Григорьев Сергей Тимофеевич - Малахов курган

врага можешь выстрелом ответить. Тебя ударило раз, ты от-ветишь два. Сердце в ярости зайдется, человек колет, рубит, режет, палит, себя не помня. Это вам сладость и радость. И вина не надо! А мастеровой на месте стоит, долбит, стучит, ро-ет, колет, гнет, строгает, кует и не о том, чтобы биться с кем, думает, а о том, как бы выполнить заданный урок. А бомба с пулей не спрашивают, кого бить: лопата у него в руке или молоток либо ружье. Всех равно поражает смерть... Меня, братцы, наградили, за то и спасибо, и кланяюсь вам, а сердце у меня за весь мастеровой народ болит.

   Мокроусенко вздохнул, прижал руку к сердцу, закрыв ме-даль, уронил голову на грудь и тяжело опустился на скамью.

   - Хорошо ты, Мокроусенко, сказал,- похвалил шлюпоч-ного мастера Антонов.- Слышишь - товарищи молчат. Все как один молчат. Кого во флот берут? Вольных матросов, мастеровых, умеющих людей. Я сам до службы у Берда на Гутуевском острове слесарем работал с молодых зубов. Вон, Мокроусенко, рядом с тобой Сумгин сидит - он тебе расска-жет, как мы с ним первый пароход на Неве клепали. Первый русский пароход! А вон Передряга, медник, кубы ковал. А вон Иван Степенный на Васильевском острове паруса кроил. Гляди,

   Тарас, уж трое - и все с тобой на горе были, все вернулись, все креста достойны. Мы, матросы Черноморского флота, так судим. Кто храбрее? Все храбрые! Кто ловчее? Все ловкие! Все добрые товарищи. Троим кресты даем - это все одинаково, как бы каждому дали крест. Мне креста не полагается, я на горе не был. А уж невидимый знак и я на груди ношу. Тебе отличие - отличие всему Черноморскому флоту. Понял ты это, мастер? А раз ты затронул у нас эту жилку, мы тебе ответим. Не в том сила, храбрый ты или нет, да хоть бы самый храбрый на свете! А в том сила, хотим ли мы тебя за ровню принять, признать тебя за родного человека... Так? Так. И, стало быть, за всех товарищей скажу: жилку ты затронул. Заиграла жилка, и должны мы тебя принять за правильного матроса действу-ющего флота. Правильно я судил, товарищи?

   - Правильно! - одним дыханием ответили ему матросы.

   - Писарь, пиши! Записали. Стало быть, решили мы, что Мокроусенко Тарас, хоть он и нестроевой, принят за законного матроса, и дать ему долю флотского счастья... Так? Так. За-писали. На гору ходило пятьдесят, кроме нестроевых и мич-мана. Осталось на горе восемь. Жеребьев сорок два да на Мокроусенко один - итого сорок три жеребья...

  

  

  

  

   Антонов встал с места и, приподняв платок, переложил его с орденами влево. Веня увидел, что под платком лежали при-готовленные раньше квадратики, аккуратно нарезанные из бу-маги. Боцман отсчитал сорок три квадратика, на трех квадратах Антонов поставил по кресту карандашом. Быстро и ловко ска-тал бумажки меж ладонями в трубочки - видно, это дело ему было привычно.

   Матросы молча смотрели, не отрываясь, на руки Антонова.

   - Юнга! Дай твою шапку, ты еще безгрешный!

   Веня подставил бескозырку дном вниз, и Антонов бросил в шапку юнги одну за другой маленькие трубочки, вслух счи-тая:

   - Сорок три! Так? Так. Юнга, тряси!

   Юнга начал трясти шапку, словно сеял через сито муку, и тряс так до конца этой торжественной церемонии.

   - Подходите, братишки, но порядку, без суеты,- предло-жил Антонов.

   Никто не решался первым вынимать жребий.

   - Пускай Мокроусенко тянет первый, ему невтерпеж! - крикнул кто-то.

   - Ни! - кратко ответил шлюпочный мастер.

   Веня тряс шапку, заглядывая внутрь, где на дне катались и подпрыгивали трубочки.

   - Не тяните, братцы, время. Пора и к чарке да борщу! Начинай хоть ты, Передряга!

   Передряга решился, вынул, не глядя в шапку, трубочку, развернул - пустой... После Передряги вытянул жребий Иван Степенный - и тоже пустой. Теперь дело пошло быстро -каждый торопился испытать счастье и освободиться от досады ожидания. Долго выходили пустые номера - в шапке остава-лось семнадцать номеров, когда бывший котельщик с завода Берда достал из шапки первый жребий с крестом.

   - Первый крест достается Петру Сумгину. Писарь, пиши! Записали! - провозгласил Антонов и, показав всем квадратик с крестом, написал на обороте: "Сумг".

   Вслед за Сумгиным жребий с крестом достал молодой мат-рос с курчавой челкой, "кандибобером" зачесанной на лоб,- он, увидев метку на своем жребии, растерянно огляделся и захохотал.

   - Чему рад? - прикрикнул на матроса Антонов.- Обра-довался, дурень, счастью!

   Тут со скамьи поднялся Мокроусенко. Матросы зашумели. Не только те, кто мог вытянуть жребий с крестом, но и те, кто уже вытянул пустой,- все устремили на шапку Вени нетер-пеливые взоры.

   - Юнга, тряси! Что, руки у тебя отсохли?

   Но Веня, если б даже он и не хотел, все равно тряс бы шапку: руки у него дрожали.

   Мокроусенко зажмурился и, достав из шапки жребий, про-тянул, не развертывая, Антонову.

   - Нет, ты сам разверни. Мокроусенко развернул бумажку.

   - Крест! Ах ты! - воскликнул, всхлипнув, Мокроусенко, и так жалостно, что все матросы, кроме Антонова, громыхнули раскатистым смехом.

   - Третий крест достался шлюпочному мастеру Мокроусен-ко Тарасу. Писарь, запиши.- И Антонов написал на третьем жребии с крестом: "Мокроус".- Записали. Юнга, перестань трясти...

   - Руки, дяденька, трясутся...

   - Высыпай, что осталось, на стол.

   Антонов пересчитал вытряхнутые из шапки трубочки.

   - Пятнадцать жребиев...

   Матросы внимательно следили за руками боцмана, пока он развертывал до последнего и показывал пустые жребии. К Мокроусенко со всех сторон тянулись руки, протягивая бу-лавки. Мокроусенко взял одну и приколол "Георгия" рядом с медалью.

   - Правильно судили, друзья? Правильно, правильно!

   - Кавалеры, слушай меня! - зычно, "на весь рейд", за-гремел Антонов.- Не чваньтесь, что-де "у меня знак, а у те-бя нет". Смотрите в глаза товарищам смело и ясно, как раньше смотрели. С крестом или нет на груди, будем стоять за Севастополь, за Россию, за русский народ!

  

  

  

  

   Хоня первая покинула отцовский дом. Ухаживая за боль-ным, она схватила в лазарете тифозную горячку. Болезнь скру-тила девушку с непостижимой быстротой. Она слегла в во-скресенье на шестой неделе великого поста, на другой день после перемирия.

   В лазарете к ней приставили ухаживать одну из сестер милосердия, приехавших с академиком Пироговым из Петер-бурга. Несмотря на хороший уход и лечение, Хоня умерла через сорок часов.

   Веня узнал о смерти Хони в среду вечером. В это утро он пробовал со Стрёмой и Михаилом свою мортирку на Камчат-ском люнете. Ее перекатили туда и поставили рядом с большой пятипудовои мортирой, из которой теперь палил Михаил, после того как убило старого комендора. Веня невыносимо страдал от такого соседства: рядом с большой мортирой его "собачка" казалась игрушкой. Но и для нее нашлись бомбы подходящего калибра - такие мортирки и в Севастополе были, а не только у французов. Нашлись для мортирки и запальные трубки с теркой. Все это утешило Веню.

   Слух о том, что юнга Могученко-четвертый собирается "па-лить", достиг ушей Бобра и Репки. Они пришли на люнет: первый из юнг с тайной надеждой, что все это "одни враки", второй - что если не враки, то или мортирка не выпалит, или, что еще лучше, ее разорвет. Юнг ждало полное разочарование. Они увидели, что все на батарее, в том числе и Могученко-

   четвертый, заняты делом: батарея готовилась послать в непри-ятельские окопы очередной залп. Стреляли с севастопольских батарей теперь несравненно реже, чем в начале осады, потому что приходилось беречь порох и снаряды.

   Веня, издали завидев Бобра и Репку, поправил на груди медаль и небрежно поставил ногу на хвост своей "собачки". Бобер и Репка подходили к Вене несмело. От зимнего нахаль-ства у них не осталось и следа. Еще бы! Они давно знали, что Могученко-четвертый - форменный юнга, был на вылазке, по-лучил за то медаль и вот хочет из французской пушки по французам же и палить! Репка еще не видел мортирки, поэтому попробовал держать прежний фасон.

   - Здорово, Могучка!

   - Здравствуй, Репица! - ответил юнга Могученко-че-твертый.

   - Говорят, будто тебе кто-то пушку подарил. Где ж она?

   - Не "подарил", а я сам добыл.

   - Да где ж она? - смотря по верхам, недоумевал Репка

   - Разинь-ка зенки-то!..

   - Батюшки мои, да ее и не видать сразу! - примериваясь глазами то к мортире Михаила Могученко, то к "собачке" Могученко-четвертого, говорил Репка.

   Матросы собрались около юнг и серьезно, даже мрачно слушали их разговор. Только один Михаил, встретясь глазами с Веней, тихо улыбался, ободряя брата. Веня любил у Михаила эту улыбку, ласковую и насмешливую вместе. Она делала Ми-хаила удивительно похожим на Хоню: оба они и на сестер, и на мать, и на Веню, и даже на батеньку смотрели с оди-наковой усмешкой, как будто знали что-то такое очень важное, чего, кроме них, никто не знает. Светлыми глазами Михаил говорил брату: "Ну-ка, ну-ка, что ты ответишь ему?"

   - Она у меня, конечно, маленькая,- сказал Веня,- а по-пробуй подыми... А я ее на плече принес...

   - Ну да, еще соври!

   - Так откуда же она взялась?

   Против этого Репка ничего не нашелся ответить. Веня, торжествуя, прибавил:

   - Ну, один не можешь, попробуй с Бобром вдвоем! А мы поглядим.

   Бобер с готовностью согласился. Как ни кряхтели юнги, а не могли поднять мортирку.

   - Дурачье! - сказал Веня.- Она ведь заряжена. А она у меня одного пороху берет пятнадцать пудов да еще бомба! Вот выпалю, тогда и попробуйте!

   Веня посмотрел, зайдя сзади, не испортили ли юнги, во-рочая пушку, прицел.

   -- А у тебя, кавалер, как дела? - спросил Веню подошед-ший мичман Панфилов.

   - Все в порядке, ваше благородие!

   - Значит, можно палить... По местам! Эй, сигнальщик! - крикнул Панфилов.-- Ты, главное, смотри, куда упадет бомба из орудия Могученко-четвертого...

   - Есть! - ответил сигнальщик.

   - Тойди! - крикнул Михаил, взяв в руку шнур запала. Матросы отскочили.

   - Тойди! - повторил, сердито глянув на Репку и Бобра, юнга Могученко-четвертый, держа в руке свой шнурок.

   Репка и Бобер отскочили.

   - Пали! - подал знак Панфилов.

   Одновременно оба Могученки дернули каждый за свой шну-рок. И большая и маленькая пушки выпалили сразу. Оглу-шенный громом залпа, Веня даже не расслышал, как тявкнула его "собачка". Да полно, уж не осечка ли? Нет, "собачка" как следует отпрыгнула, и из пасти ее шел еще дымок...

   Вепя пробанил мортирку и накатил.

   - Сигнальщик, видишь?

   - Вижу! Сию минуту... Вот... Донесся гул дальних взрывов.

   - Бомба Могученко-четвертого,- весело крикнул сигналь-щик,- взорвала у французов на батарее зарядный ящик!

   Веня нахмурился - это уж явная насмешка. Веня знал, что бомбу из его мортирки может донести только до первой фран-цузской параллели -.шагов на триста, а батарея от люнета не ближе тысячи шагов.

   "Смеются, черти!" - подумал Веня, но справился с собой и, прищурясь, посмотрел на Репку и Бобра. Юнги стояли с открытыми ртами.

   - Молодец, кавалер! - Панфилов хлопнул Веню по пле-чу.- Для начала хорошо...

   - Будешь еще палить? - почтительно спросил Репка.

   - На сей раз довольно! - ответил Могученко-четвертый и надел на морду своей "собачки" чехол из парусины, сшитый по его заказу Наташей.

   Веня немножко хитрил. Он насилу выпросил у Панфилова

   три фунта пороху, чтобы попробовать свое орудие. Просить еще об этом? Нечего и думать... Репка протянул Вене руку:

   - Счастливо оставаться, кавалер. Приходи к нам на ба-тарею. У нас тоже найдется что показать.

   - Приду, приду, если служба позволит! - снисходительно говорил Веня, пожимая руки Репке и Бобру.

   Юнги ушли с люнета.

   - Ваше благородие, дозвольте отлучиться - дело есть.

   - Ступай, обрадуй маменьку, расскажи ей, как палил. Про взорванный ящик не забудь,- ответил Панфилов.

   Веня побежал через изрытое бомбами открытое место к Малахову кургану.

   Дома Веня застал одну мать. Анна плакала и причитала, сидя у раскрытого чемодана Хони.

   - Сынок мой маленький! - встретила она Веню, протяги-вая к нему руки.- Ушла от нас Хонюшка, свет очей мо-их...

   - Куда ушла? К Панфилову, что ли? Мичман-то на ба-тарее,- брякнул Веня.

   - Мышонок ты мой глупенький! Совсем ушла от нас Хо-нюшка, во сыру землю ушла. Улетела моя ласточка сизокры-лая! Умерла сестрица твоя... Покинула дом родительский! Ско-ро все мои пташечки разлетятся в разные стороны!

   - А Ольга? А Маринка? А Наташа где?

   - Обряжать сестрицу пошли - подвенечной фатой вместо савана покрыть мою доченьку ненаглядную. Знать, судил ей рок повенчаться с могилой сырой, а не с суженым...

  

  

  

  

   Хоню похоронили на Северной стороне, высоко над морем, где устроилось новое кладбище для убитых и умерших во время войны. На похоронах, кроме своих, был адмирал Нахимов с адъютантами. Он простился с Хоней, проводив ее из церкви до пристани, где гроб поставили на баркас, чтобы перевезти через Большую бухту. Когда баркас приставал к мосткам на той стороне, Веня увидел, что там стоят несколько женщин, по-вязанных белыми платками, а впереди - небольшого роста ста-рый солдат в затасканной шинели и высоких сапогах. Шапку солдат снял, и ветер трепал на его голове косички редких волос.

   Веня подумал, что эти люди хотят на обратном баркасе пере-правиться на Городскую сторону. Но солдат, когда баркас причалил, поклонился гробу и отдал шапку одной из женщин: он хотел нести гроб. Михаил отдал ему свой конец холста. Солдат перекинул холст через плечо и понес гроб в гору вместе с батенькой, Стрёмой и Панфиловым, вчетвером. Веня очень удивился, когда Маринка ему шепнула:

   - Гляди, Веня, это Николай Иванович Пирогов...

   Веня знал про Пирогова от Хони. Она мало, неохотно рассказывала про себя и про то, что делается в лазарете, до тех пор пока в Севастополь не приехал с отрядом сестер мило-сердия Пирогов. С той поры Хоня возвращалась домой уже не такая хмурая и измученная и непременно каждый раз что-нибудь говорила про Пирогова.

   - У нас нынче принесли одного солдата с перебитой но-гой,- рассказывала она однажды.- Ногу надо отрезать, а то человек помрет. Положили солдата на стол. Подошел Пирогов в клеенчатом фартуке, голова платочком завязана, рукава засучены. Весь в крови! Солдат как увидел Пирогова - кричать: "Караул!" Давай ругаться! А Пирогов на него как зыкнет: "Молчи, а то зарежу!" Солдат испугался и замолчал. Пирогов ногу отнял, сделал все, что надо,- солдат мучится, а все мол-чит. Больно ему страсть! "Ну, молодец,- сказал Пирогов,- жив будешь". А солдат ему: "Спасибо, ваше благородие. А что, можно теперь кричать? Дозвольте крикнуть хоть разок".- "Теперь кричи сколько душе угодно". Солдат и рявкнул во всю глотку и выругал Пирогова...

   - Рассердился Пирогов-то? - спросил Веня.

   - Нет. Посмеялся и пошел другому солдату операцию делать. А то вот еще что было в другой раз. Несут в лазарет раненого. Дежурный доктор взглянул и кричит: "Куда же вы его несете, он без головы!" Носильщики отвечают: "Ничего, ваше благородие, голову позади отдельно несут. Може, господин Пирогов ее приладит как-нибудь"...

   - Это ты, Хоня, уж сказку говоришь,- усомнилась, слу-шая сестру, Ольга.- Это ты Вене рассказывай, он сказки любит.

   - Сказку? А вот послушайте, милые, и сказку, какую солдаты про Пирогова сложили. Приехал как-то Пирогов, еще зимой это было, из города на Северную, до смерти уставший и голодный,- он тогда еще на Северной жил, на угольном складе. Вылез Николай Иванович из ялика, идет по грязи в гору. Едва ноги вытягивает. Того гляди, сапог в грязи останется. Темень страшная. К дому подходит и видит - люди на конях стоят. Пирогов думал - казаки... Вдруг четверо прыг-нули с коней, накинули Пирогову на голову мешок, он и крикнуть не успел, как скрутили его по рукам и ногам ве-ревками. Перекинули Пирогова через седло, поскакали... Кто везет, куда везет - неизвестно. То в гору, то под гору, вброд через реку, опять в гору. Думал Пирогов, что и жив не будет, чувств почти лишился. Ну, слава те господи, остановились. Сняли Пирогова с коня, скинули с головы мешок, развязали, на ноги поставили. Видит Пирогов - кругом стоят чужие люди с ружьями. Приходит к Пирогову с фонарем человек, и тут Николай Иванович догадался, что привезли его в английский лагерь и перед ним стоит английский офицер. "Вы,- гово-рит,- нас извините, что мы с вами, господин Пирогов, так неучтиво поступили. Иначе было нельзя! Вы нам очень нужны. Вас желает видеть наш главнокомандующий фельдмаршал лорд Раглан. А пригласить вас к себе с полным почетом и уваже-нием, как мы в войне состоим, он не может". Пирогов отвечает довольно сердито: "Раз меня князь Меншиков не уберег, вы можете со мной как с военным пленником делать что хотите. Только я очень устал, валюсь с ног, с утра не евши. В Ба-лаклаву ни идти, ни ехать на коне не могу".- "Не извольте беспокоиться, господин Пирогов, у нас до Балаклавы построена железная дорога. Мы по ней возим на гору порох, пушки, снаряды и провиант. Вы можете доехать по железной дороге без труда и приятно!" Подали вагончик, посадили Николая Ивановича. В вагончик запрягли двух лошадок. Кондуктор затрубил в рожок. Вагончик покатился. Лошадкам под гору везти легко - в одну минуту прикатили в Балаклаву к дому, где живет фельдмаршал Раглан. Пригласили Пирогова в дом, в парадный зал, посадили в кресло. "Сейчас придет сам фельдмаршал, будьте любезны минуту обождать". И минуты не прошло - входит фельдмаршал. Посмотрел на него Пирогов и чуть не ахнул - у лорда Раглана одна левая рука, а вместо правой пустой рукав. Протягивает англичанин Пирогову левую руку для пожатия, а Пирогов ему, само собой, тоже левую. "Как вы, господин фельдмаршал, руки лишились и когда - мы и не слыхали, чтоб вас ранило?" - спрашивает Пирогов. Фельд-маршал сел напротив Пирогова в кресло и грустно отвечает: "Это не теперь и не русские лишили меня правой руки. Тому прошло уже сорок лет. Я сражался тогда против Наполеона, в пятнадцатом году, меня ранили французы. Ваша слава, госпо-дин Пирогов, гремит по всей Европе. Вы можете делать самые трудные операции. Про вас пишут, что вы делаете прямо чудеса. Не можете ли вы мне приладить правую руку? Хотя я научился левой рукой хорошо писать и даже стреляю метко из пистолета, но вы сами понимаете, что военному человеку трудно быть с одной рукой. И тоже если солдату надо бокс сделать, размахнуться во всю силу не могу". Пирогов возра-жает: "А вот мы недавно на вылазке взяли в плен вашего полковника Келли, так он совсем без рук. Командовать можно и без рук: была бы голова".- "То так, полковник Келли точно взят вами в плен и он совсем безрукий, но все же мне хотелось бы прирастить себе правую руку".- "Позвольте,- возражает Пирогов,- откуда же я возьму вам руку?" Фельдмаршал не-множечко замялся и говорит обиняком: "На войне ведь всякий может лишиться руки!" - "Как! - вскочил на ноги Пиро-гов.- Так вы хотите, чтобы я у живого человека отрезал руку и вам прирастил? Хирургически это вполне возможно, но я не могу ради вас лишить руки другого человека. Это неблагородно! И что скажут про Пирогова, если он прирастит руку фельд-маршалу неприятеля?! Нет, увольте, при полном желании помочь вам я этого и ради всемирной славы не могу, хоть расстреляйте меня. Я люблю свое отечество, Россию!" Раглан встал и сказал, пожимая левую руку Пирогова: "Вы благо-родный челоек! На вашем месте я поступил бы так же. Вот теперь я увидел, какие русские люди, и понимаю, почему мы не можем взять Севастополь! Вы свободны, господин Пирогов. Очень рад был с вами лично познакомиться. Я распоряжусь, чтобы вас доставили в Севастополь до рассвета. Хотите мо-рем - я велю развести пары на пароходе, хотите сухим пу-тем".- "Лучше сухим путем - надежнее". К утру Пирогова привезли на Черную речку и под белым флагом передали на казачий пикет. "Братцы,- сказал Николай Иванович казакам,- дайте хоть корочку хлеба. Англичанин ме-ня ничем не угостил, а был у самого фельдмаршала".- "Видно, им самим есть нечего!" - сообразили казаки.

  

  

  

  

   Вспоминая сказку Хони, Веня никак не мог, глядя на Пирогова, уверить себя, что солдат, который несет гроб Хони, и есть тот самый человек, про которого сол-даты сложили чудесную сказку. В гору с гробом шли медленно. Веня забегал не один раз вперед - останав-ливался и, поджидая, стоял, не спуская с Пирогова глаз.

   Вот и кладбище в поле, ничем не огороженное, с рядами свежих могильных холмов. Несущие гроб оста-новились у приготовленной могилы. Гроб опустили в могилу и засыпали землей...

   Как всегда бывает на похоронах, несколько минут люди стоят над могилой в раздумье от смертной пу-стоты: как будто надо еще что-то сделать, а что, ни-кто не знает. Мужчины накрылись. Анна ждала, когда уйдут чужие, чтобы упасть на могилку и поплакать во весь голос.

   Пирогов медлил уходить и неожиданно для всех опять снял шапку, приблизился к могиле и начал го-ворить, опустив глаза в землю. Он сказал сначала не-сколько слов на непонятном языке и продолжал:

   - Эти слова великого поэта древности можно це-ликом применить к той, кого мы сейчас предали земле. Имя ее забудут, но не забудут великого дела, которое сделала женщина в Севастополе. Мы, я и мои сотруд-ники, ехали сюда с большим сомнением и даже с бо-язнью. Над нами издевались, что мы хотим ввести в военных госпиталях, да еще в военное время, женский уход за больными и ранеными. Я хорошо знал, какие грубые и жестокие нравы царят в военных госпиталях, слышал про жестокость и грубость служителей, про не-вежество и пьянство фельдшеров, про воровство смот-рителей и директоров. Надо мной смеялись: "Как?! Пирогов, человек ножа, хирург, и вдруг вздумал при-менять в полевых лазаретах такое нежное и мягкое средство, как женская рука! Да и может ли женщина вынести лазаретные ужасы: больные и раненые в гряз-нейшем белье, смрад от ужасных воспаленных ран, кровь, сукровица, нечистоты..." Признаюсь, я и сам ко-лебался и боялся неудачи. Нужна была именно сме-лость полевого хирурга, чтобы решиться. И я решился. Сначала я приехал сюда без сестер милосердия - только с врачами, чтобы присмотреться. То, что уви-дел, превзошло ужасом своим даже мои ожидания. Но вместе с тем я испытал несказанную радость. То, что у всех вызывало сомнение, злорадство, усмешки,- а по моему мнению, являлось верным средством исправить зло,- в Севастополе уже существовало. Я при первом же визите в госпитали и лазареты нашел в них женщин, которые ходили за больными и ранеными - за чужими, как редко ходят даже за родными людьми. Это были жены и дочери матросов и одна жена морского офицера. Их никто не звал - они явились сами.

   Я убедился, что почва для нашего дела в Севасто-поле уже готова, и больше не сомневался, а через че-тыре месяца никто не сомневался более, что женская рука в военно-лечебном деле полезна, необходима и не-заменима. Среди прочих я в первые же дни заметил Февронию Андреевну Могученко, "сестрицу Хоню", как ее звали солдаты и матросы; так стал ее звать и я. Сегодня здесь мы ее похоронили. Прекрасная лицом, она была не менее прекрасна душой, и это помогло ей отринуть все грязное и злое. Скажу, что первое время сестрица Хоня была моей правой рукой в борьбе с оби-ранием раненых и воровством госпитальной администрации. Она сохранила для семей умерших немало де-нег, которые иначе достались бы ненасытным ворам. Сестрица Хоня рассказала мне, как она впервые попала в госпиталь. Вах-тер не хотел ее пускать. "У меня здесь жених лежит ране-ный",- сказал Хоня этому церберу, сторожившему вход в гос-питальный ад. "Показывай, кто твой жених",- смягчился цербер. Хоня указала на первого, кто ей попался на глаза,- на раненого старого матроса. Вахтер разрешил Хоне остаться. На другой день цербер опять ей загородил дорогу: "Твой жених умер!" - "У меня здесь все женихи!" - ответила Хоня. Вахтер растерялся и больше не стал останавливать сестру. Да, у нее было то, что называется "юмором", покоряющим даже самых угрюмых людей. И это верно - она любила раненых и больных, как невеста. Хоня иногда давала раненым деньги, покупала для них сахар, чай, вино. Откуда эти деньги? Хоня призна-лась мне, что мать позволила ей распродать годами накопленное приданое. Спи вечным сном, милая сестра! Мы потеряли верного помощника, а раненые и больные - любимую се-стру.

   Sid tibi terra levis (1), милая сестра!..

   Пирогов низко поклонился, коснувшись рукой могильной земли, надел шапку и, ни на кого не глядя, пошел с клад-бища.

   Все слушали речь Пирогова с затаенным дыханием.

   Анна не стала вопить на могиле дочери: после речи Пи-рогова у нее вылетели из головы все слова складного погре-бального плача.

  

   1 Sid tibi terra levis! (лат.) - Да будет тебе легка земля!

  

  

  

  

  

   На страстной неделе великого поста из родительского дома ушла вторая дочь Могученко - Ольга.

   Сухарный завод за бухтой восстановили, и Ольга каждый день рано утром уходила из дому на Павловский мысок, а оттуда в лодке переправлялась через Большую бухту к Су-харному заводу. Дорога до Павловского мыска была небез-опасна: тут часто падали и рвались бомбы. Уйдя из дому в понедельник, Ольга не вернулась к ночи домой. Прошел втор-ник - Ольга не являлась. Мать и сестры думали вчера, что Ольга заночевала у какой-либо из своих подруг по заводу,- а может быть, ее ранило или убило по дороге? Утром в среду снарядили на Сухарный завод Веню справиться о сестре. Юнга не успел уйти, как к дому на фуре, сам правя конями, подъ-ехал приглаженный Мокроусенко с "Георгием" и медалью на груди.

   - Где Ольга? - в упор спросила Анна.

   - Не извольте беспокоиться, драгоценная Анна Степанов-на,- они находятся в полном здравии и шлют вам с любовью низкий поклон.

   - Да где же она?

   - Они избрали своим местопребыванием мою хату. Пла-вать с Малахова кургана на Северную сторону теперь сделалось уже опасным,- объяснил, немного стыдясь, Мокроусенко.- Вот они послали меня за сундуком.

   - Бери свой сундук, да погляди, не пустой ли! - злобно выкрикнула Анна.

   - Не сомневаюсь! - ответил Мокроусенко и, крякнув, при-поднял сундук.

   Шлюпочному мастеру никто, даже Веня, не хотел помочь, когда он выносил тяжелый сундук Ольги. Анна стояла, скре-стив на груди руки, и сумрачно улыбалась, пока Мокроусенко трудился над тяжелым приданым Ольги.

   Погрузив кладь на фуру, Мокроусенко вернулся в дом и, кланяясь, говорил:

   - Бувайте здоровеньки, драгоценная теща, жалуйте к бо-годанному зятю на яичницу.

   Анна подошла к печи и неизвестно зачем взяла в руки кочергу: печь не топилась... Мокроусенко проворно скрылся за дверью.

   - Ну, вот и ушла самокруткой, удружила, нечего сказать! Теперь ваш черед, любезные дочки: чем еще Наташенька да Маринка порадуют. У Стрёмы, Веня говорит, "курлыга" готова для дорогой супруги.

   Наташа первый раз в жизни вспылила и закричала на мать:

   - Чего вы, маменька, на Ольгу взъелись? Сами вы с ба-тенькой невенчанные весь век прожили. А я со Стрёмой на красную горку венчаться буду...

   - Мы с батенькой не венчаны, потому что нам закон царский не позволял. А ныне и время не то и место другое: то Кола - бабья воля, а то Севастополь - знаменитый город... Что ж, Маринушка, молчишь? Порадуй мать уж и ты. Как твой женишок поправляется? Предложил тебе руку и сердце? Или благословения от своей мамаши дожидается?

   Маринка побледнела и, глядя в лицо матери темными от гнева глазами, заговорила:

   - Маменька, Нефедов поправляется хорошо. Его на той неделе отправляют на отдых. Только он очень слабый. Ма-менька, я поеду с ним, буду за ним ходить. А матушка ему письмо прислала. Он мне читал. Видно, он писал ей, что без меня жить не может. Она согласилась, велит ему жениться...

   - Что же, на носилках будут в церкви вокруг налоя таскать?

   - Мы с ним на красной горке только обручимся,- поп в госпиталь придет, а когда он встанет, мы обвенчаемся.

   - Так я и знала! - горестно говорила Анна.- Быть сему дому пустому. Батенька совсем отбился. Михаилу надо долг платить - он о доме и думать не хочет. Трифона с корабля не сманишь. Веня себе пушку завел... Одна я осталась сиротою. Хоть бы бомба в дом ударила да разнесла все вдребезги!

   Веня обнял мать и со слезами утешал ее:

   - Маменька, я погожу жениться. Я с тобой останусь. Не кину тебя никогда. Всю жизнь с тобой буду жить...

   - Хоть ты меня утешил! - улыбаясь сквозь слезы, сказала Анна.- Ну, пойдем, Наташа, покажи мне, какой дворец вы-строил для тебя Стрёма.

   Все вчетвером они отправились смотреть "курлыгу" Стрёмы.

   Очень много матросских домов в нижних частях слободки уже было разбито снарядами. Было приказано, чтобы женщины и дети покинули опасные места и переселились на Северную, где уже возник целый городок землянок, шалашей, сарайчиков, построенных беглецами из города. В городе очень много домов стояли разбитые или обгорелые. Город постепенно пустел, особенно в южной части, близ Четвертого бастиона. Состоятельные люди покинули свои дома и вывезли большую часть имущества. В пустующих домах селился кто хотел, укрывались от ружей-ного огня резервные войска: с приближением осадных работ к городу пули летели и здесь. В городе, даже в центре его, делалось почти так же опасно, как и на бастионах и батареях. Поэтому большая часть генералов и офицеров покинули го-родские квартиры: одни переселились в блиндажи на басти-онах, другие перебрались поближе к рейду, куда снаряды пока залетали редко. Генералы укрылись под сводами казематов Николаевской и Павловской батарей.

   Город опустел, но между центром города и кольцом ук-реплений, в "мертвом" пространстве, жизнь кипела. В этой полосе случайно оказался не один дом Могученко, но и еще многие матросские дома. Число землянок и хибарок увеличи-валось. Люди лепились позади укреплений, приближаясь к опасности, а не удаляясь от нее. Военный губернатор Сева-стополя Нахимов позволил для постройки убежищ брать из покинутых городских домов балки, половые доски, двери, окон-ные рамы. Сам Нахимов по-прежнему одиноко жил в своей городской квартире, в доме среди квартала пустующих, полу-разрушенных, обгорелых домов.

   Стрёма выбрал место для своей "курлыги" на уступе оврага под Малаховым курганом. Он нашел начатую и кинутую ка-менную ломку. Расширить эту пещеру не было времени. С помощью Мокроусенко и Михаила Стрёма закрыл выход из пещеры деревянной стеной, оставив в ней место для двери и окна.

   Когда Анна с дочерью и Веней пришли смотреть "дворец", выстроенный Стрёмой для Наташи, все работы уже закончи-лись. Хозяина не было дома.

   Фасад "дворца" блистал великолепием. Слева фасад укра-шала белая двустворчатая дверь с позолоченной резьбой в стиле Людовика XV, взятая Стрёмой из брошенного дома купца Воскобойникова. Перед дверью лежал квадрат паркета из того же дома, набранный звездой из черного дерева по дубовому фону. В край паркетного щита Стрёма вколотил железную скобу для соскребания грязи с сапог. Правее двери на фасаде выделялось единственное круглое окно с затейливым мелким переплетом и звеньями стекол синего, красного, желтого, зе-леного цветов. Над окном торчала из стены железная труба, вроде самоварной, загнутая глаголем кверху. Трубу венчала флюгарка в виде головы дракона с широко раскрытой пастью.

   Веня ясно представил себе, как будет этот дракон поворачивать из стороны в сторону страшную пасть, изрытая дым и искры, когда в осенний ветреный день во "дворце" затопят камелек. Вероятно, внутреннее убранство "дворца" соответствовало ве-ликолепию его фасада.

   Могученки стояли и молча любовались. Анна усмехнулась и сказала:

   - Ты у меня самая счастливая, Наташа! Тебя муж в свой дом берет...

  

  

  

   Праздник пасхи в 1855 году у русских и французов при-шелся, что редко бывает, на одно и то же воскресенье. На рассвете после заутрени вся семья Могученко собралась на Камчатском люнете, где Стрёме и Михаилу в этот день при-шлось нести ночную вахту. Сама Анна "помолила" кулич, сыр, крашеные яйца - она все еще оставалась верна старой помор-ской вере и в православной церкви была в первый раз, когда отпевали Хоню.

   На люнете прибрались: выкрасили заново орудийные стан-ки, вымыли пушки, вычистили платформы, посыпали площадки песком. Веня еще раз вычистил кирпичом свою медную мортирку и с гордостью показывал ее матери, сестрам и отцу. Анна ахала и удивлялась на Венину пушку, а батенька сказал, что пушку не следует натирать кирпичом: "Это тебе не самовар".

   Последними пришли на "Камчатку" Мокроусенки - Ольга и Тарас. Ольга, целуясь троекратно с отцом и матерью, сми-ренно просила у них прощения за самовольный уход из дому.

   Мокроусенко явился на люнет с мешком на спине.

   - Никак, Тарас Григорьевич жареного поросенка при-нес,- догадывалась Маринка.

   - Ни! - прищурясь, ответил Тарас.- Не догадалась...

   - Ну, окорок ветчины конченой,- предположил Стрёма.

   - Ни!

   Веня пощупал мешок - в нем было что-то твердое и круглое.

   - Знаю, знаю! - воскликнул Веня.- Он принес кавун соленый.

   - Ни! Хлопчик, кто ж на свят день соленые кавуны ку-шает? На то есть великий пост.

   - Ну, показывай, чего принес.

   Мокроусенко выкатил из мешка большую, пятипудовую бомбу. Все так и ахнули. Бомба горела алой киноварью и зе-леной ярью цветов и листьев, вроде тех писанок, которыми в "великий день" обмениваются на Украине.

   - Вона не чиненая. Хочу с французом похристосоваться, с праздником поздравить. Три дня трудился, писал... Веня, пойди до батарейного командира, проси дозволенья выпалить.

   Веня с радостным визгом понесся к землянке, где жил мичман Панфилов, и вернулся, крича на бегу:

   - Можно, можно!

   Зарядили пустой писаной бомбой мортиру Михаила Могученко и выпалили.

   Через несколько минут с батареи французов раздался от-ветный выстрел и сигнальщик на "Камчатке" крикнул:

   - Бомба! Наша! Берегись!

   Женщины в ужасе упали на землю. Бомба с воем упала посреди люнета и взорвалась, разостлав сизый туман вонючего дыма. С визгом брызнули осколки и, шмякаясь, вонзились в землю.

   - Благополучно! - возвестил сигнальщик и приба-вил: - "Он" шуток не понимает!

   - Пойдем-ка, старуха, от греха подальше домой! - пред-ложил Андрей Могученко.

   Старики Могученки ушли с "Камчатки" вместе с Маринкой. Ольга с Наташей остались. Грубый ответ французов на по-здравление с праздником раззадорил и матросов и мичмана Панфилова. Он, выйдя из землянки, приказал дать залп, но уже не пустыми писанками, а начиненными бомбами.

   Французы на залп не ответили. Вообще день прошел на всей линии укреплений сравнительно спокойно. Убитых и раненых насчитали всего сорок человек.

   На рассвете в понедельник при порывистом ветре с про-ливным дождем на французском корабле у входа в Севасто-польскую бухту взвилась ракета. По этому сигналу разом за-гремели все французские батареи, а к ним через час присоединились англичане.

   Укрепления Севастополя опоясались огнем ответной кано-нады. Пять часов подряд севастопольские комендоры состяза-лись с неприятелем и, не уступая в числе выстрелов, поддер-живали неумолкаемый огонь. Запасы пороха и снарядов истощились, и был разослан по всем батареям приказ отвечать не более как одним выстрелом на два выстрела противника.

   Англичане и французы не жалели пороха и снарядов - пользуясь своей железной дорогой из Балаклавы, они подвезли огромные боевые запасы и выпустили по Севастополю тысячи снарядов. В гуле канонады ухо не различало ни своих, ни неприятельских выстрелов, они слились в неумолкающий ог-лушительный рев.

   Настал вечер - канонада продолжалась и длилась всю ночь. Ядра и бомбы разрушали валы, засыпали рвы, заваливали пушечные амбразуры, вырывали глубокие воронки на площад-ках бастионов. Больше всего пострадали передовые укрепления левого фланга обороны: Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет, превращенные снарядами в бессмыслен-ное, беспорядочное нагромождение земли, камней, туров, досок и бревен.

   Ночью, несмотря на то что канонада не прекращалась, севастопольцы принялись исправлять укрепления. На батареи и бастионы под проливным дождем, по скользким тропинкам хлынул весь народ из слободок и из "курлыг", понастроенных севастопольской беднотой в безопасной полосе позади басти-онов. К утру солдаты, матросы и народ исправили все укреп-ления: вместо подбитых орудий на батареи прикатили новые пушки, и к утру Севастополь, как и накануне, по-прежнему грозно отвечал на жестокий вражеский огонь. Пушечный гул не прекращался опять целый день, а к вечеру из окопов не-приятеля раздался ружейный огонь, и кое-где под защитой его противник делал попытки атаковать передовую линию русских траншей. Все атаки были отбиты. В ночь ждали общего штурма на полуразрушенные укрепления. Войска стали в ружья. Пуш-ки зарядили картечью. Но противник не решился на штурм, продолжая канонаду.

   И так пять дней и пять ночей подряд шла ожесточенная борьба. Четвертый бастион был совершенно разрушен - его пришлось строить заново. Неуверенные атаки пехоты непри-ятеля отбивали штыками. Войска и рабочие дошли до полного изнеможения. Для пушек не хватало зарядов, что заставило приступить к разделке патронов, над чем трудились детвора и женщины, пересыпая порох в холщовые картузы.

   В субботу неприятель взорвал подземную мину, подведен-ную к выступающему углу Четвертого бастиона. Черный столб от взрыва взлетел к небу, и на бастион обрушились кучи земли и камней. При взрыве этой мины погибло несколько человек из гальванической команды, которые работали в галерее рус-ской контрмины. Среди погибших находился солдат гальвани-ческой команды Ручкин. В воскресенье 4 апреля, на красную горку, канонада с обеих сторон немного утихла. Красная гор-ка - первый день весенних свадеб. По обычаю встречать в этот день восход солнца на холмах, население севастопольских сло-бодок не покинуло после ночных работ бастионов и батарей. Когда солнце, румяное и пышное, поднялось над гребнем хол-мов, на бастионах послышались радостные крики и песни. Солдатки и дочери матросов водили хороводы на изрытых снарядами площадках бастионов. Там и тут плясали под песни батальонных хоров, под балалайки и рожки.

   Наташу со Стрёмой венчали в Никольской церкви на Го-родской стороне. Никогда в Севастополе не игралось столько свадеб, как на красную горку 1855 года. Церковь, где недавно отпевали сестрицу Хоню, наполнилась девушками в светлых подвенечных нарядах, молодыми офицерами, армейскими и морскими, в парадных мундирах, солдатами и матросами с Георгиевскими крестами, принаряженными подружками невест и прифранченными дружками женихов. Отцам и матерям быть в церкви при венчании детей обычай запрещал.

   После венчания Наташа проводила Стрёму на Камчатский люнет: ему настало время вахтить. Наташа вернулась в отчий дом, оттуда со всей семьей направились в "курлыгу" Стрёмы. Тяжелую тюменскую укладку снесли туда на руках батенька с Тарасом Мокроусенко.

   В "курлыге", когда в нее внесли сундук, не могли поме-ститься все пришедшие. Анна неодобрительно осматривала уб-ранство Наташиного "дворца", сказочно освещенного светом через разноцветное окно.

   - А небогат мой второй зятек! - говорила Анна.

   На топчане стоял матросский чемоданчик, а под топча-ном - пара солдатских сапог. На колке, вбитом в расщелину между камнями, висела будничная одежда Стрёмы.

   Наташа сидела на топчане и улыбалась.

   В эту минуту в "курлыгу" вбежал с дико расширенным