Есенин Сергей Александрович - Яр

й, откачивай! - кричали бабы и, разделившись на две кучи, взяв утопленников за руки и ноги, высоко ими размахивали.

  Какой-то мужик колотил Филиппа колом по пятке и норовил скопырнуть ее.

  - Что ты, родимец те сломай, уродуешь его, - подбежала какая-то баба. - Дакось я те стану ковырять морду-то!

  - Уйди, сука, - замахнулся мужик кулаком. - Сам знаю, что делаю.

  Он поднял палку еще выше и ударил с силой по ляжкам.

  Из носа Филиппа хлынула кровь.

  - Жив, жив! - замахали сильней еще бабы и стали бить кругом ладошами.

  - Что, стерва, - обернулся мужик на подстревшую к нему бабу, - каб не палка-то, и живому не быть! Измусолить тебя надыть.

  - А за что?

  - Не лезь куда не следует.

  Филипп вдруг встал и, кашлянув, стал отплевываться.

  - Рубахи? - обернулся он к мужику.

  - Там они, не привозили еще.

  Жена перевозчика выбежала с бутылкой вина и куском жареной телятины.

  - Пей, - поднесла она, наливая кружку Филиппу. - Уходился, ин лучше станет.

  Филипп дрожащими руками прислонил кружку к губам и стал тянуть.

  Бабы, ободренные тем, что одного откачали, начали тоже колотить косорукого палкой.

  Филипп телешом стал, покачиваясь, в сторонку и попросил мужика закурить.

  Мимо, болезно взглядывая, проходили девки и бабы.

  - Прикрой свои хундры-мундры-то, - подошла к нему сгорбившаяся старушонка и подала свою шаль.

  Его трясло, и солнцепек, обжигая спину, лихорадил, но выпитая водка прокаливала застывшую кровь, горячила.

  С подтянутого парома выбегли приехавшие с той стороны, и плечистый парень подал ему рубахи.

  С шумом в голове стал натягивать на себя подштанники и никак не мог попасть ногой.

  - Ничего, ничего, - говорил, поддерживая его, мужик, - к вечеру все пройдет.

  Народ радостно заволновался: косорукий вдруг откинул голову и стал с кровью и водой блевать.

  

  

  

   ГЛАВА ПЯТАЯ

  - Ой, и дорога, братец мой, кремень, а не путь! - говорил, хлебая чай, Ваньчок.

  - Болтай зря-то, - вылез из шалаша дед Иен.

  - Сичас только Ляля приехал.

  - Кочки, сказывает, да прохлябы. Это ты, видно, с вина катался так.

  - Эй, заспорили! - гаркнул с дороги мужик. - Не слыхали, что Филька-то утонул.

  - Мели, - буркнул дед.

  - Пра.

  Мужик сел, ковыляя, на плаху и стал завертывать папироску.

  - Не верите, псы... Вот и уговори вас. А ведь на самом деле тонул.

  И начал рассказывать по порядку, как было.

  - И ничего, - заметил он. - Я пошел, а он на пожаре там тушит вовсю. Косорукий, баил аптешник, полежит малость.

  - Полежит, это рай! - протянул дел Иен. - А то б навечно отправился лежать-то. Со мной такой случай тоже был. В Питере, знычит, на барках ходили мы. Всю жисть помню и каждый час вздрагиваю. Шутка ли дело, достаться черту воду возить. Тогда проклянешь отца и матерю.

  - А вправду это черт возит воду на них? - прошептал подползший малец.

  - Вправду? Знамо ненароком.

  - Мне так говорил покойный товарищ... водоливом были вместе, - что коли тонет человек, то, знычит, прямо норовит за горло схватить, если обманывает.

  - Кто это? - переспросил малец.

  - Кто?.. Про кого говорить нельзя на ночь.

  Дед поднял шапку и обернулся к зареву.

  - А прогорело, - сказал он, зевая.

  - А как же обманывает-то? - спросил Ваньчок. - Ведь, небось, не сразу узнаешь.

  - Эва, - протянул дед Иен. - Разве тут помнишь чего!

  Ехали мы этось в темь, когда в Питере были; на барке нас было человек десять, а водоливов-то - я да Андрюха Сова. Качаю я лейку и не вижу, куды делся Сова. Быдто тут, думаю. А он вышел наверх да с лоцманом там нализался, как сапожник. Гляжу я так. Вдруг сверху как бултыхнет что-то. Оглянулся - нет Совы. Пойду, спрошу, мол, не упало ли что нужное. Только поднялся, вижу - лоцман мой руками воду разгребает. "Ты что делаешь?" - спрашиваю его. "Дело, грить, делаю: Сова сичас утопился". Я туды, я сюды, как на грех, нигде багра не сыщу. Кричу, махаю: кидайте якорь, мол, человек утоп. Смекнули накладники, живо якорь спустили, стали мы шарить, стали нырять, де-то, де-то и напали на него у затона.

  Опосля он нам и начал рассказывать. Так у меня по телу муравьи бегали, когда я слушал.

  "Упал, - говорит, - я как будто с неба на землю; гляжу: сады, все сады. Ходят в этих садах боярышни чернобровые, душегрейками машут. Куды ни гляну, одна красивей другой. Провалиться тебе, думаю, вот где лафа-то на баб". А распутный был, - добавил дед Иен, кутаясь в поддевку. - Бывало, всех кухарок перещупает за все такие места... ахальник.

  "Эх! - говорит. - Взыграло мое сердечушко, словно подожгли его. Гляжу, как нарочно, идет ко мне одна, да такая красивая, да такая пригожая, на земле, видно, такой и не было. Идет, как павочка, каблуками сафьяновыми выстукивает, кокошником покачивает, серьгами позвякивает и рукавом алы губки свои от меня заслоняет. Подошла и тихо молвит на ушко, как колокольчик синенький звенит: "Напейся, Иван-царевич, тебя жажда берет". Как назвала она меня Иван-царевичем, сердце мое закатилось. "Что ж, говорю, Василиса моя премудрая, я попью, да только из рук твоих". Только было прислонился губами, только было обнял колени лебяжьи, меня и вытащили"... Вот она как обманывает-то. Опосля сказывал ему поп на селе: "Служи, грить, молебен, такой-сякой, это царица небесная спасла тебя. Как бы хлебнул, так и окадычился".

  - Тпру, - гаркнул, слезая с телеги, Филипп и запутал на колесо вожжи.

  - Вот он, - обернулись они. - На помине легок.

  - Здорово, братец, - крикнул, подбегая, Карев.

  - З-з-дорово, - заплетаясь пьяным языком, ответил Филипп. - От-от-отвяжи п-поди воз-жу-у...

  - Ну, крепок ты, - поднялся дед Иен. - Вишь, как не было сроду ничего.

  Филипп, приседая на колени, улыбался и старался обнять его, но руки его ловили воздух.

  - Ты ложись лучше, - уговаривал дед Иен. - Угорел, чай, сердешный, ведь. Это не шутка ведь.

  Дед Иен отвел его в шалаш и, постелив постель, накрыл, перекрестив, веретьем.

  Филипп поднимался и старался схватить его за ноги.

  - Голубчик, - кричал он, - за что ты меня любишь-то, ведь я тебя бил! Бил! - произнес он с восхлипываньем.

  - Из чужого добра бил... лесу жалко стало...

  - Будя, будя, - ползал дед Иен. - Это дело прошлое, а разве не помнишь, как ты меня выручил, когда я девку замуж отдавал. Вся свадьба на твои деньги сыгралась.

  Кадила росяная прохлада. Ночь шла под уклон.

  От пожара нагоревшее облако поджигало небо.

  Карев распряг лошадь и повесил дугу на шалаш. Оброть звякала и шуршала на соломе.

  - За что он бил-то тебя? - переспросил около дверки деда Иена.

  - За лес. Пустое все это... прошлое напоминать-то, пожалуй, и грех, и обидно. Перестраивал я летось осенью двор, да тесин-то оказалась нехватка. Запряг я кобылу и ночью поехал на яр, воровать, знычит.

  Ночь темная... ветер... валежник по еланке так и хрипит орясинами. Не почует, гадал я, Филипп, срублю две-три сосны, и не услышит при ветре-то. Свернул лошадь в кусты, привязал ее за березу и пошел с топором выглядывать. Выбрал я четыре сосны здоровых-прездоровых. - Срублю, думаю, а потом уж ввалю как-нибудь. - Только я стал рубить, хвать он меня за плечо и давай валтузить. Я в кусты, он за мной, я к лошади, и он туды; сел на дроги и не слезает. - Все равно пропадать, жалко ведь лошадь-то, узнает общество, и поминай как звали. "Филипп, - говорю, затулившись в мох, - пусти ради Бога меня". - Услышит это он мой голос - и шасть искать. А я прикутаю голову мохом, растянусь пластом и не дышу. Раза два по мне проходил, инда кости хрустели.

  Потом, слышу, гарчет он мне: "Выходи, сукин сын, не то лошадь погоню старосте".

  Вышел я да бух ему в ноги, не стал бить ведь боле. Потращал только. А потом, чудак, сам стал со мной рубить. Полон воз наклали. Насилу привез.

  "Прости, - говорил мне еще, - горяч я очень". Да я и не взыскивал. За правду.

  

  

  

  

   --

  В частый хворостник, в половодье, забежали две косули. Они приютились у кореньев старого вяза и, обгрызывая кору, смотрели на небо.

  Как из сита моросил дождь, и дул порывистый с луговых полян ветер.

  В размашистой пляске ветвей они осмотрели кругом свое место и убедились, что оно надежно. Это был остров затерявшегося рукава реки. Туда редко кто заглядывал, и умные звери смекнули, что человеческая нога здесь еще не привыкла крушить коряги можжевеля.

  Но как-то дед Иен пошел драть лыки орешника и переплыл через рукав рек на этот остров.

  Косули услышали плеск воды и сквозь оконца курчавых веток увидели нагое тело. На минуту они застыли, потом вдруг затопали по твердой земле копытцами, и перекатная дробь рассыпалась по воде.

  Дед Иен вслушался, ему почудилось, что здесь уже дерут лыки, и он, осторожно крадучись по тине, вышел на бугорок; перед ним, пятясь назад, вынырнула косуля, а за кустом, доставая ветку с листовыми удилами, стояла другая.

  Он повернул обратно и ползком потянулся, как леший, к воде.

  Косуля видела, как бородатый человек скрылся за бугром, и затаенно толкнула свою подругу; та подняла востро уши и, потянув воздух, мотнула головой и свесилась за белевшим мохрасто цветком.

  Дед Иен вышел на берег и, подхватив рубашки, побежал за кусты; на ходу у него выпал лапоть, но он, не поднимая его, помчал в стоянке.

  Филипп издали увидел бегущего деда и сразу почуял запах дичи.

  Он окликнул согнувшегося над косой Карева и вытащил из шалаша два ружья.

  - Скорей, скорей, - шепотом зашамкал дед Иен, - косули на острове. Бегим скорей.

  У таганов ходила в упряжи лошадь Ваньчка, а на телеге спал с похмелья Ваньчок.

  Они быстро уселись и погнали к острову; вдогонь им засвистали мужики, и кто-то бросил принесенное под щавель решето.

  Решето стукнулось о колесо и, с прыгом взвиваясь, покатилось обратно.

  - Шути, - ухмыльнулся дед, надевая рубаху, - как смажем этих двух, и рты разинете.

  - Куда? - поднялся заспанный Ваньчок.

  - За дровами, - хихикнул Филипп. - На острове, кажут, целые груды пятериков лежат. - Но Ваньчок последних слов не слышал, он ткнулся опять в сено и засопел носом.

  - И к чему человек живет, - бранился дед, - каждый день пьяный и пьяный.

  - Это он оттого, что любит, - шутливо обернулся Карев. - Ты разве не слыхал, что сватает Лимпиаду.

  - Лимпиаду, - членораздельно произнес дед. - Сперва нос утри, а то он у него в коровьем дерьме. Разве такому медведю эту кралю надо? Вот тебе это еще под стать.

  Карев покраснел и, замявшись, стал заступаться за Ваньчка.

  Но в душе его гладила, лаская, мысль деда, и он хватал ее, как клад скрытый.

  - Брось, - сказал дед, - я ведь знаю его, он человек лесной, мы все медведи, не он один. Ты, вишь, говоришь, всю Росею обходил, а мы дальше Питера ничего не видали, да и то нас таких раз-два и обчелся.

  Подвязав ружья к голове, Карев и Филипп, чтобы не замочить их, тихо отплыли, отпихиваясь ногами от берега.

  Плыть было тяжело, ружья сворачивали головы набок, и бечевки резали щеки.

  Филипп опустил правую ногу около куги и почувствовал землю.

  - Бреди, - показал он знаком и вышел, горбатясь, на траву.

  - Ты с того бока бугра, а я с этого, - шептал он ему, - так пригоже, по-моему.

  Косули, мягко взбрыкивая, лизали друг друга в спины и оттягивали ноги.

  Вдруг они обернулись и, столкнувшись головами, замерли.

  Тихо взвенивала трава, шелыхались кусты, и на яру одиноко грустила кукушка.

  

  

  

  

   --

  - Ваньчок, Ваньчок, - будил дед, таская его за волосы. - Встань, Ваньчок!

  Ваньчок потянулся и закачал головою.

  - Ох, Иен, трещит башка здорово.

  - Ты глянь-кась, - повернул его дед, указывая на мокрую, с полосой крови на лбу, косулю. - Другую сейчас принесут. А ты все спишь...

  Ваньчок слез с телеги и стал почесываться.

  - Славная, - полез он в карман за табаком. - Словно сметаной кормленная.

  

  

  

  

   --

  С полдня Филипп взял грабли и пошел на падины.

  - Ты со мной едем, - крикнул он Ваньчку. - Навивать копна станешь.

  - Ладно, - ответил Ваньчок, заправляя за голенище портянку.

  Лимпиада с работницами бегала по долям и сгребала сухое сено.

  - Шевелись, шевелись! - гаркала ей Просинья. - Полно оглядываться-то. Авось не подерутся.

  С тяжелым возом Карев подъехал к стогу и, подворачивая воз так, чтобы он упал, быстро растягивал с него веревку.

  После воза метчик обдергивал граблями осыпь и, усевшись с краю, болтал в воздухе ногами.

  Скрипели шкворни, и ухали подтянутые усталью голоса.

  К вечеру стога были огорожены пряслом и приятно манили на отдых.

  Мужики стали в линию и, падая на колени, замолились на видневшуюся на горе чухлинскую церковь.

  - Шабаш, - крякнули все в один раз, - теперь, как Бог приведет, до будущего года.

  Роса туманом гладила землю, пахло мятой, ромашкой, и около озера дымилась покинутая с пеплом пожня.

  В бору чуть слышно ухало эхо и шомонил притулившийся в траве ручей.

  Карев сел на пенек и, заряжая ружье, стал оглядываться на осыпанную иглами стежку.

  Отстраняя наразмах кусты, в розовом полушалке и белом сарафане с расшитой рубахой, подобрав подол зарукавника, вышла Лимпиада.

  На каштановых распущенных космах бисером сверкала роса, а в глазах плескалось пролитое солнце.

  - Ждешь?

  - Жду! - тихо ответил Карев и, приподнявшись, облокотился на ствол ружья.

  "Фюи, фюи", - стучала крошечным носиком по коре березы иволга...

  

  

  

  

   --

  Шла по мягкой мшанине и полушалком глаза закрывала.

  "Где была, где шаталась?" - спросит Филипп, думала она и, краснея от своих дум, бежала, бежала...

  "Дошла, дошла, - стучало сердце. - Где была, отчего побледнела? Аль молоком умывалась?"

  На крыльце, ловя зубами хвост, кружился Чукан.

  Филипп, склонясь над телегой, подмазывал дегтем оси.

  - Ты бы, Липка, грибов зажарила, - крикнул он, не глядя на нее, - эво сколища я на окне рассыпал, люли малина!

  Лимпиада вошла в избу и надела черный фартук; руки ее дрожали, голова кружилась словно с браги.

  Тоненькими ломтиками стала разрезать желтоватые масленки и клала на сковороду.

  

  

  

  

   --

  Карев скинул ружье и повесил на гвоздь, сердце его билось и щемило. Он грустно смахивал с волос насыпь игл и все еще чувствовал, как горели его губы.

  К окну подошел Ваньчок и стукнул кнутовищем в раму.

  - Тут Лимпиада-то? - кисло поморщился он. - Я заезжал; их никого не было.

  - Нет, - глухо ответил Карев. - Она была у меня, но уж давеча и ушла.

  - Ты что ж стоишь там, наружи-то? Входи сюда.

  - Чего входить, - ответил Ваньчок. - Дела много: пастух мой двух ярок потерял.

  - Найдутся.

  - Какой найдутся, хоть бы шкуру-то поднять, рукавицы и то годится заштопать.

  - Ишь какой скупой! - засмеялся, глухо покачиваясь всем телом.

  - Будешь скупой... почти три сотни в лето ухлопал.

  Все выпить и выпить. Сегодня зарок дал. На год. Побожился - ни капли не возьму в рот.

  - Ладно, ладно, посмотрим.

  - Так я, знычит, поеду, когда ушла. Нужно поговорить кой о чем.

  

  

  

  

   --

  Когда Ваньчок подъехал, Филипп, сердито смерив его глазами, вдруг просиял.

  - Да ты трезвый никак! - удивился он.

  Ваньчок кинул на холку поводья и, вытаскивая кошель, рассыпал краснобокую клюкву.

  - Не вызрела еще, - нагнулась Лимпиада, - зря напушил только. Целую поставню загубил.

  - Мало ли ее у нас, - кинул с усмешкой Филипп, - о крошке жалеть при целом пироге нечего.

  - Ну, как же? - мигнул Ваньчок в сторону Лимпиады.

  Филипп закачал головой, и он понял, что дело не клеится. По щекам его пробежал нитками румянец и погас...

  

  

  

  

   --

  Лимпиада подняла недопряденную кудель и вышла в клеть.

  - Не говорил еще, - зашептал Филипп, - не в себе что-то она. Погоди, как-нибудь похлопочу.

  - А ты мотри за ней, кабы того... мельник-то ведь прощалыга. Живо закрутит.

  Филипп обернулся к окну и отворил.

  - Идет, - толкнул он заговорившегося Ваньчка.

  Лимпиада внесла прялку и поставила около скамейки мотальник.

  - Распутывай, Ваньчок, - сказала, улыбаясь, она. - Буду ткать, холстину посулю.

  - Только не обманывать, - сел на корточки он. - Уж ты так давно мне даешь.

  - Мы тогда сами отрежем, - засмеялся Филипп. - Коли поязано, так давай подавай.

  Лимпиада вспомнила, что говорили с Каревым, и ей сделалось страшно при мысли о побеге.

  Всю жизнь она дальше яра не шла. Знала любую тропинку в лесу, все овраги наперечет пересказывала и умела находить всегда во всем старом свежее.

  И любовь к Кареву в ней расшевелил яр. Когда она увидела его впервые, она сразу почуяла, что этот человек пришел, чтобы покинуть ее, - так ей ее сердце сказало. Она сперва прочла в глазах его что-то близкое себе и далекое.

  Не могла она идти с ним потому, что сердце ее запуталось в кустах дремных черемух. Она могла всю жизнь, как ей казалось, лежать в траве, смотреть в небо и слушать обжигающие любовные слова Карева; идти с ним, она думала, это значит растерять все и расплескать, что она затаила в себе с колыбели.

  Ей больно было потерять Карева, но еще больней было уходить с ним.

  Ветры дорожные срывают одежду и, приподняв путника с вихрем, убивают его насмерть...

  - Стой, стой! - крикнул Ваньчок. - Эк ты, сиверга лесная, оборвала нитку-то. Сучи теперь ее.

  Лимпиада остановила веретеном гребешки и стала ссучивать нитку.

  - Ты долго меня будешь мучить? - закричал Филипп. - Видишь, кошка опять лакает молоко.

  - Брысь, проклятая! - подбежал Ваньчок и поднял махотку к губам. - А славно, как настоящая сметана.

  - И нам-то какой рай, - засмеялся Филипп. - Вытянул кошкин спив-то, а мы теперь без всякой гребости попьем.

  - Ладно, - протер омоченные усы. - Ведь и по муке тоже мыши бегают, а ведь все едят и не кугукнут. Было бы, мол, что кусакать.

  В отворенное окно влетел голубь и стал клевать разбросанные крохи.

  Кошка приготовила прыжок и, с шумом повалив мотальник, прижала его когтями.

  - Ай, ай, - зашумел Филипп и подбежал к столу, но кошка, сверкнув глазами, с сердитым мяуканьем схватила голубя за горло и выпрыгнула в окно.

  Лимпиада откинула прялку и в отворенную дверь побежала за нею.

  - Чукан, - крикнула она собаку. - Вчизи, Чукан!

  Собака погналась по кулижке вдогонь за кошкой напересек, но она ловко повернула назад и прыгнула на сосну.

  Позади с Филиппом бежал Ваньчок и свистом оглушал тишину бора.

  - Вон, вон она! - указывая на сосну, приплясывала Лимпиада. - Скорей, скорей лезьте!

  Ваньчок ухватился за сук и начал карабкаться.

  Кошка злобно забиралась еще выше и, положив голубя на ветвистый сук, начала пронзительно мяукать.

  - А, проклятая! - говорил он, цепляясь за сук. - Заскулила. Погоди, мы те напарим. - Он уцепился уже за тот сук, на котором лежал голубь, вдруг кошка подпрыгнула и, метясь в его голову, упала наземь.

  Чукан бросился на нее и с визгом отскочил обратно.

  - Брысь, проклятая, брысь! - кинул в нее камень Филипп и притопнул ногами.

  Кошка, свернув крючком хвост, прыгнула в чащу и затерялась в траве.

  - Вот, проклятая-то, - приговаривал, слезая, Ваньчок, - прямо в голову норовила.

  Лимпиада взяла голубя и, положив на ладони, стала дуть в его окровавленный клюв.

  Голубь лежал, подломив шейку, и был мертв.

  - Заела, проклятая, заела, - проговорила она жалобно. - Не ходи она лучше теперь домой и не показывайся на мои глаза.

  - Да, кошки бывают злые, - сказал Филипп. - Мне рассказывал Иенка, как один раз он ехал на мельницу. "Еду, - говорит, - гляжу, кошка с котом на дороге. Я кнутом и хлыстнул кота, повернулся мой кот, бежит за мной - не отстает. Приехал на мельницу - и он тут; пошел к сторожу - и он за мной. Лег на печь и лежит, а глаза так и пышут.

  Спугался я, подсасывает сердце, подсасывает. Я и откройся сторожу - так, мол, и так. "Берегись, - грить, - человече; постелю я тебе на лавке постель, а как стану тушить огонь, так ты тут же падай под лавку".

  Когда стали ложиться - то я прыг да под лавку скорей. Вдруг с печи кот как взовьется и прямо в подушку, так когти-то и заскрипели.

  "Вылезай, - кличет сторож. - Наволоку за это с тебя да косушку". Глянул я, а кот с прищемленным языком распустил хвост и лежит околетый".

  Вечером Лимпиада накинула коротайку и вышла на дорогу.

  - Куда? - крикнул Филипп.

  - До яру, - тихо ответила она и побежала в кусты.

  Она шла к той липе, где обещала встретиться с Каревым; щеки ее горели, и вся она горела как в лихорадке, сарафан цеплялся за кусты, и брошками садились на концы подола репьи.

  "Что я скажу? - думала она. - Что скажу? Сама же я сказала ему, куды хошь веди".

  Коротайка расстегивалась и цеплялась за сучья. Коса трепалась, но она ничего не слышала, а все шла и шла.

  - Пришла? - с затаенным дыханием спросил он.

  - Пришла, - тихо ответила она и бросилась к нему на грудь.

  Он гладил ее волосы и засматривал в голубые глаза.

  - Ну, говори, моя зазуленька, - прислонился губами к ее лбу. - Я тебя буду слушать, как ласточку.

  - Ох, Костя, - запрокинула она голову, - люблю, люблю я тебя, но не могу уйти с тобой. Будь что будет, я дождусь самого страшного, но не пойду.

  - Что ж, - грустно поник Карев, - и я с тобой буду ждать.

  Она обвилась вкруг его колен и, опустившись на траву, зарыдала.

  

  

  

   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  

  

  

   ГЛАВА ПЕРВАЯ

  Тяжба с помещиком затянулась, и на суде крестьянам отказали.

  - Подкупил, - говорили они, сидя по завалинкам, - как есть подкупил. Мыслимо ли - за правду в глаза наплевали! Как Бог свят, подкупил.

  Ходили, оторвав от помела палку, огулом мерить. Шумели, спорили и глубокую-глубокую затаили обиду.

  На беду появился падеж на скотину.

  - Сибирка, - говорили бабы. - Все коровы передохнут.

  Стадо пригнали с луга домой; от ящура снадобьем аптешника коровам мазали языки и горла.

  Молчаливая боль застудила звенящим льдом на сердцах всех крестьян раны.

  Пошли к попу, просили с молебном кругом села пройти. Поп, дай не дай, четвертную ломит.

  - Ты, батюшка, крест с нас сымаешь, - кричали мужики. - Мы будем жаловаться ирхирею.

  - Хоть к митрополиту ступайте, - ругался поп. - Задаром я вам слоняться не буду.

  Шли с открытыми головами к церковному старосте и просили от церкви ключи. Сами порешили с пеньем и хоругвями обойти село.

  Староста вышел на крыльцо и, позвякивая ключами, заорал на все горло:

  - Я вам дам такие ключи, сволочи!.. Думаете - вас много, так с вами и сладу нет... Нет, голубчики, мы вас в дугу согнем!

  - Ладно, ребята, - с кроткой покорностью сказал дед Иен, - мы и без них обойдемся.

  Жила на краю села стогодовалая Параня, ходила, опираясь на костыль, и волочила расшибленную параличом ногу, и видела, знала она порядки дедов своих, знала - обидели кровно крестьян, но молчала и сказать не могла, немая была старуха. Знала она, где находилась копия с бумаг.

  Лежала тайна в груди ее, колотила стенки дряблого закоченевшего тела, но, не находя себе выхода, замирала.

  Проиграли мужики на суде Пасик, забилась старуха головой о стенку и с пеной у рта отдала Богу душу.

  Разговорившись после похорон Парани о старине, некоторые вспомнили, что при падеже на скотину нужно опахивать село.

  Вечером на сходе об опахиванье сказали во всеуслышанье и не велели выходить на улицу и заглядывать в окна.

  При опахиванье, по сказам стариков, первый встречный и глянувший - колдун, который и наслал болезнь на скотину.

  Участники обхода бросались на встречного и зарубали топорами насмерть.

  В полночь старостина жена позвала дочь и собрала одиннадцать девок.

  Девки вытащили у кого-то с погреба соху, и дочь старосты запрягла с хомутом свою мать в соху.

  С пением и заговором все разделись наголо, и только жена старосты была укутана и увязана мешками.

  Глаза ее были закрыты, и, очерчивая на перекрестке круг, каждый раз ее спрашивали:

  - Видишь?

  - Нет, - глухо она отвечала.

  После обхода с сохой на селе болезнь приутихла и все понемногу угомонились.

  Но однажды утром в село прибежал с проломленной головой какой-то мужик и рассказал, что его избил помещик.

  - Только хотел орешину сорвать, - говорил он, - как подокрался и цапнул железной тростью.

  Мужики, сбежавшись, заволновались.

  - Кровь, подлец, нашу пьет! - кричали они, выдергивая колья.

  На кулижку выбежал дед Иен и стал звать мужиков на расправу.

  - Житья нет! - кричал он. - Так теперь и терпеть все!..

  Собравшись ватагой с кольями, побежали на Пасик. Брань и ругань царапали притихший овраг Пасика.

  Помещик злобно схватил пистолет и побежал навстречу мужикам.

  - Моя собственность! - грозил он кулаком. - Права не имеете входить; и судом признано - моя!..

  - Бей его! - крикнул дел Иен. - Ишь, мошенник, как клоп нажрался нашего сока! Пали, ребята, его!

  Он поднял булыжник и, размахнувшись, бросил в висок ему.

  Взмахнул руками и, как подкошенный, упал в овраг.

  - Бегим, бегим! - шумели мужики. - Кабы не увидали!

  По лесу зашлепал бег, и косматые ели замахали верхушками.

  На дне оврага, в осыпанной глине, лежал с мертвенными совиными глазами их ястреб. Руки крыльями раскинулись по траве, а голова была облеплена кровавой грязью.

  Филипп взял посох и пошел на Чухлинку погуторить со старостой. Он выкатился на бугор и стал спускаться к леску.

  Вдруг до него допрянул рассыпающийся топот и сдавленные голоса.

  "Лес воруют", - подумал он и побежал, что силы, вдогон.

  Топот смолк, и голоса проглотил шелест отточенных хвой.

  Он побежал дальше и удивился, что ни порубки, ни людей не видно.

  - Зря спугались, - пробасил неожиданно кто-то за его спиной. - Выходи, ребята, свой человек.

  Из кустов вышли с кольями мужики, и сзади, с разорванным рукавом рубахи, плелся дед Иен.

  - Молчи, не гуторь! - подошли все, окружив его. - Помещика укокошили. В овраге лежит.

  Филипп пожал плечами, и по спине его закололи булавки.

  - Как же теперь? - глухо открыл он губы и затеребил пальцами бороду.

  - Так теперь, - отозвался худощавый старик, похожий на Ивана Богослова. - Не гуторить, и все... Станут приставать - видом не видали.

  - Следы тогда надо скрыть, - заговорил Филипп. - Вместе итить не гоже. Кто-нибудь идите по Мельниковой дороге, с Афонина перекрестка, а кто - стежками, и своим показываться нельзя. Выдадут жены работников.

  - Знамо, лучше разбресться, - зашушукали голоса. - Теперь, небось, спохватились.

  По дороге вдруг раздался конский топот. Все бросились в кусты и застыли.

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  К помещику по Чухлинке прокатил на тройке пристав, после тяжбы с крестьянами он как-то скоро завязал дружбу с полицией и приглашал то исправника, то пристава в гости.

  Конюх стоял у ограды и, приподняв голову, видел, как к имению, клубя пыль, скакали лошади.

  Он поспешно скинул запорку, отворил ворота, снял, заранее приготовившись, шапку и стал ждать.

  Когда пристав подъехал, он поклонился ему до земли, но тот, как бы не замечая, отвернулся в сторону.

  - Где барин? - спросил он выбежавшую кухарку, расстилавшую ему ковер.

  - В Пасике, ваше благородие, - ответила она. - Послать или сами пойдете?

  - Сам схожу.

  - Борис Петрович! - крикнул он, выпятив живот и погромыхивая саблей.

  По оврагу прокатилось эхо, но ответа не последовало.

  В глаза ему бросилась ветка желтых крупных орехов, он протянул руку и, очистив от листьев, громко прищелкивая языком, клал на зуб.

  - Борис Петрович! - крикнул он опять и стал спускаться в овраг.

  Глаза его застыли, а поседелые волосы поднялись ершом.

  В овраге на осыпанной глине лежал Борис Петрович.

  Он кубарем скатился вниз и стал осматривать, поворачивая, труп.

  Рядом валялся со взведенным курком пистолет.

  - Горячий еще! - крикнул вслух. - Мужики проклятые, не кто иной, как мужичье!

  - Проехали, - свистнул чуть слышно Филипп, толкая соседа. - Трое, кажись, проскакали.

  Впереди всех без куртуза пристав.

  - Теперь, ребята, беги кто куды знает, поодиночке. Не то схватят, помилуй Бог.

  Выскочив на дорогу, шмыгая по кустам, стали добираться до села.

  Филипп проводил их глазами и пошел обратно к дому.

  У окна на скамейке рядом с Лимпиадой он увидел Карева и, поманув пальцем, подошел к нему.

  - Беда, Костя! - сказал он. - Могила живая.

  - Что такое?

  - Помещика убили.

  Карев затрясся, и на лбу его крупными каплями выступил пот.

  - Пристав поехал.

  - Пристав, - протянул Карев и бросился бежать на Чухлинку.

  Лимпиада почуяла, как упало ее сердце; она соскочила со скамьи и бросилась за ним вдогон.

  - Куда, куда ты? - замахал переломленным посохом Филипп и, приставив к глазам от солнечного блеска руку, стал всматриваться на догонявшую Карева Лимпиаду.

  - Вот сумасшедшие-то! - ворчал он, сердито громыхая щеколдой. - Видно, нарваться хотят.

  Пристав, запалив лошадь, прискакал с работниками прямо под окно старосты.

  - Живо сход, живо! - закричал он. - Ах вы, оглоеды, проклятые убийцы, разбойники!

  Десятские бегом пустились стучать под окна.

  - А... пришли! - кричал он на собравшуюся сходку. - Пришли, живодеры ползучие!.. Живо сознавайтесь, кто убил барина? В Сибирь вас всех сгоню, в остроге сгною сукиных детей! Сознавайтесь!

  Мужики растерянно моргали глазами и не знали, что сказать.

  - А... не сознаетесь, нехристи! - скрипел он зубами. - Пасик у вас отняли... Пиши протокол на всех! - крикнул он уряднику. - Завтра же пришлю казаков... Я вам покажу! - тряс он кулаком в воздухе.

  Из кучки вылез дед Иен и, вынув табакерку, сунул щепоть в ноздрю.

  - Понюхай, моя родная, - произнес он вслух. - Может, боле не придется.

  - Ты чего так шумишь, - подошел он, пристально глядя на пристава. - У тебя еще матерно молоко на губах не обсохло ругаться по матушке-то. Ты чередом говори с неповинными людьми, а не собачься. Ишь ты тоже, какой липоед!

  - Тебе что надо? - гаркнул на него урядник.

  - Ничего мне не надо, - усмехнулся дед. - Я говорю, что я убил его и никого со мной не было.

  

  

  

   ГЛАВА ВТОРАЯ

  - Не тоскуй, касаточка, - говорил Епишка Анне. - Все перемелется в муку. Пускай гуторят люди, а ты поменьше слухай да почаще с собой говори. Ты ведь знаешь, что мы на свете одни-одинешеньки. Не к кому нам сходить, некому пожалиться.

  - Ох, Епишка, хорошо только речи сыпать. Ты один, зато водку пьешь. Водка-то, она все заглушает.

  - Пей и ты.

  - Пью, Епишка, дурман курю... Довела меня жизнь, домыкала.

  В зыбке ворочался, мусоля красные кулачонки, первенец.

  - Ишь какой! - провел корюзлым пальцем по губам его Епишка. - Глаза так по-Степкину и мечут.

  Анна вынула его на руки и стала перевивать.

  - Что пучишь губки-то? - махал головой Епишка. - Есть хочешь, сосунчик? Сейчас тебе соску нажую.

  Взял со стола черствый крендель и стал разжевывать.

  Зубы его скрипели, выплюнул в тряпочку, завязал узелок и поднес к тоненьким зацветающим губам.

  - У-ю-ю, пестун какой вострый! Гляди, как схватил. Да ты не соси, дурень, палец-то дяди, он ведь грязный. В канаве седня дядя ночевал.

  Анна кротко улыбалась и жала в ладонь высунувшиеся ножки.

  - Ничего, подлец, не понимаешь, - возился на коленях Епишка. - Хоть и смотришь на меня... ты ведь еще чередом не знаешь, хочется тебе есть али нет. А уж я-то знаю... Горе у матери молоко твое пролило... Ох, ты, сосунчик мой... Так, так, раба Божия Аннушка, - встал он. - Все мы люди, все человеки, а сердце-то у кого свиное, а у кого собачье.

  Нету в нас, как говорится, ни добра, ни совести; правда-то, сказано, в землю зарыта... У него, у младенца-то, сердца совсем нету... Вот когда вырастет большой, Бог ему и даст по заслугам... Ведь я говорю не с проста ума. Жисть меня научила, а судьбина моя подсказала.

  Анна грустно смотрела на Епишку и смахивала выкатившиеся слезы.

  - Он-то ведь, бедный, несмысленный... Ничего не знает, ни в чем не виноват.

  - Аннушка бедна, Аннушка горька, - приговаривал Епишка, - сидеть тебе над царем над мертвым тридцать три года... Нескоро твой ворон воды принесет... Помнишь?

  

  

  

  

   --

  Старая, плечи вогнуты, костылем упирается, все вдаль глядит. Коротайка шубейная да платок от савана завязаны. В Киев идет мощам поклониться.

  В красной косыночке просфора иерусалимская... У гроба Господня склонялась.

  Солнце печет, пыль щекочет, а она, знай, идет и ни на минуту не задумается, не пожалеет. У куста села, сумочку развязывает... сухарики гложет с огурчиком.

  - Зубов нет, - шамкает побирушке, - деснами кусаю, кровью жую...

  - Телом своим причащаешься, - говорит побирушка. - Так ин лучше Богу заслужишь... - Ходят морщины желтые, в ушах хруптит, заглушает.

  - Берегешь копеечку-то? - спрашивает искоса побирушка.

  - Берегу - всю жисть пряла, теперь по угодникам разношу. Трудовая-то жертва дорога.

  По верхушкам сосен ветерок шуршит.

  - Соснуть бы не мешало, - крестится побирушка.

  Приминая траву, коротайку под голову положила. Мягка она, постель травяная, кости обсосанные всякому покою рады. О Киеве думает, ризы божеские бластятся.

  "Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных...", - голос дьякона соборного в ушах звенит...

  "О-ох, грешная я", - думает.

  "Фюи, фюи", - гарчет плаксиво иволга. Тени облачные веки связывают.

  По меже храп свистит, побирушка на сучье привалилась.

  Тихо кусты качаются... Тень Господня над бором ползает.

  - Господи, - шепчут выцветшие губы, - помилуй меня, грешную.

  "Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных", - гудит в ушах.

  - Тетенька, - будит прикурнувшую побирушку, - встань, тетенька.

&nbs