Лесков Николай Семенович - Скоморох Памфалон

Н. С. Лесков. Скоморох Памфалон

  

  

  -----------------

  Лесков Н.С. Собрание сочинений в 12 т.

  М., Правда, 1989;

  Том 10, с. 113-165.

  OCR: sad369 (г. Омск)

  -----------------

  

  

  

  

  

  

  

   Слабость велика, сила ничтожна.

   победит.

  

  

  

  

  

  

  

  

  Лао-тзы

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  

  В царствование императора Феодосия Великого жил в Константинополе один знатный человек, "патрикий и епарх", по имени Ермий. Он был богат, благороден и знатен; имел прямой и честный характер; любил правду и ненавидел притворство, а это совсем не шло под стать тому времени, в котором он жил.

  В то отдалённое время в Византии, или в нынешнем Константинополе, и во всём царстве Византийском было много споров о вере и благочестии, и за этими спорами у людей разгорались страсти, возникали распри и ссоры, а от этого выходило, что хотя все заботились о благочестии, но на самом деле не было ни мира, ни благочестия. Напротив того, в низших людях тогда было много самых скверных пороков, про которые и говорить стыдно, а в высших лицах царило всеобщее страшное лицемерие. Все притворялись богобоязненными, а сами жили совсем не по-христиански: все злопамятствовали, друг друга ненавидели, а к низшим, бедным людям не имели сострадания; сами утопали в роскоши и нимало не стыдились того, что простой народ в это самое время терзался в мучительных нуждах. Обеднявших брали в кабалу или в рабство, и нередко случалось, что бедные люди даже умирали с голода у самых дверей пировавших вельмож. При этом простолюдины знали, что именитые люди и сами между собой беспрестанно враждовали и часто губили друг друга. Они не только клеветали один на другого царю, но даже и отравляли друг друга отравами на званых пирах или в собственных домах, через подкуп кухарей и иных приспешников.

  Как сверху, так и снизу всё общество было исполнено порчей.

  

ГЛАВА ВТОРАЯ

  

  

  У упомянутого Ермия душа была мирная, и к тому же он её укрепил в любви к людям, как заповедал Христос по Евангелию. Ермий желал видеть благочестие настоящее, а не притворное, которое не приносит никому блага, а служит только для одного величания и обмана. Ермий говорил: если верить, что Евангелие божественно и открывает, как надо жить, чтобы уничтожить зло в мире, то надо всё так и делать, как показано в Евангелии, а не так, чтобы считать его хорошим и правильным, а самим заводить наперекор тому совсем другое: читать "оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем", а заместо того ничего никому не оставлять, а за всякую обиду злобиться и донимать с ближнего долги, не щадя его ни силы, ни живота.

  Над Ермием за это все другие вельможи стали шутить и подсмеиваться; говорили ему: "Верно, ты хочешь, чтобы все сделались нищими и стояли бы нагишом да друг дружке рубашку перешвыривали. Так нельзя в государстве". Он же отвечал: "Я не говорю про государство, а говорю только про то, как надо жить по учению Христову, которое все вы зовёте божественным". А они отвечали: "Мало ли что хорошо, да невозможно!" И спорили, а потом начали его выставлять перед царем, как будто он оглупел и не годится на своём месте.

  Ермий начал это замечать и стал раздумывать как в самом деле трудно, чтобы и в почести остаться и самому вести жизнь по Христову учению?

  И как только начал Ермий сильнее вникать в это, то стало ему казаться, что этого даже и нельзя совсем вместе соединить, а надо выбирать из двух одно любое: или оставить Христово учение, или оставить знатность, потому что вместе они никак не сходятся, а если и сведёшь их насильно на какой-нибудь час, то они недолго поладят и опять разойдутся дальше прежнего. "Уйдёт один бес и опять воротится, и приведёт ещё семерых с собою". А с другой стороны глядя, Ермий соображал и то, что если он станет всех обличать и со всеми спорить, то войдёт он через то всем в остылицу, и другие вельможи обнесут его тогда перед царём клеветами, назовут изменником государству и погубят.

  "Угожу одним, - думает, - не угожу другим: если с хитрыми пойду - омрачу свою душу, а если за нехитрых стану - то им не пособлю, а себе беду наживу. Представят меня как человека злоумышленного, который сеет неспокойствие, а я могу не стерпеть напраслины да стану оправдываться, и тогда душа моя озвереет, и я стану обвинять моих обвинителей и сделаюсь сам такой же злой, как они. Нет, пусть так не будет. Не хочу я никого ни срамить, ни упрекать, потому что всё это противно душе моей, а лучше я совсем с этим покончу: пойду к царю и упрошу его дозволить мне сложить с себя всякую власть и доживу век мой мирно где-нибудь простым человеком".

  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  

  

  Как Ермий задумал, так он и сделал по своему рассуждению. Царю Феодосию он ни на что не жаловался и никого перед ним не обвинял, а только просился отставить его от дел. Царь уговаривал Ермия остаться при должности, но потом отпустил. Ермий получил полную отставку ("отложи от себя всяку власть"). А в это же самое время скончалась жена Ермия, и бывший вельможа, оставшись один, начал рассуждать ещё иначе:

  "Не указание ли мне это свыше? - подумал Ермий. - Царь меня отпустил от служебных забот, а господь разрешил от супружества. Жена моя умерла, и нет у меня никого такого в родстве моём, для которого мне надо было бы стараться по своим имениям. Теперь я могу идти резвее и дальше к цели евангельской. На что мне богатство? С ним всегда неминучие заботы, и хоть я от служебных дел отошёл в сторону, а, однако, богатство заставит меня о нём заботиться и опять меня втравит в такие дела, которые не годятся тому, кто хочет быть учеником Христовым".

  А богатства у Ермия было очень много ("бе бо ему богатство многосущное") - были у него и дома, и сёла, и рабы, и всякие драгоценности.

  Ермий всех своих рабов отпустил на волю, а всё прочее "богатство многосущное" продал и деньги разделил между нуждавшимися бедными людьми.

  Поступил он так потому, что хотел "совершен быть", а тому, кто желает достичь совершенства, Христос коротко и ясно указал один путь "Отдай всё, что имеешь, и иди за мною"

  Ермий всё это исполнил в точности, так что даже никакой малости себе не оставил, и радовался тому, что это совсем не показалось ему жалко и трудно. Только начало было дорого сделать, а потом самому приятно стало раздавать всё, чтобы ничто не путало и ничто не мешало идти налегке к высшей цели евангельской.

  

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

  

  

  Освободясь и от власти и от богатства, Ермий покинул тайно столицу и пошёл искать себе уединённого места, где бы ему никто не мешал уберечь себя в чистоте и святости для прохождения богоугодной жизни.

  После долгого пути, совершённого пешими и босыми ногами, Ермий пришёл к отдалённому городу Едессу и совсем нежданно для себя нашёл здесь "некий столп". Это была высокая каменная скала, и с расщелиной, и в середине расщелины было место, как только можно одному человеку установиться.

  "Вот, - подумал Ермий, - это мне готовое место". И сейчас же взлез на этот столп по ветхому брёвнышку, которое кем-то было к скале приставлено, и бревно оттолкнул. Бревно откатилось далеко в пропасть и переломилось, а Ермий остался стоять и простоял на столпе тридцать лет. Во всё это время он молился богу и желал позабыть о лицемерии и о других злобах, которые он видел и которыми до боли возмущался.

  С собою Ермий взял на скалу только одну длинную бечёвку, которою он цеплялся, когда лез, и бечёвка эта ему пригодилась.

  На первых днях, как ещё Ермий забыл убрать эту бечёвку, заметил её пастух-мальчик, который пришёл сюда пасти козлят. Пастух начал эту бечёвку подёргивать, а Ермий его стал звать и проговорил ему:

  - Принеси мне воды я очень жажду.

  Мальчик подцепил ему свою тыквенную пустышку с водой и говорит:

  - Испей и оставь себе тыкву.

  Так же он дал ему и корзинку с горстью чёрных терпких ягод.

  Ермий поел ягод и сказал:

  - Бог послал мне кормильца.

  А мальчик как только пригнал вечером в село стадо козлят, так сейчас же рассказал своей матери, что видел на скале старика, а пастухова мать пошла на колодец и стала о том говорить другим женщинам, и так сделалось известно людям о новом столпнике, и люди из села побежали к Ермию и принесли ему чечевицы и бобов больше, чем он мог съесть. Так и пошло далее.

  Только Ермий спускал сверху на длинной бечеве плетёную корзину и выдолбленную тыкву, а люди уже клали ему в эту корзину листьев капусты и сухих, не варёных семян, а тыкву его наполняли водою. И этим бывший византийский вельможа и богач Ермий питался тридцать лет. Ни хлеба и ничего готовленного на огне он не ел и позабыл и вкус варёной пищи. По тогдашним понятиям находили, будто это приятно и угодно богу. О своём розданном богатстве Ермий не жалел и даже не вспоминал о нём. Разговоров он не имел ни с кем никаких и казался строг и суров, подражая в молчании своём Илии.

  Поселяне считали Ермия способным творить чудеса. Он им этого не говорил, но они так верили. Больные приходили, становились в тени его, которую солнце бросало от столпа на землю, и отходили, находя, что чувствуют облегчение. А он всё молчал, вперяя ум в молитву или читая на память три миллиона стихов Оригена и двести пятьдесят тысяч стихов Григория, Пиерия и Стефана.

  Так проводил Ермий дни, а вечером, когда сваливал пеклый жар и лицо Ермия освежала прохлада, он, окончив свои молитвы и размышления о боге, думал иногда и о людях. Он размышлял о том: как за эти тридцать лет зло в свете должно было умножиться и как под покровом ханжества и пустосвятства, заменяющего настоящее учение своими выдумками, теперь наверно иссякла уже в людях всякая истинная добродетель и осталась одна форма без содержания.

  Впечатления, вынесенные столпником из покинутой им лицемерной столицы, были так неблагоприятны, что он отчаялся за весь мир и не замечал того, что через это отчаяние он унижал и план и цель творения и себя одного почитал совершеннейшим.

  Повторяет он наизусть Оригена, а сам думает: "Ну, пусть так - пусть земной мир весь стоит для вечности и люди в нём, как школяры в школе, готовятся, чтобы явиться в вечности и там показать свои успехи в здешней школе. Но какие же успехи они покажут, когда живут себялюбиво и злобно, и ничему от Христа не учатся, и языческих навыков не позабывают? Не будет ли вечность впусте?" Пусть утешает Ориген, что не мог же впасть в ошибку творец, узрев, "яко всё добро зело", если оно на самом деле никуда не годится, а Ермию всё-таки кажется, что "весь мир лежит во зле", и ум его напрасно старается прозреть: "кацы суть Богу угождающие и вечность улучившие?"

  Никак не может Ермий представить себе таковых, кои были бы достойны вечности, все ему кажутся худы, все с злою наклонностию в жизнь пришли, а здесь, живучи на земле, ещё хуже перепортились.

  И окончательно взяло столпника отчаяние, что вечность запустеет, потому что нет людей, достойных перейти в оную.

  

ГЛАВА ПЯТАЯ

  

  

  И вот однажды, когда, при опускающемся покрове ночи, столпник "усильно подвигся мыслию уведети: кацы суть иже Богу угожающи", он приклонился головою к краю расщелины своей скалы, и с ним случилась необыкновенная вещь: повеяло на него тихое, ровное дыхание воздуха, и с тем принеслись к его слуху следующие слова:

  - Напрасно ты, Ермий, скорбишь и ужасаешься: есть тацы, иже добре Богу угожают и в книгу жизни вечной вписаны.

  Столпник обрадовался сладкому голосу и говорит:

  - Господи, если я обрёл милость в очах твоих, то дозволь, чтобы мне был явлен хоть один такой, и тогда дух мой успокоится за всё земное сотворение.

  А тонкое дыхание снова дышит на ухо старцу:

  - Для этого тебе надо забыть о тех, коих ты знал, и сойти со столпа да посмотреть на человека Памфалона.

  С этим дыхание сникло, а старец восклонился и думает: взаправду ли он это слышал, или это ему навеяно мечтою? И вот опять проходит холодная ночь, проходит и знойный день, и наступили новые сумерки, и опять поник головой Ермий и слышит:

  - Спускайся вниз, Ермий, на землю, тебе надо пойти посмотреть на Памфалона.

  - Да кто он такой, этот Памфалон?

  - А вот он-то и есть один из тех, каких ты желаешь видеть.

  - И где же обитает этот Памфалон?

  - Он обитает в Дамаске.

  Ермий опять встрепенулся и опять не был уверен, что это ему слышно не в мечте. И тогда он положил в своём уме испытать это дело ещё, до трёх раз, и ежели и в третий раз будет к нему такая же внятная речь про Памфалона, тогда уже более не сомневаться, а слезать со скалы и идти в Дамаск.

  Но только он решил обстоятельно дознаться: что это за Памфалон и как его по Дамаску разыскивать.

  Прошёл опять знойный день, и с вечернею прохладою снова зазвучало в духе хлада тонка имя Памфалона.

  Неведомый голос опять говорит:

  - Для чего ты, старец, медлишь, для чего не слезаешь на землю и не идёшь в Дамаск смотреть Памфалона?

  А старец отвечает:

  - Как же могу я идти и искать человека мне неизвестного?

  - Человек тебе назван.

  - Назван мне человек Памфалоном, а в таком великом городе, как Дамаск, разве один есть Памфалон? Которого же из них я стану спрашивать?

  А в духе хлада тонка опять звучит:

  - Это не твоя забота. Ты только скорее слезай вниз да иди в Дамаск, а там уже все знают этого Памфалона, которого тебе надо. Спроси у первого встречного, его тебе всяк покажет. Он всем известен.

  

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  

  

  Теперь, после третьего такого переговора, Ермий более уже не сомневался, что это такой голос, которого надо слушаться. А насчёт того, к какому именно Памфалону в Дамаске ему надо идти, Ермий более не беспокоился. Памфалон, которого "все знают", без сомнения есть какой-либо прославленный поэт, или воин, или всем известный вельможа. Словом, Ермию размышлять более было не о чем, а на что он сам напросился, то надо идти исполнять.

  И вот пришлось Ермию после тридцати лет стояния на одном месте вылезать из каменной расщелины и идти в Дамаск...

  Странно, конечно, было такому совершенному отшельнику, как Ермий, идти смотреть человека, живущего в Дамаске, ибо город Дамаск по-тогдашнему в отношении чистоты нравственной был всё равно что теперь сказать Париж или Вена - города, которые святостью жизни не славятся, а слывут за гнездилища греха и пороков, но, однако, в древности бывали и не такие странности, и бывало, что посты благочестия посылались именно в места самые злочестивые.

  Надо идти в Дамаск! Но тут вспомянул Ермий, что он наг, ибо рубище его, в котором он пришёл тридцать лет тому назад, всё истлело и спало с его костей. Кожа его изгорела и почернела, глаза одичали, волосы подлезли и выцвели, а когти отрасли, как у хищной птицы... Как в таком виде показаться в большом и роскошном городе?

  Но голос его не перестает руководствовать и раздается издали:

  - Ничего, Ермий, иди: нагота твоя найдёт тебе покрывало.

  Взял Ермий свою корзиночку с сухими зёрнами и тыкву и кинул их вниз на землю, а затем и сам спустился со столпа по той самой верёвочке, по которой таскал себе снизу приносимую пищу.

  Тело столпника уже так исхудало, что его могла сдержать тонкая и полусгнившая верёвочка. Она, правда, потрескивала, но Ермий этого не испугался: он благополучно стал на землю и пошёл, колеблясь как ребёнок, ибо ноги его отвыкли от движения и потеряли твёрдость.

  И шёл Ермий по безлюдной, знойной пустыне очень долго и во весь переход ни разу никого не встретил, а потому и не имел причины стыдиться своей наготы; приближаясь же к Дамаску, он нашёл в песках выветрившийся сухой труп и возле него ветхую "козью милоть", какие носили тогда иноки, жившие в общежитиях. Ермий засыпал песком кости, а козью милоть надел на свои плечи и обрадовался увидев в этом особое о нём промышление.

  К городу Дамаску Ермий стал приближаться, когда солнце уже начало садиться. Старец немножко не соразмерил ходы и теперь не знал, что ему сделать: поспешать ли скорее идти или не торопиться и подождать лучше утра. Очам казалось близко видно, а ногам пришлось обидно. Поспешал Ермий дойти засветло, а поспел в то самое время, когда красное солнце падает, сумрак густеет и город весь обвивает мглой. Точно он весь в беспроглядный грех погружается.

  Страшно сделалось Ермию - хоть назад беги... И опять ему пришла в голову дума: не было ли всё, что он слышал о своём путешествии, одною мечтою или даже искушением? Какого праведника можно искать в этом шумном городе? Откуда тут может быть праведность? Не лучше ли будет бежать отсюда назад, влезть опять в свою каменную щелку, да и стоять, не трогаясь с места.

  Он было уже и повернулся, да ноги не идут, а в ушах опять "дыхание тонко":

  - Иди же скорей лобызай Памфалона в Дамаске.

  Старик снова обернулся к Дамаску, и ноги его пошли.

  Пришёл Ермий к городской стене как раз в ту минуту, когда городской страж наполовину ворота захлопнул.

  

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  

  

  Насилу успел бедный старик упросить сторожа, чтобы он позволил ему пройти в ворота, и то отдал за это свою корзину и тыкву; а теперь сам совсем безо всего очутился в совершенно ему незнакомом и ужасно многогрешном городе.

  Ночи на юге спускаются скоро, сумерек почти нет, и темнота бывает так густа, что ничего нельзя видеть. Улицы в то время, когда было это происшествие, в восточных городах ещё не освещались, а жители запирали свои дома рано. Тогда на улицах бывало очень небезопасно, и потому обыватели крепко закрывали все входы в дом, чтобы впотьмах не забрался какой-нибудь лихой человек и не обокрал бы или бы не убил и не сжёг дом. Ночью же входов или совсем не отпирали, или же отпирали только запоздавшим своим домашним или друзьям, и то не иначе, как удостоверясь, что стучится именно тот человек, которого впустить надо.

  Отворёнными поздно оставались только двери развратниц, к которым путь открыт всем, и чем больше идут к ним на свет, тем им лучше.

  Старец Ермий, попав в Дамаск среди густой тьмы, решительно не знал: где ему приютиться до утра. Были, конечно, в Дамаске гостиницы, но Ермий не мог ни в одну из них постучаться, потому что там спросят с него плату за ночлег, а он не имел у себя никаких денег.

  Остановился Ермий и, размыслив, что бы такое в его положении возможно сделать, решился попроситься ночевать в первый дом, какой попадется.

  Так он и сделал: подошёл к ближайшему дому и постучался.

  Его опросили из-за двери:

  - Кто там стучится?

  Ермий отвечает:

  - Я бедный странник.

  - Ах, бедный странник! Не мало вас шляется. Чего же тебе надо?

  - Прошу приюта.

  - Так ты не туда попал. Иди за этим в гостиницу.

  - Я беден и не могу платить в гостинице.

  - Это плохо, но иди в таком случае к тем, кто тебя знает: они тебя, может быть, пустят.

  - Да меня здесь никто не знает.

  - А если тебя здесь никто не знает, то не стучи и у нас понапрасну, а уходи скорей прочь.

  - Я прошусь во имя Христа.

  - Оставь, пожалуйста, оставь это имя. Много вас тут ходит, всё Христа вспоминаете, а наместо того лжёте и этим именем после всякое зло прикрываете. Уходи прочь, нет у нас для тебя приюта.

  Ермий подошёл к другому дому и здесь опять стал стучать и проситься.

  И здесь тоже опять спрашивают его из-за закрытых дверей:

  - Чего тебе надо?

  - Изнемогаю, я бедный странник... пустите отдохнуть в доме!

  Но опять и тут ему тот же ответ: иди в гостиницу.

  - У меня денег нет, - отвечал Ермий и произнес Христово имя, но оно вызвало только укоры.

  - Полно, полно выкликать это имя, - отвечали ему из-за дверей второго дома, - все ленивцы и злодеи нынче этим именем прикрываются.

  - Ах, - отозвался Ермий, - поверьте, что я никому никакого зла не сделал и не делаю: я пришёл прямо из пустыни.

  - Ну, если ты из пустыни, то там бы тебе и оставаться. Напрасно ты сюда и пришёл.

  - Я не своею волею пришёл, а имел повеление.

  - Ну, так иди к тому, куда позван, а нас оставь в покое; мы тех, кои старцами сказываются и в козьих милотях ходят, боимся: вы сами очень святы, а за вами за каждым седмь приставных бесов ходит.

  "Ого! - подумал Ермий, - как время изменило обычаи. Верно, ныне совсем уже нет старого привета странным. Все уже знают пустынное предание, что за аскетом вслед более бесов ходит, чем за простым грешником, а через это не лучше, а хуже стало. И вот я - пустынник, простоявший тридцать лет, - в тени столпа моего люди получали исцеления, а меня никто не пускает под крышу, и я не только могу быть убит от злодеев, но ещё горше смерти могу быть оскорблен и обесчестен от извративших природу бесстыдников. Нет, теперь я уже ясно вижу, что я поддался насмешке сатаны, что я был послан сюда не для пользы души моей, а для всецелой моей пагубы, как в Содом и Гоморру".

  А в это самое время Ермий тоже замечает, что кто-то во тьме спешно перебегает улицу и, смеясь, говорит:

  - Ну, насмешил ты меня, старичина!

  - Чем это? - спросил Ермий.

  - Да как же, ты так глуп, что просишься, чтобы тебя пустили ночевать в дома людей высокородных и богатых! Видно, ты и в самом деле, должно быть, ничего в жизни не понимаешь.

  Столпник подумал: "Это, пожалуй, вор или блудодей, а всё-таки он разговорчив: дай я его расспрошу, что мне сделать, где найти приют".

  - Ну, ты постой-ка, - сказал Ермий, - и кто бы ты ни был, скажи мне, нет ли здесь таких людей, которые известны за человеколюбцев?

  - Как же, - отвечает, - есть здесь и таковые.

  - Где же они?

  - А вот ты сейчас у их домов стучался и с ними разговаривал.

  - Ну, значит, их человеколюбство плохо.

  - Таковы все показные человеколюбцы.

  - А не известны ли тебе, кои боголюбивы?

  - И таковые известны.

  - Где же они?

  - Эти теперь, по заходе солнечном, на молитву стали.

  - Пойду же я к ним.

  - Ну, не советую. Боже тебя сохрани, если ты своим стуком помешаешь их стоянию на молитве, тогда слуги их за то свалят тебя на землю и нанесут тебе раны.

  Старец всплеснул руками:

  Что же это, - говорит, - человеколюбцев никак в своей нужде не уверишь, а набожных от стояния не отзовешь, ночь же ваша темна, и обычаи ваши ужасны. Увы мне! увы!

  - А ты вместо того, чтобы унывать и боголюбцев разыскивать, - иди к Памфалону.

  - Как ты сказал? - переспросил отшельник и опять получил тот же ответ:

  - Иди к Памфалону.

  

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  

  

  Рад был отшельник услыхать про Памфалона. Стало быть, шёл он недаром. Но кто, однако, сам этот во тьме говорящий: хорошо, если это путеводительный ангел, а может быть, это самый худший бес?

  - Мне, - говорит Ермий, - Памфалона и нужно, потому что я к нему послан, но только я не знаю: тот ли это Памфалон, о котором ты говоришь?

  - А тебе что о твоем Памфалоне сказано?

  - Сказано много, чего я не стану всякому пересказывать, а примета дана такая, что его здесь все знают.

  - Ну, а если так, то я говорю о том самом Памфалоне, про которого тебе сказано. Он один только и есть такой Памфалон, которого все знают.

  - Почему же он всем так известен?

  - А потому, что он приятный человек и всюду с собою веселье ведёт. Без него нет здесь ни пира, ни потехи, и всем он любезен. Чуть где пса его серого с длинной мордой заслышат, когда он бежит, гремя позвонцами, все радостно говорят: вот Памфалонова Акра бежит! сейчас, значит, сам Памфалон придёт, и весёлый смех будет.

  - А для чего же он пса при себе водит?

  - Для большего смеха. Его Акра чудесная, умная и верная собака, она ему людей веселить помогает. А то ещё у него есть разноперая птица, которую он на длинном шесте в обруче носит: тоже и эта дорогого стоит: она и свистом свистит и шипит по-змеиному.

  - Зачем же Памфалону всё это нужно - и пёс и разноперая птица?

  - Как же - Памфалону без смешных вещей быть не возможно.

  - Да кто же такой у вас этот Памфалон?

  - А разве ты сам этого не знаешь?

  - Не знаю. Я только слышал о нём в пустыне.

  Собеседник удивился.

  - Вот как! - воскликнул он. - Значит, уже не только в Дамаске и в других городах, а и далеко в пустыне знают нашего Памфалона! Ну, да так тому и следовало быть, потому что такого другого весельчака нет, как наш Памфалон: никто не может без смеха глядеть, как он шутит свои весёлые шутки, как он мигает глазами, двигает ушами, перебирает ногами, и свистит, и языком щёлкает, и вертит завитой головой.

  - Перебирает ногами и вертит головою, - повторил пустынник, - лицедейство, телодвижение и скоки... Да кто же он такой наконец?!

  - Скоморох.

  - Как?.. этот Памфалон!.. К кому я иду!.. Он скоморох!

  - Ну да, Памфалон скоморох, его потому все и знают, что он по улицам скачет, на площади колесом вертится, и мигает глазами, и перебирает ногами, и вертит головой.

  Ермий даже свой пустыннический посох из рук уронил и проговорил:

  - Сгинь! сгинь, дьявол, полно тебе надо мной издеваться!

  А во тьме говоривший не расслышал этого заклинания и добавил:

  - Памфалонов дом сейчас здесь за углом, и у него наверно теперь в окне ещё свет светится, потому что он вечером приготовляет свои скоморошьи снаряды, чтобы делать у гетер представления. А если у него огня нет, так ты впотьмах отсчитай за углом направо третий маленький дом, входи и ночуй. У Памфалона всегда двери отворены.

  И с тем говоривший во тьме сник куда-то, как будто его и не бывало.

  

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  

  

  Ермий, поражённый тем, что он услыхал о Памфалоне, остался в потёмках и думает:

  "Что же мне теперь делать? Это невозможно, чтобы человек, для свидания с которым я снят с моего камня и выведен из пустыни, был скоморох? Какие такие добродетели, достойные вечной жизни, можно заимствовать у комедианта, у лицедея, у фокусника, который кривляется на площадях и потешает гуляк в домах, где пьют вино и предаются беспутствам".

  Непонятно это, а ночь темна, деться некуда, и - надо идти к скомороху.

  Ночной приют пустыннику был необходим, потому что хотя он и привык ко всем непогодам, но на улице в городе в тогдашнее время остаться ночью было гораздо опаснее, чем в нынешнее. Тогда и воры грабили, и ходили такие отчаянные люди, каких видали только пред сожжением Содома и Гоморры. Эти были хуже животных и не щадили никого, и всяк мог ожидать себе от них самого гнусного оскорбления.

  Ермий все это помнил и потому очень обрадовался, когда только что завернул за угол, как сейчас же увидал приветный огонек. Свет выходил из одного маленького домика и ярко горел во тьме, как звёздочка. Вероятно, тут и живёт скоморох.

  Ермий пошёл на свет и видит: действительно стоит очень маленький, низенький домик, а в нём растворенная дверь, и над нею поднята тростниковая циновка, так что всё внутрь этого жилья видно.

  Жильё невелико - всего один покой, и притом не высокий, но довольно просторный, и в нём всё на виду - и хозяин, и хозяйство, и всё его рукомесло. И по всему тому, что видно, нетрудно было отгадать, что здесь живет не степенный человек, а именно скоморох.

  На серой стене, как раз насупротив раскрытой двери, висела глиняная лампа с длинным рожком, на конце которого горел красным огнем фитиль, напитанный жиром. Фитиль этот сильно коптил, и вниз с него падали огненные капли кипящего жира. Вдоль всей стены висели разные странные вещи, которые, впрочем, точнее можно бы назвать хламом. Тут были уборы и сарацынские, и греческие, и египетские, а также были и разнопёстрые перья, и звонцы, и трещотки, и накры, и красные шесты, и золочёные обручи. В одном угле вбит был крюк в потолок, а к нему подцеплен тонкий шест, похожий на большое удилище, а на конце того шеста на верёвке другой деревянный обруч, а в обруче спит, загнув голову под крыло, пёстрая птица. На ноге у неё тонкая цепь, которою она прикована к обручу. В другом же углу загнуты полколесом гнуткие драницы, и за ними задеты бубны, накры, сопели и ещё более странные вещи, которых и назначения даже не мог придумать давно не видавший суеты городской жизни пустынник.

  На полу в одном углу постель из циновки, а в другом сундук, на этом сундуке перед скамьёю, заменяющею стол, сидит и что-то мастерит сам хозяин жилища.

  Вид его странен: он уже человек не молодой, а подстароват, имеет лицо смуглое, добродушное и весёлое, с постоянным умеренным выражением и лёгким блеском глаз, но лицо это раскрашено, а полуседая голова вся завита в мелкие кудри, и на них надет тонкий медный ободок, с которого вниз висят и бренчат блестящие кружочки и звёздочки. Таков Памфалон. Сидит он, нагнувшись над скамьёю, на которой разбросаны разные скоморошьи приборы, а перед лицом его маленькая глиняная жаровня и паяло. Он дует ртом через паяльную трубку в жаркие угли и закрепляет одно за другое какие-то мелкие кольца и не замечает того, что на него снаружи давно пристально смотрит строгий отшельник.

  Но вот лежавшая в тени у ног Памфалона длинномордая серая собака чутьём почуяла близость стороннего человека, подняла свою голову и, заворчав, встала на ноги, а с этим её движением на её медном ошейнике зазвонили звонцы, и от них сейчас же проснулась и вынула из-под крыла голову разноперая птица. Она встрепенулась и не то свистнула, не то как-то резко проскрипела клювом. Памфалон разогнулся, отнял на минуту губы от паяла и крикнул:

  - Молчи, Акра! И ты, Зоя, молчи! Не пугайте досужего человека, который приходит звать нас смешить заскучавших богачей. А ты, лёгкий посол, - добавил он, возвыся голос, - от кого ты ни жалуешь, подходи скорее и говори сразу: что тебе нужно?

  На это Ермий ему ответил со вздохом:

  - О Памфалон!

  - Да, да, да; я давно Памфалон - плясун, скоморох, певец, гадатель и всё, что кому угодно. Какое из моих дарований тебе надобно?

  - Ты ошибся, Памфалон.

  - В чём я ошибся, приятель?

  - Человеку, который стоит у твоего дома, совсем не нужно этих дарований: я пришёл совсем не за тем, чтобы звать тебя за скоморошное игрище.

  - Ну что ж за беда! Ночь ещё впереди - придёт кто-нибудь другой и покличет нас и на игрище, и у меня будет назавтра заработок, для меня и для моей собаки. А тебе-то, однако, что же такое угодно?

  - Я прошу у тебя приюта на ночь и желаю с тобою беседовать.

  Услышав эти слова, скоморох оглянулся, положил на сундук дротяные кольца и паяло и, расставив над глазами ладонь, проговорил:

  - Я не вижу тебя, кто ты такой, да и голос твой незнаком мне... Впрочем, в доме моём и в добре будь волен, как в своём, а насчёт бесед... Это ты, должно быть, смеёшься надо мною.

  - Нет, я не смеюсь, - отвечал Ермий. - Я здесь всем чужой человек и пришёл издалека для беседы с тобою. Свет твоей лампы привлёк меня к твоей двери, и я прощу приюта.

  - Что же, я рад, что свет моей лампы светит не для одних гуляк. Какой ты ни есть - не стой больше на улице, и если у тебя нет в Дамаске лучшего ночлега, то я прошу тебя, войди ко мне, чтобы я мог тебя успокоить.

  - Благодарю, - отвечал Ермий, - и за привет твой пусть благословит тебя Бог, благословивший странноприимный кров Авраама.

  - Ну, ну, перестань многословить! Совсем не о чем говорить, а уж ты и за Авраама хватаешься. Бери, старина, дело проще. Много будет, если ты благословишь меня, выходя из моего дома, когда отдохнешь с дороги и успокоишься, а теперь входи скорее: пока я дома, я тебе помогу умыться, а то меня кто-нибудь кликнет на ночную потеху, и мне тогда будет некогда за тобой ухаживать. У нас нынче в упадке делишки: к нам стали заходить чужие скоморохи из Сиракуз; так сладко поют и играют на арфах, что перебили у нас всю самую лучшую работу. Ничего нельзя упускать: надо сразу бежать, куда кликнут, а теперь как раз такой час, когда богатые и знатные гости приходят попировать к весёлым гетерам.

  "Проклятый час", - подумал Ермий.

  А Памфалон продолжал:

  - Ну, входи же, сделай милость, и не обращай вниманья на мою собаку: это Акра, это мой верный пёс, мой товарищ, - Акра живет не для страха, а так же, как я, - для потехи. Входи ко мне, путник.

  С этим Памфалон протянул гостю обе руки и, сведя его по ступенькам с уличной тьмы в освещённую комнату, мгновенно отскочил от него в ужасе.

  Так страшен и дик показался ему вошедший пустынник!

  Прежний вельможа, простояв тридцать лет под ветром и пламенным солнцем, изнемождил в себе вид человеческий. Глаза его совсем обесцветились, изгоревшее тело его всё почернело и присохло к остову, руки и ноги его иссохли, и отросшие ногти загнулись и впились в ладони, а на голове остался один клок волос, и цвет этих волос был не белый, и не жёлтый, и даже не празелень, а голубоватый, как утиное яйцо, и этот клок торчал на самой середине головы, точно хохол на селезне.

  В изумлении стояли друг перед другом два эти совсем не сходные человека: один скоморох, скрывший свой натуральный вид лица под красками, а другой - весь излинявший пустынник. На них смотрели длинномордая собака и разноперая птица. И все молчали. А Ермий пришёл к Памфалону не для молчания, а для беседы, и для великой беседы.

  

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  

  

  Оправился первый Памфалон.

  Заметив, что Ермий не имел на себе никакой ноши, Памфалон с недоумением спросил его:

  - Где же твоя кошница и тыква?

  - Со мной нет ничего, - отвечал отшельник.

  - Ну, слава богу, что у меня сегодня есть чем тебя угостить.

  - Мне ничего и не надо, - перебил старец, - я пришёл не за угощением. Мне нужно знать, как ты угождаешь Богу?

  - Что такое?

  - Как ты угождаешь Богу?

  - Что ты, что ты, старец! Какое от меня угождение богу! Да мне об этом даже и думать нельзя.

  - Отчего тебе нельзя думать? О своём спасении всяк должен думать. Ничего для человека не может быть так дорого, как его спасение. А спасение невозможно без того, чтобы угодить Богу.

  Памфалон его выслушал, улыбнулся и отвечал:

  - Эх, отец, отец! Если бы ты знал, как мне смешно тебя слушать. Видно, и вправду давно ты из мира.

  - Да, я из мира давно, я тридцать лет уже не был между людьми, но всё-таки что я говорю, то истинно и согласно с верой.

  А я, - отвечал Памфалон, - с тобою не спорю, но говорю тебе, что я человек очень непостоянной жизни, а ремеслом скоморох и не о благочестии размышляю, а я скачу, верчусь, играю, руками плещу, глазами мигаю, выкручиваю ногами и трясу головой, чтобы мне дали что-нибудь за моё посмешище. О каком богоугождении я могу думать в такой жизни!

  - Отчего же ты не оставишь эту жизнь и не начнёшь вести лучшую?

  - А, друг любезный, я уже это пробовал.

  - И что же?

  - Не удаётся.

  - Ещё раз попробуй.

  - Нет, уж теперь и пробовать нечего.

  - Отчего?

  - Оттого, что я на сих днях упустил такой случай для исправления моей жизни, какого уже лучше и быть не может.

  - Почему ты знаешь? По-твоему не может быть, а у Бога все возможно.

  - Нет, ты про это со мною, пожалуйста, лучше не говори, потому что я даже и не хочу более искушать бога, если я не умею пользоваться его милостями. Я себя сам оставил без спасения, и пусть так и будет.

  - Так ты, значит, отчаянный?

  - Нет, я не отчаянный, а только я беззаботный и весёлый человек, и разговаривать со мною о вере... просто даже некстати.