Мстиславский Сергей Дмитриевич - Грач - птица весенняя

p;    Ирина искала глазами Козубу. Она видела его в толпе, видела, как сжались густые брови над потемневшими сразу глазами, когда вырвался вперед Василий, когда брали Тараса. Она ждала, что и он выйдет за первый ряд, позовет, крикнет... Его же вся фабрика знает и уважает... Нет, не вышел, не позвал.

   Она закрыла глаза.

   Козуба окликнул. Голос был спокоен, как всегда. И походка ровная.

   - Ты чего здесь? Нечего тебе здесь было делать. Возьмут на примету, чиниться не станут. Ты что хочешь: раньше времени из дела вон?

   Ирина посмотрела на Козубу, и - против воли - обидная прозвучала в голосе нотка:

   - Дела? Какого дела?.. Ты же видел, как они... как стадо...

   Она подняла руки к лицу.

   - Как стадо? - переспросил Козуба. Переспросил так сурово и сухо, что у Ирины захолонуло сердце.

   От одного звука голоса она поняла, что сделала сейчас что-то очень-очень плохое, может быть, даже вовсе непоправимое, отвратительное, н, вспыхнув, схватила Козубу за рукав:

   - Прости... Я ж-от боли... Я ж так не думаю... Ты сам понимаешь... Я знаю, какие на самом деле они... Но не ждала, что сдадут.

   - По-твоему, надо бы, чтоб казаки народ постегали? - жестко сказал, щурясь, Козуба.- Нет, брат, дела не так делают.

   - Василия и Тараса надо все-таки обязательно выручить,- торопливо сказала Ирина, стараясь перейти на спокойный и деловой тон.- Пойдем к Густылеву, товарищ Козуба. Надо посоветоваться и решить.

   Козуба поманил к себе проходившего неподалеку парня:

   - А ну-ка, Сема, собери ребят в сушилку, в обычное место. Через полчасика, что ли... А там и мы подойдем.

   Отпустил и обернулся к Ирине:

   - К Густылеву, значит, думаешь? - Он прижмурил насмешливо левый глаз, поднял густую бровь.- Что ж, можно и к Густылеву. Полчасика времени есть, а погодка - правду Прошин сказал - мягкая.

  

   Густылев ждал. Он был уверен, что после собрания, на котором Прошин объявит о снижении платы, Ирина придет опять попрекать за "бездеятельность", как она выражается. И ему никак не удастся ее убедить, что это не только не бездеятельность, но именно самая правильная социал-демократическая политика.

   Он не случайно ушел раньше, чем начались переговоры с хозяином. Ясно, кажется, как день,- а поди объясни ей...

   Предстоящий разговор был неприятен Густылеву. Стычки с Ириной происходили теперь постоянно. Девушка совершенно, что называется, "отбилась" от организаторских его рук. Даже странно вспомнить, какая она была послушная и доверчивая раньше, когда вступила только что в организацию, как радостно, без спора принимала каждое слово. А теперь... на каждое слово у нее два.

   От ожидания неизбежных пререканий неуютной казалась даже привычная, обжитая комнатка, по которой раздраженно шагал Густылев. Комнатку свою он любил и гордился ею. Порядок в ней был действительно образцовый, и все было опрятно и добротно - от сборчатых, вишневого цвета штор до коврика у постели и книжной резной ореховой полки, на которой аккуратно, по росту, выстроены были раззолоченные корешки книг. О них любил говорить Густылев: "Немного, зато отборные".

   Стукнула входная дверь. По коридору затопали шаги. Подумалось: для Ирины - слишком тяжела поступь, Ирина вся - быстрая, легкая. Или она в ботиках? Неужели все-таки так быстро кончили?

   В дверь постучали.

   - Войдите!

   Через порог шагнул, с чемоданом в руке, молодой человек в драповом пальто и мягкой шляпе.

   - Здорово, старина! Не забыл вятскую ссылку?

   Ясные, ласковые, радостные глаза, лоб открытый и высокий, небольшая бородка, отметинка - шрам на носу... Ну конечно же он!

   - Бауман!

   Имя вырвалось так непозволительно громко, что вошедший невольно обернулся к двери, метнув на Густылева укоризненным взглядом. Тот поспешил оправдаться:

   - Ничего: в квартире, собственно, нет посторонних. Здесь, кроме меня, еще фельдшер, но он очень милый человек и, в сущности, сочувствующий. Дома его сейчас, к тому же, нет... Ну, рассказывай: к нам какими судьбами? И где ты по сю пору пропадал? Кончил, стало быть, свой срок ссылки? Я, как видишь, после вятского года вполне и совсем восстановился.

   - Вижу,- усмехнулся Бауман и скользнул взглядом по занавесочкам, коврику у кровати, ореховой резной полке, письменному столу, на котором аккуратной пачечкой лежали прикрытые сверху счетами синие "дела".- А канарейки почему нет?

   - Ты все такой же: вечные шутки! - не то улыбнулся, не то покривился Густылев.- Снимай шубу, располагайся. Откуда ты?

   - Откуда? - Бауман повесил пальто, шляпу.- Из провинциального города Женевы.

   - Из эмиграции? - Щеки Густылева дрогнули, но он справился тотчас же.- Ты что же, может быть... нелегально?

   - Ну ясное дело,- весело кивнул Бауман.- Почему спрашиваешь? Я же при тебе из ссылки сбежал... Помыться можно?

   Не дожидаясь ответа, он отошел к умывальнику. Густылев пожевал губами:

   - Как ты меня разыскал?

   - Никак. В Москве спросил у товарищей о связи с текстильщиками. Ну и сказали.

   - Фамилию и адрес?-Густылев поднял плечи негодующе.- Черт знает что! Это у них называется конспирацией! Явка же у нас - в школе.

   - У Ирины Гзовской, знаю.- Бауман повернул к Густылеву намыленное лицо.- Но ты на комитетских даром остервенился: я же от Марка Петровича Васильева.

   Три слова, подчеркнуто разделенные, с нарастающим к последнему слову ударением. Густылев высоко, удивленно поднял резкие свои брови:

   - Ого! Не от Марка и не от Марка Петровича, а от Марка Петровича Васильева... Третья степень доверия! От центра, стало быть?

   - От "Искры",- кивнул головой над умывальником Бауман.

   Густылев растерянно потрогал бородку:

   - Вот что... Да, да... Я уже слышал, когда последний раз был в Москве, что из-за границы было предупреждение о предстоящем прибытии ленинских агентов.

   - Ленинских? Партийных, ты хочешь сказать? - Бауман выпрямился и стал вытираться.- Прибыли, правильно. Пора кончать с кружковщиной. Ведь на подъем идем! Стачки множатся, ими руководить надо. Центр единый нужен, генеральный штаб! - Он засмеялся.- Революцией пахнет!.. А у вас, в Москве, как я поглядел, слякоть! Рабочедельцы засели, мокротные люди... На тормозах в царство небесное въехать собираются. Чтоб - без никакой политики.

   Не глядя на смущенного Густылева, он повесил полотенце, подошел к книжной полке.

   - Хорошая пословица: "Скажи мне, кто твои друзья, а я - кто ты таков".- Он повел весело пальцем по корешкам книг.-Молоховец. "Подарок молодым хозяйкам". Поваренная книжка? Ты что... женат или собираешься?

   - Нег,-ответил запинаясь Густылев.-Мы с фельдшером иногда сами... для разнообразия питания.

   - Струве?!-воскликнул Бауман, вытягивая из ряда тощую книжку.-Бернштейн, Прокопович, Туган-Барановский... Ого-го! Вся противомарксистская богадельня?

   Он обернулся наконец к хозяину и по нахохленному виду его тотчас все понял.

   - Те-те-те! Как в "Ревизоре" говорится: "Ах, какой пассаж!" Ты что же это, экономизмом зашибся?

   - Не считаю ушибом,- сказал Густылев. Он смотрел в сторону, но говорил твердо.- Убежден, что для русского марксиста правильный путь может быть только один - участие, то есть, точнее и правильнее сказать, помощь пролетариату в экономической (он особо резко подчеркнул это последнее слово) борьбе совместно с либерально-оппозиционными деятелями всей страны. Да, да, да, мы слов не боимся: "либерально-оппозиционными"! Это есть путь подлинного, демократического марксизма. А то, что Ленин называет марксизмом и хочет навязать своей "Искрой",- направление, способное лишь загнать нас еще глубже в ненужное, насмерть губящее нас подполье. "Политическая организация рабочего класса", "самостоятельная рабочая партия"... С ума сойти! Только в Женеве, в безнадежном отрыве от русской действительности, могут прийти в голову такие мысли...

   Бауман, посмеиваясь, прислонился плечом к косяку окна:

   - Не расходуйся, дорогой мой: это ж все слышано-переслышано... Только что ж это меня Григорий Васильевич, московский главарь ваш, в заблуждение ввел? Он о тебе так говорил, что я понял: ты искровец... Что он, хотел меня, как начальник станции - графиком не предусмотренный поезд, в тупик отвести, на непроезжий путь? Или надеялся, что я тебе раскрою искровские планы, а ты...

   - Он просто конспиративен, как надлежит настоящему партийному работнику,- пожал плечами Густылев.-Надо думать, ты получил явку к нам сюда раньше, чем выяснилось, что ты ленинец.

   - Ну ясное дело! - рассмеялся Бауман и перешел к столу.- Вы дело перевели форменно на военное положение. "На тропинку войны",- вспомнил он рыжего.- Кстати: ты мне чаю не дашь? Я, говоря откровенно, по дороге озяб... Так как насчет планов?

   Густылев фыркнул раздраженно:

   - Ваших планов?.. Но ведь Ленин их распубликовал с совершенной откровенностью, к всеобщему сведению. О том, что он высылает агентов и зачем он их высылает, мы прочитали в номере четвертом "Искры" - "С чего начать?"

   - Обязательно! - хладнокровно подтвердил Бауман.- На то и правда, чтобы о ней говорить во весь голос.

   Опять хлопнула наружная дверь. И тотчас - быстрый и легкий стук.

   - Кто? - окликнул Густылев нарочито визгливо.

   Женский грудной, звучный голос откликнулся:

   - Ирина.

   - А, Гзовская?! - Бауман отодвинул ногою оставленный у двери чемодан и нажал дверную ручку, раньше чем Густылев успел открыть рот.- Пожалуйте!

   Ирина оглянула его с порога недоуменно. И совсем хмуро скосил глаз из-за Ирининого плеча на элегантный костюм незнакомца Козуба.

   Бауман поклонился с той нарочитой галантностью, с какой кланяются барышням гостинодворские приказчики в лавках с красным товаром:

   - Разрешите представиться: Дробачев, разъездной представитель торгового дома Курснер и компания, Берлин. Приехал ознакомиться с образцами мануфактуры здешней фабрики.

   Козуба на поклон не ответил.

   - Мы к вам, господин бухгалтер,- буркнул он под нос, надвигая на глаза тяжелые свои брови,- насчёт книжек расчетных. С вычетами чтой-то напутано... Но как у вас приезжий - мы лучше после...

   - Нет, нет, зачем же? - быстро проговорил Бауман.- Я никак не могу допустить, чтобы из-за меня вам и барышне пришлось приходить вторично. Тем более в воскресенье. У вас, значит, даже в праздник работают?.. Пожалуйте ваши книжки. Все будет сейчас же урегулировано.

   Он протягивал руку, он говорил серьезно, но глаза смеялись. Козуба нахмурился пуще. В самом деле, о книжках он ляпнул совсем ни к чему: и на руках их нет, да если б и были - как их бухгалтер может на квартире без расчетных своих книг проверить? Этот заезжий и то сообразил, что дело нечисто: насмехается, ясно. Изволь теперь выкручиваться!

   А Густылев - как столб.

   Выворачиваться, однако, Козуба не стал. Он просто повернулся, не отвечая, спиной и направился к выходу. Ирина двинулась за ним. Но Бауман окликнул вполголоса:

   - Гзовская!

   Она оглянулась. Он сказал уже без улыбки очень серьезно:

   - Поклон от Марка.

   Ирина круто повернула назад. Она вопросительно взглянула на Густылева. Тот кивнул неохотно. Ирина протянула Бауману руку:

   - Вот вы кто... А я ведь поверила было, что вы действительно коммивояжер. И Козуба - на что он здорово в людях разбирается - и то...

   Бауман пристально и ласково смотрел на обернувшегося вслед за Ириной рабочего.

   - Тоже наш?

   - Ваш? - щуря левый глаз, отозвался Козуба.- Нет. Я - свой.

   Ирина заспешила:

   - Вот, вы кстати приехали! Может быть, вместе с товарищем Густылевым рассудите, как нам теперь на фабрике быть: хозяин снизил расценки...

   Густылев перебил раздраженно:

   - Не он один: во всем районе снизили. И если даже на крупных фабриках, как хотя бы на Морозовской, это прошло, тем паче не могло не пройти на Прошинской. Она вообще ж маломощная. "Медведь в сарафане"... Рабочие ведь приняли, верно?

   - Не все!-взволнованно ответила Ирина.-Василий и Тарас запротестовали...

   - Ну и что?

   Ирина потупилась:

   - Арестовали.

   - При рабочих? - спросил Бауман. На лоб легли морщины, и весь он словно потемнел.

   Ирина кивнула не глядя.

   - Вот! - торжествуя, кивнул Густылев.- Я утром еще говорил ей...

   Козуба перебил:

   - По-твоему, стало быть, правильно?

   Густылев пожал плечами:

   - Рабочая масса приняла, вы же сами сказали. Ее воля - закон.

   - Воля?-запальчиво выкрикнула Ирина и отбросила назад, за спину, косы.

   Бауман только сейчас обратил внимание: волосы у Ирины в две длинные толстые косы.

   - Вы полагаете, это ее воля - морить себя голодом? А не то, что ее взяли за горло и она не сумела, не знала, как защититься? А мы, вместо того чтобы указать ей выход, пальцем не пошевельнули... Мы, социал-демократы!.. Позор!.. Я при товарищах вот открыто скажу: это ваша вина. Вы дали захватить рабочих врасплох!

   - Я?..- Густылев отошел к столу, возмущенный.- А что я должен был, по-вашему, сделать? На фабрике...-Он притянул к себе счеты. Уверенно защелкали под привычными пальцами костяшки.- ...Тысяча... триста... восемьдесят один рабочий. Из них...-опять, щелк, щелк, щелк...-...девять... восемь... семь: девятьсот восемьдесят семь женщин, то есть, естественно, особо отсталого элемента...

   Козуба подтолкнул дружески локтем Ирину:

   - Слышишь, коза?.. Отсталый элемент!

   - ...а организовано,- продолжал Густылев и положил на счетах, чуть слышно, медленно поведя пальцем, косточку, другую,-одиннадцать. Всего, за вычетом Василия и Тараса...-на этот раз щелкнуло громко,- ...девять. Прикиньте с целым-даже вычитать нечего!

   Он перевернул счеты привычным бухгалтерским жестом опять на ребро. Костяшки ссыпались перестукиваясь: сброшено.

   Бауман рассмеялся:

   - Любопытно! Ловко вы это... человека из человека вычитаете. Вот уж истинно, как говорится: для счету и у нас голова на плечах.

   Козуба повел усом.

   - Стало быть, по-твоему, на лавку бочком, подопрись кулачком - спи?

   - Есть поговорка, более подходящая к случаю,- огрызнулся Густылев.- Насчет тех, что кулаками после драки машут.

   - А она уже была, драка?

   На тихий, лукавый вопрос Баумана повернулись к нему, сразу насторожившись, и Козуба и Ирина.

   - По-вашему, драться?

   Бауман ответил очень серьезно:

   - А я зачем, по-вашему, в район приехал?

   Ирина даже руками прихлопнула от восторга.

   У Густылева задрожали губы.

   -Драться?!-воскликнул он.-Бастовать? Вы с ума сошли! Якобинство! Революционная фраза! Вы дня не продержитесь. Зима... рабочим, кроме питания, приходится думать еще о топливе, об одежде... Вы б потрудились пройти по рабочим квартирам: половину ребят на пол спустить нельзя - обуви нет. Дети вопят... без слез смотреть нельзя. Я говорю: они дня не продержатся. Да и не будь этого - все равно: бастовать сейчас, когда кризис действительно есть... Даже "Русские ведомости" подтверждают наличие кризиса.

   - Ну конечно! - со спокойной усмешкой отозвался Бауман.- Вы бы еще на полицейские "Московские ведомости" сослались... Ясно, что и либералы поддерживают тех, от кого кормятся. О кризисе кричать им тем громче надо, что московским текстильным фабрикантам забастовка была бы сейчас зарез. Морозов, Коншин и Прошин только что подписали договор на крупный казенный подряд, спешный, военный, на армию. Не выполнят - заказ перейдет из Москвы в Питер, в Лодзь. Они на что угодно пойдут, только б не упустить заказ. Вы же знаете: выгоднее, чем на армию, поставок нет. Дикие деньги наживают.

   - Заказ? Откуда ты знаешь? - пробормотал Густылев.

   - Это мне тебя надо спросить, почему ты не знаешь. Как можно руководить борьбой, не зная, что у врага, в том лагере, делается?

   Ирина переглянулась с Козубой. Она сказала нерешительно:

   - Меня немного смущает... верно ли насчет заказа? Если бы верно, зачем им рисковать конфликтом, поскольку он для них так опасен? Зачем они скидывают плату?

   - В том-то и дело все, что они, очевидно, уверены, что конфликта не будет.- Бауман развел слегка руками.- У них же есть собственная агентура на фабриках, они не вслепую действуют. Вы только что слышали: не то что какой-нибудь массовик, а социал-демократ, организатор крупнейшего района - сколько здесь, по окружности, тысяч ткачей?- только что нам доказывал, что бастовать нельзя. Надо сдаваться. А что они предприняли это снижение в расчете на безнаказанность - мы докажем проще простого: ударив их по рукам.

   - Демагогия! - крикнул Густылев.- Вы сами понимаете, что ударить нельзя. Масса не организована.

   Бауман отбил удар уверенно и спокойно:

   - Только на ударе, только в борьбе и организуется масса.

   - Пошли! - Козуба нахлобучил шапку движением решительным и тяжелым.- Я, на случай, распоряжение дал в сушилке собраться. Там поговорим... Тебя как крестили, товарищ?

   - Грач.

   - Грач?- раздумчиво повторил Козуба.- Грач - птица весенняя. Хорошая у тебя кличка, товарищ! - Помолчал и добавил, мотнув головою на Густылева: - Ты что, не ихнего толка?

   - Не ихнего,- засмеялся Бауман.- Не рабочеделец, не экономист. Слыхал про "Искру"?

   - Слыхать - слыхал,- щуря левый глаз явно привычным движением, ответил Козуба.- Толком, однако, не знаю. Трудно, я скажу, ваших понять: каждый по-разному... Ты к нам надолго?

   - Там видно будет.- Бауман, посмеиваясь, смотрел на хмурого Густылева.- А пока что пойдем потолкуем с ребятами. Техника у вас какая-нибудь есть?

   - Не какая-нибудь, а даже мимеограф! - гордо сказала Ирина.- У меня. Я в ночь сто, даже двести оттисков напечатать могу.

  

   В сушилке дожидалось не девять человек, как полагалось по густылевским счетам (из одиннадцати вычесть двоих), а добрая сотня. Сема объяснил Козубе озабоченно: как ни старался потайно оповестить, ребята вызнали - силком, что называется, пришли. Вреда от этого, впрочем, нет: народ подобрался надежный.

   Это было неожиданно. Но еще неожиданней среди собравшихся оказались Тарас и Василий. Не задержала их под арестом полиция. И даже больше того: управляющий обещал забыть их дерзость и оставить на фабрике, если признают новый расценок и пообещают народ не мутить.

   Тарас смеялся:

   - Я обещание дал. Чего там: от слова не сбудется! А в таком деле, как на войне, хитрость нужна, уметь надо обманывать врага.

   С этого освобождения Тараса и Василия и начал речь свою Грач, потому что факт этот наглядно подтверждал, что хозяин боится осложнений. И когда он разъяснил рабочим, какие основания этой боязни, у всех прояснели темные до того времени лица. Действительно, похоже: если забастовать - уступит.

   Конечно, страшновато было решать: с тех пор как Прошинская фабрика стоит, не было на ней забастовок. Страшновато было своей рукой остановить хотя и впроголодь, но все-таки кормившие станки.

   - По всем статьям - должен как будто уступить... А ежели нет? Ежели и в самом деле фабрику закроет?..

   Но тотчас глушили сами же предположение это. Чтобы упустил свою выгоду, другим дал нажиться фабрикант? В другие руки заказ уступил?.. Никак этого не может быть. Это было бы против самого фабрикантского естества.

   - А если казаков вызовет опять? Недаром губернатора самого привозил старик Прошин: воочию показать, что за купцом - генерал на его защите.

   Молодежь засмеялась:

   - Ну это что и доказывать: нынче всякий это знает! Морозовцы еще когда пели:

  

   На купце стоит теперича земля,

   Нету силы против батюшки-рубля...

  

   - Стой! а с рублем как, в самом деле, быть? Ведь пока забастовка идет, пить-есть надо. Сразу ж не сдаст? Хоть для виду, а побрыкается.

   Но и на этот предмет тоже сами тотчас же нашли решение: ведь всегда от получки до получки неделю "вперед" живут. На неделю запаса хватит: только что получка была. Для верности Сема предложил: завтра с утра в лавочке фабричной "вперед" забрать, сколь можно; на книжку и раньше давали, а сейчас, наверно, вдвое дадут, ежели конторские боятся ссоры. А на наличные закупить харчи на базаре.

   Тут перебила Ирина:

   - Зачем на базаре? Мы для всех сразу, оптом будем закупать и потом распределять. Так же гораздо дешевле... Верно я говорю, товарищ Грач?.. И за детьми организуем присмотр и питание...

   Мысль об общих покупках, о питании детей понравилась. На собрании больше была молодежь, бессемейные, но и они понимали, что для семейных это будет великое дело.

   - Но ежели так, стало быть, и деньги - в общую кассу.

   - А то как же: стачечный фонд. Все сложимся.

   - И мы поможем,- подкрепил Грач.- У меня с собою кое-что есть, кое-какие рубли. И другие фабрики поддержат: об этом тоже партия позаботится. Всякое выступление против хозяев - общерабочее дело, и все его должны поддерживать - от комитета до простого рабочего.

   Решили: немедля начать подготовку по казармам и рабочим квартирам, осторожненько, чтобы не разнюхали раньше времени хозяйские ищейки, не донесли "властям предержащим". Грач завтра же выедет в район, поднимет на стачку морозовских и коншинских. Козуба ему укажет, с кем там разговаривать, и записки даст. К тому же у Коншина и у Морозовых на фабриках социал-демократические организации хотя небольшие, но есть.

   Грач брался так дело наладить, чтобы через два дня одновременно объявили стачку и морозовские, и коншинские, и прошинские. На это предложение Грача прошинские запротестовали:

   - Почему вместе? Зачем нам морозовских ждать? Нет, мы первые надумали - первые и начнем. Пускай морозовские и коншинские по нам равняются. Им два дня надо: действительно, народу много - пока раскачаются. Скорей там дела не сделаешь. А мы за один завтрашний день управимся: обговорим, запас сделаем, а послезавтра, по гудку - с работы долой, общее собрание. Стачечный комитет в руководство выберем.

   Все гладко... На одном споткнулись: когда заговорили о руководстве, все посмотрели на Грача. И Козуба как старший и безусловно самый уважаемый сказал ото всех:

   - Стой-постой... Как же с руководством, ежели ты уедешь? А кто ж тогда за председателя стачечного?

   - Ты.

   - Я?! - Козуба даже привстал от неожиданности.

   Но ребята загудели сочувственно.

   Бауман засмеялся:

   - Ну чего ты?..Справишься.

   Козуба проговорил медленно:

   - Думаешь?.. Это ж дело ответственное. Прямо надо сказать-политическое дело. А я какой политик?

   Бауман кивнул:

   - Политическое, верно. А какой ты политик - это стачка покажет.

   Козуба прищурился и промолчал.

   Василий хлопнул Козубу ладонью по спине:

   - Смотри, дед, не подкачан! Заломаешь медведя?

   Густылев слушал, обидчиво свесив губу. На совещании он оказался в стороне. Грача так слушали, что выступать против него было явно бессмысленно. Густылев, впрочем, и потому еще не выступал, что в успех стачки не верил, и ему представлялось выгодным дать "искряку" затеять безнадежное это дело. Когда оно рухнет, когда рабочие, изголодавшись, отчаявшись, вернутся к станкам, тогда можно будет на этом примере изобличить искровцев: вот, дескать, к чему ведет слушаться их, ленинцев,- только удвоили рабочим кабалу.

   Он один лишь раз заговорил - именно для того, чтобы потом было легче обличать. Он упомянул - "не для того, чтобы возражать против забастовки, а просто так, к слову"- о том, что забастовка обязательно вызовет полицейские репрессии: без арестов ни одна стачка вообще не обходится.

   Но поняли его как-то обидно для него: "свои", кружковцы, отвели глаза, точно им неловко стало, что организатор, старший говорит такое, а остальные, вообще недоумевавшие, зачем затесался сюда бухгалтер, решили попросту, что он трусит. Один из молодых так и сказал:

   - Заберут? Ну так что? На войне без убитых не бывает. На то и идем. А если кому боязно, так мы честью просим: из игры вон.

   Густылев проглотил обиду - не раскрываться же? Бауман может, он все равно нелегальный, а ему, Густылеву, переходить на нелегальное - ни смысла, ни расчета, особенно поскольку он вообще только за легальную партию стоит.

   Он смолчал поэтому и не раскрывал больше рта до самого конца собрания.

  

   Само собою вышло, что ночевать к старому сотоварищу по вятской ссылке, организатору бухгалтеру Густылеву, Грач не вернулся. И он не пошел, и Густылев не звал, хотя всего четыре года назад они арестованы были по одному и тому же делу "Союза борьбы за освобождение рабочего класса" и сосланы были в один и тот же городишко, который на карте-то не на всякой найдешь: Орлов, Вятской губернии. Тогда каждый день видались, а теперь и на полчаса разговора слов не хватило.

   Козуба сам сообразил это и, как только легли сумерки, послал, пошептавшись с Густылевым, к нему на квартиру за чемоданом.

   Когда собрание кончилось, начали расходиться по-конспиративному - в одиночку и парочками - и Грач стал посматривать по сторонам, соображая, как ему теперь быть. Козуба одним словом поставил все на место. Он пожал Густылеву руку, потом повернулся к Грачу:

   - Пошли!

   Козуба это слово особенно любил. И не зря: действительно, хорошее слово.

   Грач тоже попрощался с Густылевым и только тогда спросил:

   - А чемодан?

   Козуба ответил:

   - Дома.

   И они двинулись.

   Квартирка у Козубы была однокомнатная, в кособоком домишке, на самом краю фабричного поселка: дальше шли уже поля. Ночь была темная, под ногами поскрипывал снег-синий. Грач вспомнил, как переходил границу.

   Козуба говорил всю дорогу, рассказывал о здешних делах и людях: говорил скупо, но очень четко, и Грач от слова к слову убеждался, что это именно тот человек, который нужен для руководства такими вот, еще темными, как здешние полукрестьяне ткачи. Об этом и сказал ему напрямки.

   Они как раз входили в комнатку. Козуба, остановив Грача на пороге, шагнул в темноту один, предупредив;

   - Тесно. Стой, пока огонь не зажгу, а то либо поломаешь что, либо сам расшибешься.

   Вспыхнула спичка, звякнуло стекло: Козуба зажигал лампу. Он обернулся к гостю и глянул на него при мигающем, чуть-чуть еще только зажелтевшем свете совсем любовно:

   - Подходящий, думаешь? Не обознайся смотри. Я вот обознался: тебя вначале за чужого принял, честное слово. Смотрю: воротничок, галстучек, ботинки... Ну, думаю... А ты, на проверку, гляди какой...

   - Какой? - рассмеялся Грач.

   Лампа разгорелась, в каморке стало светло. Он осмотрелся - и опять порадовался удаче: определенно - нашел человека. Комнатка была маленькая, не повернуться: меж деревянным некрашеным столом, большой неуклюжей кроватью, сундуком, двумя табуретами высился, загромождая почти все оставшееся пространство, баумановский чемодан. Было тесно и бедно, но опрятно и чисто - той особенной чистотой, какая бывает, когда уборка делается "для себя", а не напоказ. Безусловно, правильный человек Козуба!

   Один?

   Нет. На кровати, разметав черные косы по подушке, лежала женщина. Она натянула одеяло до подбородка.

   - Здравствуйте... А ну, отворотитесь: я встану, самовар взгрею.

   - Вот-вот, правильно! - поощрил Козуба и разъяснил Грачу, хотя разъяснять было нечего, и так ясно: - Это старуха моя... Садись, чай пить будем.

   - Какой там чай! - отмахнулся Грач.- На ночь глядя!

   Но уже скрипнула кровать: проворно вставала "старуха".

   Козуба сказал неумолимо:

   - Гостя заезжего да чаем не напоить? А времени много не уйдет. Нюра у меня мастерица - и не оглянешься, как вскипит. Выпьем. От чаю вреда нет.

   - Чаем на Руси еще никто не давился,- подтвердила Нюра, шурша лучинками.- Подай-ка коробок, Козуба.

   Козуба передал жене спички и пододвинул Бауману табурет.

   - Признаться, я думал: Густылева в руководство выдвигать будут. А ты вот меня, беспартийного, вперед!

   Бауман поморщился: ему, видимо, была неприятна эта тема. Но он ответил тотчас же:

   - Вот что учесть надо: партии сейчас по-настоящему еще нет, только еще складываем ее. Пока и в мыслях разнобой, и люди часто партийцами пишутся, не имея на это, собственно, никакого права. А во-вторых, хотя в партию отбор и идет - должен, по крайней мере, идти - самых революционных, самых преданных рабочему делу, но это отнюдь еще не значит, что и среди беспартийных нет и не будет людей, способных жизнь положить за революцию, за рабочий класс.

   Козуба кивнул:

   - Правильно! Я тоже так ребяткам говорю. К примеру: Густылева не слушайте, как он не рабочий.

   - Но-но, Козуба!-погрозил пальцем Грач.-Я ж тоже не рабочий,

   Козуба ухмыльнулся:

   - О тебе особый разговор... Ты мне вот что лучше скажи, очень мне интересно, ты что, всегда веселый такой?

   Бауман засмеялся и, присев на пол, стал развязывать чемодан.

   - Всегда.

   - Почему так?

   Бауман повел плечами. Очень серьезными сразу стали глаза.

   - Знаю, что в своей жизни прав.

   -Прав?-Брови Козубы сдвинулись круто.-Ты почему думаешь, что прав? Сам додумал?

   Бауман выпрямился над раскрытым уже чемоданом:

   - Нет. Ленин помог.

   - Ленин? - пробормотал, отводя глаза, Козуба.- Что ты, и в сушилке когда говорил, все - Ленин, Ленин... Он и в самом деле знает, в чем на земле правда и как ее добыть, Ленин твой? А я вот - не знаю, с чего и начать.

   Бауман сдвинул в сторону лежащее в чемодане поверху белье и достал пачку газет. Газеты были одинаковые: "Искра". Первым лежал No 4. Бауман протянул его Козубе, развернул, показал пальцем.

   Козуба прочитал, щурясь, черный, четкий заголовок:

   Усмехнулся.

   - Здорово! Скажи, как пришлось! Почитаем... Это всё нам? - радостно спросил он, увидя, что Бауман откладывает пачку на стол.- Вот это ладно! Не поверишь, какой у нас, фабричных, на правду голод. Каждую листовку из рук рвут...- Он перехватил баумановский обеспокоенный взгляд и совсем рассмеялся: - Ты на жену не коси. Она - свой человек. Неграмотная, но на слух все понимает... Нюра, прими-ка пока что... спрячь.

   Наклонился через плечо Баумана, заглянул в чемодан. Посвистал:

   - Поймают - на две каторги хватит!

   Бауман улыбнулся и прикрыл крышку:

   - И с каторги пути есть.

   Нюра подняла на стол самовар, старенький, кривобоконький, но начищенный.

   - А ты что... бегал уже?

   - Из ссылки бегал.

   - В тюрьме, стало быть, сидел

   - В Петропавловской крепости. В Питере есть такая тюрьма, на острове.

   - Долго сидел?

   - Без малого два года.

   - И все веселый был?

   Бауман рассмеялся:

   - Нет, плакал.

   Козуба покачал головой:

   - Странный ты человек, таких я еще не видал. Труднее жизни нет, как твоя. Ведь каждый час могут трах - и в кандалы. Я бы так - никак дышать не мог... Ты чего смеешься?

   Бауман продолжал смеяться:

   - Пей чай, и давай спать ложиться. А то ты, я смотрю, сейчас побежишь.

  

   На мимеографе лиловыми буквами Ирининой рукой выписано было (не так чтобы очень четко, но прочесть можно свободно):

   "ТРЕБОВАНИЯ РАБОЧИХ ФАБРИКИ ПРОШННА

   1. Отменить объявленное хозяином снижение платы, поднять плату против прежнего на три копейки на каждый рубль.

   2. Женщинам и поденным поднять плату до двадцати копеек.

   3. День снизить до десятичасового.

   4. Иметь при фабрике приемный покой, а нет-так хоть одну кровать в местной больнице.

   5. Законодательная охрана труда.

   6. Недопущение к непосильному труду малолетних, что крайне подрывает здоровье.

   7. Уволить из администрации поименованных в особом списке, против которых высказалось окончательно большинство.

   8. В прочем - требования общие со всеми рабочими других производств".

   Не очень складными вышли пункты. Козуба нарочно заносил в резолюцию общей сходки не только смысл требований, которые заявляли выступавшие рабочие, но и самые слова, которыми заявляли. Пусть коряво, зато каждому ощутимо, что его доля в общем труде, в общем решении есть.

   Последний пункт предложен был Василием и Тарасом во свидетельство, что прошинские ткачи не за себя только бастуют-за всех. Спора пункт этот не вызвал. Козуба хотя и обещал Грачу два дня выждать, пока станет Морозовская, но на сходке сдержать молодежь не смог, особливо Тараса. Все стояли на том, чтобы первыми, тотчас, без промедления объявить забастовку, и Козуба поостерегся выступить против: еще расхолодишь! А ведь и так не столь просто было поднять на забастовку прошинцев. Правда, открыто никто не решался выступить, но хмуры и молчаливы были ряды, вздыхали бабы, крякали старики. Долго не решался Козуба ставить на голосование вопрос. И только когда всколыхнулся толпою запруженный двор от принесенной Густылевым вести о том, что управляющий сбежал со всем прочим фабричным начальством, стало ясно: колебаниям конец, потому что все равно уже дело сделано - борьба началась, и назад пятиться поздно.

   Стачечный комитет с Козубой во главе выбрали дружно, всеми голосами - до одного. А когда объявили, что образуется стачечный фонд и за все время стачки рабочие будут получать пособие, не вовсе лишатся заработка, совсем взбодрились и повеселели люди.

   В лавке продукты успели забрать вперед. Дней пять можно было спокойно выжидать событий, а пять дней - срок большой: надолго вперед рабочий человек в жизни своей не привык и загадывать. Разошлись с песней.

   На следующий день пришла весть: забастовали морозовские и коншинские. Совсем стало бодро. Это ж великое дело - чувствовать, что не один идешь, что и справа локоть и слева!

  

   Вечерело.

   На шоссе, в полверсте от поворота к Прошинской фабрике, переминался с ноги на ногу, зябко пожимаясь от холода, Михальчук.

   Зимний сумрак падает быстро. С каждой минутой все гуще заволакивало мглистой, легкой, но непроглядной темнотой березы за придорожными сугробами, черней и черней становились пятна далеких ухабов. Все напряженнее приходилось всматриваться в густеющую мглу - не зачернеют ли на изгибистой ленте дороги скачущие кони.

   На сердце было смутно и жутко. И как это могло так случиться, что сдали фабриканты - и Морозов, и Коншин, и Прошин? Управляющий сказал: момент неподходящий, большой заказ срывает забастовка. Чуть к лодзинцам не уплыл заказ... В поселке сейчас что творится! Слов не найти!.. Козубу на руках носят. А его, Михальчука, как на грех, дернуло за хозяина объявиться. Теперь проходу на фабрике не будет. А то и вовсе сгонят.

   Правда, управляющий говорит: пройдет время - опять все на старое обернется: и плату, дескать, собьем, и распорядок весь будет старый. Да ведь пока солнце взойдет, роса глаза выест! Да и повернут ли на старое?.. Нынче, как стачку выиграли, идешь по поселку - не узнать фабричных. Словно люди другие стали...

   Так отвлекся своими мыслями Михальчук, что не заметил, как сзади, с той стороны, где фабрика, подошли трое. Приметив Михальчука, они без слов, с полузнака, убавили ход, осторожно, беззвучной поступью подбираясь к нему вплотную. Он обернулся только в тот момент когда первый из трех подошедших схватил его за плечо:

   - Кого ждешь, красавец?

   Михальчук присел от неожиданности. Он сжал было тяжелые кулаки, но тотчас разжал: перед ним было трое. И первый из трех, ближний, тот, что держал за плечо, был Егор Никифоров, на всю округу знаменитый своей силой: когда фабричные ходили, стенка на стенку, против слободских-ни в слободе, ни в Москве самой не найти было бойца Никифорову под пару. Вторым был Тарас. Третьего, в рабочей одежде, не видал до того времени Михальчук. Видал бы-запомнил: очень уж приметные глаза-ясные-ясные. И на носу шрамчик - отметина.

   Тарас сказал незнакомцу негромко и очень почтительно:

   - Вы идите, товарищ, потихонечку вот по этой дороге, прямо. Мы сейчас нагоним. Только с этим... покалякаем.

   Ясные глаза пристально глядели на Михальчука.

  &n