Потехин Алексей Антипович - Крестьянские дети

свое горе,- напротив, он, так сказать, всей своей душой слушал и разделял жалобы несчастной девочки; даже Павлуша затих, не ревел, и только всхлипывал, смотря на сестру и прислушиваясь к ее словам.

   Наконец Маша отерла слезы, помолилась на церковь, поклонилась в землю, долго не поднимала головы с могилы родимых; но, когда поднялась на ноги, лицо ее было печально, но спокойно.

   - Прощайте, родименьки! - сказала она в последний раз, с глубоким, не детским вздохом.- Прощайте!

   Потом она оборотилась к Никите:

   - Пойдем, Никитушка, поедем. Спасибо тебе за неоставленье твое; дай тебе бог здоровья. Пойдем, Павлуша.- И, молча, благоговейно крестясь, вышли они с кладбища - и на лошади поехали обратно домой.

   Дорогой все были унылы, мрачны; никакой разговор не вязался. Даже Павлушка, которому Никита, желая его развлечь и потешить, дал править лошадью, равнодушно и без увлеченья держал в руках вожжи. Маша задумчиво держала на коленях Сашку, который заснул от тряски в телеге. Никита с любовью, но молча, посматривал на сирот и молча думал свою думу.

   "Вот теперь ведь опекуна к ним, поди, приставлять будут: кого-то приставят?.. Пожалуй, такого изоберут, что их-то всех рассует по людям да и дом-от не соблюдет... Другой и слушать не станет, что кучкой хотят, в своем гнездышке, жить... Скажет: "Чего малых детей слушать? разве они понимают!" А кому заступиться-то? Некому, родных нет... Тетка-то? Бог ее знает - какова она, да и в отдельности..."

   - Э-эх, сиротки, сиротки горемычные! Тоже думают сами про себя: "Вместе жить будем, промышлять про себя станем, друг за дружку держаться". Нет, сердечные, разведут вас, раздадут по людям, кто вам дом на руки покинет? кто вашему разуму поверит? Да и не управиться вам: пускай полосу мир за себя возьмет, а чем скотинку-то кормить будете? а без коровки, да без своего хлебца - чем вы прокормитесь? Мир полосу возьмет за себя, так и оброк с нее платить будет,- вам ничего не даст. А коли опекун сам поправляться станет, так - каков человек: иной, коли бога не побоится, так не много вам достанется... Да больно-то хлопотать про чужое дело не много людей найдется: по нашему месту, у всякого своего горя да нужды довольно...

   Вот у меня,- так ни передо мной, ни за мной нет никого: послужить разве для бога, язнуться на миру, что пойду в опекуны,- назначайте, мол? Пожалуй, еще не пустят,- скажут: "Где тебе! ты кулявый, сам бездомок, за самим от роду полосы не бывало". А я бы знал, как дело-т поправить,- даром бездомок: у меня бы детки все вместе жили; Машутку-то я вижу: она складная девочка, умная, не заболталась бы, и братьям забаловаться не дала бы... А полосу-то я стал бы то помочью, то исполу работать: все бы у ребят свой хлебушка был... И они бы в кучке росли, как родные... Да нет, изоберут и меня: никому не лестно, никто не польстится к ним в опекуны-то... Не у чего, не велико владенье-то...

   Никита решился в душе предложить себя в опекуны к малолетним и даже настойчиво добиваться этого на миру; но разговор об этом с детьми отложил до времени.

   Когда подъезжали к деревне, сивка, без понуканья, побежал скорее. Павлуша с улыбкой обратился к Никите:

   - Смотри-ка, дядюшка, к дому-то сивка-то как ровно нахлестанный, держать надо... Така лошадь, так дом знает! заведи теперь ее куда хошь да пусти одну - придет... А ты говоришь: продать... Ни за что не дам продавать...

   - На что этакую лошадь продавать? Она для дома работница,- отвечал Никита.- Я это так только, попытать вас: что-де у них в голове-то... А у вас в голове-то,- даром вы детки,- все умное да хорошее... Нет, зачем скотину продавать? не продадим... Родителям вашим сивка служил, и вам послужит; а ты его беречь да кормить будешь.

   Напоминание о родителях и близость дома, опустелого, сиротского дома, в котором не было уже более дорогих, приветливых лиц, мгновенно уничтожило мимолетную улыбку,_: набежавшую было на губы Павлуши при разговоре о сивке. Он уныло опустил головку, выпустил из рук вожжи и заплакал.

   - Что ты, болезный! - участливо спросил Никита.

   - Тятьки с мамкой жалко...- едва проговорил Павлуша, всхлипывая.

   Вид своей избы поднял и в душе Маши с новой силой все те болезненные ощущения, которые на время было примолкли: обливаясь слезами, вылезла она из телеги; но не забыла позвать Никиту зайти в избу, чтобы отобедать и помянуть покойных.

   В избе их встретила бабушка Офросинья. Она все прибрала в ней, привела в порядок, вымыла стол и лавки и хлопотала у печки.

   Баушка, хотя добрая от природы, не была так ласкова и чувствительна, как Кулявый. Видя детские слезы, она не стала утешать детей, не стала их приговаривать, тотчас же заставила приняться за работу: Маше велела помогать себе в стряпне, а Павлушу послала набрать щепочек, чтобы печь блины. Ничего не понимающий Сашка, совершив такое дальнее путешествие, спал крепким сном. Управивши лошадь, пришел и Никита. Сели обедать и справлять поминки. Благодаря баушке, не скудна была поминальная трапеза: ели просяную кашу, ячные блины, и в конце, к удивлению Маши, Офросинья подала овсяный кисель с сытой: муки на кисель промыслила она, а меду дал Никитушка. За киселем с сытой поминали родителей.

   Дети снова заплакали.

   - Ну, не все реветь,- сказала Офросинья.- Не плачьте много-то: им тяжело живется от детских-то слез... Лучше богу молитесь да просите его, создателя, чтоб успокоил их душеньки во царствии своем небесном: там им будет лучше. Не чем здесь... Вот, вам-то так нужно будет! ай тяжело век-от жить! Особливо сиротам... Вот, Машутка, скоро хлеб в поле поспеет; надо его сжать, убрать... Об этом вот подумай-ка: без хлебушка не проживешь... Я вон посмотрела в чулане-то,- аи мало у вас запасенного-то! станет ли на неделю муки-то? и то навряд ли. А до новой-то еще далеко. Ну, известно, первое время сходишь - насбираешь: подадут, прокормишься; да на это надеяться нечего, надо свою-то полосу сжать - убрать... Свой-то хлебец вернее...

   - Поспеет, буду жать; я жать умею,- отвечала Маша.

   - Знаю, что умеешь; да много ли ты одна нажнешь! и сила-то в тебе детская, и ребенок-то у тебя на руках, и в Дому тоже всякая работа на тебе будет... Не управишься, девонька... Пускай и я буду к тебе захаживать когда, пособлять,- после заплатишь хоть ржицей; а все и вдвоем-то мы не далеко с тобой уедем.

   - И я буду жать: я тоже умею,- сказал Павлуша.

   Офросинья и Никита улыбнулись.

   - Ну, уж ты-то работничек! - сказала баушка,- не столь ты нажнешь, сколь намнешь; либо пальцы отрежешь у себя; будешь после беспалым век-от...

   - Нет, умею, не отрежу пальцев! - настаивал мальчик.- Меня еще мама летось учила: я жал...

   - Ну, много ты нажал, полно-ка...

   - А уж снопы беспременно я буду возить на гумно... И молотить буду...

   - Ну, ладно, хорошо... Ты нишкни уж. Известно, без работы и ты гулять не будешь: сестре пособишь по силе... А вот как насчет всего полевого-то, Машутка,- надобно тебе обдумать: тебе надеяться не на кого... Миру ли будешь кланяться, просить помочи, али в люди всю работу сдашь, по сиротству, исполу?.. Вот сенцо-то, слава богу, кажись, все управлено у вас: по крайности хоть скотинке на зиму припасено... А не прокормишь и одним сенцом, без яровицы: и яровая соломка, и ржаная - все требуется. Исполу отдать придется, либо скота убавлять, либо кормочку прикупать, а какие у тебя купилы-то?.. Вот и подумаешь, что делать-то!

   Маша сосредоточенно слушала старуху и размышляла, ничего не отвечая. Она видела, что впереди ей предстоит много тяжелых, почти неразрешимых для ее силы задач.

   - Ведь им опекуна, чай, приставят от мира,- вмешался Никита.

   - Да ведь что опекун?.. Разве он будет думать да радеть к ихнему делу? Абы как!.. Кабы какой стоющий человек попался, да бога помнил, ну так бы... А то от опекунов-то больше обиды для сирот-то бывает, нечем добра...

   - И я тоже думал, баушка Офросинья... Больно они мне жалостны, сироты-то... Вот не знаю, хочет ли Машутка, а то бы я, пожалуй, язнулся к миру опекуном-то к ним. Я бы уж не обидел...

   - Уж на что бы этого лучше: где тебе их обидеть! Вот, Машутка, господь, видимо, тебе помогает... Вот кланяйся, проси Никитушку-то: уж на что этого лучше! он вас соблюдет и не обидит...

   Маша кланялась и просила о неоставлении, но не признавалась, что она не понимает, что значит такое - опекун. Баушка Офросинья поспешила ей растолковать, что опекун такой человек, который дается сиротам от общества, заместо родителей,- что он будет заправлять всем домом и всем распоряжаться и что они, детки, будут у него под началом, все равно что у отца с матерью.

   - А я не к тому,- прибавил Никита,- я только для бога хочу; мне живите как знаете: ты умная и Павлуша - шустрый... Я вас только стану наследовать когда в нужде - в какой, чтобы люди вас не обидели; да какая в чем у вас недохватка, по малой силе, ну и по разуму еще вашему ребячьему,- так чтобы все в порядок произвести, для вас же... Ну, и уж я вас по людям не раскидаю: живите все вместе...

   - Так не оставь, дядюшка Никита,- говорила Маша, вновь кланяясь,- сделай такую божескую милость... Я и сама пойду на миру проситься, чтобы тебя к нам приставили, коли милость твоя будет...

   Слова эти очень тронули Никиту: у него навернулись слезы на глазах.

   - Я не то что... Я ото всей души,- отвечал он.- Я хоть и кулявый, а человека не обижу даром... Что мне? И другим обидеть вас, сирот, не дам... Меня разумом бог не обошел, только что вот кулявый я... Для бога мне хочется, для души - для своей.

   - Да ты бы вот что, Никитушка: перешел бы пока и жить-то к ним,- посоветовала Офросинья...

   - Нет, этого я не могу... И брату будет не в удовольствие, да и люди, пожалуй, подумают, что я на чужой, да еще сиротский, хлеб польстился... Да и на что?.. Она умная, она управится... Ее только поддержать... На что чужого им в доме? пущай живут промеж себя, сестра с братьями... Крепче промеж них будет... на всю жизнь это пойдет... Да и что я?.. Я разве работник? Чем им помочь?.. Только чтобы от недоброго человека их оберечь, что неизвестно, кого им приставят... Нет, пускай одни поживут: я только наследовать буду... А на ихние хлеба к ним я не пойду...

   Вскоре после этой беседы, Офросинья и Никита ушли. Бабушку куда-то кликнули, а Никита заботился о доме брата, из которого он ушел с раннего утра. Дети остались совершенно одни. Это одиночество сначала очень их испугало, на них напал какой-то беспричинный страх и тоска; вспоминалось опять и горе. Маша обняла Павлушу, и некоторое время они сидели молча и неподвижно; но проснулся Сашка, закричал - и как бы оживил мертвую тишину, которая стояла в избе, пугала и гнела детей. Надо было взять Сашку на руки, накормить, успокоить его...

   А затем началась работа, которая с этой минуты должна была сделаться неразлучным спутником детей на всю их жизнь...

  

  

   Как же пошла жизнь наших бедных сирот?

   Родители их были одними из последних жертв холеры; она как будто насытилась и оставила Ломы. Прошел день, два, три - прошла целая неделя без смертных случаев; заболевшие стали выздоравливать. Ужас, тупая покорность судьбе, невольный страх заразы, равнодушие к чужому горю - стали проходить. Деревня начала оживать, приходить в себя: на полях показались работающие мужики и бабы, на улице послашались человеческие голоса, малые ребятишки стали играть и бегать.

   В один из ближайших праздников вся деревня собралась на сход, чтобы осмотреться, сосчитать убылых, сообразить, что делать с землей, оставшейся без хозяев, как на будущее время справлять оброки, подушные и разные подати и повинности, которые оставались теми же, хотя число рабочих рук и убыло. Разных вопросов, забот у крестьянского общества было немало.

   Крестьянская жизнь в деревнях сложилась совсем иначе, чем жизнь городского жителя. Обыватель города знает только свою семью, свои личные интересы, отвечает только за самого себя, в общественных делах участвует мало, и если участвует, то через своих выборных. Городской обыватель, имеющий в городе собственность, также несет известные повинности, преимущественно денежные; но, отбывши их, он может, если захочет, вовсе не принимать никакого участия в делах своего общества; он может прожить всю жизнь, не зная своего соседа, не являясь никогда в общественные собрания, где рассуждают о нуждах общества и устраивают в нем те или другие порядки.

   В деревнях совсем наоборот. Крестьянин немыслим без своего общества, он не может не знать своего соседа, не может вести жизнь уединенную и чуждую общественным интересам: крестьянин отвечает не только за себя, но и за своих соседей, за все свое общество; он не может шагу ступить, не может ничего сделать, устроить так или иначе свою жизнь - без согласия общества. Только дома, в своей избе, в своей семье, в своем домашнем хозяйстве - он полный и безответственный господин самому себе; за воротами своего явора, за границей своей маленькой усадьбы, на улице, на выгоне, в лугу, в поле - он уже зависимый член общества, хозяин несамостоятельный. Выгон, луг, поле - принадлежат не лично ему, а всему обществу: он только пользуется ими с согласия всего общества, пользуется в указанном месте и в указанном размере, опять-таки по усмотрению всего общества, согласно общественным интересам. Все общество, а не отдельно каждый хозяин, отвечает в исправном платеже оброка за землю, отбывании всякого рода других повинностей. Крестьянин платит, между прочим, так называемую подушную подать, то есть подать с души, с отдельного человеческого существа,- но и за эту подать отвечает общество: и смерть крестьянина, прекращение его личного существования, не освобождает крестьянское общество, к которому принадлежит умерший, от платежа этой подати впредь до новой ревизии, т. е. до новой переписи всего народонаселения. Если крестьянин по каким-либо причинам не в силах заплатить оброка и отбыть все другие лежащие на нем повинности, за него платят и отбывают все прочие члены его общества, обыватели его села или деревни.

   Понятно, почему крестьянин так связан со своим обществом, со своею деревней, - почему он принимает такое живое участие в общественных делах своих. Понятно, сколько вопросов, сколько забот предстояло сельскому сходу в деревне Ломы - первому после холеры, похитившей у общества много рабочих рук, много плательщиков. На сход на этот собрались не только мужики, но и многие бабы.

   Городские женщины не принимают личного участия в общественных делах, и если являются иногда в собрания, которые заведуют этими делами, то разве только в качестве любопытствующих, посторонних зрительниц. Это происходит не оттого, что городская жительница очень занята своим домашним делом, своей семьей, и не оттого, что она неспособна рассуждать и действовать на том поприще, где действует мужчина, а потому, что так уже сложилась жизнь, таковы общественные условия,- которые, впрочем, год от году изменяются, доставляя женщине все больший доступ к общественным делам и занятиям.

   Крестьянская женщина в деревне, принимая равное с мужиком участие во всех полевых работах и в то же время заведуя всем домашним хозяйством, трудится не меньше, а в сложности, пожалуй, даже больше мужчины: кроме работы в иоле и огороде, она должна истопить избу, изготовить обед, убрать и накормить рогатый скот, выдоить корову, присмотреть за детьми, напоить, накормить и обшить их, мужа и себя - словом, сделать для своей семьи, своими ручками, почти все то, что в городах у зажиточных людей делают слуги, няньки, повара, кухарки, скотницы, прачки, швеи, портные... Крестьянская баба почти не знает отдыха: встает в доме раньше всех и ложится последняя; муж и вся семья обедает, а она прислуживает; старшие в доме мужчины после обеда ложатся отдохнуть хоть ненадолго, дети убегают прыгать на улице - а она не имеет времени даже для послеобеденного отдыха. Поэтому понятно, что и крестьянская баба не может постоянно являться на сходы и принимать наравне с мужем участие во всех мирских, общественных делах, и при отце, при муже, при взрослом сыне - она никогда почти не ходит на сход. Но она знает в подробности все свои мирские дела, и когда становится домохозяйкой, без взрослого мужчины в доме, то посещает мирские сходки, рассуждает, спорит, подает голос, отстаивает свои права и интересы наравне со всяким мужиком. Вот отчего на этот первый после холеры мирской сход в деревне Ломы пришло вместе с мужиками и много баб: это были недавно осиротелые вдовы, матери-домохозяйки.

   Унылые, печальные - сходились крестьяне; не было ни одного веселого, улыбающегося лица. Все почти крестьянки были повязаны белыми платками - единственный траур, который они носят. В былое, обыкновенное время, сходы всегда были шумливы: мужики любят галдеть, горланить, и по делу, и без дела, как только сходятся большой толпой. На этот раз крестьяне были молчаливы, сосредоточенны; бабы стояли печально подперши головы руками; большинство из них плакало.

   - Ну, что же, православные,- начал староста,- после этого божеского наслания нам надо в земле разобраться... Тоже немало народа промеж нас, из общества, божья воля повыбрала; а земля осталась, и повинность наша на нас стоит... Надо, как ни на есть, исправляться... Вот вдовы, сироты осталися; есть дома - чуть не вовсе опростались... Как надумаете насчет раскладки всякой?.. Время придет, подать ждать не станет: ее подай... Надо обо всем удумать.

   Староста остановился и вздохнул. Вздохнула за ним и вся сходка, точно одной грудью. Несколько секунд продолжалось полное, унылое молчание.

   - Опроси баб-то сперва,- проговорил наконец один старик,- кои захотят, всю землю, может, за собой оставят; а другим, может, не под силу, снять ее с себя будут проситься - всю али там сколько кому в мочь в силу поднять... Ты опроси сперва их, а после о круглых сиротах посудим.

   - Знамо, сперва опроси баб...- подтвердил весь мир.

   - Да уж, стало быть, с того пойдем,- согласился староста.- Ну, так говори, хоть ты, что ли, Агафья! У тебя вот большак-от побывшился, да два паренька уж, почитай, женихи - подростки крупные остались, управиться могут... Старшого-то в эту зиму, чай, женить будешь... Тебе не след от земли отбиваться... Ты, как была при покойном, в том же рознике⁴ оставайся... как было на тебе два тягла {Тягло - определенное количество земли, которое могут обработать два работника, например муж с женой. На подростка, неженатого, накладывается полтягла. (Прим. авт.)}, так и будь. Поднимешь, чай?.. Вытянешь с ребятами-то?..

   - Ну, как не поднять... Поднимет!..- заговорили мужики.

   Агафья, баба высокая, широкоплечая, коренастая, с большими, точно у мужика, загорелыми и в мозолях руками, поклонилась миру.

   - Помилосердуйте, господа миряне, послобоните: от землицы бы не отреклась, да подать-то больно велика по нонешнему времени... Сами знаете: больше двадцати рублей с тягла сходит всего-то, а с двух тяглов сорок выдет... Где экое место денег, по сиротству своему, теперь вымотаешь - с чего?.. Земля у нас не родима, сами знаете: на сторону хлебца не продашь, впору самим прокормиться... С чего же подать-то добыть?.. И при большаке-то, царство ему небесное, батюшке моему сердечному... (Агафья отерла слезы, полившиеся из глаз)... и при нем-то под силу промышляла, только-только концы сводили, а теперь-то уж и не ведаю, как и жить. Знамо, парни подростки - да где еще им добыть против отца: не добыть им съ-эстолько... Знамо, от землицы что отбиваться: землица нам надобна, и хоть трудненько, да ну уж управимся, може, как-никак со своими с робятками... Только вот подать-то больно велика, ее-то не осилишь: вот что боязно, а то что бы⁵. В подати-то нельзя ли какое ослобождение сделать, хоть бы на годок, поколь парня старшего вот обженю, себе помощницу в дом получу... Вот нельзя ли как, господа миряне,- поудумайте-ка про наше горе сиротское...

   Агафья опять поклонилась.

   - Нет, уж подать по земле и по тяглам, как уставлено...- заговорили мужики.- Теперь новых-то розников будет много, вовсе опустелых,- вон у малых сирот; с них поневоле снимешь: а никому, миру же платить с них придется: тягла-то на всех прибудет... Нет, уж коли кто в каких тяглах по земле остается, тот так и плати...

   - Ну так ты, стало, на прежнем положении - так и оставайся, как была преж того...- проговорил староста Агафье и обратился к следующей бабе.

   Агафья больше не возражала и безмолвно согласилась.

   Следующая баба, Дарья, к которой обратился староста, представляла собою совершенную противоположность Агафье: маленькая, худая, истощенная, бледная - она, очевидно, выбилась из сил от тяжелой работы и горя. У нее остались на руках маленькие дети и ни одного взрослого работника в доме. Дарья сразу объявила миру, что она не в силах тянуть прежнего тягла - и просит освободить ее от земли, пока подрастут дети.

   - А чем же ты их кормить-то, поднимать-то ты их чем будешь? - спросили ее.

   - А уж как бог приведет... Он меня обидел с малыми детьми. Он, батюшка, пущай за нас и отвечает...- говорила Дарья.- А мне с семьей делать нечего и взять нечем... как угодно, господа миряне! Буду по силе, по мочи своей, в поденщину, на работу ходить, а ребятишек, кои постарше, по миру буду посылать, Христовым именем побираться... Больше мне и делать нечего!.. Вся я тут, господа миряне: что хотите, то и делайте!.. И силушки моей нет, и горе меня совсем извело, съело...

   Дарья даже и не плакала, и говорила с каким-то особенным озлоблением.

   Мир решил освободить ее от земли, пока подрастут дети. Оказалось и еще несколько семей, лишившихся своих работников, от которых необходимо было принять на мир или весь надел, или часть его. Предстоящее обществу увеличение податей все больше выяснялось, и лица крестьян становились все мрачнее и печальнее. Дошла очередь и до наших сирот.

   - Об этих и толковать нечего,- заметил кто-то в толпе,- ни отца, ни матери не осталось, и сами малолетни... Землю от них всю под мир, в передел пустить, а к ним опекуна изобрать...

   - Знамо,- подтвердило несколько голосов.

   - Да к коему делу опекуна-то приставлять без земли? - заметил один из мужиков.- Роздать робят-то по домам а скот и двор с избой продать... Пущай деньги-то ихние лежат да берегутся до возраста... А то опекун, счеты да учеты, да после жаловаться будут на него же... Кому лестно? кто пойдет?

   Большинство схода присоединилось к этому последнему мнению. Тогда, неожиданно для всего мира, выступил Кулявый. Он стоял до сих пор в задних рядах, как бы посторонний слушатель, и не принимал участия в мирских совещаниях. Движение его в середину толпы привлекло общее внимание.

   Еще более удивило всех, что он держал за руку Машу.

   - Чего тебе-ка, Никитушка... Никита Ларивоныч? - спросил его староста.

   Кулявый, не отвечая на вопрос старосты, раскланивался с миром на все стороны. Подражая ему, кланялась и Маша.

   - К вам, господа миряне,- заговорил он наконец, придерживаясь за плечо Маши и поднимаясь на здоровой ноге во весь рост.- Пришел проситься послужить обществу... Покойник Иван Парамонов, перед тем как душе с телом расстаться, наказывал вот дочке своей, Машутке, как можно чтобы дома не решать, хозяйство все блюсти, от полосы не отказываться и милых ребят, братишек ее, на своей земле, в своем дому поднять и мужиками сделать... Машутка родителю своему в том и обещанье дала... И желают они вот, ребятишки малые, землю за собой оставить, как было при покойниках, и прежнее тягло тянуть... Из дома своего разбиваться не хотят, а жить своим домом, в одной кучке... Вот помилуйте, господа миряне,- не оставьте в том сироток круглых... Как бог, так и вы!..

   - Как то может статься? - заговорили в толпе.- Где им тягло вытянуть!.. Где им с полосой управиться?!

   - Недоимка только стоять будет.

   - Земля пролежит впусте, а мир за землю плати заместо их.

   - Одно баловство!.. Дети малые: они и избу сожгут...

   - И себя-то изведут без пути!..

   - Как можно!.. Ребята - ребята и есть!.. Знамо, последнее измотают, да и сами-то избалуются...

   Когда шум и говор схода поутих, Кулявый опять продолжал свою речь:

   - А вы, господа миряне, поприслушайте... и порассудите милостиво на всякую руку... Известно, они дети малые; Да они умные и степенные дети, а особливо вот эта девочка, старшенька: куда рассудку в ней много, даром невелика... Они дети не балованные... Опять же сиротки: и нужды, и горя - всего много про них припасено, не до баловства им будет... А известно, для наглядки и всякого совета и рассуждения, по малому их разуму и по малосилью, нужно им опекуна приставить... Так вот, коли в угоду миру честному, я бы служил: соблюл бы сирот для общества и во всяком бы деле и помог, и поучил, и наставил... Хоть сам я, по убожеству своему, и без земли живу, да порядок всякий знаю, и запою за мной али худа какого, чай, мир не примечал: ни я шатун, ни я бездомок, ни рассудком бог меня обидел... Чай, мир честной не покорит?

   - Да ты с чего к ним приникаешь-то, с коего боку ты им родня-то приходишься?..- сердито проговорил брат Кулявого, мужик с суровым, угрюмым лицом...

   - Я, братец, от вас не уйду, коли сам не прогонишь,- отвечал ему наотрез Никита,- как был, так и останусь твой слуга и работник - и нахлебник твой, коли сам не прогонишь; я не на их сиротские хлебы напрашиваюсь: мне ихнего ничего не нужно, и от твоего хлеба-соли я не отказываюсь, коли могу послужить тебе по силе, по мочи моей... При тебе я буду, как был, и свою работу у тебя в дому, что допреж того правил, и теперь справлю; а хочется только для бога да для души своей - послужить обществу и слезы сиротские утереть... Может, и на том свете, перед создателем-батюшкой, во что-нибудь моя послуга зачтется, да и перед своим миром мне лестно, коли бог приведет ребяток, сироток круглых... в людей выходить... Вот и буду думать сам про себя: "На что-нибудь да на свет родился же, зачем-нибудь да жил же на свете; все равно человек, а не зверь лесной,- не как тот: только бы промыслить что про себя да самому сыту быть, а значит, вот и для других, и для общества послужить могу..." Вот, господа миряне, я из-за чего только прошуся; да и ребяток-то больно жалко... В своей-то избе - они точно пташки малые в своем гнездышке... Хоть и матки нет, так их только обогрей да покорми невдолге, а тут они оперятся и сами про себя промыслят; в кучке-то им и тепло, и спокойно: друг около друг греются. А выкинь-ка их из гнездышка, да разори его - вот и извелись, и пропали... А вы, господа миряне, посмотрите, что за ребятки-то: умные, степенные ребятишки... Из них люди выйдут стоющие, только их поддержать... Вот, Машутка, проси мир-то честной, кланяйся.

   Маша поклонилась сходу.

   - Помилуйте, господа миряне, не оставьте: приставьте к нам дядюшку Никиту, а мы будет стараться изо всех сил, чтобы как лучше, а не то чтобы иссорить да измотать... Работать станем,- как можно: чего не знаем, дядюшка Никита научит; а чего не осилим - может, и мир православный помочь какую окажет... Не разводите только нас с братьями, дома нашего не решайте... Не оставьте, господа миряне!..

   Маша опять поклонилась на все стороны.

   Мир был тронут: на серьезных, грубых, сосредоточенных и мрачных лицах показалась мягкая, приветливая улыбка; глаза мирян ласково, даже с нежностью, смотрели на маленькую фигуру Маши, стоявшую среди толпы с опущенными к земле умными глазами, с серьезным лицом, со сложенными на груди руками. Некоторые из баб заплакали.

   - Да где же тебе, экому прыщу, с братишками, с домом, да еще и с полем управиться? - ласково спрашивали ее мужики.- Тебе и квашни-то не промешать... хлеба-то не спечь...

   - По силе возьму, так и промешаю, а спечь испеку... Я и при мамке-покойнице хлебы-то пекла... И в печь посадишь, и вынешь, когда она на поле уйдет, бывало.

   - И печку скутаешь вовремя: не остудишь и угару не напустишь?

   - Как можно! разве не видно, когда прогорела, когда нет?.. Видно ведь...

   - Да тебе и корову-то не продоить...

   - Продою. Как можно не продоить!.. Ее не продоить, так она молока сбавит, да и нездорова живет... Да у нас, пестрянка-то, благодарить богу, не туго доится-то...

   - А полевую-то работу всякую знаешь?

   - Орать да косить - вот не умею, а боронить - боронила... А жать-то я люта: еще и в том году в ползагоне только против матушки шла: а нынче полетней стала, так, чай, и силы прибавилось, еще больше нажну...

   - А все полосы-то одна не одолеешь: как же управляться-то будешь?.. К миру все же будешь кучиться... У мира теперь делов да заботы по нонешнему времени и без вас не мало! не одни вы сироты-то... Да хоть бы мир и помог, всего помочами не приделаешь... Как же будешь управлять-то?..

   - Ну, уж где сила не возьмет, так исполу али из третьего снопа сдавать станем...

   - Ну, а подать-то с чего будешь платить?.. Хлебом-то, пущай, прокормишься, а подать-то с чего возьмешь?..

   - Зимой работы искать буду какой: я вот ткать ручна, а либо что... А Павлушка вот на лето в подпаски отдам... Как-никак, да надо промышлять, уж коли мужиками быть, землей заниматься, так надо подать добывать...

   Ответы Маши вызвали ропот одобрения.

   - Эка девочка умная!.. Эка болезная!.. Эта не пропадет!.. По отцам детки... Иван-то был, покойник, мужик стоющий, куда угодно... И матка баба работная была, с рассудком - говорить нечего!..

   Такие и подобные мнения слышались в толпе.

   - Ну, коли ин так - будь по-твоему,- объявил староста Никите решение схода, - отдает тебе на руки мир ребят, сирот этих самых. Принимай, соблюдай их, учи уму-разуму, сделай людьми... Бог самого тебя за это дело не оставит... И землю от них отбирать не станем... Хозяйствуйте с богом!.. Смотри только, чтобы недоимки не было: миру теперь трудно будет... Ну, Никита Ларивоныч, принимайся с богом... Получай, Машутка! вот тебе опекун - Никита Ларивоныч; слушайся, почитай его... Он теперя как бы вам заместо родителей будет... Ну, ступайте...

   - А ты коли вот что, староста,- сказал Кулявый, поклонившись миру,- ты после схода-то возьми кого человек трех-четырех, да и приходите к сиротам-то - свидетельствуйте все, что у них после родителей осталось, чтобы все в известности было: и вам спокойнее будет, и мне... А то как бы греха после того да пересудов не вышло, что сиротского чего я не сберег али покорыстовался чем... Я этого не желаю. Не оставь, приди...

   - Ладно, ужо после схода придем...- отвечал староста.

   - Да, сделай такое твое одолжение... Ну, Машутка, поклонись, поблагодари мир честный, да пойдем...

   Кулявый и Маша, веселые и довольные, возвращались к дому.

   После похорон Ивана с женою Никита каждый день наведывался к сироткам, и они уже успели к нему привыкнуть и полюбить его; даже маленький Сашка смеялся, махал ручонками и тянулся к нему, когда он приходил. Кулявый сажал его к себе на здоровую ногу и подкидывал кверху, что очень забавляло обоих. Сашка понял даже и то, что приход Кулявого нередко сопровождался большим куском сладких сотов, достававшимся на его долю.

   Теперь Павлуша с братом, в ожидании возвращения со схода сестры с дядей Никитой, сидел на улице перед своей избой и учил маленького Сашку стоять и ходить. Мальчуган весело смеялся, когда ему удавалось, установившись на нетвердых еще и непривычных ножонках и покачиваясь всем туловищем, с выражением нерешительности и страха на лице, переступить два-три шага и упасть на протянутые вперед руки старшего брата. Иногда опыт не удавался, и Сашка или садился на землю, или падал: тогда Павлуша поднимал его и снова уставлял на ноги. И учитель, и ученик равно были увлечены своим делом - и не заметили, как в нескольких шагах от них остановился Кулявый с Машей, любовно наблюдавшие за ними.

   - Ай да Сашка, ай да Сашка! - не утерпел наконец и заговорил Кулявый.- Вот и пошел, вот и пошел... Пусти-ка, пусти его ко мне... Ну, ну... Подь сюда, подь. Подь к опекуну своему...

   Кулявый присел на землю и манил к себе Сашку. Тот, поощренный успехом предыдущих опытов, после некоторой нерешительности, двинулся по направлению к сестре и Кулявому - и первый раз в жизни совершил переход в несколько аршин. Кулявый был в восторге, подхватил его на руки и весело смеялся.

   - Ах ты пузан, ах ты пучеглазый!..- приговаривал он,- смотри-ка, ко мне-то далеко-далеко прибежал... Вот, Машутка, скоро нам с ним и не носиться: сам бегать будет, на своих ногах... И тебе, и Павлуше руки развяжет... Ай да Сашка!.. Вот, Павлюк, меня сегодня в опекуны к вам приставили, помни: в тот самый день и Сашка впервой пошел... Вот попомните...

   - Так приставили, дядя? - переспросил Павлуша с радостью, не понимая хорошенько, в чем дело, но разделяя удовольствие, выражавшееся на лице Кулявого.

   - Приставили, приставили. Вот я те, погоди, подберу к рукам,- весело отвечал Кулявый, пестуя Сашку.- Теперь вот у меня Сашка на свои ноги встал, сам ходить будет; а тебя в работу посылать стану: будет тебе гулять-то с ним...

   - Да я и сам того желаю,- возразил Павлуша,- мне и то надоело в няньках-то ходить... Ты меня больше куда на сивке посылай: в лес по дрова али сено возить, вон снопы... Я все справлю небось... Али боронить вот: сбороню небось.

   - Всего, всего отведаешь, погоди... Гулять не дадим... Подь-ка, вон, помогай Машутке-то: она в дом пошла, может, что нужно; а я здесь пока с Сашкой посижу...

   Павлуша весело побежал в избу вслед за сестрой.

   Маша усаживалась за ткацкий стан. Жнитво еще не началось, и все свободное от других работ время она употребляла на то, чтобы доткать штуку миткаля, которую не успела окончить мать.

   Точу эту мать ее получала от купцов, имевших по соседству фабрики, на которых машинами ткались разные бумажные ткани. В то же время, для увеличения производства, купцы эти раздавали готовые основы в ручную точу по крестьянским домам. Маша не хотела срезать неоконченную основу, как наказывали было ей мать и отец перед смертью, но намеревалась непременно доткать сама, снести купцу работу оконченной и попросить на будущее время новой. Сколько ей заплатят за нее, она не знала; тем более не думала о том, выгодна ли эта работа. Она имела в виду только одно, что и покойная мать ее, и все другие женщины в деревне добивались иной раз этой работы - как милости, потому что на ней одной только они и могли получить какие-нибудь деньги, особенно в зимнее время.

   Тяжела эта работа и для взрослого человека, а тем более для ребенка. При ней каждую секунду весь организм в сильном движении: одна рука толкает челнок с ниткой утка, застилающей поперек продольную основу; другая так крепко ее прибивает, что сотрясаются и грудь и плечи; в то же время то одна, то другая нога давят на подножки, которые отодвигают вниз то один, то другой ряд ниток основы, чтобы пропустить челнок. Не один десяток верст пройдет таким образом ткач по подножкам стана в течение целого дня, и пройдет не так, как ходят гуляя, а такой походкой, где при каждом шаге нога делает усиленное давление, причем руки находятся в таком непрерывном движении, как будто бы несли и подкидывали какую-нибудь тяжесть. Немудрено, что после такой прогулки заболят спина и грудь, заломит ноги и руки. В деревнях, где занимаются точей на фабрике, крестьянских девочек с десяти - одиннадцати лет уже приучают к этой работе и сажают за стан. Конечно, им дают сначала ткани поуже и полегче; но в четырнадцать - пятнадцать лет девочки уже ткут широкие миткали и становятся опытными и искусными ткачихами. Легко сказать, что иная такая ткачиха в неделю зимой вытыкает до трех штук миткаля, по пятидесяти аршин каждая; но стоит подумать и сообразить, сколько поперечных ниток в аршине тонкого миткаля и сколько раз нужно ударить бердом {Бердо - принадлежность всякого ткацкого стана, снаряд - вроде деревянной частой гребенки, между зубьями которого пропускаются нитки основы и которым приколачивают одну к другой нитки утка. (Прим. авт.)}; чтобы приколотить эти нитки одну к другой и выткать только один аршин ткани!.. А каждый удар берда требует усиленного движения всего организма!.. И как при этом подумаешь, что за точу аршина миткаля платится от половины до одной копейки, редко более,- то поймешь, как дешево оценивается рабочий труд, какой дорогой ценой приобретаются те рубли и копейки, которые получают работники,- получают и малые крестьянские дети. И все-таки эта работа считается в крестьянстве еще самой легкой и выгодной.

   Маша ткала широкий миткаль; следовательно, работа ее была уже совсем не детская.

   - Дядюшка Никита прислал меня: не надо ли тебе что помочь? - спросил Павлуша, вбегая в избу.

   - А Сашка?

   - Он с ним остался: повожусь, говорит, поколь, а ты сестре помоги...

   - Так вот что: поски-ка цевок, коли... У меня их мало.

   - Ладно.

   Павлуша очень охотно принялся за дело. На воробах - больших рогулях, вращающихся на оси, надет моток бумажных ниток. С этих воробов нитки нужно перемотать, навить на длинную катушку-дудочку, на цевку. Этой работой всегда занимаются малые дети; на фабриках их зовут поэтому цевочниками. Павлуша сел на обрубке дерева, стоявшем около воробов, подвинул к себе корзину с цевками, надел одну из них на конец железного ворота - скально, вращающегося в особом станке, завил конец нитки от воробов на цевку - и начал вертеть ворот; цевка быстро завертелась, накручивая нитку,- работа закипела. Павлуша, вертя одной рукой скально. другой управлял ниткой так, чтобы она ровно ложилась вдоль всей цевки, ряд за рядом. Он работал проворно и ловко: видно было, что дело это для него привычное. В избе слышался некоторое время только стук стана, свист и визг воробов и скально с цевкой.

   - А что, Машутка,- спросил Павел, снимая готовую, насаживая новую цевку и пользуясь тем, что сестра связывала в это время оборвавшиеся нитки основы,- теперь уж нас не тронут, при дяде Никите: в люди не будут раздавать?

   - Нету, нет... Благодарить бога, все вместе будем.

   - То-то; а то я было надумал...

   - Что?

   - Ни в жисть бы не пошел в чужие люди...

   - Как бы ты не пошел-то?.. Не спросили бы - отдали...

   - А я бы убег...

   - Куда?..

   - А к тебе...

   - Да и меня бы отдали...

   - Ну, в лес бы убег...

   - Поймали бы да выстегали... Только бы и было...

   - А я бы...

   - Что?

   - В чужих людях, говорят, нет хуже... бьются...

   - Ну, так что делать-то?.. Ревел бы, да жил... На то мы сироты...

   Маша вздохнула.

   - Кабы не дядюшка Никита, дай бог ему здоровья,- и по людям бы роздали, и землю отобрали, и скотину, и дом бы продали - все...- продолжала она.

   - А он как же?

   - А он упросился у мира-то... к нам в опекуны... чтобы назирать за нами; а староста велел слушаться да почитать его... Теперь что он велит, то и делай...

   - Он ничего, я его не боюсь... Прежь того думали - злой, а он вон какой... д-о-брый!.. И пугает меня коли, а я не боюсь: смотрю да смеюсь только... Он ничего...

   - А ты не вздумай, смотри, дразниться с ним...

   - Вона, чтой-то!.. Он добрый... Я и ребятам сказываю, что, мол, вот дядя Никита какой: думали - злой, а он меду нам носит... и все для нас, всячески... и помогает во всем... "Так вам,- говорят,- хорошо пришлось: вы сиротки... А на нас, говорят, грозится". А я говорю: "А вы на что дразнитесь? Не дразнитесь, так он и ни боже мой, николи не тронет"... Так Петрушка говорит: "Молви, говорит, ему,- пущай нас медом-то кормит, а мы его замать не станем"... А я говорю: "Коли станете замать, так я вас камнем; а нет, поймаю да и подержу до него,- он по-свойски расправится".- "Так мы, чу, тебя самого вздуем и в круг пускать не станем"...

   - А ты что же?..

   - А я говорю: "Не замайте, так и я не трону... За что с ним дразниться! он не для одних нас, для всего мира служит"...

   - Ну?..

   - Ну, ничего... молчат!.. Да теперь не станут и они... Тоже видят!.. Это с гороха все: почто в барский горох не пускал,- больно, вишь, сторожек был...

   - Ну-ка, ски, ски,- заметила Маша, снова принимаясь стучать бердом.

   Воробы и скально опять завертелись в руках Павлуши.

   За этой работой застал детей староста, пришедший в избу вместе с несколькими мужиками-домохозяевами. За ними следовал Никитушка с ребенком в руке и несколько баб, забежавших в избу из одного праздного любопытства.

   Увидя посетителей, Маша и Павлуша прекратили работу.

   - Ну, здорово, хозяева, бог на помочь! - сказал полушутливо, полусерьезно староста, помолившись на образа в углу и слегка кланяясь маленьким работникам.- Али течёшь?..

   - Да, ткала... После маменьки осталась штука недотка-на,- отвечала Маша.

   - Э, да широкая, не под силу тебе-ка... Смотри-ка, пасм {Пасма - счет ниток в основе: обыкновенно 120 ниток в пасме. (Прим. авт.)}, видно, в тридцать,- говорил староста, наклоняясь над станком и рассматривая миткаль.

   - В тридцать пасм,- отвечала Маша.

   Бабы приподнимались на цыпочки и через плечи старосты и других мужиков вытягивали головы, чтобы взглянуть на Машину точу, точно на какую редкость.

   - Ничего, ровненько, и плотно таково... Ни близен, ни недосеков {Близни - большие узлы на ткани; недосеки - редины в ткани, происходящие от слабого и неровного пробивания ниток утка бердом (Прим. авт.)} нет...- добродушно критиковал староста. - Ай да девочка, умная!..

   - Уж такова