В бедствии моём мне было утешением, что во все десять дней, которые я
провёл в малой пещерке на дне оврага, ко мне всякий день спускалась
благородная Магна. Она приносила мне столько роскошной пищи, что её с
излишком доставало для меня и для Акры, а Магна сама, своими девственными
руками, смачивала у ручья плат, который прилагала к моему больному плечу,
стараясь унять в нём несносный жар от ушиба. При этом мы с ней вели отрадные
для меня разговоры, и я наслаждался как чистотой её сердца, так и ясным
светом рассудка. Одно мне в ней было досадно, что она не сниходила ничьим
слабостям и слишком на себя во всём полагалась.
- Отчего, - говорила она, - все не живут, как живёт моя мать и мои
подруги Таора, Фотина и Сильвия, которых вся жизнь чиста, как кристалл.
И я видел, что она их весьма уважала и во всём хотела им следовать.
Несмотря на свою молодость, она и меня хотела исправить и оторвать от моей
жизни, а когда я не решался ей этого обещать, то она сердилась.
Я же ей говорил то, что и есть в самом деле.
- Разве ты не знаешь, - говорил я, - что нужен сосуд в честь и нужен
сосуд в поношение? Живи ты для чести, а я определён жить для поношения, и,
как глина, я не спорю с моим горшечником. Жизнь меня заставила быть
скоморохом, и я иду своею дорогой, как бык на верёвке.
Магна не умела понять простых слов моих и всё относила к привычке.
- Сказано мудрым, - отвечала она, - что привычка приходит как странник,
остаётся как гость и потом сама становится хозяином. Дёготь, побывав в
чистой бочке, делает её ни к чему больше не годною, как опять же для дёгтя.
Нетрудно мне было понять, что она становится нетерпелива, и я в глазах
её теперь - всё равно что дегтярная бочка, и я умолкал и сожалел, что не
могу уйти скорей из оврага. Тяжело стало мне от её самомнения, да и сама она
стала заботиться, как меня вынуть из рва и доставить в моё жилище.
Сделать это было трудно, потому что сам я идти не мог, а девушка была
слишком слаба, чтобы помочь мне в этом. Дома же она не смела признаться
своим гордым родителям в том, что говорила с человеком моего презренного
звания.
И как один проступок часто влечёт человека к другому, так же случилось
и здесь с достойною Магной. Для того чтобы помочь мне, презренному
скомороху, который не стоил её внимания по своему недостоинству, она нашла
себя вынужденной довериться ещё некоторому юноше, по имени Магистриан.
Магистриан был молодой живописец, который прекрасно расписывал стены
роскошных домов. Он шёл однажды с своими кистями к той же гетере Азелле,
которая велела ему изобразить на стенах новой беседки в её саду пир сатиров
и нимф, и когда Магистриан проходил полем близ того места, где лежал я во
рву, моя Акра узнала его и стала жалостно выть.
Магистриан остановился, но, подумав, что на дне рва, вероятно, лежит
кто-нибудь убитый, хотел поскорей удалиться. Без сомнения, он и ушёл бы,
если бы наблюдавшая всё это Магна его не остановила.
Магна увлеклась состраданьем ко мне, раскрыла густую зелень листвы и
сказала:
- Прохожий! не удаляйся, не оказав помощи ближнему. Здесь на дне рва
лежит человек, который упал и расшибся. Я не могу пособить ему выйти, но ты
сильный мужчина, и ты можешь оказать ему эту помощь.
Магистриан тотчас спустился в ров, осмотрел меня и побежал в город за
носильщиками, чтобы перенести меня в моё жилище.
Вскоре он всё это исполнил и, оставшись со мною наедине, стал меня
спрашивать: как это со мною случилось, что я упал в ров и расшибся, и как я
мог жить две недели без пищи?
А как мы с Магистрианом были давно знакомы и дружны, то я не хотел ему
говорить что-нибудь выдуманное, а рассказал чистую правду, как было.
И едва я дошёл до того, как питала меня Магна и как она своими руками
смачивала в воде плат и прикладывала его к моему расшибленному плечу, юный
Магистриан весь озарился в лице и воскликнул в восторге:
- О Памфалон! сколь ты счастлив, и как мне завиден твой жребий! Я бы
охотно позволил себе изломать мои руки и ноги, лишь бы видеть возле себя эту
нимфу, эту великодушную Магну.
Я сейчас же уразумел, что сердце художника поразило сильное чувство,
которое зовётся любовью, и я поспешил его образумить.
- Ты малодушник, - сказал я. - Дочь Птоломея прекрасна, об этом ни
слова, но здоровье для всякого человека есть самое высшее благо, а притом
Птоломей так суров, а мать Магны, Альбина, так надменна, что если душа твоя
чувствует пламень красот этой девушки, то из этого ничего для тебя хорошего
выйти не может.
Магистриан побледнел и отвечал:
- Чему ж ещё надобно выйти! Разве мне не довольно, что она меня
вдохновляет.
И он ею продолжал вдохновляться.
Когда я оправился и пришёл в первый вечер к Азелле, Магистриан повёл
меня показать картины, которые он написал на стенах в беседке гетеры.
Обширное здание беседки было разделено на "часы", из которых слагается
каждый день жизни человека. Всякое отделение назначалось к тому, чтобы
приносить в свой час свои радости жизни. Вся беседка в целом была посвящена
Сатурну, изображение которого и блестело под куполом. У главного круга было
два крыла в честь Гор, дочерей Юпитера и Фемиды, а эти отделения ещё
разделялись: тут были покои Ауге, откуда виднелась заря, Анатоло, откуда был
виден восход солнца; Музия, где можно было заниматься науками; Нимфея, где
купались; Спондея, где обливались; Киприда, где вкушали удовольствия, и
Элетия, где молились... И вот здесь-то, в одном отдалённом уголке, который
назначался для уединённых мечтаний, живописец изобразил лёгкою кистью
благочестивое сновидение... Нарисован был пир; нарядные и роскошные женщины,
которых я всех мог бы назвать поименно. Это все были наши гетеры. Они
возлежали с гостями, в цветах, за пышным столом, а некто юный спал,
уткнувшись лицом в корзину с цветами. Лицо его не было видно, но я по его
тоге узнал, что это был сам художник Магистриан. А над ним виднелася травля:
львы в цирке неслися на юную девушку... а та твёрдо стояла и шептала
молитвы. Она была Магна.
Я его потрепал по плечу и сказал:
- Хорошо!.. ты её написал очень схоже, но почему ты полагаешь, что ей
звери не страшны? Я знаю их род: Птоломей и Альбина известны своим
благородством и гордостию тоже, но ведь рок их щадил, и их дочери тоже до
сих пор не касалось никакое испытание.
- Что же из этого?
- А то, что прекрасная Магна никаких бедствий жизни не знает, и я не
понимаю, почему ты отметил в ней такую черту, как бесстрашие и стойкость
перед яростью зверя? Если это иносказанье, то жизнь ведь гораздо страшнее
всякого зверя и может заставить сробеть кого хочешь.
- Только не Магну!
- Ах, я думаю, даже и Магну!
Я говорил так для того, чтобы он излишне не увлекался Магной; но он
перебил меня и прошептал мне:
- Меня звали делать ширмы для её девственной спальни, и пока я чертил
моим углем, я с ней говорил. Она меня спросила о тебе...
Живописец остановился.
- Она сожалеет, что ты занимаешься таким ремеслом, как скоморошество. Я
ей сказал: "Госпожа! не всякий в своей жизни так счастлив, чтобы проводить
жизнь свою по избранию. Неодолима судьба: она может заставить смертного
напиться из самого мутного источника, где и пиявки и аспид на дне". Она
пренебрежительно улыбнулась.
- Улыбнулась? - спросил я. - Узнаю в этом дочь Птоломея и гордой
Альбины. Мне, знаешь ли... мне больше понравилось бы, если бы она
промолчала, а ещё лучше - с состраданием тихо вздохнула б.
- Да, - произнес Магистриан, - но она также сказала. "Смерть лучше
бесславия", и я верю, что она на это способна.
- Ты скоро судишь, - отвечал я, - смерть лучше бесславия - это
неспорно, но может ли это сказать мать, у которой есть дети?
- Отчего же? ты только вспомни, что сделала мать Маккавеев?
- Да. Маккавеев убили. А если бы матери их погрозили сделать детей
такими скоморохами, как я, или обмывщиками ног в доме гетеры... Что? я
думаю, если бы мать их была сама Магна, - то бог весть что бы она предпочла:
позор или смерть за их избавление?
- Зачем говорить это! - воскликнул, отходя от меня, Магистриан, - пусть
не коснётся её вовек никакое зло.
- О, - говорю я, - от всей души присоединяюсь к твоему желанию всего
доброго Магне.
А на другой же день после этого разговора Магистриан пришёл ко мне
перед вечером очень печальный и говорит:
- Слышал ли ты, Памфалон, самую грустную новость? Птоломей и Альбина
выдают дочь свою замуж!
- А почему ты называешь это грустною новостью? - отвечал я. - С каких
это пор союз двух сердец стал печалью, а не радостью?
- Это было всегда, когда сердце соединяют с бессердечием.
- Магистриан! - остановил я живописца, - в тебе говорит беспокойное
чувство, его зовут ревность. Ты должен его в себе уничтожить.
- О, я уже давно его уничтожил, - отвечал живописец - Магна мне не
невеста, и я ей не жених, но ужасно, что жених её приезжий Руфин-византиец.
Это имя мне так было известно, что я вздрогнул и опустил из рук моё
дело.
Руфин-византиец был из знатного рода и очень изящен собою, но страшно
хитёр и лицемер столь искусный, что его считали чрезмерным даже в самой
Византии. Тщеславный коринфянин Ор и все, кто тратили деньги и силы на пирах
у гетеры Азеллы, были, на моё рассуждение, лучше Руфина. Он прибыл в Дамаск
с открытым посланием и был принят здесь Птоломеем отменно. Руфин, как
притворщик, целые дни проводил во сне дома, а говорил, будто читает
богословские книги, а ввечеру удалялся, ещё для полезных бесед, за город,
где у нас о ту пору жил близ Дамаска старый отшельник, стоя днем на скале, а
ночью стеная в открытой могиле. Руфин ходил к нему, чтобы молиться, стоя в
его тени при закате солнца, но отсюда крылатый Эол его заносил постоянно под
кровлю Азеллы, всегда, впрочем, с лицом изменённым, благодаря Магистрианову
искусству. А потому мы хорошо его знали, ибо Магистриан, как друг мой, не
делал от меня тайны, что он рисовал другое лицо на лице Руфина, и мы не раз
вместе смеялись над этим византийским двуличьем. Знала об этом и гетера
Азелла, так как гетеры, закрыв двери свои за гостями, часто беседуют с нами
и, находя в нас, простых людях, и разум и сердце, любят в нас то, чего не
встречают порою в людях богатых и знатных.
Азелла же, надо сказать, любила моего живописца, и любила его
безнадежно, потому что Магистриан думал об одной Магне, чистый образ которой
был с ним неразлучно. Азелла чутким сердцем узнала всю эту тайну и тем
нежней и изящней держала себя с Магистрианом. Когда я и Магистриан
оставались в доме Азеллы, при восходе солнца она, проводив своих гостей,
часто говорила нам, как она которого из них разумеет, и не скрывала от нас
своего особенного презрения к Руфину. Она называла его гнусным притворщиком,
способным обмануть всякого и сделать самую подлую низость, а Азелла всех
хорошо понимала. Один раз после безумных трат коринфянина Ора она нам
сказала:
- Это бедный павлин... Все его щиплют, и когда здесь бывает с ним
вместе византиец Руфин, хорошо бы встряхивать Руфинову епанчу.
Это значило, что Руфин мог быть и вор... Азелла никогда не ошибалась, и
я и Магистриан это знали.
Но Птоломей и Альбина глядели на византийца своими глазами, а добрая
дочь их была покорна родительской воле, и жребий её был совершён. Магна
сделалась женою Руфина, который взял её вместе с богатым приданым, данным ей
Птоломеем, и увёз в Византию.
Птоломей и Альбина были скоро наказаны роком. Лицемерный Руфин оказался
и небогат, и не столь именит, как выдавал себя в Дамаске, а главное, он
совсем не был честен и имел такие большие долги, что богатое приданое Магны
всё пошло на разделку с теснившими его заимодавцами. Скоро Магна очутилась в
бедности, и приходили слухи, будто она терпит жестокую долю от мужа. Руфин
заставлял её снова выпрашивать серебро и золото у её родителей, а когда она
не хотела этого делать, он обращался с нею сурово. Всё же, что присылали
Магне её родители, Руфин издерживал бесславно, совсем не думая об уменьшении
долга и о двух детях, которые ему родились от Магны. Он, так же как многие
знатные византийцы, имел в Византии ещё и другую привязанность, в угоду
которой обирал и унижал свою жену.
Это так огорчило гордого Птоломея, что он стал часто болеть и вскоре
умер, оставя своей вдове только самые небольшие достатки. Альбина всё
повезла к дочери: она надеялась спасти её и потеряла все свои деньги на дары
приближённым епарха Валента, который сам был алчный сластолюбец и искал
случая обладать красивою Магной. Кажется, он имел на это согласие самого
Руфина. Говорили, будто Руфин даже понуждал свою жену отвечать на исканье
Валента, заклиная её согласиться на это для спасенья семейства, потому что
иначе Валент угрожал отдать Руфина со всею его семьею во власть его
заимодавцев.
Альбина не вынесла этого и скоро переселилась в вечность, а Магна
осталась с детьми в самой горестной бедности, но не предалась развращённым
исканьям Валента. Тогда гневный вельможа Валент распорядился отдать всех их
во власть заимодавцев.
Заимодавцы посадили Руфина в тюрьму, а детей его и бедную Магну взяли в
рабство. А чтобы сделать это рабство ещё тяжелее, они разлучили Магну с
детьми и малюток её отослали в село к скопцу-селянину, а её отдали
содержателю бесчестного дома, который обязался платить им за неё в каждые
сутки по три златницы.
Напрасно вопияла ко всем бедная Магна и у всех искала защиты. Ей
отвечали: над нами над всеми закон. Закон наш охраняет многоимущих. Они всех
сильней в государстве. Если бы был теперь на своём месте наш прежний
правитель Ермий, то он, как человек справедливый и милосердный, может быть
вступился бы и не допустил бы этого, но он очудачел: оставил свет, чтобы
думать только об одной своей душе. Жестокий старик! Пусть небо простит ему
его отшельничье самолюбие.
Произнеся эти слова, скоморох заметил, что сидевший возле него
пустынник вздрогнул и схватил Памфалона за руку. Памфалон спросил его:
- Что, ты о них сожалеешь, что ли?
- Да, я сожалею... сожалею... И о них и о себе сожалею, - отвечал
Ермий. - Продолжай твою повесть.
Памфалон стал продолжать.
Содержатель бесчестного дома, чтобы избежать неприятного шума в столице
и надёжнее взять свои деньги, не стал держать Магну в Византии, а отправил
её в Дамаск, где её все знали как самую благородную и недоступную женщину, а
потому, без сомнения, теперь все устремятся обладать ею.
Магну, как рабыню, стерегли зорко, и у неё были отняты все средства
бежать. Она не могла и лишить себя жизни, да она о самоубийстве и не
помышляла, потому что она была мать и стремилась найти и спасти своих детей
от скопца из неволи.
Так она под караулом и в закрытости была привезена в Дамаск, и на
другой день, то есть именно в тот день, когда я скрывался, лежа на моём
золоте, огласилось, что продающий Магну содержит её у себя за плату по пяти
златниц за каждые сутки. Получить её может всякий, кто заплатит златницы.
Тот, кто взялся выручать за Магну златницы, конечно не медлил, чтобы
собирать их с хорошим прибытком, и для того разослал зазывальщицу по всем
богатым людям Дамаска, чтобы оповестить им, каким он роскошным владеет
товаром.
Развращённые люди кинулись в дом продавца, и Магна весь день едва лишь
спасалась слезами. Но к вечеру продавец стал угрожать снестись с тем, кто
взял её детей, чтобы их оскопить, и она решилась ему покориться... И после
этого силы её оставили, и она крепко заснула и увидела сон: к ней кто-то
тихо вошёл и сказал ей: "Радуйся, Магна! ты сегодня обрела то одно, чего
тебе во всю твою жизнь недоставало. Ты была чиста, но гордилась своей
непорочностью, как твоя мать; ты осуждала других падших женщин, не внимая,
чем они доведены были до падения. Это было ужасно, и вот теперь, когда ты
сама готова пасть и знаешь, как это тяжко, теперь твоя противная Богу
гордость сокрушилась, и теперь Бог сохранит тебя чистой".
И в это же самое время в дом, где заключалась Магна, постучался один
застенчивый гость, который закрывал лицо своё простой епанчою, и, тихо
позвав хозяина, сказал ему шепотом:
- Ах, я очень стыдлив, но умираю от страсти. Скорее введи меня к Магне
- даю тебе десять златниц.
- Я должен сказать тебе, господин, что эта женщина из знатного рода, и
она стоит мне по кабале больших денег, которых я через неё не выручил,
потому что она умела разжалобить всех, кого я вводил к ней. Не моё будет
дело, если ты станешь слушать её слова и тебя размягчат её речи. Я своё
золото должен иметь, потому что я человек бедный и взял её за дорогую цену.
- Не беспокойся, - отвечал, продолжая скрывать лицо, незнакомец, - вот
получи свои десять златниц, а я не таковский: я знаю, что значат женские
слёзы.
Продавец взял у него десять златниц и дёрнул шнур, который опрокинул
медную чашу, содержавшую медный же шар. Шар покатился по холщовому жёлобу и,
докатившись до шатрового отделения Магны, звонко упал в медный таз, стоявший
у изголовья её постели. После чего продавец сейчас же повёл гостя к Магне.
Незнакомец вошёл в отдалённый покой, накуренный пистиком и амброй, и
увидал здесь при цветочном фонаре лежащую Магну. её не разбудил удар в таз,
потому что как раз в это время ей снился тот сон, где открывалось, что
надменная сила её отлетела и теперь она спасена за признание своей немощи.
Продавец упрекнул Магну, что она не слыхала удара шара по тазу, и,
указав ей на незнакомца, сказал грубо:
Не притворяйся, будто не слышишь, что к тебе пущен шар! Вот кому я
уступил всякую власть над тобою до утра. Будь умна и покорна. А если ты ещё
заставишь меня терпеть убытки, я передам тебя туда, где к тебе будут входить
суровые воины, и от тех ты уже не дождёшься пощады.
И, сказав это, продавец взял шар и вышел, а гость затворил за ним и,
оборотясь, тихо молвил Магне:
- Не бойся, злополучная Магна, я пришёл, чтобы спасти тебя. - И он
сбросил свой плащ.
Магна узнала Магистриана и зарыдала.
- Оставь слёзы, прекрасная Магна. Теперь не время чтоб лить их и
отчаиваться. Успокойся и верь, что если небо спасало тебя до сего часа, то
теперь твоё избавление уже несомненно, если ты только согласна сама помогать
мне, чтобы я мог тебя выручить и возвратить тебя детям и мужу.
- Согласна ли я! - воскликнула Магна. - О, добрый юноша, разве в этом
возможно сомненье!
- Так поспеши же скорее делать, что я тебе скажу: теперь я отвернусь от
тебя - и давай как можно скорее переменимся платьем.
И вот Магна надела на себя тунику, и епанчу, и всё, что имел на себе
мужское Магистриан, а он сказал ей:
- Не медли, спасайся! закрой епанчой твоё лицо точно так, как вошёл
сюда я, и смело иди из этого дома! Твой презренный хозяин сам тебя выведет
за свои проклятые двери.
Магна так и сделала и благополучно вышла, но тотчас же, выйдя, стала
сокрушаться: куда ей бежать, где скрыться, и что будет с бедным юношей,
когда завтра обман их откроют? Магистриан подвергнется истязаньям, как
разрушитель заимодавного права; он, конечно, не имеет столько, чтобы
заплатить весь долг, за который отдана в кабалу Магна, и его навеки посадят
в тюрьму и будут его мучить, а она всё равно не может явиться к своим детям,
потому что ей нечем выкупить их из кабалы.
И вот тут этой женщине пришла в голову мысль, которая навсегда лишила
меня возможности исправить мой путь и вести вперед добропорядочную жизнь.
Когда Магна открыла мне свои бедствия и рассказала об опасности,
которой подвергался за неё Магистриан, передо мною точно разверзлась бездна.
Я знал, что у Магистриана не могло быть десяти литр золота, которые взнёс он
за Магну и которые всё равно не могли избавить её от её унижения, ибо не
составляли цены всей её кабалы и ничего не оставляли на выкуп её детей от
скопца в Византии. Но где, однако, Магистриан мог взять и эти златницы? Он
работал в доме Азеллы, где всегда был ларец с сокровищами этой без ума
влюблённой в него гетеры... И ужас объял мою душу... Я подумал: что если
любовь к бедной Магне довела его до безумия, и он похитил ларец, и имя
Магистриана отныне бесчестно: он вор!
А бедная Магна, продолжая оглашать воздух стонами, возвратилась опять к
тем же словам, с которых начала, когда неожиданно вошла в моё жилище.
- Памфалон! - вопияла она, - я слышала, что ты разбогател, что какой-то
гордый коринфянин дал тебе несметные деньги. Я пришла продать себя тебе,
возьми меня к себе в рабыни, но дай мне денег, чтоб выкупить из неволи моих
детей и спасти погибающего за меня Магистриана.
Отшельник! ты отжил жизнь в пустыне, и тебе, быть может, непонятно,
какое я чувствовал горе, слушая, что отчаяние говорит устами этой женщины,
которую я знал столь чистой и гордой своею непорочностию! Ты уже взял верх
над всеми страстями, и они не могут поколебать тебя, но я всегда был слаб
сердцем, и при виде таких страшных бедствий другого человека я промотался...
я опять легкомысленно позабыл о спасении своей души.
Я зарыдал и сквозь рыдания молвил:
- Ради милости божией умолкни, несчастная Магна! Сердце моё не может
этого вынесть! Я простой человек, я скоморох, я провожу мою жизнь среди
гетер, празднолюбцев и мотов, я дегтярная бочка, но я не куплю себе того,
что ты предлагаешь мне в безумье от горя.
Но Магна так ужасно страдала, что не поняла меня вовсе.
- Ты отвергаешь меня! - воскликнула она с ужасом - О, я несчастная! где
мне взять золота, чтобы избавить от изуродования моих детей? - и она
заломила над головою руки и упала на землю.
Это исполнило меня ещё большего ужаса... Я задрожал, увидя, как её
унизило горе до того, что она, уже словно счастья, искала, чтобы кто-нибудь
купил у неё её ласки.
Я поспешил её утешить.
- Нет, - закричал я, - это вовсе не то, что будто я тебя отвергаю. Я
тебе друг и докажу тебе это моею готовностью помочь твоему горю. Только не
говори более для чего ты пришла сюда. Разрушь скорей это плетение волос,
через которое ты стала походить на гетеру; смой с своих плеч чистой водою
этот аромат благовонного нарда, которым их покрыли люди, желавшие твоего
позора, а потом скажи мне: сколько именно должен муж твой.
Она вздохнула и тихо промолвила:
- Десять тысяч златниц.
Я видел, что её обманули богатство, которое бросил мне расточительный
Ор, было ничтожно для того, чтобы заплатить долг её и выкупить детей.
Магна молча встала и, подняв рукою сброшенную епанчу Магистриана,
хотела снова покрыть свою голову.
Я догадался, что она хочет уйти от меня с нехорошею целию, и
воскликнул:
- Ты хочешь уйти, госпожа Магна?
- Да, я возвращусь снова туда, откуда пришла.
- Ты хочешь освободить Магистриана!
Она только молча кивнула головой в знак согласья.
Я её остановил насильно.
- Не делай этого, - сказал я. - Это будет напрасно. Магистриан так
благороден и так тебе предан, что он оттуда не выйдет, а ты своим
возвращением только увеличишь смятенье. У меня всего есть двести тридцать
златниц... Это всё, что я получил от коринфянина Ора. Если думают, что у
меня есть более, то это или сочинила молва, или нахвастал сам Ор
пустохвальный. Но все двести тридцать златниц ты должна считать за свои. Не
возражай мне, госпожа Магна, не возражай мне против этого ни одного слова!
Это золото твоё, но надо достать ещё много, чтобы составило долг твоего
мужа. Я не знаю, где больше взять, но ночь пока ещё только в начале...
Магистриан до утра безопасен. Твой продавец уверен, что вы теперь слилися в
объятьях. Ты оставайся у меня и будь спокойна. Моя Акра до тебя никого без
меня не допустит, а я сейчас извещу о твоём несчастье твоих именитых подруг:
Таору, Фотину и Сильвию-деву, благочестье которой известно Дамаску... Их
слуги все меня знают и за дары меня пустят к своим госпожам. Они богаты и
целомудренны, и они не пожалеют золота, и дети твои будут выкуплены.
Но Магна живо меня перебила:
- Не тревожь, Памфалон, ни Таоры, ни Фотины, ни девственной Сильвии -
все они ничего для твоей просьбы не сделают.
- Ты ошибаешься, - возразил я. - Таора, Сильвия и Фотина -
благочестивые женщины, они преследуют всякий разврат, и по их слову у нас
уже выслали многих гетер из Дамаска.
- Это ничего не значит, - отвечала Магна и открыла мне, что прежде чем
бедствия её семейства достигли до нынешней меры, она уже обращалась с
просьбою к названным мною высоким гражданкам, но что все они оставили её
просьбы втуне.
- А как теперь, - прибавила она, - ко всему этому присоединился ещё
позор, до которого дошла я, то всякие просьбы к ним им будут даже обидны. Я
сама была такова ж, как они, и знаю, что не от них может прийти избавление
падшей.
- Ну, всё равно, жди у меня, что нам пошлёт милосердное небо, - сказал
я и, погасив лампу, запер вход в моё жилище, в котором Магна осталась под
защитою Акры, а я во всю силу бегом понёсся по темным проходам Дамаска.
Я не послушался Магны и проник, с помощию слуг, к Таоре, Сильвии и к
Фотине... И стыжуся вспоминать, что я от них слышал... Магна была права во
всём, что мне о них говорила. Слова мои только приводили в пламенный гнев
этих женщин, и я был изгоняем за то, что смел приходить в их дома с такою
просьбой... Две из них, Таора и Фотина, велели прогнать меня с одним только
напоминанием, что я стоил бы хороших ударов, но Сильвия-дева, та повелела
бить меня перед её лицом, и слуги её били меня медным прутом до того, что я
вышел от неё с окровавленным телом и с запекшимся горлом. Так, томимый
жаждою, вбежал я на кухню гетеры Азеллы, чтобы попросить глоток воды с вином
и идти далее. А куда идти - я сам не знал этого.
Но тут, едва я явился, под крытым переходом меня встретила наперсница
гетеры, белокурая Ада. Она как будто нарочно шла с кувшином прохладительного
напитка, и я сказал ей:
Она улыбнулась и молвила с шуткой:
- Тебе ли теперь умирать, господин Памфалон, ты больше не беден и
можешь иметь рабов, которые станут прохлаждать для тебя воду.
А я ей ответил:
- Нет, Ада, я, слава богу, опять уже не богат - я опять так же беден,
как прежде, и вдобавок... должен признаться, - я сильно изранен.
Она мне нагнула сосуд, а я припал к питью, и в то время, когда я пил, а
Ада стояла, склонившись ко мне она заметила на моих плечах кровь, которая
сочилась из рубцов, нанесённых мне медным прутом пред лицом девственной
Сильвии. Кровь проступала сквозь тонкую тунику, и Ада в испуге вскричала:
- О, несчастный! ты взаправду в крови! На тебя верно, напали ночные
воры!.. О несчастный! Хорошо что ты спасся от них под нашею кровлей.
Останься здесь и подожди меня немного: я сейчас отнесу это охлажденное питьё
гостям и вмиг возвращусь, чтоб обмыть твои раны...
- Хорошо, - сказал я, - я тебя подожду.
А она добавила:
- Может быть, ты хочешь, чтоб я шепнула об этом Азелле? У нее теперь
пирует с друзьями градоправитель Дамаска: он пошлёт отыскать тех, кто тебя
обидел.
- Нет, - отвечал я, - это не нужно. Принеси мне только воды и
какую-нибудь чистую тунику.
Надев чистую одежду, я хотел идти к бывшему монaху Аммуну, который
занимался всякими делами, и закабалить ему себя на целую жизнь, лишь бы
взять cpaзу деньги и отдать их на выкуп от скопца детей Магны.
Ада скоро возвратилась и принесла всё, что мне было нужно.
Но она также сказала обо мне и своей госпоже, a это повело к тому, что
едва Ада обтерла прохладною губкою мои раны и покрыла мои плечи принесённою
ею льняной туникой, как в переходе где я лежал на полу прислонясь боком к
дереву, показалась в роскошном yбpaнстве Азелла.
Азелла вся была в золоте и в перлах, из которых один стоил огромной
цены. Этот редкостный перл был подарен ей большим богачом из Египта.
Азелла подошла с участьем ко мне и заставила меня рассказать ей всё,
что со мною случилось. Я ей стал рассказывать вкратце и когда дошёл до
бедствия Магны, тo заметил, что глаза Азеллы стали серьёзны, а Ада начала
глядеть вдаль, и по лицу её тоже заструились слёзы.
Тогда я подумал: вот теперь время, чтобы открыть Магистрианову тайну, и
вдруг неожиданно молвил:
- Азелла, это ли все драгоценности, которые ты имеешь?
- Нет, это не все, - отвечала Азелла. - Но какое тебе до этого дело?
- Мне большое есть дело, и я тебя умоляю: скажи мне, где ты их
сохраняешь и все ли они целы?
- Я храню их в драгоценном ларце, и все они целы.
- О, радость! - вскричал я, позабыв всю мою боль. - Всё цело! Но где ж
взял десять литр золота Магистриан?!
- Магистриан?!
- Да.
И когда я стал рассказывать, что сделал Магистриан, Азелла стала
шептать:
- Вот кто истинно любит! Моя Ада видела, как он вышел из дома Аммуна...
Я всё понимаю: он продал Аммуну себя в кабалу, чтобы выпустить Магну!
И гетера Азелла начала тихо рыдать и обирать с своих рук золотые
запястья, ожерелья и огромный перл из Египта и сказала:
- Возьми всё это, возьми и беги, как можно скорее возьми от скопца
детей бедной Магны, пока он их не изуродовал!
Я так и сделал: я соединил все мои деньги, которые дал мне Ор
коринфянин, с тем, что получил от гетеры, и отправил с ними Магну выкупать
из неволи её мужа и двух сыновей. И всё это совершилось успешно, но зато
исправление жизни моей и с ней вся надежда моя на блаженную вечность
навсегда разлетелись. Так я теперь и остаюсь скоморохом - я смехотвор, я
беспутник - я скачу, я играю, я бью в накры, свищу, перебираю ногами и трясу
головой. Словом: я бочка, я дегтярная бочка, я негодная дрянь, которую ничем
не исправишь. Вот тебе и весь сказ мой, отшельник, о том, как я утратил
улучшение жизни и как нарушил обет, данный богу.
Ермий встал, протянул руку к своей козьей милоти и молвил скомороху:
- Ты меня успокоил.
- Полно шутить!
- Ты дал мне радость.
- В чем она?
- Вечность впусте не будет.
- Конечно!
- А почему?
- Не знаю.
- Потому, что перейдут в неё путем милосердия много из тех, кого свет
презирает и о которых и я, гордый отшельник, забыл, залюбовавшись собою. Иди
к себе в дом, Памфалон, и делай, что делал, а я пойду дальше.
Они поклонились друг другу и разошлись. Ермий пришёл в свою пустыню и
удивился, увидав в той расщелине, где он стоял, гнездо воронов. Жители
деревни говорили ему, что они отпугивали этих птиц, но они не оставляют
скалы.
- Это так и должно быть, - ответил им Ермий. - Не мешайте им вить свои
гнёзда. Птицы должны жить в скале, а человек должен служить человеку. У вас
много забот; я хочу помогать вам. Хил я, но стану делать по силам. Доверьте
мне ваших коз, я буду их выгонять и пасти, а когда возвращусь с стадом, вы
дайте мне тогда хлеба и сыра.
Жители согласились, и Ермий начал гонять козье стадо и учить на свободе
детей поселян. А когда всё село засыпало, он выходил, садился на холм и
обращал свои глаза в сторону Дамаска, где он узнал Памфалона. Старец теперь
любил думать о добром Памфалоне, и всякий раз, когда Ермий переносился
мыслью в Дамаск, мнилось ему, что он будто видит, как скоморох бежит по
улицам с своей Акрой и на лбу у него медный венец, но с этим венцом
заводилося чудное дело: день ото дня этот венец все становился ярче и ярче,
и, наконец, в одну ночь он так засиял, что у Ермия не хватило силы смотреть
на него. Старик в изумлении закрыл даже рукою глаза, но блеск проникает
отовсюду. И сквозь опущенные веки Ермий видит, что скоморох не только сияет,
но воздымается вверх всё выше и выше - взлетает от земли на воздух и несётся
прямо к пылающей алой заре.
Куда он несётся! Он испепелится, он там сгорит. Ермий рванулся за
Памфалоном, чтобы удержать его или чтобы по крайней мере с ним не
расстаться, но в жарком рассвете зари между ними вдруг стала преграда... Это
как бы частокол или решётка, в которой каждая жердь одна с другою не схожи.
Ермий видит, что это какие-то знаки, - во весь небосклон большими еврейскими
литерами словно углём и сажей напачкано слово: "самомненье".
"Тут мой предел!" - подумал Ермий и остановился, но Памфалон взял свою
скоморошью епанчу, махнул ею и враз стер это слово на всём огромном
пространстве, и Ермий тотчас увидал себя в несказанном свете и почувствовал,
что он летит на высоте, держась рука за руку с Памфалоном, и оба беседуют.
- Как ты мог стереть грех моей жизни? - спросил Памфалона на полёте
Ермий.
А Памфалон ему отвечал:
- Я не знаю, как я это сделал: я только видел, что ты затруднялся, а я
захотел тебе пособить, как умел. Я всегда всё так делал, пока был на земле,
и с этим иду я теперь в другую обитель.
Дальнейших речей их не слышал уже списатель сказанья. Прохладное облако
густою тенью застлало дальнейший их след от земли, и с румяной зарею заката
вместе слились их отшедшие души.
Впервые - журнал "Исторический вестник", 1887, 3. Первоначальное
название повести "Боголюбезный скоморох" было снято автором в корректуре под
давлением духовной цензуры.
Стр. 113. Эпиграф взят из сочинений китайского философа Лао-тзы
(Лао-цзы; VI-V в. до н. э.), дошедших в более поздних
пересказах-переложениях его учеников и последователей.
Феодосий I Великий (346 - 395) - римский император (379 - 395)
.
Патрикий (патриций) - сенатор, представитель вельможной, титулованной
знати.
Епарх (древнегреч.) - глава административного округа в Восточной
Римской империи.
Стр. 114. ..."оставь нам долги наши, якоже и мы оставляем"... - слова
из молитвы "Отче наш" (Евангелие от Матфея, VI. 12)
Стр. 115. ..."бе бо ему богатство многосущное"... - ибо было у него
богатство многообразное (церковнослав.).
Стр. 116. Едесс (Эдесса) - столица одной из римских провинций в древней
Месопотамии, где имелось 300 монастырей, а в IV в. жил один из отцов церкви
Ефрем Сирин.
Стр. 117. Ориген Александрийский (ок. 185 - 253/254) - религиозный
философ, один из основоположников христианского богословия.
Григорий, епископ Неокесарийский (ум. ок. 270) - христианский писатель,
современник и единомышленник Оригена, причисленный к лику святых.
Пиерий - александрийский пресвитер (III в. н. э.), прозванный за
красноречие "Оригеном младшим".
Стефан - архидьякон, первомученик христианства.
Стр. 118. ..."яко всё добро зело"... - "И виде Бог вся, елика сотвори и
сё добра зело" - "И увидел Бог всё, что Он сотворил, и что это весьма
хорошо" (Бытие, I, 31).
..."весь мир лежит во зле"... - Первое соборное послание св. апостола
Иоанна Богослова, V, 19.
..."кацы суть [иже] Богу угождающие..." (церковнослав.) - каковы те,
кто угодны Богу.
Стр. 120. Козья милоть - кожух из козьих шкур.
Хода - здесь: скорость пешего хода.
Стр. 126. Содом и Гоморра - древнепалестинские города, косневшие в
разврате и за то сожженные насланным Богом серно-огненным дождем (Бытие,
XIX).
Накры - род бубна.
Гнуткие драницы - выгнутые дощечки.
Сопели - дудки.
Стр. 127. Звонцы - колокольчики.
Стр. 129. Кошница - плетёная корзина с расширяющимся верхом.
Тыква - здесь: сосуд из выделанной тыквы для ношения воды.
Стр. 130. Степень (церковнослав.) - ступень.
Стр. 133. Тростить - трясти, вращать (чем-либо).
Стр. 134. Тартар - царство мёртвых; ад (в греческой мифологии - бездна,
куда Зевс низверг побеждённых титанов).
Стр. 136. Силен - похотливое весёлое божество в позднегреческой
мифологии, отец козлоногих сатиров.
Стогны (церковнослав.) - площади, улицы.
Стр. 141. Поприще (древнерусск.) - мера длины, равная то одной версте,
то большему расстоянию.
Левитон - балахон первохристиан-богомольцев.
...стану сидеть у своей кущи и подражать гостеприимству Авраама. -
Аврааму, сидевшему у входа в шатер свой (куща - шатер), явились три мужа (то
была св. Троица), которых он встретил весьма гостеприимно (Бытие, XVIII, 1 -
8).
Стр. 143. Литр - здесь: денежная единица.
Нитрийский брат - монах; Нитрия - область в Сирии, где было много
монастырей.
Стр. 147. Понт (древнегреч.) - море.
Стр. 149. ...нужен сосуд в честь и нужен сосуд в поношение... -
перефразированная цитата из Послания св. апостола Павла к Римлянам (IX, 21).
Стр. 151. Горы - в древнегреч. мифологии - божества времён года и
порядка в природе, изображавшиеся в виде трёх юных девушек.
Стр. 153. ...что сделала мать Маккавеев? - Согласно Библии, мать
семерых братьев Маккавеев призывала своих детей к мужеству, когда враги
язычники подвергали на её глазах страшным пыткам и поочередно казнили её
сыновей, не добившись от Маккавеев отказа от отеческого закона. Мать
скончалась вслед за гибелью сыновей (Вторая книга Маккавейская, VII).
Стр. 157. Пистик - полевой хвощ.