Григорьев Сергей Тимофеевич - Малахов курган

и утешался мыслью: зато батенька явится .на молебен в полном параде.

   Анна достала мужу из сундука новую шинель из темно-серого, почти черного сукна с искрой. На рукаве шинели - золотые и серебряные шевроны и нашивка в виде рулевого колеса, вырезанная из красного сукна. Пока батенька на дворе обмахивал жесткой метелкой шинель, Веня у порога дышал на левый сапог отца и яростно шмурыгал по нему щеткой. Правый сапог уже стоял готовый, начищенный ваксой до блеска.

   Веня любил запах ваксы. С тех пор как он стал помнить себя, запах ваксы у него навсегда соединился с веселыми праздничными днями, когда все одеты нарядно, веселы; из печи скоро достанут румяные пироги, к ним соберутся гости - ста-рые матросы со своими законными матросками, выпьют под пирог и начнутся песни и рассказы про разные морские истории.

   Любил Веня по той же причине и жестяную ваксовую коробочку с картинкой на ней: золотая обезьянка смотрит на свое изображение в начищенном сапоге, а вокруг надпись: "Лучшая вакса". По этой надписи Веня начал учиться читать с помощью Хони...

   Сегодня ни запах ваксы, ни обезьянка не радовали Веню: он предчувствовал, даже знал наверное, что на кургане увидит кое-что весьма неприятное.

   Батенька собрался, застегнул ремень, прицепил к нему ко-роткую саблю, покрасовался перед женой, смотрясь на нее, как в зеркало, расчесал свои седые бакенбарды и сказал Вене:

   - Идем, юнга!

   - Какой я юнга! Разве юнги так бывают одеты? Тебе, батенька, поди, со мной стыдно...

   - Вот те на! - удивился отец.- Одет ты по состоянию, не хуже прочих.

   - Погоди, Веня, вырастешь, и тебя не хуже батеньки в золотые позументы уберут,- попробовала утешить Веню мать.

   Веня что-то невнятно буркнул в ответ, нахлобучил на голову облезлый треух, засунул за полу шубейки тряпку и сапожную щетку и сказал отцу:

   - Пойдем уж!

   На Малахов курган, после того как Тотлебен превратил его в сомкнутое укрепление, можно было попасть только мостом через глубокий ров, выкопанный, где раньше была открытая "горжа" бастиона.

   Мост этот, узкий и высокий, матросы прозвали "Чертовым мостиком" - в память знаменитого моста, взятого Суворовым в швейцарском походе.

   Перед Чертовым мостиком Веня остановил отца, чтобы сте-реть тряпкой с его сапог грязь. В это время Веня увидел, что к мостику, спеша на парад, подошли двое юнг из 39-го флот-ского экипажа, Репка и Бобер. Они узнали Веню, перемигну-лись и нарочно громко засмеялись.

   Веня, усердно работая над сапогами, сделал вид, что и не заметил ни Репки, ни Бобра, а на самом деле успел хорошо

   разглядеть, как юнги одеты. У Вени заныло в груди от зависти. Оба юнги были в новых смазных форменных сапогах на вы-соких подборах. На юнгах были новые однобортные шинели из темного сукна с пятью медными пуговицами в один ряд, с воротниками из белой мерлушки. На голове у юнг надеты лихо заломленные на ухо лохматые папахи с суконным дном.

   Веня не мог больше сдержаться и, засунув тряпку и щетку за полу, заревел.

   - Я домой пойду. А ты иди один,- заявил он отцу, но не двинулся с места.

   - Эва, глупый! Что тебе попритчилось? - сказал Андрей Могученко, схватив сына за руку.- Иди-ка, слышь, поют - началось...

   Веня вырвался:

   - Не пойду! Которые экипажи своих юнг балуют, а ко-торые на своих юнг ноль внимания... Мне стыдно, батенька, за весь экипаж!

   - Эва, милый! Вот что я тебе скажу: князь Меншиков написал такой приказ - прямо про тебя!

   - Какой может быть про меня приказ, если я в списках не числюсь?!

   - Л вот услышишь, если пойдешь. А не пойдешь, я тебе не скажу... Говорю: прямо про тебя, сынок, приказ пи-сан!

   Веня хорошо знал батенькины шутки: поверить нельзя, чтобы главнокомандующий написал приказ о юнге 36-го эки-пажа Могученко, но что какой-то подходящий приказ будет объявлен, это верно. Зря батенька не скажет.

   - Ладно уж, пойду! - согласился Веня.- А если ты нын-че меня обманешь, верить больше не стану тебе...

   - Верь, сынок! Отцу надо верить. Коли я тебе врал? Они пришли на курган, когда молебен был уже на половине и громовые голоса выводили: "По-о-беды на супротивные даруяй!"

   Отец с сыном стали в кучке нестроевых.

  

  

  

  

   Веня, сгорая от нетерпения, скоро ли кончится молебен и начнут читать приказ, зевал во все стороны, но чаще всего его взоры обращались на юнг Репку и Бобра, стоявших на своем месте в строю парада 39-го экипажа. С этими парнями у Вени уже были порядочные неприятности, хотя юнги появились на правой стороне Малахова кургана совсем недавно, а до той поры Веня был один и думал, что навсегда останется на кургане единственным юнгой.

   Репка и Бобер, впервые встретясь с Веней, тоже удивились, что на кургане уже есть юнга.

   - Юнга? Ха-ха! Смотри-ка, Репка,- бубнил Бобер нату-женным басом,- говорит, что юнга, а у самого на губах ма-менькино молоко не обсохло.

   - Юнга! Ха-ха! Да он пешком еще под стол ходит,- от-ветил Репка тоже басом.

   - А вы спросите Стрёму или моего брата Михаилу, юнга я или нет! - гордо ответил Веня.- Я с ними в плен англи-чанина взял да на веревке сюда вот и приволок. Мне сам Павел Степанович спасибо сказывал.

   Юнги схватились за животы и хохотали, делая вид, что помирают со смеху.

   - От земли не видно парня, а врать научился,- сказал басом Бобер.- Кабы ты в плен англичанина взял, так о твоем геройстве был бы приказ. Был приказ?

   - Приказа не было,- принужден был признать Веня.

   - А ежели не было приказа, то и англичанина ты в плен не брал. Ну, скажи: какой был из себя англичанин?

   - Рыжий, высокий. В юбке, без штанов.

   Юнги вытаращили глаза и захохотали на этот раз непритворно:

   - Ха-ха-ха! Рыжий, в юбке!

   - Ха-ха-ха! Высокий, без штанов!

   Веня угрюмо смотрел на смехачей. Наконец юнги отсме-ялись, отряхнулись, перемигнулись, и Бобер спросил Веню:

   - Ну ты, юнга! А ложка у тебя есть?

   - Есть.

   - А зачем юнге полагается ложка?

   - Как зачем? Принесут на бастион кашу - кашу есть, Веня достал из-за голенища сапога новую расписную де-ревянную ложку.

   Веня давно ее носил за голенищем, но еще не обновил: каши из матросского котла ему еще есть не приходилось.

   - Маменька подарила? - догадался Бобер.

   Увидев расписную ложку у Вени, юнги еще немного посмеялись, и Репка, хитро подмигнув Бобру, спросил Веню:

   - А ты умеешь на ложках биться?

   - Еще как! - с радостью согласился Веня.- Доставай-ка свою ложку, я тебе докажу!

   Бобер, с ужимками и корча рожи, нагнулся и достал свою ложку из-за голенища. Веня обомлел: у Бобра в руке была блестящая железная ложка, луженная оловом. И Репка достал и показал юнге 36-го экипажа такую же ложку. - Будешь биться? - спросили оба.

   Буду! - в отчаянии воскликнул Веня, хотя сразу понял что дело его безнадежное.

   Ты сначала попробуй свою ложку,- посоветовал Бо-бер.- Постучи себя по лбу - крепка ли.

   - Ладно уж! Об твою башку и железная ложка треснет. Ну, биться или нет? - Бей! - прибавил Веня, подставляя свою

   Он надеялся на свою ловкость: весь секрет, когда бьются ложками, состоит в том, чтобы уступать удару противника когда тот бьет, и не давать ему времени отдернуть руку когда наносишь сам удар. Веня еще надеялся, что игра выйдет вничью.

   Но Бобер понял хитрость Вени и выставил вперед свою луженую ложку.

   - Нет, ты бей первый...

   Веня с мужеством отчаяния ударил своей ложкой по ложке противника. Они бились неравным оружием: ложка Вени раз-летелась от первого удара с треском. У Вени в руке остался один черенок...

   Мало ли что - у вас ложки-то железные!

   - А как же ты, дурак, будешь кашу есть, когда на батарею принесут кашу замерзшую? Понял?

   Репка и Бобер взялись за руки и закрутились перед опе-чаленным Веней. Притопывая и постукивая в лад ложкой о ложку, они припевали:

  

   Вот как у нас в тридцать девятом экипаже! - воскликнул Бобер.

   Закончив свой победный танец, Репка и Бобер важно уда-лились, оставив юнгу 36-го экипажа над черепками разбитой ложки.

  

  

  

  

   - Погодите, я вам еще докажу! Глазыньки мои на вас бы не глядели! - шептал Веня, взглядывая в ту сторону, где стояли на фланге своей команды Репка и Бобер.

   Веня старался не смотреть туда и пытался утвердиться взором на исхудалом, бледном и тревожном лице Владимира Ивановича Истомина. Веня знал, что начальник Малахова кур-гана больше сорока дней не покидает Корабельной стороны, ложится спать не раздеваясь и в сапогах. Дома ему не спится, напрасно он принимает какой-то "мускус" - должно быть, ле-карство для сна,- нет, заснуть все равно не может и бежит ночью с квартиры на курган. Скажет вахтенному комендору: "Совсем издергался - не сплю. Пришел к вам поспать!" Ляжет на топчане в канцелярии, засунув руки в рукава шинели, и забудется на часик под трескотню ружейных выстрелов в секретах. Усы Истомина с осени поседели и превратились в короткую щетку - все их Владимир Иванович обкусал. А ка-кие были пышные!

   Веня с печалью отводил глаза от лица Истомина, и опять его взор притягивают ненавистные юнги 39-го экипажа. Веня с трудом отрывается от блестящих пуговиц на шинелях юнг и переводит взгляд на Павла Степановича Нахимова. Нахимов стоит, слегка подняв голову, застыл взглядом на какой-то не-видимой точке в пустом небе... А по правую руку Нахимо-ва - капитан 1-го ранга Зарин. "Плакал, когда топили кораб-ли!" - вспоминает Веня рассказ отца и, чтобы не заплакать самому, отводит взор...

   Дьякон машет погасшим кадилом, ходит с длинной, в полтора аршина, свечой, погашенной ветром, вокруг покатого столика с иконой и кланяется попу; поп тоже ходит вокруг и кланяется дьякону.

   Оба поют на разные голоса:

   "Правило веры и образ кротости, воздержание учителю, явися стаду твоему..."

   - Бомба! - крикнул протяжно сигнальщик с банкета. "Ты бо явил смирение высокое, нищетою богатое..."

   - Пить полетел! - весело кричит сигнальщик, и все, не исключая дьякона и попа, подняв головы, следят за рыжеватой полоской дыма в высоте, обозначающей полет бомбы к Южной бухте.

   Только один Нахимов стоит недвижимо и смотрит все в одну точку пустого неба.

   Молебен кончался. Пока он шел, и с Малахова кургана послали в сторону англичан три залпа. Дьякон, поднимаясь на носки, чтобы громче вышло, прокричал "многая лета". И, как будто в ответ дьякону, с батареи Веня услышал звонкий голос мичмана Нефедова-второго:

   - Орудия к борту!

   Грянул четвертый залп и ревом своим покрыл голоса певчих.

   Сквозь гул пушечных раскатов опять из дыма прозвучал голос:

   - Бомба! Наша! Жеребец!

   Развевая косматую гриву, тяжелая бомба, пущенная про-дольно, шмякнулась с конским ржанием близ батареи и в то же мгновение разорвалась.

   - Носилки! - крикнул тонким голосом сигнальщик.

   - Носилки! - откликнулись ближе.

   - Есть! - ответили от башни, и два арестанта, бросив на землю цигарки, побежали с носилками на батарею.

   Веня забыл все и кинулся вслед за арестантами.

   Срываясь с голоса, флаг-капитан Нахимова читал приказ о зачислении месяца службы в Севастополе за год.

   Веня вернулся испуганный и бледный и, схватив отца за руку, сказал, задыхаясь:

   - Батенька! Нефедова убило! Ты смотри дома не брякни. Маринка с ума сойдет...

   - Вот тебе и "многая лета"! - сказал старик Могученко. Молебен кончился.

   - "Аминь!" - пропели певчие дружно и отрывисто.

   - "Аминь!" - значит "кончено, баста". Пойдем, сынок, к пирогам!

   Дорогой к дому Андрей Могученко шел, не разбирая, где мокро, где сухо, и забрызгал сапоги желтой грязью. Веня едва поспевал за отцом рысцою.

   - Батенька! А приказ про меня читали?

   - Эна! Самое главное и прозевал. Читали, конечно.

   - А что в приказе сказано?

   - Царь повелел, чтобы с рождества богородицы время шло н двенадцать раз скорее. Месяц за год. День за час. И ночь за час. Не успел проснуться - спать ложись. А тут и помирать пора... Что ни час, к расчету ближе.

   - Как же это месяц за год?

   - Очень просто. Все у нас теперь завертится колесом. Ты вот сколько времени не был у меня в штабе? Поглядел бы, что

   с часами сталось,- минутная стрелка в пять минут полный круг обходит. А кукушка совсем неистовая: и прятаться не поспевает - все время непрерывно кукует! Нет ей покою.

   - Все тебе смехи! А говорил, про меня приказ... Могученко остановился и положил тяжелую руку на плечо

   сына:

   - В кого ты у меня - очень глупый или очень умный? Не пойму, парень. Сколько было тебе лет к рождеству богородицы?

   - Девять...

   - Сколько с той поры прошло до Николы, по нынешний день?

   - Три месяца.

   - Ну, сколько тебе по царскому приказу ныне лет? Веня раскрыл рот, вытянулся, набрал полную грудь воздуху

   и ответил:

   - Двенадцать!

   - Ну? Сразу на три вершка вырос!

   - Батенька! - в восторге кричал Веня, срывая с плеч шу-бейку.- Держи ее. Возьми шапку. Давай мне фуражку...

   Могученко подхватил шубейку и шапку Вени и нахлобучил сыну на голову свой форменный картуз.

   - Ура! Многая лета! - закричал юнга и во всю прыть пустился назад, в гору, на курган.

   Андрей Могученко стоял, глядя вслед сыну, и, поглаживая бакенбарды, усмехался.

  

  

  

  

   На кургане сделалось тихо и мирно. Как всегда в полдень, канонада умолкла. Народ после молебна быстро разошелся. Матросы и офицеры укрылись по блиндажам и землянкам завтракать. Только маячили часовые на своих местах да на банкетах дежурили сигнальщики. По случаю праздника работы на кургане не производились. Грачи, черные вороны и галки копались около помойных ямок, сердито отпугивая назойливых воробьев. Солнце жарко пригревало, и кое-где на протянутых веревочках трепались по ветру матросские фуфайки.

   Веня направился к Белой башне, где в нижнем этаже в небольшом отсеке, занятом прежде пушкой, находилась кан-целярия начальника Малахова кургана.

   Круглое окно отсека, откуда раньше смотрела в чистое поле пушка, заделано взятой откуда-то квадратной оконной рамой.

   Приоткрыв дверь, Веня увидел под окном за столом знакомого дежурного писаря Николая Петровича Нечитайло. На столе перед писарем лежали гусиные перья, чистая бумага, половина луковицы и кусок круто посоленного хлеба. Стояли пустая косушка водки и пустой стакан. Писарь чинил перо. На одном из двух топчанов у стены спал адмирал Истомин, закрыв лицо от света фуражкой.

   - Садись, Могученко-четвертый, гостем будешь,- привет-ствовал Веню шепотом писарь.- Чур, не шуметь! Его превос-ходительство только-только задремал. Зачем пожаловал?

   Веня шепотом и деловито объяснил, что он, по случаю объявленного ныне приказа, пришел оформиться.

   - Напишите, дяденька Николай Петрович, приказ о за-числении меня в список на полное довольствие юнгой в трид-цать шестой экипаж Черноморского флота и чтобы мне выдали смазные сапоги, шинель с медными пуговицами, с барашковым воротником и зимнюю шапку меховую. Ну, как вон в тридцать девятом экипаже. Мне нынче стукнуло двенадцать лет, по указу его величества.

   Нечитайло виду не показал, что удивился просьбе Вени. Заложив очищенное перо за ухо, писарь ответил:

   - Правильно! Ежели тебе, Могученко-четвертый, от роду девять лет и три месяца, то на сие число тебе надо считать двенадцать. Полное право имеешь к зачислению в юнги.

   - Так напишите, дяденька, приказ! - замирающим шепо-том просил Веня.

   - Первое: юнги зачисляются не приказом; это очень жирно будет - приказом об юнгах объявлять. Что ты, офицер? Вто-рое: юнги зачисляются дневным распоряжением но команде. Третье: сегодня праздник, а дежурного распоряжения по празд-никами не отдается. Четвертое: бывают распоряжения экст-ренные - оные отдаются и по праздникам и по табельным дням.

   - Напишите, дяденька, экстренное. Мне никак нельзя терпеть!

   - Допустим, я написал. Но - пятое и главное: кто подпишет?

   - Адмирал.

   - Что же, будить адмирала ради тебя? И адмиралу надо покой дать!

   - Дяденька, я дождусь, пока он проснется.

   - Допустим. Есть еще шестое и самоглавнейшее: мне-то какой толк писать тебе зачисление в неприсутственный день да тратить на тебя казенные чернила, песок и бумагу?! Косушка пустая, а закуски вон сколько осталось. Смекни!

   Веня смекнул еще раньше, чем Нечитайло начал перечис-лять свои резоны. Юнга проворно положил на стол перед писарем серебряный гривенник, который уже давно держал в кармане зажатым в кулак,- гривенник, полученный от гардемарина Панфилова за то, что Веня съел осенью на музыке лимон.

   Нечитайло и не посмотрел на гривенник, зевнул, сгреб со стола крошки хлеба, а с ними и гривенник ребром правой ладони в подставленную к краю стола горсть, кинул все из горсти в рот и проглотил.

   Веня в испуге ахнул.

   - Ты... ты гривенник проглотил! - забыв о спящем ад-мирале, воскликнул Веня.- Ведь помрешь теперь!..

   - Смирно! Какой гривенник? Никакого гривенника я и в глаза не видал.

   - Да ведь я на стол положил!

   - Ахти! Вот беда! Ну, не горюй, юнга, не такой я ду-рак - гривенники глотать. Вот он...

   Нечитайло протянул под нос юнге левую ладонь, и Веня увидел ребрышко гривенника, зажатого между средним и бе-зымянным пальцами матроса.

   - Препятствий к зачислению оного Могученко-четвертого в юнги не усматриваю,- важно сказал писарь, смочил перо о язык и вынул пробочку из чернильницы левой рукой, причем гривенник, к удивлению Вени, не выпал.

   Обмакнув перо в чернильницу, Нечитайло почистил перо о волосы на голове, сделал рукой в воздухе круг и пал пером на бумагу.

   - Не коси глазами в бумагу, не мешай! - проворчал Нечитайло, скрипя пером.

   У Вени радостно забилось сердце.

   Нечитайло сделал росчерк, присыпал написанное песком и, снимая шапку с гвоздя, сказал:

   - Ты сиди смирно, бумагу не трогай, жди, когда адмирал проснется - может, и подпишет, а я по делу...

   Нечитайло ушел. Вене очень хочется прочитать, что написал Нечитайло, но, пожалуй, слаще ждать, ничего не зная, когда адмирал проснется.

   Чтобы удержаться от соблазна, Веня зажмурил глаза и Думал:

   "Хоть бы пальнули, что ли, а то он до вечера тут проспит".

   Как бы в ответ на желание Вени, вдали ударила пушка, а затем близ башни грохнул разрыв. Оконницы задребезжали. Веня раскрыл глаза.

   Истомин, пробужденный грохотом разрыва, сел на топчане, свесив ноги, и, наморщась, сердито посмотрел на юнгу.

   - Что это ты?! - гневно спросил Истомин.

   - Это не я, а бомба, Владимир Иванович,- ответил, вско-чив с места, Веня.- Я не будил вас, лопни мои глазыньки, если вру!

   - Я не про то тебя спрашиваю. Зачем ты здесь сидишь?

   - Он вот написал экстренное распоряжение о зачислении меня юнгой по высочайшему приказу и велел мне ждать, когда вы встанете и подпишите. А сам по своей нужде отлучился... Вот на столе бумага лежит, Владимир Иванович, сделайте милость подписать...

   Истомин сел на место писаря и склонился над исписанным листком. Подняв глаза на Веню, Истомин спросил:

   - Читать умеешь?

   - Умею малость!

   - Прочитай!

   Веня взял листок из руки адмирала и прочитал:

   "Проба пера из гусиного крыла. Проба пера из гусиного крыла. Могученко-четвертый, сын сверхсрочного штурманского унтер-офицера Андрея Могученко. Проба. Проба. Могученко от пола не видать, а хочет юнгой стать... Зачислить, зачислить. Гривенник на косушку. Адмирала не буди. И адмиралу надо когда-либо выспаться. Хоть в праздник. Проба пера из гусиного крыла. Младший писарь 36-го флотского экипажа Нечитайло".

   Горячие слезы брызнули из глаз Вени на бумагу. Веня упал головой на стол. Истомин взял перо и написал на чистом листке:

   "По 36-му экипажу. Записать в экипаж юнгой на полном довольствии сына штурманского унтер-офицера Андрея Могу-ченко Вениамина. Именовать юнгу Могученко-четвертым.

   Контр-адмирал Истомин. Севастополь, 6 декабря 1854 г.".

   - Юнга! Полно реветь. Поздравляю! - сказал Истомин, подняв от стола голову Вени.- Смотри служи флоту честно, храбро. Бери пример с отца и братьев. Товарищей люби больше самого себя.

   Веня не верил глазам, читая написанное Истоминым, схватил листок и с криком "ура" кинулся вон из канцелярии.

   - Ах, шельма! До чего обрадовался - и спасибо забыл сказать! Юнга, стой! Поди сюда!

   Веня вернулся и, оторопев, остановился перед адмиралом.

   - Плохо начинаешь службу! Тебе адмирал говорит - слу-жи флоту честно, верно, храбро! Что надо отвечать?

   - Рад стараться, ваше превосходительство!..

   - Можешь идти!

   - Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! Сча-стливо оставаться, ваше превосходительство!

   Веня повернулся через левое плечо кругом и, отбивая шаг: "Левой! Левой! Левой!" - пошел к выходу.

  

  

  

  

   Еще не открыв дверь, Веня услыхал из дома громкую песню. Пирушка у Могученко разгоралась.

  

   - Круговую чару выпивай до дна,

   Питы чи не питы - смерть одна!

  

   Гости сидели тесно около стола. Мокроусенко запевал при-ятным высоким тенором. Пели любимую песню Андрея Могученко:

  

   - А як прийде стара косомаха (1),

   А як прийде старая с косой,

   Я скажу ей:

   "Будь здорова, сваха,

   Будь здорова!

   Выпьемо со мной!"

  

   Стрёма, Ручкин, Могученки - отец и Михаил - подхватили припев:

  

   - Круговую чару выпивай до дна,

   Питы чи не питы - смерть одна!

  

   _________________________________

   1 Косомаха - смерть, машущая косой.

  

   Веня рассчитывал удивить всех, хлопнув о стол запиской Истомина, но остановился, встретив сумрачный взгляд матери. Она служила вместе с Ольгой гостям. Хони, Наташи и Маринки в горнице не было.

   Пирующие, увлеченные песней, не заметили прихода юнги. Веня подошел к матери и тихонько спросил:

   - Где Маринка?

   - В боковушке.

   - Батенька не сказал про Нефедова?

   - Без батеньки узналось.

   - А Хоня где?

   - В лазарет побежала узнать, жив ли.

   Веня перешел в полутемную боковушку. Маринка сидела там, обнявшись с Наташей, понурая, с закрытыми глазами. Наташа гладила сестру по голове. Веня позвал Маринку ти-хонько, она не отозвалась - должно быть, не слыхала или была не в силах отозваться. Веня, тихо ступая, вышел из боковушки и сел на крашеную скамью около Ручкина.

   - А вот и юнга новонареченный явился. Доложи про свои дела,- приказал батенька, обратив наконец внимание на Веню.

   Юнга ответил неохотно и вяло:

   - Что дела! Истомин подписал экстренное распоряжение по экипажу: зачислить.

   - Ой ли?

   Веня дал отцу листок, подписанный Истоминым. Прочитав вслух распоряжение, Андрей Могученко сказал:

   - Ну, мать, последнего сына у тебя море берет!

   - Какое там море на сухом пути! - грустно отозвалась Анна.

   - Все одно: где моряк, там и море. Севастополь - тот же корабль!

   - Второе море горя и слез! - печально сказала Ольга.

   - Поздравим, товарищи, юнгу Могученко-четвертого со вступлением в ряды славного Черноморского флота,- предло-жил Ручкин.- Хотя я не имею чести быть моряком, а все-таки флот мне - родной и моряки мне родные братья. И в моей жизни сегодня великий переворот к счастью...

   - Али Хоня согласилась осчастливить? - едко кинула Ольга на ходу, поставив на стол сковороду с жареной рыбой.

   - Ошиблись, дорогая сестрица!

   - Я тоже дуже счастливый человек! - грустно вздохнув, сказал Мокроусенко и поник головой.

   - Я всех счастливей! - повторив вздох шлюпочного ма-стера, отозвался юнга Могученко-четвертый.

   Анна не могла удержаться от смеха:

   - Хоть ты, Тарас Григорьевич, объясни, почему ты счастливый...

   - Ах, великолепнейшая Анна Степановна! Вы ж знаете, що мене может сделать счастливым одна Ольга Андреевна. Она же мне сказала сегодня: "Ты должен быть героем". Вот спросите ее, если я говорю не так. Она сказала: "Смотри, Тарас! У Михаила и у Стрёмы на груди уже есть Георгиевские кресты. За что? За то, что они на вылазке заклепали у неприятеля три пушки. Пока ты не получишь "Георгия", не видать тебе меня, как своих ушей". У меня прыгнуло сердце. "Эге,- говорю,- они заклепали двое три орудия, а на тебя одного, Тарас, приходится полтора-с! Выбери, Тарас, ночку потемнее, ступай с пластунами в секрет, заклепай полторы пушки! Побачим, що тогда Ольга Андреевна скажет Тарасу Мокроусенко".

   - От слова не откажусь! - выпалила Ольга.

   - Слыхали? Будьте свидетели! - Мокроусенко обвел всех торжествующим взглядом.

   - Ручкин, скажи, ты почему счастливый? - спросил Веня.

   - Поймешь ли ты! Меня, милый, никто понять не хочет.

   - Понять труда нет,- поддразнила Ручкина Ольга.- По царскому приказу время пошло в двенадцать раз скорее. Руч-кин будет на башне безопасно сидеть, веревочки телеграфа дергать - и надергает себе чин.

   - Еще одна ошибка! - воскликнул Ручкин и, обняв Веню, привлек к себе.- Юнга! Ты, Могученко-четвертый, должен понять меня. Да, время теперь пойдет скорее, и не в двенадцать раз, а в тысячу раз скорее! Оптическому телеграфу конец: из Петербурга на Севастополь тянут проволоку на столбах - это будет телеграф гальванический. В нем действует электрическая искра. Депеша побежит по проволоке. Как молния! Чирк - и готово! Не успеют в Петербурге простучать - Севастополь от-ветит: "Кто там?" Все это мне объяснил минный офицер. Минная рота пришла в город - слыхал? Я записался в галь-ваническую команду. Мы будем взрывать под неприятелем мины электричеством. Проведем проволоки к пороховой бочке, дадим искру - ба-бах! И все у французов взлетит вверх тор-машками!..

   - Ну, Ручкин, совсем заврался! - бросила Анна.- Это де-пеша-то по проволоке побежит?

   - Аи проволоки такой нет, чтобы от Петербурга до нас хватило,- прибавил Мокроусенко.

   Веня представил себе, как депеша мчится по проволоке: вот совсем так же, словно пускаешь к высоко летящему змею депеши, надев на нитку бумажный кружок.

   - Очень просто понять. И совсем Ручкин не врет! - сказал Веня, строго посмотрев на мать.

   - Да какая это искра?

   - Электрическая,- объяснил Ручкин,- она получается из серной кислоты и цинка в стеклянных банках. Плюс на ми-кус - чирик! Искра - ба-бах! И все вдребезги!

   - Дюже мудрено!

   Все дразнили Ручкина и требовали объяснений, а он твер-дил одно: чирик! ба-бах!

  

  

  

  

   В горницу вошла быстро Хоня. Взоры всех обратились к ней. Она, на ходу сорвав с головы черный платок, прошла прямо в боковушку. В горнице все застыли недвижимо и за-тихли. Вдруг из боковушки раздался дикий вопль Маринки, от которого все содрогнулись...

   Маринка заголосила. Наташа вторила ей. В боковушку ки-нулись Анна с Ольгой и присоединили свои голоса к плачу Наташи и Маринки.

   - Закудахтали! - насупясь, промолвил Андрей Могученко.- Стало быть, Нефедов кончился.

   Вене стоило большого труда, чтобы не кинуться в боко-вушку. Случись это вчера, он бы кинулся не думая. Но в кармане у Вени бумага за подписью адмирала: пристало ль юнге действующего флота голосить по-бабьи!

   Из боковушки вышла Хоня и присела рядом с Михаи-лом.

   - Стало быть, кончился? - хриплым шепотом спросил ста-рый Могученко.

   - Нет. "Будет жив",- господин Пирогов сказал...

   - Чего ж Маринка взвыла?

   - От радости, батенька. На счастье Нефедова, в лазарете господии Пирогов был. Там другой доктор говорит носильщи-кам: "Зачем мертвого принесли?" А Пирогов взглянул и го-ворит: "Вот и отлично! Пока он мертвый, я им и займусь. Во-первых, посмотрим руку..."

   - Операция? - испугался Могученко-четвертый.

   - Нет, и рука цела осталась. Кость у него ниже плеча перебило. Пирогов вправил, велел в гипс залить. Пока делали, мичман очнулся. Его другим черепком по голове стукнуло, он обмер. Пирогов говорит: "Пустяки, счастливо отделались, молодой человек!" Арестантам что! Они уже хотели Нефедова прочь нести...

   - Эй, бабочки! - крикнул Андрей Могученко корабель-ным зычным басом.- Полно вам вопить!.. Маринка, поди сюда.

   В боковушке плач утих, и послышался оттуда сдержанный смех, а потом сестры вывели Маринку в горницу под руки, как подруги выводят невесту. Маринка бледно улыбнулась. Ее уса-дили в красный угол.

   В дверь постучали. Анна открыла дверь и, отступив с поклоном, пропустила в комнату нового гостя. В комнату вошел гардемарин Панфилов. Все сразу заметили на его матросской шинели новенькие блестящие мичманские погоны. Матросы встали с мест.

   - Сидите, сидите, друзья... Ведь я только нынче произве-ден. Сам не ожидал и от радости не утерпел: добыл погоны. Я, видите ли, затем только пришел... Я был сейчас в лазарете... Там, знаете ли, Нефедов-второй лежит...- путаясь, говорил Панфилов.

   Маринка побледнела и впилась глазами в лицо Панфилова.

   - Не пугайтесь... Он жив. Ему лучше. Рука останется. Только в голове у него гудит. Контузия. Он просил меня сходить к вам, сказать Марине...

   Маринка потянулась к Панфилову, не спуская с него взгля-да. Лицо ее вспыхнуло, глаза загорелись, бледные губы покраснели...

   - Он вот что велел мне передать: "Скажи ей, чтобы она не забывала того, кто лежит на дне морском"...

   Девушка всплеснула руками. Мгновение казалось, что она сейчас упадет на стол головой и зарыдает. С радостным воплем Маринка вскочила с места, кинулась к Панфилову, обняла его шею руками и поцеловала.

   - Ну вот, он знал, что вы поймете,- обрадовался Панфи-лов.- Он ведь хотел сказать... Ну, да вы знаете что. Он ведь озорник... А что ему прикажете передать? Пирогов, имейте в виду, категорически запретил вам к нему приходить... Знаете, ему опасно волноваться. Но я могу ему передать. Что ему сказать?

   - Скажите ему мой ответ: "Не забуду никогда!"

   - Превосходно! Он будет очень рад. Я понимаю... До свиданья...

   - Нет уж, ваше благородие, вы нас не обижайте. Обра-довали вы дочку, не погнушайтесь отведать нашего хлеба-соли! - кланяясь, просила гостя Анна.- Ответа мичман дождет-ся... не помрет...

   - Садись, сынок,- присоединился к жене Могученко,- снимай шинель, повесь на гвоздике. На вторую-то пару погонов, поди, денег не хватило? А юнкеру не зазорно с георгиевскими кавалерами за одним столом сидеть...

   Панфилов снял шинель и повесил у входа. Андрей Могу-ченко не ошибся - на гардемаринской куртке еще не было офицерских погонов. Анна принесла из погреба бутылку-толстобрюшку с крымским сладким вином. Наполнили стаканы, и Андрей Могученко поднял тост:

   - Нехай живе много лет генерал-медик Пирогов! Ура!

  

  

  

  

   Весь конец года Севастополь жил надеждой на поворот солнца с зимы на лето. Истекал декабрь, самый ненастный месяц в году. По народному календарю, в день Спиридона Поворота, 24 декабря нового стиля солнце поворачивает с зимы на лето. Поговорка, сложенная про среднюю Россию, "Солнце на лето - зима на мороз", в 1854 году оправдалась и в Крыму: 24 декабря при крепком морозе в Севастополе выпал снег. Горы побелели. Мальчишки в Севастополе лепили снежные крепости и штурмовали их. Грязь на дорогах окаменела. Горные дороги вокруг Севастополя стали проходимы. Черная речка покрылась льдом, способным держать пехоту. Неприятель страдал от мо-розов. Как будто сама природа дарила князю Меншикову еще раз счастливый случай нанести решительный удар ослаблен-ному неприятелю. Меншиков упустил эту последнюю воз-можность.

   Морозы сменились оттепелью. Снег размяк и быстро таял. Дороги опять разгрязли. По балкам побежали говорливые ручьи. Черная речка вздулась и вынесла лед в бухту. Горы почернели, солнце сильно пригревало, в долинах зазеленела трава.

   В Евпатории с кораблей высадились две турецкие и одна английская дивизии - общей численностью около двадцати ты-сяч человек. Побуждаемый к решительным действиям из Пе-тербурга и опасаясь за свой тыл, Меншиков вздумал атаковать Евпаторию: он опасался, что турки предпримут движение к Перекопу и отрежут единственный путь сообщения Крыма с Россией. Это предприятие Меншикова имело вид перехода к наступлению. Предпринятый 5 февраля недостаточными сила-ми штурм Евпатории окончился неудачей. 7 февраля Меншиков послал об этом с курьером донесение в Петербург и в ответ получил письмо от Александра, наследника царя. Александр именем отца (Николай Павлович заболел) уволил Меншикова от командования Крымской армией и назначил на его место командующего Южной армией Горчакова.

   Меншиков, не дождавшись Горчакова, уехал в Симферо-поль, бросив армию и Севастополь.

   Еще в декабре Николай Павлович издал манифест, обра-щенный к России, но в нем было косвенное предложение неприятелю мира. Предварительные переговоры о мире нача-лись в Вене, причем один из представителей неприятеля ска-зал: "Будем вести переговоры так, как будто Севастополь уже сдался".

   Из этих пренебрежительных слов было ясно, что Севасто-поль - главный узел войны.

   Война шла не только в Крыму - она шла и на Кавказе. Союзники послали и в Балтийское море огромный флот из лучших кораблей, среди них находилось много пароходов. Дру-гая английская эскадра появилась летом 1854 года в Белом море и напала на Соловецкий монастырь. Не обошлось без нападения на русские поселения даже на Дальнем Востоке.

   Все эти мелкие укусы на Балтийском море, на Северном Ледовитом океане и в водах Дальнего Востока не могли оказать никакого влияния на ход войны. Севастополь по-прежнему стоял над морем грозным утесом.

   Тотлебен и Нахимов хорошо воспользовались временем "междуцарствия" - с отъезда Меншикова в Симферополь до приезда в Севастополь нового главнокомандующего Горчакова. Неприятель обнаружил намерение перевести всю тяжесть атаки против Корабельной стороны и главным образом против Ма-лахова кургана. Об этом намерении противника можно было догадаться хотя бы по тому, что на правом фланге английских осадных работ появились и французы.

   Тотлебен не сомневался в том, что рано или поздно про-тивник осознает ошибочность своего первоначального плана проникнуть в Севастополь между Третьим и Четвертым ба-стионами. Если бы даже оба эти бастиона пали, неприятель не мог бы удержаться в городе под обстрелом Малахова курга-на - Корниловский бастион господствовал и над городом, и над рейдом, и над дорогой в город к вершине Южной бухты.

   Ключом Севастополя являлся Малахов курган.

   Французские генералы еще спорили о новом плане атаки Севастополя с корабельной стороны, когда Нахимов с Тотлебеном решили перейти к активной обороне на левом фланге. Тотлебен двинулся вперед, предупредил французов и занял новыми укреплениями те самые позиции, на которых непри-ятель предполагал укрепиться.

   В одну из февральских безлунных ночей за Килен-балкой выросли два новых редута, далеко выдвинутых вперед, в сто-рону неприятеля. Редуты эти получили название Селенгинского и Волынского - по именам полков, которые их возвели и за-щищали. Нахимов построил для сообщения