Мстиславский Сергей Дмитриевич - Грач - птица весенняя

   OCR and Spellcheck Афанасьев Владимир

  

   Эта повесть - историко-библиографическая. Она посвящена жизни и деятельности Николая Эрнестовича Баумана (1873-1905) - самоотверженного борца за дело рабочего класса, ближайшего помощника В.И.Ленина в создании и распространении первой общерусской марксисткой газеты "Искра"

  

   В ту ночь у границы разыгрался жестокий буран. Вьюга, злобясь, секла лицо клубами колючих снежинок. Не увернуться никак, не укрыться: крутит, бьет - сверху, снизу, со всех сторон. И мороз жжет жгучее огня.

   Пока шли по лесу, узкою тропкою, сквозь чащу,- было чудесно. Морозно, но мягко поскрипывал под осторожными-нога в ногу, след в след-шагами синий ночной снег; недвижно лежали на раскидистых рогатых ветках его пушистые хлопья. И только вверху, далеко, в темных куполах мачтовых сосен, гудел ветер.

   А как только ступили за опушку, на простор, в поле,- сразу же подхватил, завертел смерчем буран. Не стало видно ни земли, ни неба.

   Проводник остановился, обернул назад бородатое лицо. Два чемодана, связанных широким, через плечо перекинутым ремнем - один на груди, другой на спине,- казались белыми чудовищными горбами. И весь человек этот, в толстом овчинном полушубке своем, в бараньей высокой, снегом покрытой шапке, проглянул сквозь вьюгу нечеловечьим каким-то, сказочным, великаньим обликом.

   Он крикнул что-то непонятное. Может быть, речь ломалась и оттого, что каждое слово приходилось кричать отдельно, притом - в надрыв, во всю силу, сквозь вои и визг ледяного ветра.

   - Сейчас... границ. Сольдат... немецки... русски... Ты - как я... делал... так... Я нагнул... - Великан согнулся, ссыпая наросший на спине, на чемодане, сугроб,-...ты нагнул... я бежал - ты бежал... я лежал - ты лежал... Понял? Как будь, только на меня... смотри...

   Он кричал, отряхиваясь, и шедший за ним человек - в тонком, не по русской, злой зиме, драповом пальто, в мягкой шляпе - кивал обмерзшим, исколотым вьюгой лицом в удостоверение того, что слова - сквозь ветер - дошли. Не все. Но всех и не нужно было: само же собою понятно, что надо ровняться по проводнику, иначе пропадешь.

   Он слушал, опустив голову, прикрыв лицо рукавом, прижмурив глаза: пока на месте стоят, пока проводник кричит над самым ухом, можно отдохнуть-на секунду.

   Голос смолк нежданно и сразу. Человек приоткрыл глаза. Перед ним, сквозь пургу, не маячила уже тень проводника.

   Человек прыжком рванулся вперед. И сразу - снегу по пояс, дорога ушла из-под ног. Поворот?..

   Да. Ветер засвистал в левое ухо - до тех пор он бил прямо в лицо. Значит, был поворот. Или ветер переменился?..

   Стоять нельзя: проводник уходит дальше с каждой секундой. Человек шагнул наугад вправо. Но снег стал глубже. Человек повернулся еще раз, ногою нащупывая упор,- и потерял направление вовсе.

   Тогда он крикнул, крикнул так, что, казалось, кровь брызнет из глаз от натуги, но только по этому напряжению уверился, что действительно крикнул: голоса он даже сам не слыхал.

   Время шло. Обмороженное лицо не чувствовало ледяных уколов. Человек продвигался ветру навстречу, упрямо проламывая дорогу сквозь глубокие заносы, по целине. Он поймал направление ветра - пошел так, как шел раньше: чтоб било прямо в лицо. Главное сейчас - не закружить, не пойти по кругу, по собственным заметенным следам...

   Он считал шаги - это помогало держать себя в руках, думать только о том, о чем сейчас надо было думать: о марше сквозь пургу, по прямой, на прорыв где-то здесь, за вьюгой, залегшей границы... Она должна быть близко совсем. Каждый момент может вздыбиться из-под снегов полосатый столб с распластанным черным клювастым одноглавым германским орлом. Или двуглавым российским.

   Через каждые десять шагов человек останавливался передохнуть, прислушаться. И тотчас бесшумно и быстро нарастал кругом него - к поясу, плечам тянувшийся - вязкий сугроб. Задержись - похоронит.

   Вдруг совсем близко вспыхнул сквозь пургу желтый негаснущий огонек.

   Не теряя секунды, коленями разрывая снег,- к нему.

   Огонек мигнул, отодвинулся - на два, на четыре, на шесть, на десять шагов. Он был будто недвижен - и все-таки уходил все дальше и дальше, в снежную ночь. Но человек уже понял; он шел все увереннее, убыстряя шаг. Еще раз провалился в снег по пояс-канава. И сразу, крутым подъемом, нога поднялась на мощеный каменный настил. Дорога шоссированная, проездная, главная. Ясным очертанием встала на придорожье часовенка с мерцающей за стеклом тусклой лампадкой.

   Безлюдье. Буран. Часовня в пустом поле... Как в сказке.

   Человек усмехнулся и подошел к часовне вплотную.

   Лампадка теплилась с подветренной стороны. Здесь, под укрытьем высокой мраморной кладки, было тише, чем в открытом поле, хотя и здесь забросано было снегом стекло, за которым, глубоко врезанная в камень стены, виднелась икона.

   Человек прижался спиною к стеклу. Если плотно прижаться, совсем не чувствуешь ветра: сверху широкий карниз, с боков резные колонки,-укрыто. Можно чуть переждать, пока хоть немного утихнет буран: ведь теперь уже все равно - черт ее знает, где она, граница. Да и метель как будто слабее метет...

   Но пережидать не пришлось. Из мглы выдвинулась двугорбая громадная фигура-латыш Карл, проводник.

   Ни один из них двоих не удивился. Напротив, оба кивнули, как будто так и должно было обязательно быть, как будто они условились, расставаясь в поле, встретиться здесь, у часовни.

   Проводник сказал, приставив губы к самому уху:

   - Сейчас дома.

   Второй шевельнул бровями недоуменно:

   - А граница?

   Проводник махнул рукою назад. Из-под обмерзлых, сосульками обвисших усов клубом пара вырвалась улыбка.

   "Прошел? Прошел не заметив?.."

   Карл обогнул часовню и шагнул в сугроб, в придорожную крутую канаву, прямиком. Ветер засвистал опять в левое ухо. Но человек в мягкой шляпе, на которой чудом каким-то никак не держался снег, на этот раз нимало не смутился переменой: в двух шагах перед ним, сквозь метелицу, чернела широкая спина проводника. И в конце концов - что бы ни было! - главное уже сделано: граница осталась позади...

  

   - Осторожно! Плетень.

   Они перелезли. Огород, очевидно, потому что вправо и влево от узкой тропинки горбятся гряды. В конце тропинки - бревенчатый, крепкий - смотрится в ночь дом. Ветер стих, небо чисто, луна...

   Карл остановился и сказал шепотом:

   - Не отстань. У здешний хозяин собака очень злой.

   Он сказал шепотом, и все же тотчас неистовым лаем близко совсем залилась собака.

   - Вот. Она есть. Марво зовут. Иди прямо за мной.

   Человек рассмеялся:

   - Ладно. Сейчас познакомимся.- И прихлопнул ладонями в тонких, не по зиме, перчатках: - Марво!

  

   В избу прошли со двора. Дверь открыли сразу - с первого легкого стука, словно ждали. Горница чистая, прибранная: видно, хозяева с достатком. Толстым войлоком наглухо завешены окна - ни лучика не прокрадется на улицу от яркой лампы-молнии под стеклянным, с цветными фестонами колпаком. Жарко натоплена печь. И пахнет чем-то душистым и вкусным: не то тмином, не то мятою. Хозяйка, старушка в темном платке поверх седых редких волос, хлопочет у печки. Тепло и уютно.

   Но главное все-таки - оттереть как следует побелевшие, обмороженные щеки.

   Карл ушел куда-то, оставив спутника над тазом, набитым снегом: тереть лицо в две руки, во всю силу. Хозяин-высокий, благообразный-стоял рядом, перекинув через плечо полотенце, расшитое по концам красными хвостатыми петушками. Он покачивал головой сострадательно и как будто с укором:

   - В такую погоду и насмерть замерзнуть недолго. Что творилось-то, господи, твоя воля! А у вас еще, извините, и одёжа совсем не по климату. Из теплых краев следуете?

   Русский. И выговор городской... Приезжий на вопрос ответил вопросом:

   - Вы что... раньше в городе жили?

   Старик отвел глаза:

   - Всякого было. Живал и в городе... Примите полотенчико обтереться. Смотри, пожалуйста: ей же богу, отошла личность-то. Крепкий у вас на небесах заступник, видимое дело. Как святого вашего, дозвольте узнать... Крестили, говорю, как?

   Приезжий поднял от таза раскрасневшееся, смеющееся, мокрое лицо:

   - Крестили? Пантелеймоном.

   Старик крякнул одобрительно:

   - Хороший святитель: угодник божий, целитель. То-то и исцелил... Снегом оттереть - это первое дело. Теперь еще только сальцем смажем. К утру и не вспомните, что мороз был.

   - А за ночь не потревожат?

   Хозяин усмехнулся:

   - Вас-то? Никак. У меня приспособлено. Днем с фонарем искать будут - и то не найдут.

   - Не найдут?.. А искать все-таки будут, может случиться?

   - Никто как бог.-Старик смешливо сощурился.- На деревне есть, конечно, завистливые: на меня уж не один раз доносы были, будто я... укрываю. Ну, по случаю - приходят... с обыском, пограничные... Но только у меня, я говорю, приспособлено. Не извольте беспокоиться, Пантелеймон... как по батюшке?

   - Кузьмич.- Приезжий бросил полотенце на руки старику.- Покормиться можно?

   - Милости прошу!-Хозяин заторопился.-Курочку отварить? Или яишенку прикажете? Глазунью? Старуха моя - мигом... На пяточек яичек прикажете? По полтиннику берем за глазок.

   Приезжий чуть присвистнул: цена была - первоклассному ресторану впору, а не захолустной прирубежной деревне. Но дом здесь особенный, и хозяин особенный тоже... Риск стоит денег: ежели изловят у него такого вот, заграничного, беспаспортного, нелегального,- откупиться будет недешево. А может быть, и вовсе не откупится, сядет в тюрьму.

   Риск стоит денег. Приезжий кивнул:

   - Действуйте! На все пять глазков. И хлебца. Молока... Нет, лучше горячего чайку.

   Старуха обернулась от печки, ласково посмотрела. Хозяин осклабился тоже: хорошего, тороватого гостя бог послал. Тороватого, известно, от богатого не распознаешь.

   - Присядьте. Сейчас старуха соберет... Только извините, Пантелеймон Кузьмич... уж такое у нас правило, не обессудьте: деньги вперед берем. За ночевку - десять; теперь, стало быть, за яишенку два пятьдесят; за хлеб...

   Он не договорил. С улицы гулко и злобно дошел стук в ворота.

   - Не наши.

   Дверь распахнулась быстро. Вошел нахмуренный Карл. Он сказал старику с порога несколько слов по-латвийски и скрылся снова, плотно прикрыв дверь.

   - Досмотр,- шепотком, но очень спокойно сказал старик. Настолько спокойно, что у приезжего - быстрая, мгновенная - мелькнула мысль: "Выдаст".

   Старуха пододвинула к русской печи скамеечку. Хозяин взял под локоть приезжего:

   - Лезь за мной, Пантелеймон Кузьмич.

   Он легко поднял на лежанку свое грузное тело. Пантелеймон поднялся следом за ним. Старик пошарил быстрой рукой по узенькой полоске стены за лежанкой; стенка поползла под нажимом руки в сторону, открыв черную, как лаз в погреб, дыру,

   - Катись. Туда невысоко.

   - Где чемоданы? - спросил приезжий, спуская ноги в люк.- Смотри чемоданы не загуби.

   - Тама они, внизу, чемоданы. С богом!.. Слышь, ведет уж пограничных Карлуша. Гремят доспехом... Ах, господи, твоя воля!.. Не иначе как вы где след оставили...

   Он подтолкнул приезжего слегка в спину, торопливо задвинул оштукатуренный, легко ходивший в пазах щит и соскочил на пол у печки. В самое время: потому что в дверь уже стучали властным, обыскным стуком.

  

   После долгой, томительной тишины сверху послышался шорох. Глухой голос окликнул, и - за голосом вслед - съехал по наклону, в чадное подземелье, мягко перебирая белыми, щегольскими валеными сапогами, старик-хозяин.

   - Не обессудьте: потомили мы вас без чайку. Никак было невозможно - по всей деревне солдатики шарили. Предуведомление было, будто из царских злодеев невесть кто, особо именитый, перешел нынче. Так чтоб его обязательно поймать: большая будто за это награда будет.

   Серые старческие, выцветшие глаза с явной усмешкой смотрели на высокого русского. Смотрели так, что опять шевельнулась мысль: "Выдаст".

   Старик придвинул к лазу лестницу, прислоненную к углу.

   - Пожалуйте откушать. А ночевать все же здесь, я полагаю, придется - для верности. Душновато, конечно, да ничего не поделаешь.

  

   Из стариковского дома вышли на рассвете...

   Повел Доррен, товарищ Карла. Опять тем же путем: через огород, полем, в лес... Шли налегке - чемоданы еще раньше повез на санках Карл; он и билет возьмет на станции. Приезжему нехорошо показываться у кассы: на всех близких к границе станциях и даже полустанках следят полицейские агенты. Надо быть осторожным.

   Русский спросил про хозяина: по всему обиходу - и по глазам и по разговору - видно, что он якшается с полицией.

   Доррен подтвердил:

   - Очень верно. Карл потому и привел туда: у него на квартире дорого, но ничего не может случиться. Старик платит полиции, и потому у него спокойней всего контрабандисту.

   - Но я же не контрабандист. И он догадался, кто я: он ясно намекал мне, что я - тот самый, которого ищут солдаты. Я понимаю, что контрабандистов он не выдает. Но политических...

   - Выдать? - рассмеялся Доррен и даже нагнул ухо ближе к русскому, как будто проверял, хорошо ли он слышит, не почудилось ли.- Где б он тогда нашел место спрятаться от нас? Он знает, что был бы мертв с этого часа, хотя бы уехал далеко и сидел за семью замками. Да и зачем он будет выдавать? Ему деньги нужны, а не другое...

   Они шли по лесу глухой тропинкой. Доррен вытянул руку вправо, через сугроб, поймал сухой сук. Сук треснул под нажимом сжавшей его могучей ладони.

   - Я о многом хотел бы спросить, товарищ Василий, но я знаю - вам нельзя говорить много. Я спрошу только одно: долго нам еще терпеть?

   Русский сдвинул брови:

   - Пока соберем силы. Убить царя - это не шутка. А нам надо свалить всю власть помещиков и капиталистов, не то цепи еще крепче станут - и только. У других народов так бывало не раз. Нельзя, чтобы и у нас было так же. Значит, раньше чем ударить, надо собрать силы...

   Доррен шумно вздохнул и обвел взглядом вокруг - по бурелому, по застылым мачтовым соснам.

   - Здесь вся земля кругом: и поля, и лес, и даже небо - я так думаю - баронские. А вы знаете, что есть немецкий барон? Для барона народ - как скот, свинья, навоз. Вы знаете, когда крестьянин, даже не крепостной крестьянин, не батрак, приходит к барону, к помещику, он должен ему руку целовать!

   Доррен переломил сук пополам ударом о колено и швырнул обломки далеко в снег.

   - Нет! Мы не можем терпеть больше. Мы встанем. Одних батраков-латышей двести тысяч; этого довольно, чтобы сжечь всех баронов, сколько их есть на нашей земле. Мы встанем! Я говорю: если нет ружья, надо бить палкой, но бить.

   Русский засмеялся весело:

   - Я не спорю: и палка - хорошее оружие, когда она в таких крепких руках, как твои. И все-таки надо ждать, Доррен, потому что, если вы выступите одни, вас раздавят - и народу станет не легче, а тяжелее.

   - В России, я читал или слышал, сто шестьдесят народов,- пробормотал Доррен и опять обломил с ближайшего дерева сук.- Если ждать, пока все будут готовы...

   - Я не говорю "все". Я говорю: столько, сколько надо на удар. Мы готовим силы - в этом наша работа.

   - Я знаю, знаю, - громко и быстро сказал Доррен.-Я сам читал листки, которые печатает ваша партия. "Из искры возгорится пламя!". Это верно. Только очень трудно ждать. У каждого сама рука сжимается в кулак. И я прошу, передай кому надо: долго ждать нельзя. Последний час всего труднее.

  

   Полустанок, к которому вывел Доррен, был грязен и пуст - обыкновеннейший захолустный полустанок, у которого останавливаются только самые медленные поезда. Доррен ушел вперед. Было условлено, что он возьмет билет до Вильны, а Карл - до Москвы, на случай, если навяжется слежка и товарищу Василию придется где-нибудь - а может быть, и не один раз - слезать по дороге и пересаживаться на другие поезда, не заходя в вокзалы. Сам Василий остался дожидаться за станцией и взошел на ветхую, в проломах и провалах, мерзлую деревянную платформу только тогда, когда дважды прозвенел станционный колокол и подошел, пыхтя и гремя, паровоз на десять минут опоздавшего поезда.

   Карл влез с чемоданами в ближайший вагон. Следом за ним быстро поднялся Василий. Доррен остался у здания полустанка - проследить за посадкой. И сразу же бросился в глаза на пустой платформе (даже жандарма нет, одни железнодорожники) коренастый человек в ватном пальто и чиновничьей фуражке с темным бархатным, как у учителей министерства народного просвещения, околышем. Он был большеногий и большеротый, с вислыми усами, опухшим носом - ничего необыкновенного, особенного,- но Доррен заметил, как шарили вдоль вагонов воровато, по-мышьи, узенькие глазки этого человека. И когда Карл - уже без чемоданов - соскочил с вагонных ступенек и подошел к Доррену, разминая плечи (они все-таки здорово тяжелые, чемоданы эти!), Доррен кивнул на "чиновника";

   - Собака на следу.

   Карл глянул в свою очередь.

   Да, несомненно агент. И следит за тем именно вагоном, в который вошел товарищ Василий. Следит - не выйдет ли... А сам все ближе, все ближе подходит к вагону, к ступенькам. Уже взялся за поручень одной рукой.

   Доррен прошептал:

   - Надо сказать товарищу Василию. Может быть, лучше, чтобы он слез. Здесь его не тронет собака. Не посмеет. А в поезде...

   Но уже дали третий, отправной звонок, просвистел обер-кондуктор, лязгнули колеса и сцепки, звякнули тарелки буферов, поезд тронулся, и с ним вместе тронулась, прицепившись к поручням, агентская, охранная фигура. Шпик не торопился войти; он продолжал еще следить за длинной вереницей тянувшихся вдоль платформы вагонов: не спрыгнет ли кто на тихом, еще безопасном ходу. Но никто не спрыгнул. Поезд рванулся вперед толчком, пошел скорей, вдоль вагонов засвистал мерзлый, пронзительный ветер. Агент толкнул плечом дверь на площадку и поднялся.

   Латыши смотрели вслед. Кажется, они плохо исполнили поручение. Им было сказано твердо: доставить товарища так, чтобы с ним ничего не случилось. Сам важный человек, и литературы с ним много-два чемодана. Это сколько пудов!

   И все прошло хорошо: посадка, билеты. А вот... Откуда он только взялся, агент? Во всяком случае, надо было предупредить товарища...

   Предупреждать было незачем: товарищ Василий заметил сам. Еще при посадке видел он, как заспешил из станционного здания этот человек. Теперь выждал в коридоре, и только когда агент вошел наконец в вагон, Василий завернул в купе, в котором сгрузил чемоданы Карл.

   В купе, как и во всем вагоне, было полно гимназистов. Василий прикинул в уме. Ну да, конечно! Вчера было 6 января - последний рождественский праздник. Каникулы кончились, школьники возвращаются из рождественских своих отпусков учиться в город.

   Ребята столпились тесной кучкой у окна. Они смотрели на снежное бескрайное поле, открывшееся сразу же, как только миновали полустанок. Но едва Василий показался на пороге, они все, как по команде, повернули головы и крикнули звонким хором:

   - Занято!

   Он вошел все-таки. И сейчас же следом за ним, в подкрепление гимназистам, занимавшим купе, из вагонного коридора вбежало еще несколько мальчиков. Один из них, рыжий и вихрастый, выкрикнул, протягивая руку, точно собираясь схватить Василия за рукав:

   - Вам сказано: занято!

   - Ничего.- Василии кивнул благодушно и, привстав на носки, глубже задвинул на багажной полке чемоданы.- Я ведь места не займу.

   Мальчики опешили:

   - То есть как "не займете"?

   - А так,- засмеялся Василий.- Я такой секрет знаю. Сижу...

   Он действительно сел на темную, жесткую, грязную лавку и вытянул беспечно ноги.

   - ...и вдруг - скажу слово, хлопну...

   Он хлопнул в ладоши.

   - ...и меня нет.

   - Фокусник! - в восторге выкрикнул вихрастый.- Вы, значит, еще много умеете?

   - Много умею,- подтвердил Василий.- Вот, например, мысли могу читать.

   Он пристально поглядел на белобрысенького худенького гимназистика, стоявшего за спиной вихрастого, и закачал укоризненно головой:

   - Ай-ай-ай, молодой человек, вы это что же подумали сейчас? Ай-ай-ай...

   Гимназистик вспыхнул заревом.

   - Что? - жадно спросил вихрастый.

   Из коридора бегом подходили еще и еще ребята: в купе сразу стало тесно.

   - Не надо! Ради бога, не надо!..- крикнул белобрысый и даже приложил руки к груди. Он чуть не заплакал.

   Василий покивал успокоительно:

   - Не скажу, не скажу, если не хотите. Я о ком-нибудь другом.

   Он повел глазами вокруг, и мальчики прыснули во все стороны, пряча головы. Рыжий остался стоять.

   - Здорово! - сказал он и тряхнул вихрами поощрительно.

   По коридору, мимо раскрытой двери, странно легкой походкой скользнул тот самый коренастый, грузный, в фуражке с бархатным околышем. Вихрастый посмотрел ему вслед:

   - А прочитать, кто это, можете?

   - Пустое дело! - Василий пренебрежительно пожал плечом и стал на пороге, следя глазами за остановившейся у двери уборной фигурой.- Это инспектор.

   Последнее слово он почти выкрикнул. И мальчики явственно увидели: от окрика этого испуганно дрогнули под ватным пальто широкие плечи незнакомца.

   - Инспектор... - прошептал рыжий, отступая на шаг в глубь купе. Его зрачки расширились и потемнели. Он переглянулся с ближайшими, и Василий увидел у всех в глазах то же испуганное и злое выражение.

  

   Василий сел на место. Теперь уже никто не кричал: "Занято!"

   Рыжий обвел всех взглядом и спросил:

   - Все видели? Он вздрогнул. Значит, он сознался.

   - Безусловно,- подтвердили кругом.

   Василий усмехнулся тихо. Он знал, что делал. Но сейчас же он принял нарочно самый беззаботный вид, словно не понимая, в чем дело.

   - Ну, почему вы так переполошились? Что же, если инспектор? Почему вы говорите "сознался"? Разве инспектором быть - преступление?

   - Ну конечно! - возмущенно воскликнул рыжий, и сбившиеся кругом гимназистики подтвердили тотчас же на разные голоса:

   - Конечно же, преступление! Вы, наверно, не были в гимназии. А то бы вы не спрашивали, что такое инспектор.

   - Инспектор - это хуже учителя даже!

   - И даже хуже директора, потому что директор редко когда ходит сам, он в кабинете, а инспектор всегда - всюду.

   Круглощекий, румяный перебил:

   - Ну, это - какой директор. Наш, наоборот, всегда...

   - Погоди,- остановил рыжий.- Нам надо о другом. Раз уж нам попался инспектор, надо сыграть с ним какую-нибудь штуку. Обязательно!

   - Две,- хладнокровно сказал Василий.- Сначала вы, потом я. Я свой фокус уже придумал.

   - Вот нам и отдайте,- попросил белобрысый.- Вы, наверное, очень хорошо придумали. А самому вам зачем? Вам не все равно, что инспектор? Вы же не были в гимназии.

   - Еще как был! - Василий просвистел протяжно.- И еще как зубрил! И закон божий, и греческий, и латынь...

   - Предлоги с винительным? - взвизгнул тоненьким голоском кто-то из заднего ряда.

   И Василий тотчас же отозвался:

  

   Ante, apud, ad, adversus,

   Circum, circa, citra, cis,

   Erga, contra, inter, extra.

   Infra, intra, juxta, ob...

   Он перевел дух. Гимназисты слушали в немом восторге.

   Penes, pons, post, praeter,

   Prope, propter, per, secundum...

  

   Вагон гудел, слов не было слышно. Ну ясно же, свой! По грамматике Ходобая, латинской, так и чешет...

   Хлопнула дверь в коридоре с площадки. И голос, начальственный и гулкий:

   - Ваш-ши билеты.

   - Контроль!

   Мальчики стали шарить по карманам: железнодорожный билет - это ж такая штука... обязательно куда-нибудь засунется. И уж если где-нибудь есть прореха в кармане - провалится обязательно. А начальственный голос, контролерский, уже в соседнем купе:

   - Ваш-ши билеты, господа.

   Василий поманил таинственно пальцем рыжего. Мальчик нагнулся к нему. Василий зашептал:

   - Слушай, Соколиный Глаз... Если ты пройдешь влево от нашей пещеры, по просеке, ты найдешь логово бледнолицей собаки... Но сможешь ли ты подойти, чтобы он не заметил?

   - Когда команчи выходят на тропинку войны,- быстро и гордо сказал мальчик и выпрямился,- презренный враг видит их в ту только минуту, когда томагавк дробит ему череп.

   - Иди,- кивнул Василий,- И, когда будет проверка, проследи, до какой станции у него билет.

   Рыжий втянул голову в плечи и выскользнул из купе. Контролер, в форменной железнодорожной фуражке и штатском холодном, потертом пальто, уже щелкал щипцами на пороге, пробивая картонные билеты:

   - Вильна... Вильна... Вильна...

  

   Контроль прошел. И почти тотчас вернулся рыжий, Он был взволнован и даже бледен. Он дал мальчикам, стоявшим около Василия, знак отойти и прошептал ему на ухо:

   - Он никуда не едет.

   Василий удивился искренне:

   - То есть как "никуда"? Поезд же идет...

   - Поезд идет, а он - нет. То есть это не считается! - громко уже воскликнул мальчик, явно возмущаясь несообразительностью собеседника.-Он сидит, а билета у него нет никуда. Он показал кондуктору...

   Василий остановил его движением руки:

   - Книжечку, маленькую, в рыжем переплетике. В ней фотография, с печатью...

   Глаза рыжего выразили снова бесконечное уважение.

   - Вы опять... не глядя...

   Василий, смеясь, обнял мальчика за плечи:

   - Значит - никуда? Если человек едет без билета, то это не считается? Верно. Мне стыдно, что сразу мне не пришло в голову. Он доедет с нами до Вильны - я тебе открою его тайну.

   - А вы... тоже до Вильны?

   - Тоже.

   - В цирк?..- пропищал, подсунувшись, маленький и чернявый, тот самый, что крикнул о предлогах с винительным.

   Рыжий сдвинул брови сердито:

   - Молчи, дурак!

   Он посмотрел, скосив глаз, на Василия. Было ясно: мальчик почему-то подумал, что Василий обидится. Но Василий не обиделся. Он похлопал по плечу вихрастого:

   - Ну, собирай военный совет, "вождь". До Вильны не так далеко: надо ж успеть придумать. А пока я послушаю, как вы с инспектором воюете...

  

   - Можно было бы рассказать,- задумчиво сказал рыжий.- Ведь с инспектором, с директором, с учителями у нас война каждый день, ни на один час не перестает... Но вы же сами знаете, если были в гимназии. Ведь всюду так, всюду одинаково...

   Белобрысый вздохнул и понурился:

   - И одинаково ничего не выходит: что ни делай, все остается по-старому.

   - А что вы делали? - спросил Василий.

   - Разное,- отозвались мальчики из всех углов.- Но вы лучше расскажите о себе: как у вас в гимназии было?

   - Я?..- Василий задумался на минуту.- Я не в счет.

   Мальчики насторожились.

   - Почему?

   - Потому что я совсем по-другому воевал со своими учителями. Конечно, и у нас было, как у вас теперь. Исключения ж и у вас есть... и, пожалуй, не так мало? - Он усмехнулся.- Много есть имен на is!.. Так вот, я подумал, крепко подумал: почему, собственно, это так?

   Гимназисты притихли совсем. Они прижались плечами. И голос, чуть слышный:

   - Ну, почему?

   - Потому что во всей жизни так,-сказал Василий.-Жизнь наша нынешняя так устроена. Вы читали когда-нибудь или рассказывал вам кто, как крестьянам живется, в какой они кабале у помещиков, у купцов?.. И рабочий в какой кабале у фабриканта?.. У нас в городе кожевенный завод был, на той улице, где я жил. Я, мальчиком, видел: рабочие голодные, больные, все руки в язвах, потому что работают они в сырости, в известке, по шестнадцать часов в сутки и при этой работе необходимы резиновые перчатки, а хозяин не дает, дороги они - три рубля пара. Человеческая жизнь дешевле хозяину... Что такое хозяину человеческая жизнь! Ну а рабочие сами, конечно, купить не могут, потому что весь их заработок в день - тридцать - сорок копеек. Ведь у каждого семья, дети...

   Он помолчал. В купе было тихо. Только стучали глухо, под полом, колеса.

   - И не только у кожевников - у всех так! Я встречал рабочих, у которых к двадцати годам уже ни одного зуба не было во рту, потому что им приходилось работать в разъедающих мясо и кость испарениях... типографщиков, которым свинцовая пыль отравила легкие, и они харкали кровью... Ну, одним словом, я увидел: то, что с нами в гимназии делают,- это детские шутки. А идет все - и в школах, и на фабриках, и в деревнях - от одного...

   - От чего? - спросил рыжий и засунул ладони крепко-крепко за ремень блузы.

   - От несправедливости жизни. От неравенства. От того, что всем заправляют богатые, а остальных заставляют работать на них, и все в жизни устроено на потребу богатым. И над всеми, кто небогат,- надсмотрщики, служащие богатеям и на фабриках, и в деревне, везде одинаково...

   - Это верно! - Рыжий в волнении вытащил руки из-за пояса и махнул ими.-Это верно! У нас в классе Малафеев. У его отца фабрика. Ему всегда пятерки ставили. Сейчас он в Петербург с отцом переехал.

   - И его не наказывали никогда... Даже когда весь класс... Наставник всегда говорил: "Ну, Малафеев этого не мог сделать. Это голытьба одна может".

   - Постой! - перебил рыжий.- Я спросить хочу. Вы... вы сами поняли... Или кто объяснил?

   Василий улыбнулся очень ласково:

   - Нет. Не сам. Верней, не совсем сам. Я прочел одну книгу. Чернышевского "Что делать?". Там написано, как надо честно жить.

   - "Что делать?"...- повторил рыжий.

   И дальше по купе - в проход, в сгрудившуюся у порога кучку - передалось шепотом:

   "ЧТО ДЕЛАТЬ?"

   - Вот когда мы (я не один читал, а с товарищем своим, самым близким) прочли эту книгу и потом еще много других - но лучше всех была именно она, книга Чернышевского,-мы решили жить так, как там рассказано: честной жизнью. Мы были тогда в седьмом классе...

   - Что вы сделали? - все больше и больше волнуясь, вскричал рыжий.

   Василий не сразу ответил.

   - Мы... ушли из гимназии.

   Гимназисты дрогнули.

   - Сами?

   У белобрысого задрожали губы. Он спросил совсем тихо:

   - Разве можно... без ученья?

   - Без ученья, конечно, нельзя. И я сам с тех пор все время учусь. Но ведь учат в гимназии совсем не тому, что надо.

   - Без гимназии в университет нельзя.

   Кругом закивали.

   -Я и не советую уходить,- улыбнулся Василии.- Я ведь о себе рассказываю только. Мы с товарищем решили народу служить.

   - Неученым тоже нехорошо,- пробормотал белобрысый.- Вот вы ушли, а что из вас вышло?.. Фокусник!

   - Фокусник,- подтвердил Василий.

   Но кругом никто не улыбнулся даже.

   - Вильна!..- гаркнул в коридоре звонко голос, и кучка гимназистов рассыпалась роем испуганных воробьев: надо собрать вещи.

   - Рано! - крикнул рыжий.- Еще у семафора стоять будем...

   Но уже шла по вагону та суетня, что всегда бывает перед высадкой: надевались шубы, натягивались варежки и перчатки, закручивались подушки в ремни. В соседнем купе, захлебываясь волненьем, в десятый раз пересчитывал вещи старушечий голос:

   - ...девять, десять... одиннадцать... Двенадцатое место где? Где двенадцатое?.. Сам видишь, одного места нет... Господи, куда ж оно делось?

   Мужской голос отвечал раскатом:

   - Да просчиталась, очевидное дело. Куда ему подеваться?.. Всё на глазах. И не выходили никуда.

   И опять, захлебываясь, начинала считать женщина:

   - ...девять... десять...

   Василий снял чемоданы. Гимназисты следили за ним пристальными, серьезными глазами. И только белобрысый вспомнил, может быть потому, что чемоданы были новые и красивые: а фокус как же?

   Он тронул ногой чемодан. Чемодан даже не шелохнулся - такой он был тяжелый. Белобрысый нажал сильнее. Нет, не сдвинуть! А высокий снял оба легко. точно это пуховые подушки. Не может он быть таким сильным. Он же совсем на вид обыкновенный. Наверно. берет как-нибудь по-особенному? Но если по-особенному, то...

   Он спросил, осмелев от этой до конца не додуманной мысли:

   - А фокус?.. Вы ж обещали...

   - Сейчас,- кивнул Василий, поднимая чемоданы.

   - Фокус! - крикнул белобрысый.

   Гимназисты ринулись к Василию. Они вышли все вместе. На два шага перед ними, оправляя фуражку с бархатным околышем и кокардою, солидно и грузно спустился с площадки инспектор. И тотчас отошел в глубь платформы, пропустил мимо себя Василия с толпой гимназистов и медленно пошел следом.

   - Выход с вокзала налево,- сказал рыжий.

   Но Василий продолжал идти вдоль вагонов. Гимназисты не отставали. В ту же сторону тянулся инспектор.

   Василий оглянулся. Рыжий спросил вполголоса:

   - Вы с ним, с инспектором, фокус покажете?

   - С ним! - весело крикнул Василий.- Сейчас будет чудо. Вот... Смотрите на него все сразу и пристально.

   Гимназисты повернули головы дружно. Инспектор рывком отвернул лицо под тремя десятками дерзко уставившихся на него глаз и остановился.

   Остановился. И всё. Больше ничего не произошло - ни с ним, ни вокруг. Как и секундою раньше, бежали носильщики, таща багаж, целовались приехавшие с встречавшими, жандарм рвал ухо попавшемуся карманному воришке, ведя его в контору, солдаты, отдавая честь, становились во фронт ковылявшему сизоносому генералу в сером с красными отворотами пальто.

   Все - самое обыкновенное, как было. Ни с инспектором, ни с кем другим - ничего!

   Рыжий обернулся негодуя. Обернулся и остолбенел: высокого проезжего с чемоданами - не было.

   - Где?..

   Осмотрелись. В самом деле, даже следа нет. Нигде нет. Платформу видно далеко-далеко. Он-приметный: сразу же видно было бы, если бы где-нибудь он бежал. Только вор может полезть с чемоданами под вагон. А в вагон никак не успел бы зайти - ведь всего секунда прошла какая-нибудь... Ну, минутка, не больше... А у ступеней - толчея: выходят еще пассажиры и лезут новые... Да и билет... Он же при них отдал кондуктору: виленский был билет, все видели, а без билета не выедешь...

   - Ищи! - крикнул белобрысый.

   Мальчики рассыпались по платформе кто куда: к кассам, в буфет, вдоль поезда, заглядывая под вагоны. И опять собрались вместе, в кучку, к рыжему.

   - Нет нигде!

   - Вот какой! Ведь только-только отвернулись, а он уже - хоп!

   - Смотрите - инспектор...

   В самом деле, к ним, задыхаясь от быстрого бега, подошел инспектор. У него был растерянный вид. От прежней солидности и следа не осталось, фуражка сбилась на ухо, и он вообще не похож уже был на инспектора. Он остановился перед белобрысым и спросил хрипловатым и дрожащим, тоже совсем не инспекторским голоском:

   - Где тот... с чемоданами... что с вами шел?

   Белобрысый уже раскрыл было с полной готовностью рот, но рыжий не дал ответить. Он выдвинулся, нахлобучив фуражку на нахмуренные, сдвинутые брови, глубоко засунув руки в карманы своего серого форменного пальто.

   - Он пьет чай в буфете,-сказал он отрывисто, многозначительно подмигнув.-Если, впрочем, не кончил... Его встретила дама в белой шляпке, меховой, с густой вуалью.

   - С вуалью, дама?-переспросил инспектор, и глаза его стали радостными и жадными.- Где? Я не видел.