Гейнце Николай Эдуардович - Рассказы

зывает всем другим женихам, но не решается сознаться в этом своему родителю, хотя и боготворящему свою единственную дочь, но человеку нрава крутого, способного на всевозможные самодурства под девизом: "Нраву моему не препятствуй", - девизом, впрочем, общим для представителей серого петербургского купечества, во главе которого стоял Синявин. Толки эти, однако, большинством относились к области сплетен.

   Мы с отцом Алексеем вышли в переднюю к посланному.

   - Заболел, что ли, кто у вас? - справился отец Алексей у подошедшего под его благословение посланного "молодца".

   - Никак нет-с, батюшка, все, слава Богу, в добром здоровьи...

   - Молебен, что ли, служить?

   - К молебну не готовятся.

   - Что же случилось?

   - Этого мы не можем знать, чудное что-то делается...

   - Что же такое?

   - Вернулись Гаврила Семенович от обедни, да прямо в образную и прошли. С час места там пробыли и вышли оттуда сияющий такой, радостный, - никогда мы его такого не видали. В столовую прошли, а оттуда тотчас приказ вышел: Алексея Парфеновича, что у нас в кухонных мужиках служит, и сына его, нашего же "молодца", Петра Алексеевича, к чаю позвать, а меня - бежать к вам, а потом и их к нам пригласить.

   Посланный молодец при последних словах обратился ко мне. Я был уже несколько лет поверенным Гаврилы Семеновича.

   "Зачем я-то вместе с отцом Алексеем понадобился? Завещание, что ли, хочет переписать? Да ведь недавно еще оно написано", - недоумевал я.

   Получив ответ, что мы сейчас явимся, посланный удалился.

   Алексей Парфенович жил у Синявина хотя и не совсем в "кухонных мужиках", как выразился посланный, но, собственно говоря, "по милости на кухне".

   Изредка из досужих уст врагов Гаврилы Семеновича слышались рассказы, что будто бы Парфеныч, как обыкновенно звали этого худенького, вечно задумчивого, молчаливого, как бы пришибленного тяжелым горем старичка, был когда-то богачем и хозяином Синявина, служившего у него "старшим приказчиком". Доверившись последнему, Алексей Парфеныч задумал "вывернуть тулуп", что на купеческом жаргоне означает объявить себя несостоятельным. Переведя на его имя все свои лавки и дом, он, по благополучном окончании несостоятельности сделкою, остался не при чем, так как Синявин наотрез отказался перевести имущество на имя его настоящего владельца. Управы на него искать было нельзя, ибо все было сделано на законном основании.

   Алексей Парфеныч сперва рвал и метал, но пробившись, как рыба об лед, года два в Петербурге и потеряв за это время свою жену, он смирился и обратился снова к Синявину, совершившему с ним "коммерческий оборот". Тот милостиво отвел ему место на кухне, а сынишку его, Петра, взял мальчиком в одну из лавок.

   Этот-то Петр и был тем "молодцом", ради которого, как утверждала молва, Надежда Гавриловна осталась "в девицах". История с Парфенычем, за давностью лет, повторяем, припоминалась лишь изредка и была почти забыта.

   Богатые хоромы Синявина были невдалеке от церкви и от дома отца Алексея, а потому не более как через четверть часа после ухода посланного мы уже входили в столовую Гаврилы Семеновича.

   В столовой, кроме "самого" и его дочери, были старушка-тетка Надежды Гавриловны, сестра ее матери, вдова купца, умершего несостоятельным, заведывавшая хозяйством Синявина, и два соседа по лавкам Гаврилы Семеновича, нарочно, как мы потом узнали, приглашенных хозяином. Тут-то, у стола, в сконфуженно-недоумевающем ожидании, на кончиках стульев, сидели старик Алексей Парфенович и его сын Петр - красивый брюнет лет двадцати пяти.

   Не успели мы показаться с отцом Алексеем в дверях столовой, как из-за стола поднялась красивая, атлетически сложенная фигура Гаврилы Семеновича.

   Все остальные сидевшие поспешили вскочить со своих мест.

   Он быстрою, твердою походкою подошел к отцу Алексею и совершенно неожиданно для него упал на колени и поклонился ему в ноги.

   Пораженный служитель алтаря остановился недвижимо.

   - Великое дело совершил ты надо мной, добрый пастырь стада Христова, - начал Синявин, сделав три земных поклона, - свет пролил мне в душу словом Божиим, просветлил мой ум, и совесть моя чернее ночи мне показалась. Помоги мне и ее осветить светом истины. Помолись за меня, великого грешника, отец мой духовный!

   Гаврила Семенович стал лицом к громадному образу Спасителя в массивной золотой ризе, висевшему в столовой, божественный лик которого был освещен мягким светом литой серебряной лампады.

   Отец Алексей, не ответив ему ни слова, стал громко читать молитву Господню. При словах "и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим" из груди упавшего ниц Синявина послышались глухие рыдания.

   - Яко твое есть царство и сила и става во веки веков! Аминь! - закончил священник и остановился.

   Гаврила Семенович поднялся с колен.

   - Выслушай же теперь, отец мой, - снова обратился он к отцу Алексею, - мою исповедь. Выслушайте и вы, православные.

   Синявин сделал нам всем три поясных поклона.

   - Исповедь греха моего, который я скрывал даже на духу в течение двадцати лет!

   Он в коротких словах рассказал историю своего поступка с Парфенычем, уже известную читателям.

   - Просветленный пастырским словом, хочу я смыть с души моей этот тяжкий грех. Горячо, прийдя от обедни, молился я и Господь вразумил меня. Не мне, ни Алексею Парфеновичу не нужно богатство - о другом богатстве помышлять нам пора - а потому все свое состояние передаю я сыну его, Петру Алексеевичу. Вас прошу я это оформить по закону, но, слышите, все-все! - закончил он свою речь уже обращаясь ко мне.

   Я молча поклонился в знак согласия, положительно потрясенный всей этой сценой.

   - А теперь я могу с чистым сердцем попросить у тебя, Алексей Парфенович, прощения.

   Синявин упал в ноги старику, обливаясь слезами. Тот поднял его и трижды облобызал. Оба несколько времени искренно плакали.

   Все присутствующие хранили гробовое молчание. Его нарушил Петр Алексеевич.

   - Надо ведь и меня стоит спросить: соглашусь ли я сам принять этот дар?

   Все в недоумении установились на него.

   - Я согласен только при условии, что это состояние я получу как приданое за моей будущей женой, а вашей дочерью - Надеждой Гавриловной! - твердым голосом продолжал молодой человек, обращаясь к Гаврилу Семеновичу.

   Он подошел к зардевшейся, как маков цвет, девушке, взял ее за руку и подвел к отцу.

   - Благословите...

   - Ин будь по твоему! Благодари отца Алексея, просветившего душу мою. Заикнись ты вчера...

   И в глазах Синявина мелькнул на секунду прежний огонек самодурства, но тотчас угас. Он обнял жениха и невесту. Отец Алексей, по согласию обоих родителей, тоже благословил их.

   Все успокоились и сели за стол, на котором появились дымящиеся блины и всевозможные разносолы.

   Во время великого поста я устроил перевод состояния, а на красной горке Надежда Гавриловна стала госпожой Парфеновой.

   Гаврила Семенович, совершенно удалившийся от дел, и Алексей Парфенович неуклонно посещают и по сей день церковные службы в храме, где и до сих пор священнодействует отец Алексей.

   Их можно всегда видеть стоящими у алтаря.

   Оба живут у сына и дочери.

   Дела фирмы Петра Парфенова, бывшей Гаврилы Синявина, идут блестяще.

   Несмотря на протекшие десять лет, для меня памятно и, вероятно, останется памятно на всю жизнь это прощенное воскресенье, и я душой понимаю до сих пор звучащие в моих ушах слова отца Алексея:

   - Доброе слово, в час сказанное, - сила, государь мой, великая сила!

  

  

  

   Ардальон Михайлович Тихомиров был тогда совсем еще юноша, несмотря на то, что ему шел уже двадцать четвертый год; он был еще мальчик наружностью и душою.

   Столичная жизнь, в которую он окунулся недавно, приехав из отдаленной провинции, сопутствуемый благословением родной матери, бедной вдовы-чиновницы, собравшей на поездку единственного сына в столицу за карьерой последние крохи, не успела еще наложить на него свою печать преждевременной зрелости. Окончив курс лишь гимназии, он не мог рассчитывать на многое и с помощью нескольких лиц, знавших его покойного отца, получил место вольнонаемного писца в одной из бесчисленных столичных канцелярий.

   Кроме того, что это был вполне приличный, скромный молодой человек, он отличался еще необыкновенно красивым почерком; письмо свое, при старании, он мог довести до художественной изящности.

   Это скоро выдвинуло его в глазах начальства: ему назначили больше жалованья и стали поручать переписку важных бумаг, идущих к важным лицам. Работу ему приходилось брать и на дом. Он просиживал над нею целые вечера и часть ночей, но усиленная и кропотливая работа не могла заглушить голоса молодости со всеми ее мечтами и увлечениями.

   Этот голос дал себя знать...

   На дворе стояла весна, сердце просило любви, и Ардальон Михайлович влюбился. Предметом его страсти была бойкая девушка - Марья Петровна Бобылева, соседка по комнатам с Ардальоном Михайловичем. Оба они снимали комнаты в одном из домов на Песках у съемщицы.

   Марья Петровна была хорошенькая блондиночка лет двадцати, работящая девушка, искусная белошвейка, имевшая заказы от нескольких магазинов и многих частных лиц. С утра до вечера сиживала она за работой, оглашая свою комнату веселым пением. Симпатичный голос невольно западал в душу каждого.

   Ардальон Михайлович, сидя вечером за работой, невольно, через отделяющую их тонкую стенку, заслушивался пением своей веселой соседки.

   Живя рядом, они невольно встречались ежедневно и наконец познакомились.

   Ардальон Михайлович ни за что бы не решился на первый шаг, но она сама заговорила с ним по какому-то незначительному случаю и знакомство завязалось.

   Марья Петровна в свободную минуту забегала в комнату Ардальона Михайловича посмотреть на работу "отменного каллиграфа", как она шутя называла его.

   Влюбленный Ардальон Михайлович и наслаждался, и страдал от этих посещений. Бесконечная любовь, обуявшая его к соседке, виднелась во всех чертах его молодого, симпатичного лица, но ни единым нескромным словом не выдал он перед ней свою тайну.

   Так, по крайней мере, казалось ему.

   Но для бойкой Марьи Петровны чувства ее соседа к ней далеко не были тайной.

   Она давно видела его насквозь, ценила его скромность и не старалась оттолкнуть, но и первого шага делать не хотела.

   Однажды Ардальон Михайлович сидел над перепиской длинной бумаги к какому-то чересчур важному лицу.

   Он работал над нею уже второй вечер, и работа подходила к концу.

   Только что он начал выводить первую фигурную букву последней красной строки, как в его комнату впорхнула Марья Петровна с новым песенником в руках.

   Углубленный в работу, он не слыхал ее приближения. Она же, перегнувшись через его плечо, посмотрела на его работу и как-то, совершенно нечаянно, толкнула его.

   На артистически написанном листе появилась огромная чернильная клякса.

   Ардальон Михайлович был до того поражен, что, обернувшись к Марье Петровне, вдруг заплакал...

   Она растерялась и нагнулась к нему совсем близко... В комнате раздался поцелуй...

   Через несколько времени он получил штатное место и они обвенчались...

   Это было двадцать пять лет тому назад. Теперь он уже делопроизводитель, а она мать пятерых детей, из которых взрослая дочь уже пять лет как замужем, а сын кончает курс в университете.

   Они до сих пор почти по-прежнему любят друг друга.

   Лист бумаги с огромной чернильной кляксой, в рамке из черного дерева, под стеклом, висит у него в кабинете.

   Он любит показывать его своим добрым знакомым, говоря, что этой чернильной кляксе он обязан своим настоящим счастьем.

  

  

  

   Это старая история, которая вечно...

   Впрочем, я должен оговориться: она не только может быть "вечно... новою", но и не может - я глубоко убежден в этом - даже повториться в наше время.

   Я рассказываю ее без всяких намеков на современность и, перефразируя девиз ордена Подвязки, заранее говорю всем моим читателям: "Да будет стыдно тому, кто иначе об этом подумает".

   Итак, это было давным-давно.

   Федор Петрович Стремлянов был молодой человек с обеспеченными средствами. Приехав на жительство в Северную Пальмиру, он, несмотря на возможность жить без труда, пожелал поступить на службу.

   - Все-таки будет у меня известное "положение", - рассуждал он как сам с собою, так и в кругу своих приятелей.

   Решившись на этот шаг, он начал наблюдать за открывавшимися вакансиями в разных ведомствах. Кандидатский диплом открывал ему дорогу и давал право на поступление на службу по тому или другому ведомству по его выбору.

   Долго присматривался он к тем и другим ведомствам; наконец одно из них пришлось ему по вкусу и он подал докладную записку. Место было довольно заманчивое, а потому на него было много претендентов.

   Шансов получить его было мало, хотя Федор Петрович по образованию мог бы иметь преимущество, но... Это роковое "но" существовало и тогда для людей без протекции.

   Познакомившись и сошедшись даже на дружескую ногу с некоторыми из служащих того учреждения, куда он метил поступить, Федор Петрович разговорился как-то с ними по вопросу: выгорит ли его кандидатура или нет?

   Со стороны чиновников было выражено сомнение.

   - Вот если бы за вас кто-нибудь просил особенно, - говорили одни.

   - Если бы у вас была жена или сестра, да еще хорошенькая, ну, тогда дело можно бы считать решенным. Наш старикашка большой волокита и не в состоянии отказать в просьбе хорошенькой женщине, - заявляли другие.

   - Да, это было бы другое дело, - соглашались все.

   Федор Петрович положительно потерял надежду: он был холост, сестер у него не было, знакомых, кроме нескольких друзей, товарищей по университету, людей чинами незначительных, тоже не было: приходилось проститься с мыслью получить желаемое место.

   Свое горе он сообщил своим приятелям.

   - Это дело, по-моему, поправимое, - заметил один из друзей Федора Петровича, Николай Сергеевич Рахманов.

   - Будь друг, скажи как? - весь превратился в слух Стрем-янов.

   - Надо напрокат сестру достать...

   Последовал взрыв общего хохота.

   - Не понимаю, что тут смешного, я говорю совершенно серьезно, - продолжал Рахманов. - В Петербурге все отдается на прокат, начиная с мебели и кончая живыми людьми. Мать родную, а не только сестру можно на прокат достать.

   - Если ты не шутишь, то объясни! - заявили слушатели.

   - Извольте! Есть у меня на примете одна хорошенькая штучка, пополнившая недавно контингент наших "этих дам", но еще неизвестная. Она с удовольствием согласится - за известное вознаграждение, конечно - разыграть роль сестры Стремлянова и ходатайствовать за него у его будущего начальника.

   - А ведь это мысль! - заметил Стремлянов.

   - Конечно, мысль! - продолжал Николай Сергеевич. - Кроме того, ходатайство такой "сестры напрокат", будет не в пример успешнее, чем сестры настоящей, так как она может дать старичку более авансов.

   Все согласились, что выдумка - хоть куда.

   - Ты мне это, брат, устрой! - приставал к Николаю Сергеевичу Стремлянов.

   Тот обещал.

   Через несколько дней он привез согласие Полины Александровны - так звали эту барыньку - устроить дело за тысячу рублей: половина должна быть выдана вперед, а половина - по благополучном окончании.

   Стремлянов согласился.

   Вскоре он получил вызов к начальнику.

   - Я нашел возможным оставить просимое место за вами, - обратился к нему старичек.

   Стремлянов почтительно поклонился.

   - Как здоровье вашей сестры?.. Она премилая девушка! - заметил начальник.

   - Благодарю вас! - и Стремлянов незаметно улыбнулся.

   Он получил место и выдал остальные пятьсот рублей Рахманову для передачи Полине Александровне.

   Старичок-начальник почти ежедневно, при докладе, справлялся о здоровьи его сестры.

   Прошло несколько недель.

   Раз в кабинет начальника учреждения, в котором служил Стремлянов, влетел начальник другого учреждения, такой же молодящийся старичок, bon-vivant.

   - А я за тобой заезжал вчера, но не застал дома, - затараторил пришедший, - мы устроили катанье на тройках, а потом ужин. Какую я новую "звездочку" открыл, не иностранную, а нашу русскую, но красота, грация, свежесть - dИlicieuse! - причмокнул гость.

   - Жаль!.. Я вчера ездил по делу. C'est enneux.

   - Не жалей! Не скрою: познакомлю... Ну, и рассмешила же она нас вчера, рассказывая, как она за тысячу рублей разыграла недавно роль сестры одного господина и исходатайствовала ему у какого-то "старого дуралея" место.

   Лицо начальника Стремлянова вытянулось.

   - Она блондинка? - спросил он.

   - Настоящая!

   - На левой стороне шейки родимое пятно?

   - А ты почем знаешь?

   - Так... я слышал, - процедил тот сквозь зубы.

   Приятели расстались.

   С тех пор начальство никогда не справлялось у Стремлянова о здоровье его сестры.

  

  

  

   У канцелярского чиновника Петра Сергеевича Пальчикова после одного из двадцати чисел появился янтарный мундштук.

   Мундштук был хороший, довольно большой и отделанный в серебро.

   Петр Сергеевич с важностью вынул его перед товарищами из футляра и, вставив папироску, закурил, пока просыхала написанная им страница.

   Товарищи полюбопытствовали.

   - Настоящий молочный янтарь: пять рублей заплатил, - ораторствовал Пальчиков.

   У некоторых из чиновников разгорелись от зависти глаза; но особенно появление у Пальчикова мундштука повлияло на его приятеля, канцелярского служителя Ивана Ивановича Ягодина.

   Он положительно заскрипел зубами.

   Надо сказать, что несмотря на то, что Ягодин с Пальчиковым были приятели, они, вместе с тем, были страшными соперниками, но соперничество их стояло, впрочем, исключительно на почве туалета. Приобретет ли себе Пальчиков новую жилетку - глядь, и у Ягодина появляется новая жилетка; появится ли у Ягодина булавка в галстуке или новый брелок на цепочке кастрюльного золота - смотришь, на другой же день такою же, если не лучшею, вещью щеголяет Пальчиков. Соперничество это доставляло им порой дни, проводимые на сухоедении, но все-таки продолжалось. Часто они в душе злились друг на друга, но все же были приятелями.

   Понятно, что появление у Пальчикова такого дорогого мундштука поразило в самое сердце Ягодина.

   - Лучше, вероятно, и нет, а если есть, то баснословно дороги, - думал про себя Ягодин, рассматривая мундштук приятеля.

   К столу подошел столоначальник Анисим Петрович.

   - Хорош, - глубокомысленно произнесло ближайшее начальство, - но если бы такого размера был весь пенковый, то было бы лучше.

   - Вы говорите, Анисим Петрович, пенковый лучше? - воззрился на него Ягодин.

   - Да, пенковый не в пример лучше и дешевле; но если его хорошенько обкурить, то больших денег он стоит, - решил Анисим Петрович.

   У Ягодина отлегло от сердца.

   - И долго его обкуривать надо? - продолжал он приставать к Анисиму Петровичу.

   - Солдатам дают, обыкновенно, обкуривать; за полтинник на водку в месяц чернее угля сделает; табак-то крепкий, махорку курят.

   - Но почему же так обкуренные пенковые мундштуки ценятся, что лучше и янтарного? - вступился, обидевшись за свой мундштук, Пальчиков.

   - А потому, что из обкуренного пенкового мундштука дым мягче, да, кроме того, он крепче железа делается, хоть об камень, что есть силы, бросай - не разобьется.

   - Да ведь и янтарный... - пробовал заступиться Пальчиков.

   - Янтарный, да не такой! Который не бьется - не пять, а пятьдесят, может, стоить. Да ты попробуй об пол ударить, - поглядев, решило начальство и отошло.

   Пальчиков ударить об пол не попробовал, но как бы обидевшись за мундштук, бережно уложил его в футляр и спрятал в карман.

   - Сегодня же куплю себе пенковый; куда ни шло, трешник истрачу, недельку в кухмистерскую не похожу и баста! - решил Ягодин.

   Чиновники принялись за прерванные занятия.

   - Где бы получше мне пенковый мундштук приобресть? - спросил, по окончании присутствия, Ягодин у Анисима Петровича.

   - А на какую цену?

   - Рубля на три.

   - Можно; пойдем, покажу - мне мимо, а, пожалуй, и выберу, - я в этом толк знаю...

   - Сделайте одолжение...

   Анисим Петрович с Ягодиным отправились в табачный магазин, где, после долгого выбора, купили пенковый мундштук за три рубля пятьдесят копеек.

   - Куда ни шло - еще денька два не поем, - решил мысленно Ягодин, видя, что торговец не уступает из четырех рублей более полтинника.

   Мундштук был куплен. Он был молочного цвета, с небольшим янтарем, в футляре, отделанным внутри красным атласом.

   Поблагодарив Анисима Петровича, Ягодин со своей драгоценной ношей отправился домой.

   Он жил на Сенной площади, в комнате от съемщицы.

   - Надо еще хозяйкиному куму за обкур отложить, - итого, четыре рубля; значит, не обедать-то придется дней десять - рассчитывал он, ощупывая в кармане свою покупку.

   На другой день мундштук был показан товарищам, те одобрили.

   - А все-таки твой дешевле! - заметил Пальчиков.

   - Дороже будет! - отвечал Ягодин.

   - Это когда еще будет...

   - Скоро.

   Ягодин уже переговорил накануне со своей хозяйкой, и та обещала уломать кума, бравого солдата-гвардейца, обкурить мундштук за полтинник.

   - Табачищу этого он садит - страсть, - заметила она.

   По возвращении на другой день из присутствия, Ягодин вручил полтинник и мундштук гвардейцу.

   - Недели в три у нас углем сделается, - тотчас пообещал хозяйкин кум.

   - Ты постарайся.

   - Уж будьте без сумления.

   Ягодин стал ожидать. Потянулись томительные дни. Хорошо, что Пальчиков, истратившись на мундштук, не приобретал себе обновок, а то бы совсем беда. Ягодин голодал и так.

   Наконец, через три недели и два дня (Ягодин считал даже часы) хозяйкин кум принес мундштук. Красный атлас футляра был порядком позасален, но зато сам мундштук сделался из молочного темно-коричневым.

   Ягодин был на седьмом небе...

   Он с нетерпением ждал утра другого дня, когда он будет торжествовать победу над Пальчиковым. Всю ночь ему не спалось...

   - Я ему форсу-то поубавлю, - думал он, ворочаясь на жестком, как камень, тюфяке.

   Наконец, наступило утро.

   Он пришел на службу и вынул мундштук.

   Товарищи заахали.

   - Вот это мундштук, так мундштук! - авторитетно заявил Анисим Петрович.

   Ягодин торжествовал.

   - А, ну-ка, брось! - произнес Пальчиков. Ягодин самоуверенно бросил. Мундштук разлетелся вдребезги.

   - Не совсем обкурился, - хладнокровно решил Анисим Петрович и отошел.

   Ягодин со слезами на глазах бросился собирать осколки. Пальчиков, самодовольно улыбаясь, покуривал из своего янтарного мундштука.

   Картина!

  

  

  

   Грустен и пасмурен пришел в один прекрасный день на службу канцелярский чиновник Виктор Дмитриевич Быков.

   Без сна проведенная ночь положила свою печать на лицо молодого человека, и без того утомленное сидячею жизнью писца.

   Не в оргии с товарищами буйно проведенная ночь сделала это.

   К чести моего героя надо сказать, что он не пил, но был на дороге сделаться пьяницей: он был влюблен и влюблен несчастно.

   Не в отсутствии взаимности состояло это несчастье, но в лице папеньки "предмета", отставного секретаря сиротского суда, колежского советника Акиндина Михайловича Грабастова. Сердце его юной дочки Софьи Акиндиновны давно уже трепетно билось о корсетик при виде Виктора Дмитриевича и, особенно, его цветных галстуков. Давно они уже передавали друг другу цыдулки на бумажках с изображением Амура, несущего в руках сердце, пронзенное стрелой, но отец был непреклонен.

   Еще вчера сказал он Быкову, когда тот наконец решился в последний раз открыть ему свое сердце, пылающее любовью к его дочери:

   - Ты, молокосос, эти мысли брось! Диво был бы хоть помощником столоначальника, а то мелкотравчатая канцелярия-пописуха и туда же - на секретарскую дочку, благородную, можно сказать, девицу, с немалыми приложениями, зеньки свои бесстыжие закидывает!..

   Виктор Дмитриевич пробовал прослезиться!..

   - Брось! - решительно повторил Акиндин Михайлович. - А то и в дом к себе не пущу, а придешь - ноги переломаю!

   Так пали лучшие надежды!

   Вот отчего произошла бессонная ночь моего героя...

   Тихо уселся он на свое обычное место и машинально стал записывать в исходящий реестр подписанные накануне бумаги.

   Окончив наконец эту работу и законвертовав всю почту, он принялся за переписку.

   "Вследствие отношения вашего превосходительства, от 14-го января, за No 648, имею честь..." - начал выводить он.

   Вдруг!.. Но это надо рассказать обстоятельнее.

   - Господин Быков, - провозгласил вошедший в канцелярию начальнический курьер, - пожалуйте к его превосходительству.

   Виктор Дмитриевич застегнул виц-мундир и с трепетом сердца отправился через коридор и приемную к двери кабинета начальника, несколько раз перед ней откашлялся и вошел...

   - Вы уже давно служите, господин Быков, - ласково встретил его начальник, - и всегда были исполнительны... Помощник столоначальника Скворцов подал в отставку, и я нашел возможным назначить вас на его место. Скажите, чтобы заготовили ордер.

   Виктор Дмитриевич был на седьмом небе. Он едва проговорил:

   - Благодарю, ваше-ство! - и вышел из кабинета.

   Не успел он выйти в коридор, как столкнулся с отцом своего "предмета". В коротких словах он передал ему свою радость.

   - Молодец! Коли не врешь, - Соньку можешь считать за собою, - проговорил Акиндин Михайлович.

   Не чувствуя под собою от радости ног, вошел Быков в канцелярию, передал секретарю приказание начальника об изготовлении ордера и уселся на свое место, размышляя о том, нельзя ли будет попросить пособия на свадьбу.

   - Господин Быков! - раздался над ним чей-то резкий голос. Виктор Дмитриевич вскочил.

   - Это что такое!? Спать непробудным сном в канцелярии!? Ночлежный дом, что ли, для вас здесь открыли?.. Я этого не потерплю! Пьянствуют по ночам, а сюда спать приходят!.. Извольте подать в отставку!

   Перед Виктором Дмитриевичем стоял "сам". На столе лежало недописанное отношение. Это был сон.

  

  

  

   Утро. Кабинет одного из петербургских адвокатов. Хозяин что-то пишет за письменным столом. В передней раздается звонок, и через несколько минут в дверях кабинета появляется, приглаживая рукою сильно напомаженные волосы, еще довольно молодой человек с русой бородкой клином, в длиннополом сюртуке и сапогах бурками.

   - Адвокат-с вы будете? - обращается он к хозяину.

   - Я буду. Что вам угодно? Прошу садиться, - указывает тот на кресло.

   Клиент садится и вертит в руках черный суконный картуз на вате.

   Молчание.

   - Чем могу служить? - спрашивает адвокат.

   - Дело у меня к вам, можно сказать, особенное-с, - как-то конфузливо говорит пришедший.

   - Какое же?

   - На счет супруги-с.

   - Бракоразводное? Я ими не занимаюсь; обратитесь к другому, - замечает хозяин.

   - Нет, зачем разводное-с, докладываю я вам - особенное-с.

   - Да какое же особенное? - недоумевает адвокат.

   - Супругу-с я, значит, в собственность приобрел по документу-с.

   - Как супругу? Чью? - уставился хозяин на клиента.

   - Тут одного из наших мест-с. Мы, значит, из Лебедяни, купец Куроедов по фамилии-с, красным товаром торгуем-с.

   - Это к делу не относится, - перебивает его адвокат, - вы расскажите самое дело поподробнее.

   - Поподробнее-с - оно длинное будет, - замечает клиент.

   - Ничего; чтобы дать вам тот или другой ответ, надо знать дело обстоятельно.

   - Это точно-с, - соглашается клиент, - значит, вам спервоначалу все рассказать?

   - Ну, да, спервоначалу!

   - Тэк-с. Годика четыре это тому назад будет-с, объявился у нас в Лебедяни тоже адвокат, оно не то, чтобы настоящий, а так, супротив вас, например, другой товар будет, чиновник выгнанный, пропойца. Одначе, мелкие дела по купечеству в лучшем виде орудовал-с и в компании, таперича, человек золотой-с был. Ну, купечеству, сами знаете, это на руку - полюбили. Случись тут у меня дельце кляузное, ну, я, значит, и к Паупертову - адвокат этот самый так по фамилии-с. Познакомились, компанию водить стали, в дом к себе меня пригласил и судьбу этим мою порешил. Жил это он грязно-с, на окраине три комнаты занимал с супругою-с. Увидал я ее и обомлел-с. В грязи да загоне она у мужа находилась, а с лица - красота писаная. Повадился я к ним. Мужа-то одна заря вгонит, а другая выгонит - пьянствует, ну, а мы с супругой тем временем разговоры разговариваем, и всю судьбу ейную я досконально узнал. Не жисть ей, голубушке, была, а каторга: на третьей на ней, на сироте, муж-то аспид женился, года с четыре всего, и дня она, голубушка, с тех пор светлого не видала; нужда, голод да муж пьяница. Жалость меня взяла, и ласков я к ней не в пример после рассказа ее стал. Ну, ласки-то она, может, отродясь не видала, отозвалась, и полюбили мы друг друга.

   - Ну, понимаю. Что дальше? Вы, все-таки покороче, - заметил адвокат.

   - Слушаю-с. Долго ли, коротко ли, стал я ее от мужа сманивать к себе, значит, в холе пожить. Согласилась. С мужем я на ста рублях поладил; паспорт выдал - переехала. С год уж прошло, супруг не очинно нас беспокоил, иногда это в пьяном образе десятку или синенькую сорвет - и ничего; только к концу прошлого года стал он с меня эту самую контрибуцию уж очинно часто взыскивать; деньжищ я ему целую прорву переплатил-с, а окромя того скандалы-с.

   - Вы к делу-с, поближе к делу, - заметил нетерпеливо хозяин.

   - Сейчас, к самому концу пришли-с, - отвечал клиент. - На второй день Рождества, значит, является к нам супруг ейный в трезвом виде, как следствует, в аккурате и такую речь повел: "Иван Силыч, - меня так кликают, - чем по мелочи мне с вас за разрушение моего семейного счастья брать, не лучше ли к окончательной цифре прийти, в виде отступного, и супругу тогда я вам мою законную по документу передам и никаких против нее и вас претензий иметь не буду". Что-ж, думаю, кажись и дело говорит. В трактир я его повел, да за чайком и к делу приступили. "Сколько же вы с меня за супругу вашу единовременно возьмете?" - спрашиваю я его. Три тысячи заломил, я ахнул. Одначе, сдался - на тысяче мы порешили; бумагу писать стал. Я, было, чтобы у нотариуса заявить настаивал, а он говорит: "Это для меня конфуз один, и так крепко будет", Я согласился. Съездил домой, десять радужных ему передал и вот эту самую расписку от него получил с маркой гербовой.

   Клиент вынул из кармана объемистый бумажник, достал оттуда расписку и подал адвокату.

   Тот развернул ее и прочел: "1884 года, декабря 26 дня, я, нижеподписавшийся, выдал сию расписку купцу Ивану Силову Куроедову в том, что передал в вечное его владение законную супругу мою, Митродору Петрову Паупертову, за что и получил с него, Куроедова, тысячу рублей серебром, и обязуюсь никаких беспокойств ни ей, супруге моей, ни ему, Куроедову, не оказывать и никогда против них никаких претензий не иметь, в противном случае должен я ответствовать по законам гражданским и уголовным. Отставной провинциальный секретарь Фемистокл Аристидов Паупертов руку приложил".

   - Что же вы хотите? - улыбнулся адвокат.

   - Как чего? По законам с ним поступить, так как он с Нового же года деньги опять с меня требовать стал и скандалы учинять, да при том и супругу отобрать грозился, а мне без нея не жисть, - заволновался клиент.

   - Вот вам мой ответ: бумагу вы эту разорвите, потому что по законам и покупателя, и продавца живого человека к суду притянут, и вам же достанется, - отвечал адвокат.

   - Это за мои же деньги? Ну, закон-с! Значит, окромя денежной контрибуции от супруга ейного ничем не отбрыкаешься?

   - Значит!

   - Ну, дела! За беспокойство прощенья просим-с...

   Своеобразный клиент удалился.

  

  

  

   Был воскресный день. На уютной дачке Ивана Павловича Верховенского, в Царском Селе, собралось несколько человек из его бывших сослуживцев.

   Гости приехали с утра, завтракали, гуляли, обедали, потом снова гуляли и наконец собрались выпить по "разгонной", с намерением убраться восвояси.

   Было уже десять часов вечера, и гости с хозяином во главе сидели в столовой за легонькой закуской, не заметив, что на небе собрались тучи, и только что они хотели подниматься для прощания, как хлынул проливной дождь.

   Уезжать не было возможности и приходилось переждать.

   Хозяин и гости очутились, как это часто бывает, в весьма неловком положении. Все за день было переговорено, все интересы и новости дня исчерпаны, а расстаться, когда расстаться настало самое время, нельзя...

   Наступило общее молчание.

   По временам слышались сетования на погоду.

   Хозяин предложил выпить.

   - Вот что, господа, - произнес вдруг один из гостей, еще молодой, веселый блондин с министерскими баками, - пока этот несносный дождь льет, как из ведра, и, видимо, не обещает скоро кончиться, давайте, чтобы не играть в молчанку, поочередно рассказывать какой-нибудь эпизод из своей собственной жизни...

   - Какой же эпизод? - послышались голоса.

   - Какой-нибудь, все равно! - заметил предложивший.

   - Нет, уж лучше пусть каждый расскажет, каким образом совершился с ним один и тот же факт, - заметил другой гость - лысый старичок с золотыми очками на носу.

   - То есть, как один и тот же факт?

   - Очень просто: мы все люди служащие и - кажется не ошибаюсь - все женатые, так пусть каждый расскажет, например, как он поступил на службу или как он женился...

   - Отлично, я согласен с этой поправкой моей мысли, - заметил блондин, - но предлагаю лучше рассказать о последнем. Поступление на службу слишком прозаично, женитьба же все-таки поэтичнее...

   - Прекрасно, великолепно... - одобрили остальные. - Но кому же начинать?

   - Пусть и начнет подавший эту прекрасную мысль - Андрей Афанасьевич, - заметил блондин.

   - Да, да, пусть начнет Андрей Афанасьевич, - тотчас согласились все.

   - Извольте, я не протестую, я согласен! - ответил старичок. Воцарилось молчание.

   Андрей Афанасьевич поправил на носу очки, вынул серебряную табакерку, сделал аппетитную понюшку, откашлянулся и начал:

   - Было это, государи мои, ровно тридцать шесть лет тому назад. Я был тогда совсем еще молодым человеком, но уже служил около года писцом по найму. Жалованье я получал грошовое, но жизнь в то время была куда дешевле, а потому я перебивался себе кое-как и даже считался в нашей канцелярии франтом. Из драгоценных вещей была у меня только одна вот эта цепочка моей матери. Покойница, царство ей небесное, подарила мне ее за год до своей смерти, когда я еще в гимназии был. "Носи, - сказала, - Андрюша, дай Бог, чтобы она принесла тебе счастье - из ценных вещей она у меня последняя".

   При этом рассказчик показал ст