Гейнце Николай Эдуардович - Рассказы

ая из неизменных рыжиков и селенги.

   После второй рюмки я прямо приступил к интересовавшему меня делу.

   - Пожалуйста, Иннокентий Иванович, - так звали смотрителя, - расскажите мне, что вы знаете про этого загадочного арестанта?

   - Это про Кузьмича-то?

   - Да. То, что я узнал из короткого моего с ним разговора, просто невероятно.

   Я передал моему собеседнику в коротких словах содержание моего разговора с Кузьмичом.

   - Да, - заметил, выслушав меня, Иннокентий Иванович, - большего от Кузьмича едва ли можно и добиться; не словоохотлив он, да и тяжело, видимо, ему вспоминать совершенное им кровавое дело... Слишком уж оно идет в разрез с его прежнею и настоящею, трудовою и сподвижническою жизнью...

   - Но почему же он совершил его? - спросил я. - Вы-то знаете?

   - Я-то? - переспросил смотритель.

   - Ну, да, вы...

   - Я-то дело это знаю досконально, и вы весьма удачно придумали обратиться именно ко мне - я производил следствие по этому делу...

   - Ради Бога расскажите!

   - Извольте! Выпьем-ка еще по единой!

   Мы выпили, и я весь превратился в слух.

   - Было это, дорогой мой, почти четверть века тому назад, да, именно, без малого, без каких-нибудь месяцев двадцать пять лет, - так начал рассказчик. - Я был еще совсем молодым человеком и только с месяц или два получил место земского заседателя именно в том участке, где находилось село, в котором родился Кузьмич, - в этом даже селе была моя резиденция. Кузьмич - природный сибирский крестьянин, и зовут его Петр Кузьмич Орлов. Село это вы сами знаете: оно лежит верстах в двадцати пяти от нашего города по московской дороге - большое село, чай, не раз там бывали?

   Я утвердительно кивнул головой.

   - В этом-то селе, где жили и деды, и прадеды Кузьмича, вырос и он в родной семье. Семья эта состояла, кроме него, из отца и матери, старшей сестры и младшего брата. После смерти матери и выхода в замужество сестры Петр остался лет четырнадцати, а младший его брат Иван - лет семи... У сестры пошли свои дети, и семилетний Иван, действительно, вырос всецело на попечении своего старшего брата, ходившего за ним лучше любой няньки... По словам старика-отца, который лежит давно уже в могиле, - он умер во время производства формального следствия, - Петр любил и берег брата, как зеницу ока... Все подростки на деревне знали, что обидеть Ивана Орлова опасно, так как за него заступится Петр, - все равно, виноват ли в затеянной сваре Иван или нет. Словом, мальчишку избаловал донельзя не чуя, что балует на свою голову... Года шли, братья подрастали. Незаметно подкрался и "призывной год", когда старшему надлежало вынимать жребий. Вы сами знаете, как наши сибирские крестьяне неохотно идут в военную службу и всячески стараются от нее освободиться. Не то было с Петром: он только спал и видел, как бы ему вынуть жребий поближе и оказаться "годным", чтобы только спасти от солдатчины своего меньшого брата. Но, увы, это ему не удалось... Что сделалось с Петром, когда после двух лет отсрочки, - так как у него не выходил размер груди, - на третий призывной год осматривавшие его доктора снова произнесли для всех столь радостное, а для него роковое слово: "не годен..." - мне рассказывали очевидцы. Он побледнел, как полотно, и весь затрясся, затем бросился, обливаясь слезами, в ноги начальству и умолял принять его... Мольбы его, конечно, оказались тщетными...

   - Да чего тебе так хочется? - спросил удивленный исправник.

   - Брат, ваше благородие, ведь брат должен идти... - с рыданиями заявил Петр.

   - А может, и он окажется негоден, - успокоил его один из членов присутствия.

   - Нет, он плотнее меня, - сквозь слезы пробормотал освобожденный от службы Петр.

   Иван, в самом деле, был плотнее его... Ему в то время шел семнадцатый год, но это был почти вполне сформировавшийся парень: в плечах, как говорится, косая сажень, из лица кровь с молоком... Даже ростом был уже немного выше Петра... Сорвиголова он был отчаянный... Так прошло года с три... Наступил и для Ивана "призывной" год; но недели за две до дня призыва он вдруг бесследно исчез... Несмотря на принятые со стороны начальства меры, стоявший на очереди парень разыскан не был, и в очередных списках присутствия по воинской повинности против имени Ивана Кузьмича Орлова появилась лаконическая отметка: "в безвестной отлучке". Петр все время ходил, как потерянный. Отец, давно собиравшийся женить его, приглядел ему и невесту - красивейшую и богатейшую девушку из всего села, но Петр, сам неравнодушный к избранной для него отцом будущей подруге жизни, решительно отказался вступить в брак, видимо, занятый и озабоченный чем-то другим... Почти через день ездил он на заимку, где и ночевал.

   - Куда? - переспросил я.

   - На заимку. Ах, да, я и забыл, что вы человек новый, - заметил Иннокентий Иванович. - Заимками в Сибири называются отдельные хутора, лежащие в семи, десяти верстах от деревни. Такие заимки существуют у большинства зажиточных крестьян. На них, обыкновенно, бывает пчельник, содержится скот... Да вы, чай, много их видали, ехав из России...

   - Понял, понял! - нетерпеливо заметил я. - Пожалуйста, продолжайте!

   - Такая-то заимка была и у Орловых. На нее-то и ездил Петр. "Какого ляда ты там делаешь?" - спросит его, бывало, отец. "Кой-какие поделки есть..." - неохотно ответит Петр.

   Так прошло около полугода. Безвестная отлучка Ивана Орлова продолжалась, но вскоре и о нем стали доходить вести. Вести эти были не из хороших. Рассказывали, что встречали его в компании каких-то бродяг то на большой дороге, то в ближайшей тайге - так зовутся в Сибири лесистые места. Между тем в местности, где лежало родное село Орловых, считавшейся до сих пор спокойной и безопасной, стали производиться разбои и грабежи, частые нападения на проходящие обозы вооруженными злоумышленниками; разграблена была даже одна почта, совершено несколько зверских убийств в самом селе, но преступники успевали скрыться и ловко заметали свой след. Постоянные полицейские розыски, тасканья к допросу, чуть не ежедневные обыски, аресты - часто ни в чем не повинных людей, - и, наконец, чувство самосохранения от близости кучки неуловимых злодеев, привели все село в уныние. Народный голос, который метко зовется "гласом Божиим", указывал на Ивана Орлова, как на главного виновника во всех этих зверских преступлениях, и вскоре его имя стало пугалом населения. И народ не ошибся. Начальство добыло веские данные, из которых можно было заключить, что в ближайшей тайге образовалась шайка злоумышленников, коноводом которой был Иван Орлов, но последний оставался неуловим, а по показаниям нескольких оплошавших его сотоварищей, попавшихся в руки властей, живет отдельно от товарищей и является лишь для того, чтобы идти на "работу", но где имеет он пристанище - они отозвались незнанием. Дерзость Ивана Орлова дошла до того, что он стал среди бела дня появляться в родном селе, и встретившиеся с ним односельчане или, ошеломленные, пропускали его мимо себя, или с перепугу бежали от него без оглядки. Раз, встретившись с дочерью своей сестры, девочкой лет одиннадцати, он дал ей пять рублей. Девочка принесла подарок дяди домой, но старый дед молча взял из рук внучки деньги и бросил их в топившуюся печь. Девочка расплакалась.

   - А с братом он не видался? - задал я вопрос.

   - Нет! По крайней мере, Петр на допросе показал, что видел его перед днем убийства один раз за неделю, а не верить ему нельзя, - да и не было нужды ему, явившемуся с повинною, показывать ложь.

   - Однако, я так увлекся сам рассказом, что и выпить не предложу, - заметил хозяин, наливая рюмки.

   Мы выпили.

   - Продолжайте, продолжайте! - поспешил попросить я.

   - Похождения Ивана Орлова, - снова начал хозяин, - не остались без влияния на отношение односельцев ко всему, до сей поры уважаемому, семейству. Начались косые взгляды, укоры по адресу отца, не сумевшего обуздать сына, и избаловавшего его брата. Петр ходил, как приговоренный к смерти и избегал ходить на улицу. Кровь, пролитая одним из членов семьи, легла на эту семью несмываемым пятном. Дни, один тяжелее другого, проходили своей чередой. Однажды, в конце мая месяца, - я передаю это вам из показаний старика Орлова и Петра, - отец послал Петра на заимку осмотреть колоды для пчел. Петр поехал и, сделав, что было надо, уже вышел из двери избы, когда перед ним, как из земли, вырос Иван.

   "Брат!" - воскликнул последний и бросился на шею Петру. Братья расцеловались. Петр ввел его в избу.

   "Что ты делаешь! Чем ты стал!" - начал Петр. "Что?" - как бы не поняв, переспросил Иван. "Как что? Душегубствуешь, над неповинными надмываешься, как дикий зверь, в лесу хоронишься; разве это жизнь?.." - "Получше твоей, - развязно отвечал Иван, - ни горя, ни заботы, ни недоимок, ни солдатчины... День да ночь - и сутки прочь..." - "А грех? О смертном часе помышляешь ли? Что там-то будет?.." - "Не сули журавля в небе, давай синицу в руки". - "Опомнись!" - "С нашей дорожки назад не вертаются и вперед не видать, потому кривая... Да что лясы-то точить, я к тебе за делом. Уж с месяц, как все в эти места захожу, тебя поджидая". - "За каким делом? Какое может быть у меня дело с тобою? Ты не брат мой, уйди..." - "Не шабарши, брат, а выслушай. Знаю я, хоть и в лесу живу, что не сладка тебе жизнь в селе-то, а ты одинокий. Давай со мной заодно: таких дел натворим, что небу жарко будет. А то у меня и молодцов-то моих за это время поубавилось. Да и где же им до тебя: парень ты на всякое дело золотой... Оно и к отцовской кисе недурно подобраться - не два века старине жить... будет... Сестре же дом и хозяйство оставишь".

   Петр выслушал и не верил своим ушам. Он понял, что перед ним стоит злодей неисправимый, не задумывающийся поднять руку даже на отца из корысти. Чего же ожидать от него другим? Он глядел на брата остановившимися глазами, и волосы дыбом поднялись на голове его... Страшная мысль мелькнула в его уме. "Подумать надо", - через силу проговорил он. "Умные речи хорошо и слушать, - отвечал Иван, довольный успехом. - Когда же ответ?" - "Через неделю, к ночи..." - машинально проговорил Петр. "Ладно, через неделю - так через неделю, - хлопнул его по плечу Иван. - Сюда же приду... А пока прощай!" - "Прощай!" - задумчиво повторил за ним Петр.

   Они обнялись, но на поцелуй Ивана пересохшие от внутреннего волнения губы Петра не отвечали поцелуем. Иван вышел, а Петр тяжело опустился на лавку и задумался. Мелькнувшая в его уме при разговоре с братом мысль, клещом засела в его мозгу, как ни старался он отогнать ее, по временам даже мотая головой. Просидев так более часу, он поплелся из избы и, сев на лошадь, поехал домой. "Что это ты, али с медведем столкнулся?" - встретили его вопросом домашние. "А что?" - спросил Петр. "Да на тебе лица нет!" - "Нет, так, что-то неможется".

   Сели ужинать, но Петр и не прикоснулся к еде. Прошло пять дней. Петр совершенно осунулся и еле ходил. Отец и сестра с мужем начали за него беспокоиться. Стали поговаривать, что надо-де отвезти его в город к доктору. "Не надо! И так пройдет!" - заметил Петр на предложение отца в этом смысле.

   Наступил канун дня, назначенного для свидания с братом. Семья, отужинав, стала ложиться спать. Сестра с мужем ушла на свою половину. Петр остался с отцом с глазу на глаз. Старик было тоже поднялся с лавки. "Погоди, отец, поговорить надо", - остановил его сын, не вставая с места.

   Старик опустился на лавку и вопросительно поглядел на сына. Петр в немногих словах рассказал ему встречу с братом, не скрыв и замыслов последнего на его жизнь. Старик поник головою. "Благослови меня, отец, спасти и тебя, и всю округу от злодея", - прервал молчание сын. "Как?" - вскинул на него глаза отец. "Убить его!" - прохрипел Петр. "Да ты ошалел! Себя загубишь! Ведь ты у меня один", - простонал старик. "Дочь есть, зять вместо сына будет... неповинных спасем... от изверга избавим... другого, исхода нет... он слуга дьявола... Твоя плоть, моя вина. Ведь это я его от солдатчины на заимке схоронил! Думал, век там проживет, а он сбежал..." Наступило молчание... "Благослови!.." - шепотом произнес Петр и опустился на колени.

   Старик молча взял из киота икону, которой благословлял его к венцу и, крестообразно осенив ею сына, положил ему на голову. Благословение на братоубийство было дано. Отец и сын разошлись спать, но едва ли сомкнули в эту ночь глаза. Наступил роковой день. Наточив топор и захватив с собой как его, так и четверть ведра водки, Петр после полудня отправился на заимку. Приехав туда, он начал молиться и ждать.

   Вскоре после захода солнца отворилась дверь и в избу быстро проскользнул Иван. "Ну, что, надумался?" - спросил он, поздоровавшись с братом. "Надумался, идет!" - отвечал тот. "Вот это по-нашему, по-молодцовски!" - воскликнул Иван и бросился обнимать брата. Тот не противился. "Надо бы уговор-то запить..." - заметил Петр. "И то дело! А разве есть?" - "Припас", - ответил Петр, вынимая из-под стола, под которым лежал и топор, четвертную бутыль. "Ну, парень, да ты не брат, а золото!" - восхитился Иван.

   Вынули краюху хлеба и чашки. Началась попойка. Иван заметно начал хмелеть, на Петра же, вследствие душевного волнения, вино не производило никакого действия. Брат хвастал совершенными им преступлениями и добычей и рисовал картины будущих, которые они совершат вместе. Петр слушал молча и подливал брату водку. Наконец совершенно захмелевший Иван упал на стол головою и захрапел. Петр встал, вынул из-под стола топор, перекрестился и с размаху ударил брата острием по голове. Тот даже не вскрикнул. Смерть, как потом дал заключение и врач, была моментальна. Часть окровавленных волос, отрубленных топором, упала на стол. Петр бережно собрал их и, завернув в лоскуток холста, оторванный им от мешка, в котором был привезен им на заимку хлеб, спрятал за пазуху. Затем он сел на лошадь и помчался в село. Поздно вечером явился он ко мне и рассказал о своем преступлении... Я арестовал его при сельском управлении, где он тотчас раздобылся у сторожа иголкой и ниткой и собственноручно зашил волосы убитого им брата в ту ладанку, которую он вам показывал сегодня. Сам же я, собрав понятых, помчался на заимку. Вот вам и вся история Кузьмича, - закончил смотритель, наполняя рюмки.

   - А что же дальше?

   - Дальше было произведено формальное следствие, а затем, года через три, вышло ему и решение, которым он оказался приговоренным к двадцатилетней каторжной работе... Вот и все...

   Мы занялись закуской.

   - Вы, может быть, удивляетесь, - начал хозяин, - что я, несмотря на такое количество прошедших лет, в такой подробности помню дело Кузьмича.

   - Да, признаться...

   - Вот оно где у меня это дело, - показал смотритель на затылок. - Я Орловых-то, и старика, и сына - больно жалость меня к ним взяла - отдал под надзор полиции... Стряпчий на меня взъелся, прокурор губернатору пожаловался, запросы разные пошли, я отписывался и дело это чуть не наизусть выучил... Однако, их, рабов Божиих, в тюрьму законопатили, - старик там и умер, - а меня в пристрастии, чуть не во взяточничестве, обвинили, да и причислили к общему губернскому управлению. Года три я без места шлялся, пока сюда не пристроился... Поневоле такое дельце век помнить будешь.

   "Ну, - подумал я, - такое дело и без этого забыть нельзя", - но не высказал своей мысли и стал прощаться, поблагодарив за рассказ.

   - Теперь и вам из-за Кузьмича работы поприбавится, - заметил смотритель, провожая меня в прихожую.

   - Это почему?

   - А как же. Все шесть раз, как его возвращали из его самовольных путешествий по святым местам, сейчас прознают в селе, да почти все село у него и перебывает: и старый, и молодой, - ведь они его за мученика и спасителя всей округи считают, - провизии сколько натащут; все принимает и арестантам отдает, а сам одним черным хлебом питается и водой запивает.

   Я уехал.

   Смотритель оказался прав. Уже с другого дня ко мне повалил народ за получением пропускных билетов в тюрьму для свидания с арестантом Петром Орловым.

   При моих посещениях острога я всегда заходил в больницу навестить Кузьмича, но он, видимо, боясь с моей стороны новых расспросов, при моем появлении притворялся спящим. Я его не беспокоил.

   - Как Кузьмич? - справлялся я у фельдшера.

   - Плох, - лаконически отвечал тот.

   Недели через три после дня приема партии, с которою прибыл Кузьмич, я получил от смотрителя тюрьмы краткое официальное донесение о том, что ссыльно-каторжный Петр Кузьмич Орлов умер.

   Односельчане покойного с сельским старостой во главе, который оказался его родным племянником, выхлопотали у начальства дозволение перевезти гроб с его останками в село и похоронить на сельском кладбище. Могилу они выкопали перед кладбищем, почти около тракта, оградили ее решеткой и поставили громадный деревянный крест.

   Возвращаясь в Россию, я видел эту могилу.

   Проезжая мимо, я приказал ямщику остановиться, вылез из возка и поклонился праху этого преступника.

  

  

  

   Заимка Иннокентия Тихонова Беспрозванных находилась невдалеке от леса.

   Самая физиономия владельца заимки указывает, что место действия этого рассказа - та далекая страна золота и классического Макара, где выброшенные за борт государственного корабля, именуемого центральной Россией, нашли себе приют разные нарушители закона, лихие люди, бродяги,- нашли и осели, обзавелись семьей, наплодили детей, от которых пошло дальнейшее потомство, и образовались таким образом целые роды, носящие фамилии Беспрозванных, Неизвестных и тому подобные, родословное дерево которых, несомненно, то самое, из которого сделана "русская" скамья подсудимых,- словом, Сибирь.

   Заимками в Сибири именуются разбросанные там и сям по ее необозримым пространствам хутора, стоящие вдали от селений. Кругом избы, дворы с крепкими тесовыми воротами и высоким заплотом {Местное название забора.}, за которым находятся надворные постройки, идет огороженный невысоким тыном огород и сад-пчельник, далее же лежат пашни; их площадь не определена, сколько сил и зерна хватит, столько и сеют, - земли не заказаны, бери - не хочу. Занял то или другое количество десятин - все твои, отсюда и слово: "заимка".

   Заимка Беспрозванных лежала верстах в пятнадцати от ближайшего села и, с точки зрения крестьянского хозяйства, была, что называется, полная чаша. Поля засевались на большое пространство; пчельник и огород были в образцовом порядке, лошадей, скота и птицы в изобилии.

   Сам Иннокентий Тихонов Беспрозванных был степенный мужик-скопидом, хотя еще совсем молодой, - ему было лет тридцать пять. В хозяйстве и скопидомстве была ему примерною помощницею жена его - Татьяна Дмитриевна, красивая баба лет двадцати шести, один из типов тех русских крестьянок, дышащих красотой, здоровьем и силой, о которых сложилась народная поговорка: "Взглянет - рублем подарит", - и о работе которых на пашне так красиво сказал поэт: "Что взмах - то готова копна".

   Беспрозванных считался поэтому в округе зажиточным крестьянином, имевшим про черный день хорошую деньгу.

   Это мнение общественников не было ошибочным.

   Весной, летом и осенью на заимках обыкновенно господствует оживление, идет лихорадочная деятельность: хозяева, не будучи в силах управиться одни с обширным и разнообразным хозяйством, нанимают несколько рабочих из ссыльно-поселенцев, которые ежегодно тысячами прибывают в Сибирь и за ничтожную плату готовы по первому призыву предложить свои руки, чтобы хоть что-нибудь заработать на долгую сибирскую зиму. Иные из владельцев заимок переезжают зимою в село, оставляя сторожить скот, птицу и другое хозяйство какого-нибудь бобыля-поселенца из стареньких, иные же остаются и лишь изредка отъезжают в большие села или города - если таковые есть поблизости - дабы продать лишние запасы и закупить необходимое на сельском или городском базаре.

   К последним, то есть остающимся на зиму, принадлежал и Беспрозванных.

   Втроем проводили они на заимке суровую зиму, когда необозримые поля покрывались белой, серебристой пеленой, на которой вдали виднелся буро-зеленым пятном соседний хвойный лес: сам Иннокентий Тихонов, жена его Татьяна и десятилетний единственный сын-первенец Мища - кумир и баловень, надежда и радость обоих родителей.

   Дело было именно зимой.

   В тот день, когда начинается этот рассказ, хозяин с утра уехал в город, лежащий верстах в восьмидесяти от заимки. Дома осталась одна Татьяна с сыном.

   Уже совсем смерклось, и они собирались ложиться спать, как вдруг раздался стук в ворота.

   - Кого Бог несет? - осведомилась вышедшая на двор Татьяна.

   - Пусти, родимая, переночевать: баба у меня очень заморилась, на сносях, - раздался у ворот жалобный голос.

   Вслед за этим послышались оханье и стон.

   Татьяна отперла ворота и увидала двух странников с котомками за плечами. Фигура женщины при свете фонаря, который Татьяна держала в руках, выдавала ее положение. Мужчина тоже казался утомленным.

   - Пусти, родимая, не дай нам, грешным, на морозе пропасть. Бабе моей, кажись, последний час пришел, - взмолился снова мужчина.

   Женщина продолжала охать и стонать.

   - Хозяина-то нетути... Без него как бы и неладно, - заговорила нерешительно Татьяна.

   - Ой, батюшки, родимые, смертушка моя подходит, - начала причитать женщина.

   - Будь по-вашему, идите, бабы-то больно жаль, - согласилась сердобольная Татьяна.

   - Пошли тебе, Господи, доброе здоровье! - проговорил мужчина, тихо входя в открытые Татьяной ворота.

   За ним, еле передвигая ноги, вошла и баба.

   Татьяна заперла ворота и вернулась в избу. Гости ее уже расположились в ней. Миша спал. После предложенного Татьяной ужина, до которого женщина, все продолжавшая охать и стонать, и не дотронулась, хозяйка и гости стали укладываться спать.

   Татьяна хотела было помочь раздеться больной бабе, но та отклонила ее предложение:

   - Не замай, родимая, благодарствуй, теперь словно как и полегчало, это, должно, с усталости - много шли.

   - А вы издалека? - полюбопытствовала Татьяна.

   - Из-под Иркутска, родимая, давно идем, - отвечала женщина.

   - Куда пробираетесь?

   - К Томску, родная, к Томску.

   - Далеко еще, - промолвила Татьяна.

   - Неблизко, ну, да Бог даст, доберемся, - заметил мужчина.

   Татьяна затушила свечу, но ей почему-то не спалось. Какое-то тяжелое предчувствие щемило ей сердце. Она то прислушивалась к тихому и ровному дыханию спящего около нее Миши, то к прерывистому, неровному храпу заснувших гостей, то к вою зимнего ветра на дворе. Вдруг она услыхала в том углу, где расположились ее гости, какую-то возню и шепот. Ей явственно послышались слова: "Пора, спит".

   Вскочить с постели и зажечь свечу - было для нее делом одной минуты. Изба осветилась, и перед ошеломленной Татьяной вместо утомленного путника и его беременной спутницы оказались два рослых мужика: один постарше, а другой совсем молодой, безусый, игравший роль женщины.

   В руках у старшего блеснул большой нож.

   - Ну, Бог тебя спас, что пробудилась. Отдавай деньги добром! - воскликнул он.

   - Кажи, где мошну хоронишь! - заметил другой.

   - Родимые, нет у меня денег - хозяин увез, пощадите, не губите, - опустилась Татьяна на колени перед злодеями.

   Разбуженный шумом Миша проснулся и, спустившись с кровати, робко прижался к матери.

   - Нишкни {Молчи, цыц.}, зря не болтать, а не то тут со своим щенком и ляжешь. Давай деньги! - загремел старший.

   У Татьяны блеснула мысль.

   - Будь по-вашему, берите, только своими руками сокровище свое не отдам, - годами коплено, - сами берите.

   - Где? - в один голос спросили обрадованные злодеи.

   - В подполье, - указала она на творило, находившееся среди комнаты, - в правом углу за верхней доской.

   - Не врешь?

   - Разрази Господи!

   - Укажи сама... - сказал старший.

   - Не... не могу! - вздрогнула Татьяна.

   - Сынишка пусть с нами идет, - заметил молодой, - а то ты творило-то прихлопнешь, да с мошной и драло, - мы тоже из стреляных.

   Татьяна нервно прижала к себе Мишу.

   - Зачем! Клянусь, там, с места не сойду! - прошептала она.

   - Товарищ дело бает, не финти, а то вот - и конец, - замахнулся старший на Татьяну ножом.

   Татьяна отшатнулась. На лице у нее промелькнуло выражение внутренней борьбы. Она поглядела на сына, покосилась на печку... Глаза ее сверкнули каким-то странным огнем.

   - Берите... - хрипло сказала она, толкнув сына к бродягам.

   Младший взял его на руки. Ребенок залился слезами и с ревом рвался, к матери.

   Старший зажег фонарь, поднял творило и стал медленно спускаться в подполье, за ним последовал и младший с Мишей на руках.

   Татьяна стояла, как вкопанная, и бессмысленно глядела на происходящее.

   Едва успели они спуститься в подполье, как Татьяна, словно разъяренная тигрица, бросилась к нему. С нечеловеческим усилием вытащила наверх лестницу и захлопнула творило... Затем подвинула на него тяжелый кованый сундук, на сундук опрокинула тяжелый стол, скамьи, кровать... Все это было сделано до того быстро, что злодеи не успели опомниться. Потом, подойдя к печке, она вынула один из кирпичей, сунула руку в образовавшееся отверстие и, вынув толстый бумажник желтой кожи, быстро спрятала его за пазуху.

   В творило раздался стук. Татьяна дико захохотала и опустилась на пол. Стук продолжался.

   Татьяна, сидя на полу около устроенной ею баррикады и прижав руки к груди, как бы боясь, что у нее отнимут бумажник, отвечала на него хохотом.

   - Отвори, иначе щенка твоего прирежем, - раздались угрозы из-под полу.

   Татьяна продолжала хохотать. Раздался крик ребенка:

   - Мама, мама, режут!..

   Дикий хохот был ответом.

   Возгласы злодеев, смешанные со стоном и криками ребенка, продолжались.

   Татьяна хохотала...

  

   Наступил день и прошел. Вечерело.

   По дороге от села к заимке показались двое розвальней в разнопряжку: в передних сидел возвращающийся из города домой Иннокентий Тихонов. Первая лошадь уперлась лбом в ворота.

   Никто не встретил приехавшего. Ворота оказались запертыми. Сердце у Беспрозванных упало, почуяв беду.

   На его сильный и продолжительный стук никто не откликался, только спущенные цепные собаки заливались громким лаем.

   Он перелез через заплот и вошел в сени. Дверь в избу оказалась тоже запертою изнутри.

   Он стал стучаться.

   В ответ на этот стук из избы раздался дикий хохот, но двери не отворяли. Он окликнул жену по имени.

   В избе снова захохотали. Убедившись, что дома неладно, Иннокентий Тихонов снова перелез обратно со двора, сел в сани и погнал, что есть духу, к селу.

   На заимку вернулся он, рассказав о случившемся, со старостою и понятыми. Их сопровождало человек двадцать крестьян.

   Перелезши на двор, они толпой вошли в сени избы и стали стучаться. В избе послышался неистовый хохот.

   - Баба-то у тебя хмелем не зашибается? - спросил староста Иннокентия Тихонова.

   - Отродясь... - упавшим голосом отвечал тот.

   После несколько раз повторенного стука и криков: "Отворяй", - выломали дверь, и глазам пришедших представилась следующая картина: Татьяна сидела, дико озираясь, на полу, прижав руки к груди, возле груды наваленной мебели и дико хохотала.

   Увидав вошедших, она вскочила с пола и начала метаться по избе, выкрикивая бессмысленные фразы. Ее принуждены были связать.

   Она не узнала не только знакомых, но и мужа.

   - Отворите, православные, - послышалось из подполья.

   Сдвинули вещи, отворили подполье и спустили лестницу. Видя себя окруженными толпой народа, злодеи беспрекословно дали себя связать. Они были в крови...

   В подполье же лежал изрезанный по частям труп несчастного Миши...

  

   Это было около десяти лет тому назад.

   Если вы в одном из городов Восточной Сибири, лежащих на пути от Иркутска к Томску, посетите городовую больницу и войдете в женское отделение для душевнобольных, то вас прежде всего поразит вид исхудалой, поседевшей страдалицы, сидящей на своей койке с устремленным вдаль остановившимся взглядом и с прижатыми к груди руками. Больная по временам оглашает палату диким неистовым хохотом, от которого вас невольно охватит нервная дрожь.

   Это хохочет сумасшедшая Татьяна...

   В том же городе вы непременно встретите на улице нищего мужичонку, одетого в невообразимые лохмотья, вечно пьяного и на вид до того худого, что кажется, будто у него остались кости да кожа. Он робко протягивает руку за подаянием...

   Если вы дадите ему пятачок, то он моментально скроется под вывеской ближайшего питейного.

   Это - Иннокентий Тихонов Беспрозванных.

  

  

  

   Стоял октябрь 1886 года.

   В одном из крупных сел Восточной Сибири, верстах в пятидесяти от города П*, места моего служения, был назначен прием новобранцев. Приехал и я туда в качестве члена присутствия по воинской повинности.

   Первый день ушел на проверку очередных списков и семейного положения призываемых. Со второго началось освидетельствование новобранцев. Приехали двое врачей: военный и гражданский - окружной, как называют их в Сибири.

   Последний, немолодой уже человек, был любимцем всего округа. Знал он по имени и отчеству почти каждого крестьянина в селах, входящих в район его деятельности, и умел каждого обласкать, каждому помочь и каждого утешить. За это и крестьяне платили ему особенным, чисто душевным расположением и даже, не коверкая, отчетливо произносили его довольно трудное имя - Вацлав Лаврентьевич.

   Особенно расположены крестьяне были к нему за то, что он по первому призыву ехал куда угодно и не стеснялся доставляемым ему экипажем или лошадьми - едет на одной. Рассказывали как факт, что однажды его встретили переезжавшим из одного села в другое на телеге рядом с бочкой дегтя, - и это по округу, раскинутому на громадное пространство, при стоверстных расстояниях между селениями. Словом, это был, как говорили крестьяне, "душа-человек".

   Несмотря на недавнее наше знакомство, мы с ним успели сойтись и сдружиться, а потому я с удовольствием встретился с ним на второй день призыва в помещении волостного управления - месте присутствия.

   - Со мной обедаете, конечно? - спросил я его после обычных приветствий.

   - Да, но не сегодня: мне сегодня надо пораньше кончить - дельце тут еще одно предстоит.

   - Какое?

   - Вскрытие надо произвести; убили тут одного с месяц тому назад.

   - Знаю, но разве до сих пор труп не вскрыт?

   - Нет, я в другом конце округа {Сибирский уезд.} пребывал; чай, сами знаете, сколько там происшествий, убийств, скоропостижных смертей.

   - Но как же можно так долго держать покойника?

   - Эх, вот и видно, что вы новичок! Месяц - долго!.. Да при прежнем враче - положим, это давно было, я уж лет десять служу - по полугоду трупы вскрытия ждали, а он, при наших расстояниях, говорит: месяц - долго! Приедут из России, да на российскую мерку и меряют.

   - Да разве здесь не Россия? - улыбнулся я.

   - Россия-то Россия, да только подите, поскачите-ка по ней с мое. Между каждым селом чуть не ваш уезд поместится.

   - Это-то так, но как же их сохраняют? Ведь за это время они могут подвергнуться сильной порче!

   - В ледниках, - такие помещения в каждом селе имеются.

   - Но как же вскрывать мерзлый труп?

   - Для этого есть "анатомия", то есть изба с печкой. Истопят ее пожарче, да покойника накануне вскрытия туда и принесут. Я уж вчера сделал распоряжение.

   - Запах все-таки, я думаю, ужасный?

   - Ничего, слабоват... Да пойдемте вместе, увидите и узнаете; кстати, и вскроем в вашем присутствии... - предложил мне Вацлав Лаврентьевич.

   - Пожалуй! - согласился я.

   - Начнемте, начнемте, господа! - заторопился окружной судья, председатель присутствия.

   Мы уселись за стол и началось освидетельствование.

   По окончании присутствия отправились на вскрытие.

   В "анатомии" уже дожидался нас земский заседатель {Род станового пристава, исполняющего обязанности следователя и мирового посредника.} с письмоводителем, фельдшер и несколько крестьян-понятых.

   Вообразите себе небольшую, в две квадратных сажени, избу, состоящую из одной комнаты с двумя окнами, добрая половина которой занята громадной печкой, а другая - большим деревянным столом для трупов - остальная мебель состоит из нескольких табуретов - дверь в эту избу прямо с улицы, без сеней, с крылечком в несколько ступеней - и вы будете иметь полное понятие о сибирском анатомическом театре, кратко именуемом "анатомией".

   Температура в "анатомии" напоминала жарко натопленную сибирскую баню (сибиряки все сплошь большие любители париться); сторож, приставленный к этому общественному учреждению, ввиду присутствия в селе почти всего начальства видимо постарался.

   И в такой-то температуре почти целые сутки пролежал труп, уже с месяц хранившийся в леднике, хотя и набитом льдом, но атмосфера которого, ввиду спертости воздуха и отсутствия вентиляции (об этой затее сибиряки не имеют понятия - даже форточки вы редко встретите в сибирских городских жилищах) не предохраняет от гниения. Трудно себе представить, какой заразой обдало нас с доктором, когда мы отворили дверь...

   Доктор, впрочем, как человек привычный, не обратил на это обычное для него явление никакого внимания, меня же положительно отшатнуло, но, устыдясь свой слабости, я вошел довольно смело. Поздоровавшись с присутствующими, я уселся на любезно предложенный мне заседателем табурет.

   Все разместились, и началось вскрытие.

   В избе стоял какой-то пар, еще более сгустившийся после того, как один из понятых затворил дверь, оставленную мною открытой. Мне казалось, что я с трудом вижу лица присутствующих и только слышу выкрикивания Вацлава Лаврентьевича, диктующего письмоводителю акт вскрытия, и скрип письмоводительского пера.

   Не прошло и пяти минут, как я не вынес и встал.

   - Нет уж, вы, доктор, орудуйте без меня: я уйду... не в состоянии... обедать подожду... - заявил я и, шатаясь, направился к двери.

   Если бы понятые не поддержали меня под руки и не вывели за дверь, я упал бы.

   - Ишь, петербургская неженка, амбры, видно, захотел... - раздалась за мной шутка Вацлава Лаврентьевича.

   Выйдя на улицу, я опустился на ступени крыльца и несколько минут не мог прийти в себя, но морозный воздух скоро сделал свое дело - я, что называется, очухался - но разыгравшийся было во время присутствия аппетит совершенно пропал, и я смело мог исполнить данное доктору обещание - подождать его обедать.

   Я потихоньку отправился на квартиру, которую занимал по отводу у одного зажиточного крестьянина, почтенного, но еще бодрого старика Ивана Павловича Точилова.

   Точилов почитался в селе первым человеком, и мир всегда приглашал его для обсуждения казусных дел, хотя он давно, по старости лет, как он уверял, отказался от выборных должностей. Впрочем, на своем веку он послужил обществу, немыми свидетелями чего были похвальные листы, выданные ему начальниками губернии и развешанные по стенам в рамках за стеклами. Власти в селе он не потерял, а служба отнимала время, которое ему было дорого, - он был приискатель, то есть, кроме крестьянского надела, имел свой небольшой прииск. Я застал его маленькую семью, состоящую из старухи-жены и младшей дочери, девушки лет девятнадцати (три старших были замужем; одна даже за купцом, о чем Иван Павлович очень любил говорить), в моей комнате за чаем.

   Увидав меня, обе хозяйки заторопились было подавать обедать, но я заявил, что подожду доктора, и присел к столу.

   - Ну, чайком не побрезгуйте; не кирпичный - байховый, - заметил хозяин.

   Я не отказался.

   - А Вацлав Лаврентьевич в "анатомии"? - спросил он, беря из рук жены стакан и подавая мне.

   - Да, и я было пошел туда, да сбежал, не вынес.

   - Непривычному человеку оно, точно, муторно {Тошно.}; не раз тоже я на своем веку там бывал; уж на что, кажется, человек неслабый, а все слюна возжей.

   - Ужасно! А главное - ничего не поделаешь, - согласился я, вспомнив разговор с доктором в присутствии.

   - Я, вот, когда в головах {До введения в Сибири земских учреждений в селах были не старшины, а головы.} ходил, одно средство придумал, - помогало, - заметил хозяин.

   - Какое же?

   - Солил.

   - Что солил? - удивился я.

   - Покойников, - невозмутимо продолжал Иван Павлович. - Посыпешь, это, на лед соли, положишь его, тоже сольцей обсыпешь, он и в сохранности. Соль-то у нас недорога. Многие головы и по соседним селам то же делали, а потом перестали, потому народ стал не в пример бесстрашнее, да и строгости уже не те...

   - Разве не те!? Прежде, как говорил Вацлав Лаврентьевич, по полугоду трупы вскрытия ждали - какие же тут строгости!

   - Оно точно, - отвечал хозяин, - и поболе даже лежали; однако, все же у нас насчет покойников строго было, потому покойник, коли ненадлежащую кончину принял, - казенный, а казенное, известно, пуще глаза беречь надо.

   - Кто это вам сказал, что покойник казенный?

   - Известно кто - барин!

   - Какой барин?

   - Заседатель был у нас - законник такой, до страсти. Лет с десять будет, как его сменили. Так тот, если какой изъян в трупе увидит - беда!

   - Какой такой изъян? - недоумевал я.

   - Да такой: однажды случилась оказия при мне еще, как я последний год в головах ходил; караулили мы одного покойника, караулили, да и прокараулили - мыши нос у него и отгрызли. Насилу откупились.

   - Как откупились?

   - Так! Приехал доктор, вынесли, это, покойника в "анатомию", ан носа-то у него нет! Заседатель на дыбы: "Как же я от вас, православные, казенное имущество с повреждением приму? Самому мне, что ли, за вас ответ давать? Нет, благодарствуйте, я сейчас рапортом по начальству", - и ушел из "анатомии". Крестьяне ко мне: "Выручай, Иван Павлович!.." Пошел. Прихожу к барину - сидит, пишет. Так и так, ваше благородие, не погубите... ведь один нос... на что ему его в землю-то? "Как на что? Лик, можно сказать, обезображен, а он - один нос!.. Ах ты... да я тебя!" И начал, и начал. Вижу, что разговоры пустые бросить надо, твержу только: "Не погубите, заслужим, миром заслужим". Пять красненьких заломил! Однако, на трех порешили.

   - И отдали? - спросил я.

   - Предоставили в минуту. Беду-то и сбыли, слава тебе, Господи! - заключил хозяин.

   Я расхохотался во всю комнату.

   Иван Павлович удивленно смотрел на меня.