Тэффи - Все о любви

одно удовольствие.

   - Боже мой, как вы неопытны. Да половина разводов основывается на этих Васиньках и Петиньках. Зачем? К чему? Раз этого так легко избежатъ.

   - А вы не боитесь проговориться? Ведь назвали же вы меня сегодня Варей, вдруг и опять назовете?

   - Нет, уж теперь не назову. Это случилось потому, что наши отношения были неясны и нам самим неизвестны. А теперь, когда я, как джентльмен, должен бытб на-чеку и думать о вас, только о вас, дорогая (простите, что я вас называю дорогой, это тоже глупая неосторожность) теперь я вас не подведу.

   - А как же вы меня будете называть - это любопытно? Вы ведь не женаты. Ну-с?

   - Гм... Я живу один, то-есть с мамашей. Я мог бы называть вас мамашей, понимаете? - привычка, человек живет с мамашей, ну, ясно, что и обмолвится. Понимаете? Я ничем не рискую, если в разговоре с вами назову вас "мамаша, дорогая". Если кто услышит, подумает "вот вспомнил человек свою маму", и все будет вполне естественно.

   - Ну, это, знаете ли, прямо уж чорт знает что такое! Какая я вам мама! Вы меня еще бабусей величать начнете. Глупо и грубо.

   - Ах, дорогая, то есть Варвара Петровна. Ведь это же я исключительно из джентльменства.

   - Вы будете завтра на юбилее доктора Фогельблата? Знаете, я по секрету попросила распорядителя посадить нас рядом. Муж будет сидеть с комитетом, а мы поболтаем. Я ужасно рада, что догадал....

   - Что вы наделали! - воскликнул Вася. - Теперь мне уж абсолютно нельзя будет пойти на банкет. Конечно, если бы у нас были прежние, чисто-дружеские отношения, это было бы даже очень мило. Но теперь - это немыслимо. Какая обида! Деньги я уже внес, а пойти не могу. Разве вот что: позвоню-ка я сам к распорядителю и, будто ничего не знаю, попрошу его посадить меня непременно, скажем, с докторшей Сициной. А? Идея?

   - А если он скажет, что я просила посадить вас со мной?

   - Гм... А я притворюсь, что даже забыл, кто вы такая. Это, скажу, какая такая Варвара Петровна? Это та жирная, которая ко всем лезет? Понимаете? Нарочно отнесусь отрицательно. То есть, даже не к вам, а как будто все перепутал. Такая, скажу, грязная и прыщавая. Понимаете? Чтобы было ясно, что я даже не знаю, о ком речь идет.

   - Ну, это уж, простите, совсем глупо, - вспыхнула Варя. - Распорядитель Пенкин сколько раз видел вас у меня, как может он поверить, что вы вдруг меня не знаете?

   - Ну, я, знаете, так о вас отзовусь, что он поверит. Что нибудь исключительно грубое. Уж я сумею, я найдусь, не бойтесь.

   - Да я вовсе не желаю, чтобы вы обо мне говорили всякие гадости.

   - Дорогая! То-есть, Варвара Петровна, то-есть, бабуся - ффу! Запутался. Хотел начать привыкать и запутался. Дорогая мама! Ведь это же для вас, для вас. Неужели вы думаете, что мне приятно, что мне не больно сочетать ваше имя с разными скверными прилагательными? Ничего не поделаешь - надо. Значит, я сяду рядом с докторшей. Мало того - я окину присутствующих небрежным взглядом, кивну вам свысока головой и пророню. Понимаете? Именно пророню, процежу свысока сквозь зубы. Все свысока и кивну, и процежу: "Ах, и эта дура здесь". Вот уж тогда эта самая докторша не только никогда не поверит в нашу близость, да и других то всех разуверит, если кто нибудь начнет подозревать. Конечно, мне это очень тяжело, но чего не сделаешь для своей дамы. Я рыцарь. Я джентльмен. Я вас в обиду не дам. И вообще, если в обществе начнется о вас разговор - можете быть спокойны - я вас так распишу, что уж никому в голову не придет, что вы мне нравитесь. Я все высмею: вашу внешность - ха-ха, скажу, эта Варька - задранный нос! Конечно, мне будет больно. Ваш туалет, ваши манеры. "Туда же, скажу, пыжится, журфиксы устраивает. Ей бы коров доить с ее манерами, а не гостей принимать". Ну, словом, я уж там придумаю. "И еще, скажу, воображает, что может нравиться. Ха-ха!" Словом, мамаша, можете быть спокойны. Вашу честь я защищу. Бывать у вас я, конечно, лучше не буду. "Вот еще, скажу, не видал я ее заваляшего печенья из Uniprix, по полтиннику фунт". "Вообще, скажу, эти ее курносые журфиксы". Словом, что нибудь придумаю. Боже, как все это тяжело и больно. Что? Что? Я не понимаю, что вы говорите? М-ма-маша?

   - К чорту! Вот что я говорю! - крикнула Варя и вскочила со скамейки. - Убирайтесь к чорту, идиот шепелявый. Не смейте итти за мной, гадина!

   Она быстро повернулась и побежала по лестнице.

   - Ва... то-есть, ма.... - лопотал Вася в ужасе. - Что же это такое? Почему так вдруг, в самый разгар моей жертвенной любви? Или, может быть, она увидела кого нибудь из знакомых и разыграла сцену? Это умно, если так. Очень умно. Прямо даже замечательно умно. Если кто видел - сразу подумает: "Эге, этот гоподин ей не нравится". А потом, если и увидит нас вместе в обществе, он уже не будет нам опасен. Это с ее стороны очень умно. Хотя наверное ей было больно так грубо говорить с любимым существом. Но что поделаешь? Надо.

   Он сунул руки в карманы и, беспечно посвистывая, чтобы никто ничего не подумал, стал спускаться с лестницы.

   - Я люблю и любим, - думал он. - Вот это и есть счастье. Только нужно быть осторожным. Иначе что же? - Пулю в лоб?

  

  

   Светлый праздник в санатории доктора Лувье был отмечен жареной курицей и волованами с ветчиной.

   После завтрака больные прифрантились и стали ждать гостей.

   К вечеру от пережитых волнений и непривычных запрещенных угощений, принесенных потихоньку посетителями, больные разнервничались. Сердито затрещали звонки, выкидывая номера комнат, забегали сиделки с горячей ромашкой и грелками, и заворчал успокоительный басок доктора.

   - Зачем все они терзают меня своей любовью! - томной курицей кудахтала в номере пятом испанка с воображаемой болезнью печени. - Зачем мне эти букеты, эти конфеты? - Ведь они же знают, что я умираю. Позовите доктора, пусть он даст мне яду и прекратит мои мучения.

   В номере десятом рантьерша мадам Калю запустила стаканом в кроткую и бестолковую свою сиделку Мари. Ее, мадам Калю, никто не навестил, да она и не разрешила ни мужу, ни детям показываться ей на глаза. А злилась она оттого, что вопли испанки ее раздражали.

   Она, собственно говоря, не была больна. Она спаслась в санаторию от домашнего хаоса.

   - Не надо сердиться! - кротко уговаривала ее Мари. - Надо быть паинькой, надо кушать суп, чтобы скорее поправиться и ехать домой, где бедпый маленький муж скучает о своей маленькой женке и детки плачут о своей мамочке.

   Мадам Калю вспомнила о своем муже, плешивом подлеце, содержавшем на ее счет актрисенку из "Ревю", - вспомнила сына, подделавшего под векселями ее подпись, дочь, сбежавшую к пузатому банкиру, и бросилась с кулаками на кроткую Мари.

   Но больше всего досталось в этот вечер русской сиделке, безответной и робкой Лизе. Вверенный ей здоровенный больной, греческий генерал, во-первых, объелся страсбургским паштетом, а во-вторых, поругался с женой. Вручая этот самый паштет, жена сказала ему, что он вислоухий дурак и притворщик и что на те деньги, которые он тратит на лечение, она могла бы поехать в Монте-Карло.

   Генерал вопил, что он умирает и требовал морфия.

   Лиза успокаивала его, как могла, но он стучал на нее кулаком.

   - Вы старая дева! Безнадежная старая дева и, конечно, в ваших глазах спокойствие важнее всего. А я полон сил и обречен на гибель!

   Почему он обречен на гибель, он и сам не знал. Не знала и Лиза и, отвернувшись, заплакала.

   И слезы ее подействовали на него магически. Он сразу развеселился, забыл о морфии и попросил касторки.

   У него была особого рода, неврастения: при виде какой-нибудь неприятности, приключавшейся с другими, меланхолия его мгновенно сменялась отличнейшим настроением. Когда, однажды, в его присутствии горничная свалилась с лестницы и сломала себе ногу, он весь день весело посвистывал и даже собирался организовать домашний спектакль.

   Да. Странные болезни бывают на белом свете...

   Ночью Лиза долго не ложилась, вздыхала, разбирала старые открытки с болгарскими видами, исписанные русскими буквами. Потом сняла со стены фотографию лысого бородатого господина и долго вопросительно на нее смотрела.

  

  

   На другое утро, прибрав своих больных, она спустилась вниз.

   Толстая кроткая Мари спешно допивала свой кофе,

   - Я сейчас иду на станцию, - сказала она. - Нужно получить пакет.

   Лиза вышла за ней на крыльцо.

   - Я, пожалуй, сбегаю с вами, - сказала она, слегка ежась от свежего, сильного весеннего воздуха.

   - Вы простудитесь, - сказала Мари. - Накиньте что-нибудь.

   - Нет, так отлично! Пасха была ранняя.

   Деревья в ясном холодном небе купали тонкие свои, чуть розовеющие, наливающиеся соками прутики.

   Длинная, сухая прошлогодняя трава порошила сквозной щетинкой плотный, ядовито-зеленый газон.

   Облака кудрявились, как на наивной картинке в детской книжке, И все было такое новое, непрочное, и неизвестно было, останется ли, окрепнет ли в настоящую весну, или только мелькнет обещанием и снова уйдет в отходящую зиму.

   И это ярко раскрашенное небо, и обещающие жизнь розовеющие цветочки, и то, что она так по-молодому, легкомысленно, выбежала в одном платье, все это вдруг ударило Лизу весенним вином прямо в сердце. Желтое лицо ее порозовело, страдальческие морщинки около рта разгладились и вялые губы улыбнулись бессмысленно-счастливо.

   - Я всегда такая! Мне все все равно! - звонко сказала она и удало тряхнула головой.

   Мари с удивлением поглядела на нее. Она служила в санатории всего второй месяц и мало встречалась с Лизой.

   - Да, вы, русские, совсем особенные, - сказала она. - Оттого все в вас и влюбляются.

   Лиза засмеялась задорно и весело.

   - Ну, знаете ли, влюбляются действительно, но далеко не во всех.

   Было в ее тоне что-то многозначительное. Так как-то вышло, без всякого умысла, потому что она вовсе не на себя намекала.

   Весенний воздух пьянил, веселил. Проходя мимо сложенных вдоль дороги бревен, Лиза вскочила на поваленную толстую липу и, балансируя руками, пробежала и спрыгнула.

   - Какая вы ловкая! - ахнула Мари. - Как молоденькая!

   Лиза обернулась. Ее лицо раскраснелось, волосы выбились из под косынки.

   Проходивший мимо почтальон закричал:

   - Браво! Браво!

   Лиза бросила ему лукавый взгляд.

   - Ах, какая же вы, шалунья! - восторженно удивлялась Мари. - Я всегда думала, что вы такая тихонькая, а вы такой чертенок. Наверное, все больные от вас без ума!

   - Ну уж и все! - кокетливо улыбалась Лиза. - Далеко не все. Почтальон! Постойте. Нет-ли у вас письма на имя мадемуазель Лиз Корнофф?

   Почтальон, посматривая на нее блестящим глазком и пошевеливая усами, стал рыться в сумке.

   - А уж он и рад, что вы с ним болтаете! - шептала Мари, радостно волнуясь.

   - Мадемуазель Корнофф. Так? - спросил почтальон и подал Лизе открытку.

   Лиза взглянула на розового зайца, несущего в лапках синее яйцо с золотыми буквами Х.В. Марка была болгарская, но письма она без очков прочесть не могла. Да это и не было важно. Важно было, что после почти трехмесячного перерыва она получила поздравление, что она не забыта и что все то, что она начинала считать умершим, потерянным навсегда, еще жило и обещало и звало.

   Она сунула открытку в карман передника и весело засмеялась. А когда подняла глаза, увидела прямо перед собой молодое вишневое деревцо, словно в каком-то буйствующем восторге всего себя излившее в целый гимн белых цветов. Маленькое, хрупкое и выбрызнуло столько красивой радости прямо к небу, к солнцу, к сердцу.

   - От "него"? - спросила Мари, указывая глазами на торчащую из кармана открытку.

   Лиза засмеялась и пренебрежительно махнула рукой.

   - Старая история! Не хочет понять, что мне моя свобода дороже всего. Мы вместе служили в госпитале. Он - врач. Должен был тоже приехать во Францию, но задержался и конечно в отчаянии.

   - А вы? - спросила Мари, сделав заранее сочувствующее лицо.

   - Я?

   Лиза передернула плечами и засмеялась.

   - Я, дорогая моя, люблю свободу.

   И, обнажив широкой улыбкой свои длинные желтые зубы, пропела фальшивым голоском: "L'amour est un ennfant de Bohкme Qui n'a jamais, jamais connu de loi... "

   - Это из "Кармен!"

   - Какая вы удивительная! А скажите, этот ваш греческий генерал наверное тоже к вам неравнодушен?

   Лиза презрительно пожала плечами.

   - Неужели вы думаете, что я стану обращать внимание на чувства такого ничтожного человека?

   - Удивительная женщина! - думала добродушная Мари. - И не красива и не молода, а вот умеет же сводить с ума! Ах, мужчины, мужчины, кто поймет, что вам нужно?

   А Лиза бежала походкой смелой и быстрой, какой никогда у себя не знала, и смеялась, удивляясь, как она до сих пор не видела, что жизнь так легка и чудесна.

   Вернулись в санаторию немножко усталые, и горничная сразу крикнула Лизе:

   - Бегите скорее к вашему генералу. Он так ругается, что с ним сладу нет.

   Лизе очень хотелось сбегать к себе за очками, чтобы узнать наконец о чем чудесном сообщает ей розовый заяц, но медлить она не посмела и пошла в комнату номер девятый, затхлую, прокуренную, где злой человек, с одутлым лицом долго ругал ее старой ведьмой, жабой и дармоедкой.

   Шторы в комнате были опущены и небо за ними умерло.

   Потом привезли новую больную, потом приехал профессор...

   Лиза уже не улыбалась. Она только тихонько дотрагивалась до кармана, где лежала открытка и тихо сладостно вздыхала. Все небо, все чудо весны было теперь здесь, в этом маленьком кусочке тонкого картона.

   И только вечером, после обеда, быстро взбежав по лесенке в свою комнату и закрыв дверь на задвижку, она блаженно вздохнула:

   - Ну, вот! Наконец то!

   Надела очки, села в кресло, чтобы можно было потом долго-долго думать...

   Милый знакомый почерк... И как много написано! Ого! Не так то, видно, скоро можно меня забыть!

   "Дорогая Лизавета Петровна, - писал знакомый почерк, - простите за долгое молчание. Причины к тому были важные. Не удивляйтесь новости: я на старости лет женился, да еще на молоденькой. Но когда познакомитесь с моей женой, то поймете меня и не осудите, такая она прелестная. Она вас знает по моим рассказам и уже полюбила.

   Искренне преданный Вам

   P. S. Ее зовут Любовь Александровна. Н. О.".

  

  

   Началось с того, что Балавин встретил на станции метро Сорокина и наскоро - так как они бежали в разные стороны - сообщил ему о скоропостижной смерти Мурашева.

   - Да что вы! Быть не может! Когда? Отчего? Кто вам сказал? - взволновался Сорокин.

   - Да только что на пересадке в Трокадеро мне сказал один знакомый. Сегодня утром неожиданно захворал, отвезли в больницы, он и скончался.

   - Что за ужас! Третьего дня был жив и здоров.

   - Чего же тут удивляться, - философски сказал Балавин. - Он наверное и за две минуты до смерти был жив.

   - Постойте, - перебил его Сорокин. - А жене дали знать?

   - Да нет, она куда то уехала, он кажется и сам не знал еще ее адреса. Она еще и написать ему не успела. Так, по крайней мере, мне сказали.

   - Ну я то, положим, знаю ее адрес. Совершенно случайно. От Петруши Нетово. Это, конечно, между нами. Петруша с ней вместе в Жуан-Ле-Пон.

   - Да что вы? Интересная дамочка?

   - Так себе. Но вы, конечно, как джентльмен, надеюсь, никому ни слова.

   - Ну, за кого вы меня считаете. Так вот, раз вы во все посвящены, дайте ей телеграмму. А то, подумайте, какой может разыграться скандал. Она, может быть, и газет не читает и будет разводить веселый романчик, а мужа в это время давно похоронили и она вдова. Да и Петруша ваш может быть совсем не расположен ухаживать за свободной женщиной.

   - Н-да, - сказал Сорокин. - В ваших словах есть некоторая доля подкладки. Я, пожалуй, возьму на себя печальный долг. Пошлю телеграмму. Хотя сегодня как раз безумно занят. Надо бы заехать к нему на квартиру.

   - Да там ведь наверное никого и нет. Он умер в больнице.

   - Ну, тем лучше. До свиданья. Увидимся на похоронах? Вот жизнь человеческая: живешь, живешь, а потом смотришь и умер.

   В смятенном душевном состоянии поднялся Сорокин из метро, продолжая размышлять на тему горестной судьбы человеческой.

   - Хорошо еше. что эта пакость со всеми случается. А то вдруг бы только со мной. Ужасно было бы неприятно. А бедпая Наташа Мурашева! Лазурное море, влюбленный Петруша, перед обедом аперитивы, наверное нашила себе тряпочек, накрутила шапочек и вдруг - стоп. Вдова. Черный креп. Петруша скорби не любит. Утирать слезы вдовам и сиротам - это не его дело.

   Pardon, monsieur! Это pardon относилось не к Петруше и вдовам, а к господину, которого он в рассеянности чувств ткнул локтем в бок. Пострадавший обернулся и оказался вовсе не мосье, а, Сергей Петрович Левашов.

   - А, здравствуйте! - сказал Сергей Петрович. - Чего вы такой мрачный?

   - Я? Я-то ничего, - отвечал Сорокин. - А вот бедный Мурашев. Слышали? Сегодня утром скоропостижно скончался.

   - Да что вы!- ахнул Левашов. - Господи! Четыре дня тому назад... да, да, в пятницу он забегал ко мне по делу. Вы не знаете - это не самоубийство?

   - Нет, не думаю.

   - У него, кажется, очень расстроены были дела. Я знаю, что ему до зарезу нужны были деньги.

   - Не знаю, не слыхал. Все может быть. Теперь какая-то эпидемия самоубийств. До свиданья. Безумно спешу.

   Он побежал на телеграф.

   - Боже мой! - думал он. - Неужели и правда это самоубийство? Такой кажется был спокойный, приятный человек. Жаль, что я так мало обращал на него внимания. Все больше вертелся около этой дурынды Наташи. Может быть, какого друга я в нем потерял! Да еще подхихикивал, когда дурында укатила с Петрушей Нетово разводить роман. Бедный, бедный Мурашев! Может быть, если бы я дружески подошел к пему, ласково, внимательно, я бы сумел отговорить его от ужасного шага. Я сказал бы: "Дорогой, жизнь прекрасна, плюнь на все!" Нежно сказал бът: "Гони свою дуру к чорту". Ах, во время сказанное ласковое слово может воскресить и вернуть к жизни. И вот его нет. Ушел в небытие.

   На почте Сорокин испортил четыре телеграфных бланка. Хотел составить телеграмму сначала осторожную, потом деловитую и, наконец, решил мстить негоднице и быть жестоким.

   Окончательная редакция телеграммы была такова:

   "Venez vite stop votre malheureux mari suissidé stop horreur.

  

   Подумал, что добросовестнее было бы телеграфировать, что умер, раз самоубийство еще не установлено, но потом решил, что так ей будет больнее. Очень уж раскалился.

   А в это время Левашов, уныло опустив голову, шел к себе домой.

   - Это ужасно, - думал он. - Надеюсь, что это все таки не самоубийство. Но ведь не мог же я в самом деле святым духом знать, что его положение так безвыходно. Допустим, что я согласился бы дать ему эти несчастные четыре тысячи - очевидно, это его не спасло бы, раз положение было так уж серьезно. Это палиатив. Короткая отсрочка, а затем что? Затем либо опять выручай, либо снова вопрос о самоубийстве. Нельзя же так, господа. Не обязан же я в самом деле... А с другой стороны, если бы я дал ему эти деньги, может быть он и вывернулся бы. Надо было дать. Он сделал вид, что мой отказ не особенно огорчил его, но теперь то я вижу какой выход был у него на уме. Надо было дать. Теперь, конечно, не вернешь. Тяжело. Очень тяжело. Но разве мог я знать? Если бы знал, так конечно...

  

  

   Море, солнце, джаз, пижамы без спины, загар красный, загар бурый, загар оливковый.

   Но Мурашевой не до того. Не до джаза и не до загара.

   Она сидит у себя на балкончике и тупо смотрит на мятый клочек синей бумаги, с наклеенными на нем белыми полосками. На белых полосках бездушный аппарат выстукал жестокие строки, составленные мстительным Сорокиным.

   У Мурашевой красный нос и красные глаза. Она уже два раза плакала. Она очень огорчена. Тем более, что вот уже два дня, как она стала с нежностью думать о муже. Потому что без нежности думала о Петруше Нетово.

   Петруша Нетово оказался не на высоте. Она четыре раза сказала ему, что муж опаздывает с присылкой денег, а он, как говорится, хоть бы бровью повел. В последний раз она даже не поскупилась на некоторую инсценировку: ничего не ела за завтраком, а был между прочим омар по-американски, которого она очень любила, и вообше хотелось есть. А он вместо того, чтобы забеспокоиться и спросить в чем дело, на что и последовал бы с ее стороны ответ о муже и деньгах, он только вскользь сказал:

   - Что же вы не едите? Увлекаетесь худением?

   Какой болван! Разве можно его сравнить с Мишей? Миша все таки заботливый. И она променяла его на такого селезня! Бедный Миша! Он даже вида не показал, что ему неприятен был ее отъезд. Конечно, он догадался или кто нибудь открыл ему глаза. И вот он, без злобы, без упрека, гордо и красиво ушел из жизни. О, может быть, он еще жив? Опасно ранен, но жив? Она бы выходила его и всю жизнь, всю жизнь...

   В дверь стукнули и вошел Петруша.

   - Что случилось?

   Она взглянула на него с ненавистью:

   - Муж все узнал и покончил с собой.

   Петруша тихо свистнул и опустился на стул.

   - Что же теперь?

   - Уезжаю с вечерним поездом.

   Петруша снова свистнул.

   - Уходите! - крикнула Мурашева и громко с визгом заплакала.

  

  

   Отослав телеграмму, Сорокин отправился прямо домой. Нужно было еще пойти по кое-каким делам, но он так себя настроил и расстроил, что решил дела отложить, а подождать дома назначенные на сегодня rendez-vous.

   Сидел, ждал, думал о смерти и мучился за Мурашева.

   Покончив с делами и проводив посетителей, он уже приготовился было поехать на квартиру Мурашева расспросить хоть консьержку о подробностях, как вдруг телефон донес до него голос Балавина, того самого, который сообщил ему утром печальную весть.

   - Голубчик! Идиотская ошибка! Умер не Мурашев, а Парышев, тоже мой знакомый. А Мурашев жив и здоров и сейчас заходил ко мне занимать деньги.

   - Ну, вы, надеюсь, не дали? Как все это глупо! - сердито оборвал его Сорокин. - Чего же вы путаете, людей с толку сбиваете. А я телеграмму послал. Бедная Наташа там наверное с ума сходит. Пошлю сейчас другую. До чего все это глупо.

   Ему стало жаль Наташу. Молоденькая женщина, в первый pas в жизни вырвалась. Так понятно. Этот Мурашев олицетворенная хандра. Сам, небось, не застрелился, а ее, пожалуй, при случае пристрелит. Нужно позвонить Левашову, а то он как будто расстроился.

  

  

   После телефонной беседы с Сорокиным, Левашов, иронически смеясь сам над собой, думал:

   - Нет, милый мой, такие не стреляются. Наверное еще десять раз прибежит попрошайничать. Хорошо сделал, что не дал. Дать раз, потом не отвяжешься. И, наконец, я же не виноват, что они не умеют устраивать свои дела. Придет еще раз - не приму его и кончено. Так проще всего.

  

  

   Петруша Нетово уныло укладывал в чемодан свои вещи. Он не хотел оставаться один в Жуан le Пэн. Он был расстроен,

   - Глупо все это. Из-за такой ерунды погиб хороший человек. Если бы она не лезла ко мне, он мог бы быть моим другом. Из них двух во всяком случае он интереснее. Конечно, в другом роде, но все же. И зачем нужно было затевать эту поездку? Сидели бы в Париже. Несчастный человек. Так погибнуть ни за что. И я даже не замечал, что он догадывается. Как он умел скрывать свое горе. Гордая, красивая душа! О, если бы я мог заплакать, мне было бы легче.

   - Петруша! Петруша! - кричала Мурашева, вбегая в комнату Нетово. - Петруша! Ура! Все напутали. Вот телеграмма. Этот болван преспокойно жив. Вот читай:

   "Ochibka stop Mourachein give et zdorove stop privete Petrouché zeloujou ruchki

  

   - Как я рада. "Зелую рюшки". Значит все благополучно. Хорошо все-таки, что он жив. Я, конечно, не люблю его, потому что я вся твоя, но все эти трагедии так, противны. Ну, поцелуй же меня и бежим со мной в Казино.

   И Петруша поцеловал ее и побежал с ней в Казино.

  

  

   Наружность у Маргариты Николаевны была, что называется, интересная. Можно было изучать ее часами и все равно ничего не понять.

   Какой, например, она масти? Волосы у нее темно рыжие в локонах, желтые на висках, красные на темени, вишневые на затылке.

   Где правда? Куда смотреть с доверием? Куда со снисхождением к женской слабости? Куда с осуждением? Куда с восторгом?

   Брови черненькой ниточкой без волос - как пигмент. Ресницы синие. Ноздри сиреневые. Губы оранжевые. Зубы фарфоровые, голубоватые с золотом.

   И весь этот хаос и игра красок озаряются мудрым выражением тусклых серых глаз. Глазам пятьдесят четыре года.

   У Маргариты Николаевны репутация умной женщины. К ней приходят за советом в психологически трудную минуту. Исключительно женщины. В материально-трудную минуту к ней не приходят. Вполне логично. Раз она умная, значит денег не даст.

   Маргарита Николаевна садилась на диван спиной к свету, психологически запутанную даму сажала лицом к окну - от чего не только душевные, но и физические ее тайны вылезали наружу - и задавала наводящие вопросы.

   Иногда после двухчасовой беседы совет являлся совершенно простым и очень коротким:

   - Да плюньте и все тут.

   - То есть как так плюнуть? - удивлялась запутанная женщина. - Ведь он же однако безумствовал, он возил меня четыре раза обедать. У меня было столько неприятностей от мужа, приходилось врать и ему, и дочке, и... и, наконец, Андрею Петровичу, который очень страдает. Так же нельзя. Как говорится - за что боролись?

   - Плюньте, плюньте и плюньте! - спокойно повторяла Маргарита Николаевна. - Я понимаю все. Он вас бросил и вы в отчаянии. Когда человек в отчаянии, он должен прежде всего плюнуть.

   - А я специально для него купила шляпу с голубем.

   - Шляпу с голубем амортизируйте в смысле Саблукова. Он ведь вам нравился.

   - Да, но ведь это не то.

   - И слава Богу, что не то.

   - А вы знаете, что этот негодяй теперь ухаживает за Кротовой. Она дура и урод и совершенно мне не нравится.

   - А вам нужно, чтоб человек выбирал вам соперницу непременно по вашему вкусу?

   - Ну, знаете, все таки не так обидно, если изменил из-за красавицы. А то променял на урода.

   - Напротив, гораздо обиднее, если из-за красавицы. С уродом нет-нет, да о вас и вспомнит с удовольствием, а с красавицей, если и вспомнит, так только вам же к невыгоде.

   - Все таки все это очень трудно пережить! - вздыхает покинутая.

   - А что же, он был очень интересен, этот тип?

   - Он? Интересен? Да вы смеетесь надо мной! Это такое ничтожество, такой негодяй! Плечи косые, ноги кривые, морали никакой, менталитета ни малейшего. Тощища о ним адовая. Сама не знаю, как я могла столько времени с ним вытерпеть. Четыре раза - подумайте только! - четыре раза обедала. Прямо дурман какой то. И обеды длинные, в пять блюд с кофием. Ведь все это надо было вытерпеть. Молчит и ест, жует, как овца - нижней челюстью из стороны в сторону. И при этом, заметьте, - никакой морали. Я даже не понимаю, ничему я так страдаю от его измены, ну добро бы красавец, темпераментный, светский, такая дрянь, да еще, изволите ли видеть, охладел. Охладевшая дрянь. А а расстраиваюсь. И почему?

   - Дорогая моя, - говорит Маргарита Николаевна. - Если сидишь под деревом и птичка испортила твое шляпку, то тебе совершенно безразлично, что это за птичка - соловей или ворона. Так вот. Изменил ли тебе шекспировский Ромео или приказчик из башмачной лавки - одинаково неприятно.

   - Ну все таки стерпеть обиду от приказчика труднее.

   - Наоборот. Тут по крайней мере есть сознание, что он не мог понять тонкой натуры и оценить изящной красоты.

   - Так что же мне делать?

   - Плюнуть, дорогая моя. Иначе - сама понимаешь - только хлопоты, да расход. Покинутая женщина прежде всего бежит в "инститю де ботэ". Для поднятия духа, это во-первых, а во-вторых из-за надежды, что если негодяй увидит ее в новом, освеженном виде, так ахнет и вернет ей свое сердце.

   Затем покинутая женщина с той же целью и по той же причине бежит к портнихе и к шляпнице и тратит деньги на туалеты и шляпы. Так вот, подумайте сами. Огорчение, в конце концов, пройдет само собой. Ведь не думаете же вы всю жизнь оплакивать вероломство такого ничтожного типа.

   - Ну еще бы! Того еще не хватало!

   - Ну вот, я и говорю. Все пройдет, а деньги за платья плати. И за шляпы плати. И все без толку. Так уж лучше плюнуть.

   - Все это хорошо, - вздохнула покинутая женщина, - но нервы от этих неприятностей очень расстраиваются.

   - Надо клин клином вышибать. Тебе изменили, так и ты измени.

   - Да так скоро, как говорится, не подберешь. И потом все таки еще живы отголоски прошлого.

   - Ничего. С отголосками легко справиться. Попей валерьянки.

   - Пила-а.

   - Еще попей.

   - И еще пила-а.

   - Ну, так пойди к нервному доктору.

   Покинутая женщина задумалась.

   - Вот Лиза Раканова ходила.

   - Ну что же, помог?

   - Очень даже.

   - А что с ней было?

   - Муж удрал с балериной. Ну она, конечно, очень страдала. Главным образом, было обидно, что балерина тяжело прыгала. Это даже критика отметила. Ну вот от этого обстоятельства она особенно остро страдала. Ну и пошла к нервному доктору. Рассказала ему про свою беду. Он ее страшно пожалел, даже по руке погладил и тоже насчет валерьянки очень горячо говорил. Потом, видит, что совет этот не принимается, он и говорит, вот как вы сейчас: "Если он такой подлец, что вам изменяет, так и вы ему измените".

   Ну она, конечно, "ах, ах! Как это возможно, я его так любила, я себе прямо представить не могу".

   А он, доктор то, говорит:

   - И ничего тут нет страшного. - Да трах, трах, трах, взял да и поцеловал ее. - Что, говорит, ведь не страшно?

   - А что же это за трах-трах? - спросила Маргарита Николаевна, удивленная странным звукоподражанием.

   - А это так говорится. Просто для изображения неожиданности.

   - Ну и что же?

   - Ну и ничего. Развелась с мужем и вышла замуж.

   - За этого самого доктора?

   - Нет, что-ж так мрачно. За какого-то инженера.

   - Да, нервные доктора они иногда очень помогают. - задумчиво проговорила Маргарита Николаевна. - Наука сильно шагает вперед.

   - Не знаю только, счастлива ли она во втором браке. Если опять на бабника попала, так не долго счастье протянется.

   Маргарита Николаевна посмотрела на покинутую женщину очень строго и сказала:

   - Ну уж это, милая моя, вы оставьте. Бабников вам в обиду не дам.

   - Ну чего же в них хорошего? - возмутилась покинутая. - Сегодня ухаживает за мной, а вчера ухаживал за другой, а завтра будет ухаживать за третьей. Ведь это же возмутительно. А послезавтра еще за другой.

   - И отлично, - спокойно решила Маргарита Николаевна. - Если бв он всегда ухаживал за другой, так на твою долю никогда бы ничего и не осталось.

   И действительно, нам, средним женщинам, только и радости, что от бабников. И как можно превозносить однолюба? Однолюб - да ведь это самый ужасный тип. Для него, конечно, очень удобно. Один раз раскачался, полюбил, и никаких хлопот. Сиди и страдай. Но для окружающих какая картина! Тощища то какая. Ни на кого не смотрит, буркнет что нибудь себе под нос и в десять часов спать пойдет.

   Бабник рюмочку коньячку выпьет и пошел кренделя выписывать. Комплимент направо, комплимент налево, той, которая визави, закрутит тухлый глаз, - молчу, мол, но страдаю. И всем весело, и всем хорошо.

   К однолюбу не подступишься. Любезности не жди. Комплимент считает изменой идеалу. Если с однолюбом пошутишь, он посмотрит исподлобья, покраснеет и станет искать свою шляпу.

   Уходит домой раньше всех. А дома страдалица-жена, отославшая его одного под предлогом головной боли, спешно подбирает чьи то окурки и переставляет в комнате предметы в симметрическом порядке.

   И там, значит, от однолюба заботы и горе.

   Бабник у себя дома не засиживается. Всегда ему куда нибудь бежать надо. Поэтому жена его присутствие терпит, а отсутствие употребляет с пользой для себя.

   Кроме того, бабник существо абсолютно безопасное. Никогда он не разведет никакой трагедии. Для него все легко. Измены прощает охотно, не всегда даже и замечает их. В переживание не углубляется. Ревнует ровно постольку, поскольку это женщине льстит. Не то что притворяется или сдерживается, а просто таков по натуре.

   Однолюб любит философствовать, делать выводы и чуть что - сейчас обвиняет, и ну палить в жену и детей.

   Потом всегда пытается покончить и с собой тоже, но это ему почему то не удается, хотя с женой и детьми он промаха не дает.

   Впоследствии он объясняет это тем, что привык всегда заботиться в первую голову о любимых существах, а потом уж о себе. "Кое как, да как нибудь. Сам я всегда на втором плане".

   - Да, милочка, - закончила свою речь Маргарита Николаевна. - Никогда не браните бабников и бойтесь однолюбов.

   Покинутая подумала, вздохнула и спросила с сомнением:

   - А может быть мне влюбиться в Шуриного мужа? Я ему нравлюсь.

   - В дурака Митеньку? Ну, милая, таких штук никогда делать не следует. Это грех прямо против десятой заповеди.

   - Как десятой? Седьмой. Не прелюбы то в седьмой.

   - В седьмой - там вообще, а в десятой прямо укалывается: "не пожелай себе осла ближнего твоего". Увлечь Митеньку! Да ведь это все равно, что с чужого двора осла свести. Некрасиво.

   - Так как же... снова начала покинутая.

   Но Маргарита Николаевна остановила ее властным жестом и сказала проникновенно:

   - Плюнь.

  

  

   Начало той истории, которую я хочу вам рассказать, довольно банально - дама позвала к себе в гости тех людей, которые, по ее мнению, ее любят и поэтому никаких неприятных моментов ей не доставят.

   Собрать таких людей, между прочим, вовсе не так та просто. Ну, вот вы, например, знаете, что такой то Иван Андреевич очень многим вам обязан, но чувствует ли он к вам благодарность - это еще вопрос. Может быть, именно терпеть вас не может за то, что многим вам обязан? Разве этого не бывает?

   И вот та дама, о которой идет речь, долго обдумывала и решила, что позвать можно только тех, кто отдал ей когда-то кусок души. Человек никогда не забывает того места, где зарыл когда-то кусочек души. Он часто возвращается, кружит около, пробует, как зверь лапой. поскрести немножко сверху.

   Это, впрочем, касается скорее мужчин. Женщины существа неблагодарные. Человека, который от них отошел, редко вспоминают тепло. О том, с которым прожили лет пять и прижили троих детей, могут отозваться примерно так:

   - И этот болван, кажется, воображал, что я способна на близость с ним!

   Мужчины относятся благодарнее к светлой памяти прошедшего романа.

   Итак, дама, о которой идет речь, решила пригласить четырех кавалеров, двое из них принадлежали ее прошлому, один настоящему и один будущему.

   Первый из принадлежащих прошлому был не кто иной, как разведенный муж этой самой дамы. Когда то он очень страдал, потом переключил страдание на безоблачную дружбу, женился и, когда новая жена надоела, опять переключился на умиленную любовь к прежней жене. Выражалось это в том, что он приходил к ней иногда завтракать и дарил ей десятую часть на Национальную лотерею. Звали его Андреем Андреичем.

   Второй из прошлой жизни был тот, из-за которого пришлось развестись. Он был давно переключен на дружбу, однако, полную обожания и благодарности за незабываемые страницы - конечно, с его стороны. Его приглашали в дождливую погоду для тихих разговоров и чтения вслух. Он умел красиво говорить, он играл на гитаре, вздыхал и брал взаймы небольшие суммы. Звали его Сергей Николаич.

   Принадлежащий настоящему был Алексей Петрович. Как и полагается герою текущего романа, он был подозрителен, ревнив, всегда встревожен, всегда готов закатить скандал. Словом - в его чувстве сомнений быть не могло.

   Человек будущего был дансер Вовочка. Вовочка еще был в стадии мечтаний и желаний, в эпохе комплиментов и моментов. Он был чрезвычайно мил.

   Словом, вся компания, весь мажорный аккорд из четырех нот, обещал быть приятным, радостным, поднимающим настроение и дающим сознание своих женственных сил. А у каждой женщины известных лет (которые вернее было бы называть "неизвестными") бывают такие настроения, когда нужно поднять бодрость духа. А ничто так не поднимает этот упавший дух, как атмосфера любви. Чувствовать, как тобо