Потехин Алексей Антипович - Крестьянские дети

  

  

   Составитель, автор вступительной статьи и комментариев Ю. В. Лебедев

   Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60-70-х годов XIX века/ Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева.- М.: Современник, 1986. (Сельская б-ка Нечерноземья).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   В одной из наших северных губерний, где скудость и неурожайность почвы, короткое лето и длинные зимы не позволяли крестьянам сосредоточить свои силы на одном хлебопашестве, а вызвали промыслы и фабричную деятельность,- до сих пор еще существует деревня Ломы.

   Неприглядная сама по себе, вся из небольших, трехоконных, крытых соломой избенок,- она и поместилась на скучной, плоской, болотистой местности. Не было при деревне даже никакой речонки, никакого ручейка: воду для питья брали из колодцев, которые, кстати, в болотистой почве копать было легко и удобно; а для водопоя скота в конце деревни был вырыт мелкий пруд, вечно затянутый зеленью и ржавчиной. Может быть и вероятно, некогда деревню окружали дремучие леса; но крестьянская нужда, запашка и русская небережливость, а затем фабрики - давно уже уничтожили их далеко кругом,- и деревня Ломы стояла, как говорится, на полнейшем пустоплесье, ни откуда не защищенная от суровых зимних ветров и метелей, от летнего зноя и от всяких иных лихих непогод. Торчавшие кое-где по огородам одинокие ветлы, березы и рябины не давали тени, не украшали местности, а служили только пристанищем ворон и галок, которые, от времени до времени косыми тучами поднимались и пролетали над деревней поле и обратно, оглашая воздух своим карканьем и криками.

   Трудно себе представить более печальное место для жилища человека: вид деревни прежде всего наводил на мысль о бедности ее обитателей, о тоске и скуке жизни в ней. И мужики здесь действительно жили бедно, по-нашему,- "ровненько", по-ихнему мнению; но ни скуки, ни тоски не знали, и даже любили свою деревню, где родились и умерли их деды и прадеды, где они сами родились, бедствовали, трудились. Они не только любили свою родину, но даже любовались ею, находили в ней особенные удобства и красоты.

   "Да чем наше не место? - говорили они.- Наше место привольное: глянь-ка,- куда видать во все стороны; место открытое, ровное,- ни горы, ни овражины, поезжай, куда хошь... А воды-то сколь у нас! не как у людей,- по тридцати сажень колодцы роют: у нас копни, где хошь, аршина на два - сейчас тебе и вода... Хлеб у нас родится, благодарить бога, не хуже людей... Травки, хоть она крупненька и жестконька, да зато ее вволю... ну, про телят гуменники косим... Нет, у нас, благодарить бога, место привольное, хорошее... Вот леском пообездолились; ну, да всем не возьмешь... Да по нынешнему времени, куда ни поди, лесов-то нет... Кои и стоят, так либо барские, либо купецкие; да и тех в умаленье... Да, насчет отопленья тесненько стало, нечего сказать: лучинки - осветиться - ту поди, купи, да поезжай за десять верст... А то, чего не жить на нашем месте? наше место самое привольное...

   - Отчего же вы не поправляетесь, не богатеете?- спросишь их.

   - Как не поправляемся? Нет, мы живем ничего, благодарить создателя,- живем не хуже людей... Недоимка на нас стоит небольшая; скота - слава богу: без лошади ни одного двора не найдешь... Живем ровно все; друг против друга никто не выскочил... Ну, а богатеть - это от бога; кому какой предел... У нас богатеев нет, все один к одному живем...

   На эту деревню, на ее добродушных обитателей, несколько лет назад обрушился страшный бич: появилась холера. Эта ужасная эпидемия, как чудовищный зверь какой, переносилась из селения в селение, останавливалась, пожирала избранные жертвы - и, насытившись, шла далее, крестьяне встречали ее, как настоящие обреченные беззащитные жертвы. Правительство принимало меры, рассылало врачей, печатало наставления - как лечиться, как предохранять себя от болезни,- и эти меры достигали цели в городах: чудовище уступало знанию - и, побежденное, скоро уходило прочь; но в деревнях оно почти не встречало сопротивления, жертвы не защищались.

   И что могли сделать, как могли защищаться крестьяне? Наука доказывает, что главные меры предохранения составляют: правильная жизнь, питательная, не обременяющая желудка пища, осторожность от простуды, равномерная температура и чистый воздух в жилищах. А крестьянин ест говядину два-три раза в году, по большим праздникам: в остальное же время наполняет желудок одним ржаным хлебом, капустой, кислым молоком, луком, грибами; круглый год он не знает другой пищи, да и не может иметь ее; он по целым дням иногда должен работать или в сырости, или под дождем, или под палящим зноем, и за благо считает освежить перегоревшее горло тем же кислым квасом или водой из первого встречного бочага; а возвращаясь усталый и измокший домой, он с радостью залезает на горячую печку, чтобы согреться и отдохнуть, и дышит в своей избе воздухом, зараженным испарениями всего съестного, что здесь же готовилось,- всего домашнего скарба, испарениями нагольных полушубков, которые составляют и его одежду, и постель, и изголовье, и одеяло; измученные жаром, духотою, недостатком воздуха в избе, они ложатся спать или в сенях, где дует и врывается холодный и сырой ночной воздух, во все щели стен и пола, или в сарае, или прямо под открытым небом. Возможно ли, при таких условиях жизни, не захворать при эпидемии, а заболевши вылечиться, хотя бы и при помощи целого медицинского факультета? Крестьянина спасает и защищает от болезни только одна природа; только закаленный, ко всему привыкший и притерпевшийся организм.

   Холера особенно сильно свирепствовала в Ломах. Крестьяне объясняли это особенным гневом божьим, и никто не подумал, что причина заключалась в местных условиях,- в болотных испарениях, которыми дышала деревня, в отсутствии всякой растительности, в быстром переходе от дневного зноя к ночной сырости, в колодезной воде.

   Много уже жертв похитила холера,- многих домохозяев потеряла деревня, многих членов не досчитывали семьи. Ужас, уныние, какой-то страх и тупая покорность виделись в глазах оставшихся живыми; притупились даже сострадательность и сочувствие к чужому горю и страданию, которые составляют отличительное свойство русского народа; начинали бояться друг друга, сторонились один от другого не слышалось даже тех воплей, стонов и причитаний, которые сопровождают похороны: какое-то тупое, безмолвное отчаяние царило в деревне.

   В числе жертв холеры был один крестьянин в Ломах, не старый еще человек, трудолюбивый и деятельный,- Иван Парамонов. Лед пятнадцать назад он сиротой был взят в дом крестьянином деревни Ломов и призячен, т. е. крестьянин выдал за него свою дочь. Незадолго до холеры тесть и теща умерли, и он жил с своей женой и троими детьми, из которых старшая была дочь, Марья, двенадцатилетняя девочка, а двое других мальчики: восьми лет и году.

   Дольше других щадила болезнь Ивана, и может быть оттого, что он не падал духом, не прятался и не боялся ее. Но вот однажды, к вечеру, но прежде времени, он едва дотащился с поля домой,- и жена его невольно вскрикнула, взглянувши на его помертвелое, страдальческое лицо. Сердце сразу сказало ей, что страшная очередь дошла до их семьи. Иван не пошел в избу и повалился на полу в сенях. Маша выскочила из избы, чтобы ухаживать с матерью за больным отцом; но они обе на знали - что делать, за что взяться, чем помочь. Доктор наезжал раза два в Ломы, оставил даже лекарства, объяснял, как употреблять их и какие еще другие меры принимать в случае заболевания; но в отсутствие доктора оставленные им лекарства и советы не помогали, и крестьяне изверились в них, решив, что если кому от бога "предел положен", так никакой лекарь не отходит, никакое лекарство не поможет,- а кому встать, так и без лекарства встанет...

   Долго сильная натура Ивана боролась с болезнью; но скоро вслед за ним захворала и свалилась его жена, так что Маше пришлось ухаживать вдруг за двумя больными - отцом и матерью, и в то же время заправлять всем домом. Ждать помощи было неоткуда: у всех соседей был свой страх, своя забота, свое горе; родных у нее в деревне не было. Маша не растерялась, не упала духом, не бежала с воплями просить о помощи. Бледная, истомленная, с измученным страдальческим лицом, не смыкая глаз ни днем, ни ночью,- переходила она от отца к матери, подавала им пить, растирала ноги и руки, корчившиеся в судорогах, Делала, что могла и умела, чтобы облегчить страдания,- приговаривала сквозь слезы теми ласковыми словами, которые подсказывало ей сердце, и в то же время носила на руках маленького брата, когда старший братишка уставал, бросал его; и в то же время не забывала вечером и утром выдоить корову, согнать со двора скот на пастушню и встретить его, а также накормить братьев. Отец и мать, в минуты облегчения страдания, смотрели на нее угасавшими глазами, как на ангела-хранителя,- призывали к себе, приговаривали ласковыми словами, благословляли, просили, как взрослую, не оставлять сирот,- своих малых братишек; или напоминали о хозяйстве, о том, что нужно сделать в доме и в поле, рассказывали, где лежат их скудные достатки, их рубли и копейки, сбереженные для уплаты предстоящего оброка и других податей. Маша слушала их серьезно и сознательно, успокаивала их надеждою на выздоровление, уверенно обещала не оставить сирот, исполнить все по их желанию.

   - Машутка, Машенька! да сама-то ты мал человек, сама-то ты пропадешь, изведешься без нас...- говорила мать среди стонов.- Батюшки! детушки мои малые, болезные!..

   - Дома не решай, Машутка... как можно!.. братишков соблюдай, сделай мужиками... Ох!.. Господь не оставляет сирот...- стонал отец...

   - Рубаху-то на меня надень холщовую... и сарафан... Бумажины¹ не клади со мной в гроб-от: грешно...- наказывала мать, вспоминая, что она, при точе² на купцов миткаля, затаивала по нескольку золотников пряжи, из которой потом ткала миткаль про себя и семью.

   - Купцу-то... Петру Митричу... три рубля забрал я у него под точу... простит, чай; сходи к нему... поклонись... для сирот, мол... Ох... А штуку-то срежь со стана-то да отнеси... всю с концом... Ох... самой, чай, не доткать...

   - Дотку, може, сама... а нет - отнесу,-уверенно отвечала Маша.

   Но пришло время, когда родители Маши не в силах уже были и говорить; осунувшиеся, изменившиеся лица их выражали одно только физическое страдание: помутившиеся глаза, казалось, не отражали ничего, не видели, не узнавали даже детей, даже Машу, которая продолжала переходить от отца к матери, поправляла изголовье, прислушивалась к тяжелому дыханию, с тоской заглядывала в эти страшные тупые глаза, спрашивала: "Что, болит?" - и не получала никакого ответа.

   Это молчание, эти тупые глаза действовали на бедную девочку сильнее, чем стоны и оханья больных. С невыразимой тоской, с болью в груди и в сердце, с чувством страшной беспомощности и своего бессилия,- смотрела она дорогих больных. По лицу ее текли слезы, маленькие руки и ноги дрожали, она не в силах была даже приподнять братишку, который ревел и просился к ней. Она полубессознательно слушала этот рев: он не трогал, не волновал ее; он как будто даже ободрял ее, мешал овладеть ею ужасу, который подступал к ней: она чувствовала около себя жизнь.

   Но и родители ее еще не умерли: грудь тихо поднималась, слышалось сиплое дыхание, голова делала слабые движения, хотя руки и ноги и все тело лежали неподвижно, как бы уже утратившие жизни. Вдруг мать судорожно потянулась всем телом, тяжело, с каким-то хрипом, вздохнула, глаза ее как будто раскрылись, сделались на мгновение светлыми - и искали взгляды Маши. Она припала к матери, ожидая,- не скажет ли она чего-нибудь, смотрела ей в глаза с ожиданием, с любовью; но эти глаза были уже совсем стеклянные, совсем неподвижные, грудь не волновалась, дыхание прекратилось. Маша поняла, что с матерью было все кончено, что это была смерть, что она потеряла мать безвозвратно... В то же время в груди отца начался страшный, предсмертный хрип,- "заходил хоробрец", как говорят крестьяне... Теперь только Маша совершенно растерялась: с воплями, с криком, дрожа всем телом, не сознавая, что делать, выбежала она из дома на улицу и остановилась среди ее.

   - Батюшки!.. родненькие!.. голубчики!.. тятенька... маменька!.. батюшки!.. что будет!..- кричала она, рыдая, держась за голову и безнадежно озираясь по сторонам.

   Маленький братишка пополз за нею на четвереньках, скатился кубарем с лестницы и кричал в голос, катаясь по земле около крылечка. Старшего братишки не было в избе: Маша отпустила его гулять.

   Из соседних изб услышали ее отчаянный крик и вопли. Отворилось одно окошечко, высунулось женское лицо; отворилось и в другой избе,- и оттуда тоже показалась голова, повязанная платком.

   - Что, Машутка, ревешь? - окликнули ее бабы.- Али побывшился кто из твоих-то?.. Матка, что ли? али батька?.. Не реви, дурочка: молви путем-то... Вон братишко-то свалился,- убился, чай, подними его... Али спужалась, дурочка?.. Что баешь-то?.. А ты не реви... Коли побывшился который, так беги к баушке Офросинье: она прибирает покойников-то... Окромя ее, никто теперь не пойдет: не то время... Тоже опасятся... Слышь - беги к баушке Офросинье. Машутка, да не реви... слышь: за баушкой Офросиньей подь... Ну, что делать-то? божеское попущенье на всех... Знамо, сироты... Да коли божье наслание; его власть - создателя... У всех горя, в кажинном доме. Подбери братишку-то; мотри, зашелся, ревет... Подбери, да иди, говорят, за баушкой Офросиньей: больше никого не выкличешь, никто по теперешнему времени не выйдет... Хоть все реви... Эка болезна,- спужалась! Ну, бог с тобой. Христос с тобой!.. Окстись, девонька, окстись... Что делать-то, болезна!.. Сироты будете: вас, сирот, бог не оставит... Поди, матушка, поди за баушкой Офросиньей... Эко дело!.. Господи, батюшка!

   Маша наконец пришла несколько в себя, поняла, что ей говорят, подняла брата, взяла его на руки и пошла, заливаясь слезами, в конец деревни, где, в сиротской келейке, жила одинокая, безродная бабушка Офросинья, единственный человек в деревне, не пугавшийся холеры и принявший на себя мирскую службу: справлять и обряжать покойников.

   Это была старуха лет за семьдесят, худая, морщинистая, но еще бодрая. Лет пятнадцать уже жила она одна-одинешенька, в своей избенке, на самой околице, и прокармливалась своими трудами: зимой пряла, а летом ходила на поденщину, и на сенокос, и на жнитво; слыла повитухой и принимала новорожденных у всех деревенских баб; а когда пристигала крайняя нужда и не на чем было заработать, не стыдилась, закинувши на руку плетенку, обходить свою и соседние деревни, прося подаяния Христовым именем. Теперь, в годину общественного бедствия, ее заслуги перед всем миром были велики: не было почти дома в деревне, в который бы не призывали ее обрядить покойника; были случаи, что те старческие руки, которые воспринимали новорожденного человека, обмывали и одевали его бездыханное тело в последний раз на земле: над такими и у бабушки Офросиньи выкатывались слезы из глаз.

   "Вот своими руками на свет приняла - из своих и земле отдала!" - приговаривала она в таких случаях. "Вот бог-то, батюшка, никого не спрашивает: жить бы еще да жить ему - а вот его взял, а мне жить приказал!"

   Маша вошла к Офросинье в избенку и застала ее дома. От слез девочка не могла выговорить ни слова: язык ее не слушался; но старуха и без рассказов поняла, в чем дело.

   - Сейчас, иду, иду... Все собиралась у вас побывать-то, да все никак не угодила, вишь, времечко такое господь послал... То тот, то другой... Кого бог взял-то у тебя, дитятко?.. - И ма... и тя... оба...- всхлипывая, едва в силах была ответить Маша...

   - Оба?!.. ахти, девонька! горькая ты... Пойдем, побежим... Эка, я не угодила побывать-то... А-ах, горькие сироты вы, горькие... Вот так уж, господи, батюшка!.. Сколько вас, трое, никак, ребят-то?..- расспрашивала Офросинья, спешно идя к дому Маши.

   - Трое.

   - Ну-ка, трое, мал мала меньше! А-ах-ти, беда, ахти беда!.. Ну, девонька, трудно-тяжело тебе жить будет,- и себя, и малых подымать... Эка, господи батюшка, наслание на нас посылает...

   Маша, с ребенком на руках, едва поспевала за старухой. Офросинья это заметила.

   - Дай, я понесу ребенка-то...- сказала она, протягивая к нему руки.

   Но мальчик испугался, заревел и спрятал голову на плече сестры.

   - Ничего, бабушка... донесу...- говорила Маша.

   - Вишь ты: велик ли, а признает тоже кровь-то родную... к тебе припадает... Да уж теперь ты им заместо матери будешь...

   Когда они подходили к избе, с крыльца сбежал старший брат, Павлушка, с испуганным, взволнованным, не столько опечаленным, сколько недоумевающим лицом. В отсутствие сестры он забежал домой и, не найдя ее, пораженный видом матери и отца, испугался. Выскочивши на улицу, он озирался по сторонам, и, увидя сестру, бросился к ней, обнял ее ручонками, и, взглянувши в глаза сестры, вдруг заплакал и прижался лицом к ее платью.

   - Вот и этот ровно к матери... под крылышко...- говорила Офросинья, приостанавливаясь и смотря на детей.- Ах вы сиротки, сиротки горемычные!.. Эка, господи батюшка!..

   Офросинья входила на лесенку крыльца, Маша отдала маленького брата Павлушке и велела им остаться на воле, а сама пошла вслед за Офросиньей. Она невольно схватилась за старуху, переступая порог дверей в сени, где лежали отец и мать. Отец был жив, но агония продолжалась.

   Крестясь, Офросинья подошла к матери и закрыла ей глаза, а затем шепотом велела Маше зажечь на тябле восковую свечку.

   - Жив еще, а невдолге и он отойдет: не помешать бы...- шептала старуха, указывая на отца.- Помолись-ка, родименька: легче будет и тебе, да и его душеньку господь в спокое ослобонит... А за маменьку молись: поминай за упокой.

   Маша с тихими рыданиями крестилась и кланялась: весь ужас, который охватил было ее душу, прошел: теперь только тоска и жалость сжимали ее детское сердце.

   Офросинья взяла икону со свечкой и поместила их в голове у отходящего, читая при этом вполголоса молитву. Маша стояла около отца, машинально крестясь и взглядывая сквозь слезы на мать. Маша была теперь точно в полусне: она не сознавала хорошенько, что с нею случилось, острые болезненные ощущения притупились, их заменила какая-то усталость: точно непосильная ноша навалилась и придавила ее. Она не понимала, долго ли стояла возле отца, когда услышала, как бы сквозь сон, слова Офросиньи:

   - Вот и его господь освободил... Ну, поклонись, Машут-ка, родителю, да пойдем, вынь мне про них рубахи и одежду - все, в чем положить их, да и уходи к ребятам... покамест я одна управлюсь... А-аха-ха, жизнь, жизнь наша человеческая!.. Что делать-то!.. Богу они надобны. А ты не убивайся,- не огорчай их душеньки: смотрят они теперь на вас... Вот у тебя какая забота-то теперь: ты заместо матери осталась, а сама мала-малешенька, от земли не видать... Пойдем, родненька: где у тебя что лежит? вынимай да давай мне... Сготовим все перво...

   Маша бессознательно исполняла все распоряжения Офросиньи, но не забыла наказа матери о холщовой рубашке. Выйдя по приказанию старухи на улицу, она увидела братьев в обществе других детей. Павлушка, держа на спине, на закорках, младшего братишку, рассказывал что-то товарищам: у него и у слушателей лица были серьезны и озабоченны. Общее горе деревни как будто наложило печать и на детские лица, отразилось в детских душах. За время болезни дети присмирели: не только песен или смеха, но даже обычного шума и крика не было слышно на улице, дети не играли, не бегали, а, сбиваясь в кучи, сидели где-нибудь в стороне и втихомолку разговаривали.

   Маша позвала братьев к себе, взяла маленького на руки, посадила Павлушку рядом, обняла его и заплакала.

   - Нет у нас маменьки, нету тятеньки!.. Сиротки мы трое горемычные!.. Как нам жить-то, что делать-то, к кому голову приклонить?.. Опокинули нас родимые тятенька с маменькой! - причитала она, как большая, горько плача.

   Плакал, смотря на нее, и Павлуша; серьезно, сосредоточенно и молча стояли, смотрели и слушали окружавшие их - другие крестьянские дети.

   Обрядив покойников, Офросинья вышла из избы и присела около Маши.

   - Что, родимая девочка, поголосила по родителям?.. Поголоси, умница, поголоси: с этого легче живется, да и родителям в утешение, коли их деточки поминают; только не убивайся уж больно-то: батюшка господь вас не оставит, божьи вы детки будете... Вот что, Машута; родителев я твоих обмыла, собрала - и устала же уж грешница: стара стала, устаю... а вот надо бы их теперь в избу внести да под иконы положить: ну, уж мне, с одной-то тобой не исправиться в том... Опять же вот и домовищи нужно искупить: здесь не найдешь у нас, надо в Дектярново ехать, там мужичок один их производит: лесов-то около них много, тес-от свой, не покупной... К соседям бы к кому постучаться; да не пойдут ни из-чего; больно настращались, заразы-то боятся; таковы грези! А уж чего бы бояться: от божьей воли нигде не спрячешься... Так вот что: сходи-ко ты, али вот паренька пошли, к Никитушке Кулявому: он хоть и сухорукий, да ничего, зато придет - поможет нам во всем: и за домовищами съездит, и завтра в село, на кладбище, отвезет... Паренек, сбегай по него... как тебя звать-то?

   - Павлушка,- отвечал старший из братьев Маши.

   - Ну, так подь-ка, сбегай, Павлушка, молви: бабушка, мол, Офросинья зовет; иди, мол, помочь для души спасенья...

   - А то ин мы все сбегаем,- вызвался мальчик из окружавшей толпы посторонних детей, готовясь бежать по указанию бабушки.

   - Нету, не надо: все-то вы побежите да загагайкаете,- он, пожалуй, и не поверит, не пойдет... Вы ведь, пострелы, дразнитесь все, да надругаетесь, что убогий человек...

   - Нету, баушка, зачем? - отвечал мальчик, стараясь сдержать невольную усмешку.

   - Ну, ладно - видала я довольно: начнут ковылять против него да рукав-то спустят на руке - ровно и впрямь сухорукие, трясут перед ним...

   В толпе детей многие засмеялись.

   - Так ведь это, баушка,- возразил тот же мальчик,- он в те поры у барина горох сторожил да с палкой за нами гонялся, как в горох бегали: вот мы ему назло и представляли это... А теперь мы с ним ничего, разве когда сердит он оченно...

   - Ну да, да... Разве когда!.. знаю я, видела! Пороть бы вас надо отцам-то да маткам за это... Нет, вот теперь пришел божий-то гнев, так кто первые-то люди стали? нищая баушка Офросинья да Никитка Кулявый... Все попрятались, все боятся: только мы с ним для мира-то и стараемся... Нет, не надо, вы не ходите: пущай Павлушка один добежит... Подь, паренек, беги... В большую-то избу не ходи, к брату-то Егору: он там мало водится, а либо на задворке смотри где, либо в огороде, около пчел... Так и скажи: баушка, мол, Офросинья зовет: иди тотчас и приведи его с собой.

   Павлуша тотчас же побежал. Прочие ребятишки в другое время, может быть, не послушались бы баушки и побежали вслед за Павлушей, но теперь баушка была очень влиятельный человек в деревне: никто из детей не осмелился ее ослушаться.

   Вскоре на улице показался Никитушка, в сопровождении Павлуши. Это был мужик лет за сорок, с большой головой, которая как будто была вдавлена в высоко приподнятые и худые плечи. Одна нога у него была много короче другой, поэтому он ходил, всегда согнувши здоровую ногу в колене, и казался маленьким; но когда сидел или привставал на одной ноге, то вдруг вырастал: это неожиданное изменение роста подчас пугало и смешило деревенских ребят. Одна рука у него также была короче другой, с маленькими, сухими, скрюченными пальцами; зато другая, здоровая, обладала необыкновенной силой, и горе было шалуну, который попадался в нее. Никитушка имел угрюмое, как будто сердитое лицо: но глубоко впавшие глаза его были очень добры и не соответствовали нахмуренным бровям, сморщенному лбу и сердито сжатым губам, около которых торчали редкие усы и бороденка. Он был уродцем от природы и чуть не со дня рождения носил свою кличку - "Кулявый".

   Никита был уроженец Ломов и жил в доме у старшего брата, как бы из милости, но, в сущности, был очень ему полезен и ел братнин хлеб не даром: не участвуя в полевых работах, он справлял почти все домашнее хозяйство: кормил скот, колол дрова, ловко управлялся с топором, когда надо было починить телегу или сани, справить косулю, соху или борону; починивал сбрую, мог заложить и распречь лошадь, а потом ездил и в лес, и в поле, и в луг, за хлебом и сеном; сверх того, он имел и свою специальность: умел и любил ухаживать за пчелами.

   Характером он был мягкосердечен, добр и уступчив, но крайне подозрителен и обидчив, и если уж раздражался, то доходил до бешенства, хотя и ненадолго. Когда ему казалось, что брат тяготится им, то, ни слова не говоря, уходил из дома и нанимался куда-нибудь на подходящую для себя работу, разумеется, из одного только хлеба и грошового жалованья,- и скитался по чужим домам до тех пор, пока брат не приходил и не просил его возвратиться домой.

   Никита никогда не просил милостыни и в церкви не становился наряду с нищими, как человек убогий, но, напротив, пролезал вперед и стоял у самого амвона.

   - Еще наживусь Христовым-то именем, как и последние рука-нога отнимутся. Бог накажет,- говорил он,- а пока владение есть, почто я чужой хлеб есть стану, хоть бы и мирской! я завсегда свой хлеб про себя достану, то ли у брата, то ли в чужом месте.

   Мужики относились к нему не только без пренебрежения, без покровительства и сострадания, но как к своему брату, как к родному, и даже как будто уважали его, потому что беседовали о всяком деле, несмотря на то что он земли не имел, хлебопашеством не занимался и на сходы не ходил.

   - Дядюшка, подь к бабушке Офросинье,- сказал Павлуша, когда отыскал его в огороде у пчел, как и предполагала старуха.

   - Почто? - спросил Никита, продолжая строгать новую должею³, которую он приделывал к улью.- Где она?

   - А у нас... Тятька-то с мамкой... померли у нас...

   Павлуша заплакал. Никита быстро обернулся, бросил работу и поспешно стал подниматься на ноги.

   - Подем, подем,- говорил он.- Видно, что помочь... А ты не реви, дурашка...- Он подошел к Павлуше и протянул было к нему свою длинную руку, с намерением погладить по голове; но Павлуша испугался и отскочил в сторону, с плаксивым и робким взглядом.

   - Что ты, что ты, дурашка?.. Я ничего, я ведь только, что, мол, не плачь. Божья власть, все под богом ходим... Я с жалости... Я тебя не трону... За что тебя бить?.. Ты ничего, ты сирота... Подь-ка сюда... Хошь, медку дам...

   - Нету... Подем... Баушка-то звала...

   - Ну, ладно, я на помин душам коли принесу... Пойдем... да не бойся, дурашка, чтой-то... Это вот кои озорничают ребятенки-то... А ты сирота... Дайся - поглажу.

   Павлуша исподлобья, сквозь слезы, посмотрел на Никиту - и, встретив его ласковый, приветливый взгляд, доверчиво подошел к нему.

   - Ну вот, ну вот... Не бойся, чтой-то... Я ничего... А ты не реви, глупенький... Не все реветь... Бог вас, сирот, не оставит,- приговаривал Никита, гладя Павлушу по голове.- Подем-ка, подем... Видно, никто нейдет из соседей-то... Напужались, думают - пристанет; а она от бога: на кого захочет, на того и пошлет... А вот я и все промеж больных да покойников, да ничего, а другой и хоронится, да бог находит; от него не спрячешься... Вот и баушка Офросинья тоже... И старый человек, а бог милует... Домовища-то есть ли, припасены ли?.. Нет ведь, чай?

   - Нетути...

   - Ну, стало быть, съездить нужно в Дегтярново... Вот и съездим: хошь ли, возьму с собой? авось поразмотаешься...

   - Возьми,- отвечал Павлуша...

   - Ладно, вот и съездим... А ты не реви... Что реветь-то?.. Велик ли ты и весь-от?

   Они подошли к Офросинье. Она позвала Никиту вместе с Машей в избу, а маленького отдала на руки Павлуше.

   В переднем углу под образами стоит обыкновенно единственный в избе стол. Его отодвинули к другой стенке, а на лавки, которые сходятся углом под тяблом, все втроем перенесли и положили покойников и зажгли в головах у них желтые восковые свечи, которые Офросинья не забыла захватить с собой еще из дома. Тогда позвали остальных детей.

   Павлуша вошел с братишкой своим на руках и робко, тоскливо, мигая глазами, на которые навертывались слезы, смотрел на отца, мать, сестру, которая стояла неподвижно, наклонив голову, и что-то шептала дрожащими губами, смотря на труп матери. Старуха обеими руками обняла их всех и сдвинула в кучу.

   - Вот, сиротинки божий, вот ваши родители: собрались они в дальнюю, вековечную путь-дороженьку... Вот смотрите, наглядывайтесь на них; а их душеньки около вас вьются... невидимо вьются около вас...

   Изба вдруг огласилась страшными, раздирающими душу воплями Маши, которая бросилась на труп матери; Павлуша и маленький Сашка также заплакали навзрыд, в голос. Офросинья стояла над ними, склонивши на руку голову и, вздыхая, покачивала ею. Никитушка не выдержал... и, смахнувши рукою слезу с ресницы, вышел закладывать лошадь в телегу.

   Он уехал в Дегтярново один. Маша не пустила брата, заметив, что "не время теперь кататься: и бог, и добрые люди осудят". Никита было возразил, что "он - мал человек что с него не спросится, а, однако бы, поразмотался со слез да с горя"; но Офросинья приняла сторону Маши и похвалила ее за рассудительность и ум.

   - Бог милостив, будет из тебя прок,-проговорила она Маше,- не уронишь дома и братишек поднимешь; не обидел тебя господь умом-разумом, и родители с того света будут на тебя смотреть - да радоваться...

   - А ты, баушка, переночуй сегодня у нас ночку-то: все с тобой ровно как полегче.

   - Изволь, болезная, изволь: отчего не переночевать, ночую... завтра тоже и печку истоплю: хоть кашу сварим, блинков испечем, на помин души покойничков... Есть ли мучка-то?..

   - Есть, баушка... Тятенька недавно пудик купил...

   - Ну вот и ладно... Коли домовища привезет, завтра их, батюшек, и земле предадим, похороним... Вот я к старосте схожу - скажу, чтобы послал мужиков с утра могилки выкопать про них да батюшку повестил.

   У крестьян нет ни погребальных колесниц, ни катафалок, ни даже малейшего их подобия. На другой день у избы Ивана Парамоновича стоял старый его сивка, запряженный в большую машинную телегу, и в нее, без всякого парада, даже без священника, выносили из избы и уставляли два домовища, два еле сколоченных из неокрашенных еловых досок гроба, с телами хозяев избы. Спереди, на грядке, кое-как примостился и взял вожжи Никита - и нехитрая процессия тронулась.

   За телегой шли только Маша, с ребенком на одной руке, и рядом с нею Павлуша. Мужики, выносившие гроб, стояли без шапок, крестилися и кланялись; в оконцах изб виднелись головы и лица, осенявшие себя крестным знамением и провожавшие покойников вздохами и поклонами. Офросинья не пошла провожать, а предложила Маше остаться у нее в доме, чтобы присмотреть за печкой и приготовить поминки по христианскому обычаю.

   Только один Никита был чужой в этой печальной процессии: старый сивка был совсем родной, общий любимец и постоянный товарищ покойного Ивана в его земной работе. Иван купил его сосунчиком, в тот год, как женился; сам выкармливал его, сам объезжал и приучал к работе; больше десяти лет они вместе, общими силами, взрывали Иванову полосу, вывозили на нее удобрение, семена и свозили с нее хлеб. Они с одной земли питались, на одну и ту же полоску клали и свой труд, и пот, и силу - над одной горевали и радовались. Нежная дружба соединяла хозяина и сивку: ни одного дня не встречались они без ласкового слова с одной стороны, и такого же ласкового ржания - с другой; Иван гладил его по спине, трепал по шее; а сивка норовил положить ему свою голову на плечо; после детей и жены, Иван больше всего на свете любил своего сивку; когда ему недужилось или плохо елось, Иван был сам не свой и терял аппетит...

   - Я лучше сам недоем, да сивку накормлю,- говорил он. И действительно: бывали скудные годы, почти голодные,- Иван и жена его постились и худели, а сивка находил всегда свою привычную пищу - и тела не терял...

   И вот теперь, под непривычной рукой, сивка тихо, неохотно, едва передвигая ноги, уныло опустя голову и уши, бредет по пыльной проселочной дороге, везя своего друга к последнему жилищу, на вечную разлуку - точно и вправду понимает он, какую печальную обязанность исполняет, какую последнюю службу служит своему другу.

   - А ведь чует он, понимает, сивка-то,- говорит вдруг Никита, оборачиваясь к Маше.

   Он сидел до сих пор молча и угрюмо посматривал на дорогу и на лошадь, раздумывая о будущей судьбе, нужде и горе, которые ждут впереди сироток, и не отыскивая в голове никакого слова, которое бы он мог им сказать в утешение.

   "Больно уж они малы остались,-размышлял он.- Ну что, хоть бы и Машутка: ну что - двенадцать годков! велика ли сила? Ай, трудно - тяжело им будет... Пущай дом остался, всякое заведение, да что поделаешь без рук-то? как прокормишься?.. Тоже трое ртов, мал мала меньше... И сродственников-то никого, кажись, нет у них... Да что сродственники?.. Разве пожалеют?.. Всякий сам про себя- Известно, люди найдутся, разберут их по домам,-да какова жизнь-то будет!.. Ай, люди-то не жалостливы!.. Вот сивка им еще останется... Да что пути-то без хозяйских рук? я того, пожалуй, продать придется... Продадут, деньги проживут; а лошадь добрая..."

   И мысль его остановилась на сивке и выразилась наконец в словах, которые он сказал Маше.

   - Право, чует,-продолжал он.- Смотри-ка ты на него: ровно сам не свой идет: мухи вон всего облепили, а он хоть бы головой тряхнул, хоть бы хвостом махнул... Ты что думаешь? он даром что животное, а он понимает... Скот, скот, а он чувствует - кто его кормит, право, чувствует, не в пример лучше человека... Продавать, что ли, его будешь али нет?..

   - Не знаю еще - как,- отвечала Маша, усаживая половчее Сашу и отирая с измученного лица своего пот и слезы.

   - Зачем продавать?.. Сивку-то... Нет, я не дам сивку продавать...- вступился Павлуша.- Маша, я не дам сивку! - настаивал он, теребя сестру за сарафан.

   - Ну, ну, ладно, не продадим,- успокоила его Маша.

   - Измаялась ты с ребенком... Далеко ведь до села-то... Дай-ко мне - я подержу; ничего, не убью, не бось...

   - Нет, ведь не пойдет, обревется... Ничего, я сама донесу...

   - А сродственников-то, кажись, нет у вас? - продолжал Никита.

   - Есть одна тетка... Сестра она тятьке-то была - сводная... от разных матерей они... Только и есть, да и то в отдельности живет; а то больше нет никого...

   - Детная она - тетка-то?.. Много деток-то у нее али нет?

   - Двое у нее... две девочки.

   - Вот она, может, возьмет паренька-то... меньшинького-то?..

   - Сашку-то? - быстро спросила Маша, обхватывая братишку свободной рукой и прижимая к себе.- Почто?.. Нету, я не отдам... Да она и не возьмет: больно мал... хлопотно ведь с ним... Не на ногах еще: возиться с ним надо...

   - Ну, так вот старшого, Павлушку: этот на своих ногах, и шустрый, в работе скоро помогать станет; его возьмет, чай, тетка-то с радостью... Да и чужие кто бездетные, примут, в сынки возьмут...

   - Я не пойду... Не хочу я... Я с Машкой стану жить! - раздражительно возразил Павлуша...

   - Не пойдешь? Рад бы не пошел, да коли кормиться-то нечем будет?.. Сестренке-то одной вас не поднять: велика ли она, сама-то?.. Вот братишку-то нести - смотри-ка, как смаялась... А скоро ли еще он на свои-то ноги, встанет?

   - Давай мне на закорки: я понесу,- сказал Павлуша.

   - Ну, уж иди, иди, один-то: сама донесу.- Но Павлуша пристал к сестре и добился того, что она отдала ему брата. Саша был очень доволен и улыбался, сидя на спине у брата.

   - И Сашу не отдадим, и сам не пойду... Так и будем жить все вместе... с Машкой,- решительно сказал Павлуша, бодро шагая около сестры. - Маша, ведь не отдадим Сашу никому? - настаивал он...

   - Нету, нету, не отдадим...

   - Ты вот около дому управляйся, а меня вот в подпаски отдай... Я справлюсь... спасу... А тут и Сашка ходить выучится: он уже стоят примается, дыбком стоит... А пока то я, то ты таскать его станем... Подпаску-то вот по десяти рублей в лето платят, и одевают! Вот и прокормимся. А в люди я никуда не отдамся и Сашку не отдам. Дом у нас есть, сивка есть, пестрянка есть: вот и будем жить своим домом... Даве я с ребятишками толковал. "Как, чу, жить будете?" - "Так, мол, и будем жить своим домом".- "Так, чу, и живите; а в чужие люди не отдавайте: нет хуже".- И ребятишки молвили...

   - Батюшка наказывал, чтобы как можно дома не решать-вспомнила Маша и залилась слезами от нового приступа тоски и горя.

   Никита с сочувствием прислушивался к этой детской беседе и с грустью любовался их смелостью и готовностью идти на борьбу с предстоящей нуждой, лишениями, беспомощностью; но он был не из тех людей, которые были бы способны расхолаживать подобную решимость и пугать детское воображение предстоящими трудами и всякими невзгодами: он по опыту знал, как мало нужно человеку и как тяжело есть чужой хлеб.

   - Живите, живите, детки, сиротки горемычные,- говорил он,- живите в одной кучке, друг за дружку держитесь крепче, не расходитесь, друг дружке помогайте... Нет того лучше, как свой угол, своя изба, свой, не чужой, не оговоренный кусок... Хоть и нужда пристегнет - ничего, перетерпите: с голода не умрете; ну, и ради Христа посбираете: с вас не взыщется, вы малолетки,- кому и подать, как не вам... А все держитесь своего угла, все в кучке живите. Бог милостив, не оставит вас, сиротинок; и православная земля не без добрых людей,- поддержат вас... с голоду не дадут помереть. А по чужим домам поразбредетесь, - на что уж хуже: и там не пристанете, да и промеж себя ровно чужие будете, и свое гнездо остынет, совсем разорится, после и не совьете...

   - Я и тяте с мамой обещалася, что дома рушить не буду и братьев в своем дому подниму,- просто, но твердо сказала Маша.

   Вдали показалось село. Впереди его, возле самой дороги, виднелось кладбище, огороженное деревянной решеткой, между кирпичными столбами, обсаженное березами.

   Никита остановил лошадь у ворот. Священника на кладбище не оказалось: пришлось послать за ним в село. В ожидании его гробы перенесли и поставили в церкви. Дети, усталые, присмиревшие, печальные, уселись кучкой на церковной паперти, крепко прижимаясь друг к другу. Никита уехал на сивке за батюшкой; мужики, вырывшие могилу и переносившие гробы, ушли вон за ограду и разлеглись там в тени березок: дети остались одни среди этого жилища мертвых, возле гробов покинувших их родителей - единственных людей, для которых они были дороги, которые жили и работали не столько ради себя, сколько для них... Уныло, печально и безмолвно было кругом детей. Однообразные насыпи, подернувшиеся уже зеленью, и еще свежие, желтевшие недавно взрытой глиной и песком,- простые деревянные кресты - без всяких украшений, без всяких надписей,- все однообразно, просто, бесцветно, как жизнь тех тружеников, которые здесь покоились; только около самой церкви чугунные решетки окружают несколько каменных плит и мраморных мавзолеев, с блестящими металлическими крестами и надписями: это могилы богатых купцов-фабрикантов, вышедших из тех же крестьян; богатство, сделавшее их чуждыми крестьянину при жизни, заботливо огораживает их от него и отмечает их прах после смерти...

   Сколько горя, трудов и лишений понесли на земле эти люди, которые безвестно навеки скрыты под этими невысокими могильными холмиками! Сколько тщеславия, праздности, лени, а может быть, чужого горя, чужих слез - напоминают эти прочные мавзолеи!..

   Дети наши, конечно, не думали этого: они в простоте души своей, может быть, даже желали бы и над прахом своих родителей поставить такой же нарядный памятник, невольно лезший им в глаза; они не знали и того, что, оставаясь жить, приготовляясь к самостоятельному труду, к борьбе со всякого рода горем и лишениями, неся в жизнь веру в себя и любовь к людям,- они самими собою ставят своим родителям такой памятник, который неизмеримо дороже, ценнее и прочнее всякого мраморного монумента. Но вот явился и священник. Отпевание и похороны совершились очень быстро. Маша чуть не обезпамятела, когда в последний раз целовала и прощалась с дорогим ей прахом; все, что затем последовало, она видела, слышала и чувствовала - как во сне: и стук молотка по крышке гроба, и шуршание веревок, опускавших гроб, и зияющую яму, которая поглотила ее дорогих, и комья земли, которые быстро летели вниз и наполнили эту яму. Машинально, по чьему-то приказанию, и она сама бросила туда три горсти земли. Забыла на время о братьях, которые стояли рядом и оба плакали. Слышала, как во сне, и слова батюшки перед уходом его с кладбища:

   - Совсем сироты остались! Бедные!.. Жалко, жалко!.. Сколько народа, сколько перебрало! Когда утолится гнев божий? А это братишки?.. Малы, малы!.. Ну, господь вас благословит... господь не оставляет сирых.

   Она полубессознательно приняла и благословение батюшки, протянула под благословенье свою руку и хотела поцеловать, но не успела, благословляющую.

   Священник с дьячком ушли; мужики, зарывавшие могилу, поднявши на плечи заступы и перекрестившись на церковь, поклонившись покойникам, также удалились; а Маша все стояла на одним месте, не сводя глаз с поднявшейся над землею свежей насыпи.

   - Ну, что же, Машутка, пойдем домой,- сказал ей нерешительно и осторожно Никитка.- Полно!.. эка девочка желанная! Бона, уйми ребят-то: ревут...

   Маша оглянулась на братьев, порывисто обняла их обоих и сама зарыдала.

   - Посидимте, посидимте вот маленько на могилке...- проговорила она.- Простимтеся с тятенькой и маменькой в остальной раз, да и поедемте... Ах, милые вы наши родители! благословите-ка вы нас, пожалейте-ка вы деток своих!.. Что вы поделали, на что нас опокинули!.. Не к кому нам идти, не к кому голову приклонить, окромя вас... Научите-ка вы нас,- как нам жить, как нужду-горе проводить... Где у нас солнышко ясное - батюшка, где угрев теплый - матушка? Кто нас пожалеет, кто разуму научит, кто ласковым словом взыщет? Пожалейте-ка нас, люди добрые, сирот горемычных,- что ни отца нет, ни матушки,- сиротки мы круглые...

   Маша причитала незаученные слова. Причитанья, как и песня, не сочиняются, а слагаются в народе вдруг, как непосредственное и невольное выражение тяжелой думы, болезненного чувства: в них, как в слезах, разрешается душевная скорбь.

   Никита не останавливал и не мешал Маше высказывать