Есенин Сергей Александрович - Яр

йтан привязал.

  "Тоскует Наталья, - думал он, - не успокоить ей своей души. Пожалуй, помрет дома-то".

  Помаленьку стала собираться. Затыкала в стенку веретена свои, скомкала шерсть на кудели и привесила с донцем у бруса.

  Пусть, мол, как уйду, поминают.

  Утром, в Петровское заговенье, она истопила печь, насушила жаровню сухарей и связала их в холщовую сумочку.

  Анна помогала ей и заботливо совала в узел, что могло понадобиться.

  В обеды старуха гаркнула рубившему дрова Анисиму, присела на лавку и со слезами упала перед иконами на колени.

  От печи пахло поджаренными пирогами, на загнетке котенок тихонько звенел заслоном.

  - Прости Христа ради, - обняла она за шею Анисима. - Не знаю, ворочусь ли я.

  Анисим, скомкав шапку, утирал заголубевшую на щеке слезу.

  - А ты все-таки того... - ласково обернулся к ней. - Помирать-то домой приходи.

  Наталья, крестясь, подвязала сумочку и взяла камышовый костыль.

  - Анна, - позвала он бледную сноху, - поди, я тебя благословлю.

  Анна вышла и, падая в ноги, зарукавником прикрыла опухшие глаза.

  - Господь тебя благословит. Пройдет сорокоуст, можешь замуж итить... Живи хорошенько.

  - Пойдем, - крикнула она Анисиму, - за околицу проводить надо.

  Анна надела коротайку и тихо побрела, поддерживая ей сумку, к полю.

  - А ты нет-нет и вестку пришли, - тягуче шептал Анисим, - оно и нам веселей станет. А то ведь одни мы...

  Тихо, тихо... В смолкших травах чудилось светлое успокоение... Пошла, оборачиваясь назад, и, приостановившись, махала костылем, чтобы домой шли.

  От сердца как будто камень отвалился.

  С спокойной радостью взглянула в небо и, шамкая, прошептала:

  - Мати Дево, все принимаю на стези моей, пошли мне с благодатной верой покров твой.

  Анисим стоял с покрытой головой и, закрываясь от солнца, смотрел на дорогу.

  Наталья утонула в лоску, вышла на бугор и сплелась с космами рощи; он еще смотрел, и застывшие глаза слезились.

  - Пойдем, папаша, - дернула его за рукав Анна. - Теперь не воротишь ведь.

  Шли молча, но ясно понимали, что печаль их связала в один узел.

  - Не надо мне теперь землю, - говорил он, безнадежно оглядывая арендованное поле. - Затянет она меня и тебя разорит. Ты молодая еще, жить придется. Без приданого-то за вдовой не погонятся, а так весь век не проживешь, выходить все равно придется.

  - Тебе видней, - отвечала Анна. - Знамо, теперь нам мускорно.

  Покорился Анисим опутавшей его участи. Ничего не спихнул со своих ссутуленных плеч.

  Залез только он ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны, ждал конца.

  

  

  

  

   --

  Анна позвала Степана посмотреть выколосившуюся рожь.

  Степан взял назубренный серп и, заломив картуз, пошел за Анной.

  - Что ты думаешь делать? - спросила она его.

  - Не знаю, - тихо качнул головою и застегнул ослаблый ремень.

  - Я тоже не знаю, - сказала она и поникла головою.

  Вошла в межу, и босые ноги ее утонули в мягкой резеде.

  - Хорош урожай, - сказал, срывая колос, Степан. - По соку видно, вишь, как пенится.

  Анна протянула руку за синим васильком и, поскользнувшись с межи, потонула, окутанная рожью.

  - Ищи, - крикнула она Степану и поползла в соседнюю долю.

  - Где ты? - улыбаясь, подымался Степан.

  - Ау, - звенел ее грудной голос.

  - Вот возьму и вырву твои глаза, - улыбался он, посадив ее на колени. - Вырву и к сердцу приколю. Они синей васильков у тебя.

  - Не мели зря, - зажимала она ему ладонью губы. - Ведь я ослепну тогда.

  - А я тебя водить стану, - отслонял он ее руку, - сумочку надену, подожочек вытешу, поводырем пойду стучать под окна: подайте, мол, Аннушке горькой, которая сидела тридцать три года над мертвым возлюбленным и выплакала оченьки.

  Вечером к дому Анисима прискакал без фуражки верховик и, бросив поводья, без привязи, вбежал в хату.

  - Степан, - крикнул он с порога, - скорей, мать помирает!

  Степан надел картуз и выбежал в сени.

  - Погоди, - крикнул он, - сейчас обратаю.

  Лошади пылили и брызгали пенным потом.

  Когда они прискакали в село, то увидели, что у избы стояла попова таратайка.

  В избе пахло воском, копотливой гарью и кадильным ладаном.

  Акулина лежала на передней лавке. Глаза ее, как вшитая в ложбинки вода, тропыхались.

  Степан перекрестился и подошел к матери.

  Родные стояли молча и плакали.

  - Степан, - прохрипела она, - не бросай Мишку...

  Желтая свечка задрожала в ее руках и упала на саван.

  Одна осталась Анна. Анисим слез с печи, надел старую хламиду и поплелся на сход. Она оперлась на подоконник и задумалась. Слышно, как тоненько взвенивала осокой река и где-то наянно бухал бучень.

  "Одна, совсем одна, - вихрились в голове ее думы, - свекор в могилу глядит, а у Степана своя семья, его так и тянет туда.

  Теперь, как померла мать, жениться будет и дома останется. Может быть, остался бы, если не Мишка... Подросток, припадочный... ему без Степана живая могила.

  Бог с ним, - гадала она, - пускай делает, как хочет". В душе ее было тихое смирение, она знала, что боль, которая бередит сердце, пройдет скоро, и все пойдет по новому руслу.

  К окну подошел столяр Епишка. От него пахло водкой и саламатой.

  - Ты, боярышня круглолицая, что призадумалась у окна?

  - Так, Епишка, - грустно улыбнулась она. - Невесело мне.

  - Али Иван-царевич покинул?

  - Все меня бросили... А может, и я покинула.

  - Не тужи, красавица! Прискачет твой суженый, недолго тебе томиться в терему затворчатом.

  - Жду, - тихо ответила она, - только, видно, серые волки его разорвали.

  - Не то, не то, моя зоренька, - перебил Епишка, - ворон живой воды не нашел.

  

  

  

  

   --

  Кис Анисим на печи, как квас старый, да взыграли дрожжи, кровь старая; подожгла она его старое тело, и не узнала Анна своего свекра.

  Ходил старик на богомолье к Сергию Троице, пришел оттолева и шапки не снял.

  - Вот что, - сказал он Анне, - нечего мне дома делать. Иди замуж, а я в монахи; не вернется наша бабка. Почуял я.

  Ушел старый Анисим, пришел в монастырь и подрясник надел.

  Возил воду, колол дрова и молился за Костю.

  - На старости спасаться пришел, - шамкал беззубый, седой игумен, - путево, путево, человече... В писании сказано: грядущего ко мне не изжену вон, - Бог видит душу-то. У него все мысли ее записаны.

  Анисим откидывал колун и, снимая с кудлатой головы скуфью, с благоговением чмокал жилистую руку игумена.

  По субботам он с богомолками отсылал Анне просфорочку и с потом выведенную писульку.

  "Любая сношенька, живи хорошенько, горюй помалу и зря не крушинься.

  Я молюсь за тебя Богу, дай тебе Он, Милосердный, силы и крепости. Житье мое доброе и во всем благословение Божьей Матери.

  Вчера мне приснилась Натальюшка. Она пришла ко мне в келью с закрытым лицом. Гадаю, не померла ли она... утиральник твой получил... спасибо... посылаю тебе артус, девятичиновную просфору, положи их на божницу и пей каждое утро со святой водой, это тебе хорошо и от всякого недуга пользительно".

  Анна радостно клала письмо за пазуху и ходила перечитывать по базарным дням к лавочнику Левке.

  По селу загуторили, что она от Степки забрюхатела.

  

  

  

   ГЛАВА ВТОРАЯ

  Филипп запряг лошадь, перекрестил Лимпиаду и, тронув вожжи, помчал на дорогу.

  Он ехал в Чухлинку сказать, что приехали инженеры и отрезали к казенному участку, который покупал какой-то помещик, Чухлинский пасик.

  Пасик - еланка и орешник, место буерачное и неприглядное.

  Но мужики каждой осенью дробились на выти и почти по мешку на душу набирали орехов.

  Весной там паслись овцы, и в рытых землянках жили пастухи.

  Филипп досадовал, что чухлинцы не могли приехать по наказу сами.

  Спустился в долину и увидел вбивавшего колья около плотины Карева.

  - Далеко?

  - Да в Чухлинку, - сердито махнул он, заворачивая к мельнице.

  - Отрезали ведь, - поморщился и стер со лба остывающий пот.

  - Плохое дело...

  - Куда хуже.

  - Ты погоди ехать в Чухлинку, - сказал Карев. - Попьем чай, погуторим, а потом и я с тобой поеду.

  День был ветряный, и сивые тучи, как пакля, трепались и, подхваченные ветром, таяли.

  Филипп отпустил повод, завязал его за оглоблю и отвел лошадь на траву.

  Летняя томь кружила голову, он открыл губы и стал пить ветер.

  - Ох, - говорил Карев, - теперь война пойдет не на шутку. Да и нельзя никак. Им, инженерам-то, что! Подкупил их помещик, отмерили ему этой астролябией без лощин, значит, и режь. Ведь они хитрые бестии. Думают: не смекнут мужики.

  - Где смекнуть второпях-то, - забуробил Филипп, - тут все портки растеряешь.

  - Я думаю нанять теперь своих инженеров и перемерить участки... Нужно вот только посмотреть бумаги - как там сказано, с лощинами или без лощин. Если не указано - плевое дело. У нас на яру ведь нет впадин и буераков, кроме этой долины, а в старину земли делили не как сейчас делят.

  - Говоришь - война будет, значит, не миновать... Кто их знает: целы ли бумаги.

  Тучи клубились шерстью и нитками сучили дождь.

  Карев надел кожан, дал Филиппу накрыться веретье, и поехали на Чухлинку.

  Дорога кисла киселем, и грязь обдавала седоков в спины и в лицо.

  Лес дымил как задавленным пожаром; в щеки сыпал молодятник-мох, и веяло пролетней вялостью.

  Переехали высохший ручей и стали взбираться на бугор.

  Сотский вырезал из орясника палку, обстрогал конец и, нахлобучив шапку, вышел на кулижку.

  - На сход, - кричал он, прислоняясь к мутно-голубым стеклам.

  Скоро оравами затонакали мужики, и следом за ними шли, поникнув, пожилые вдовы.

  Староста встал с крыльца и пошел с корогодом в пожарный сарай.

  - Православные, - заговорил он, - Филипп приехал сказать, что инженеры отрезали у нас Пасик.

  Мужики завозились, и с нырявшим кашлем кой-где зашипел ропот.

  Обсуждали, как их обманывают и как доказать, что оба участка равны по старой меже.

  Порешили выписать инженеров и достать бумаги.

  Карев опасался, как бы бумаги не пропали.

  Он искал старожилов и расспрашивал, с кем дружил покойный барин и живы ли те, при ком совершался акт.

  Тяжба принимала серьезный характер; он разузнал, что и сам помещик был свидетелем, когда барин одну половину отмежевал казне, а другую - крестьянам.

  - Уж ты выручи нас, - говорили мужики, - мы тебя за это попомним...

  Карев, усмехаясь, вынимал кисет и, отрывая листки тоненькой бумаги, угощал мужиков куревом.

  - Ничего мне не надо; табак пока у меня завсегда свой, а коли, случится на охоте, кисет забуду, так тут попросил бы одолжить щепоть.

  Смеялись и с веселым размахиваньем шли в трактирчик.

  - Одурачить-то мы их одурачим, - возвращался он к старому разговору, - вот только б бумаги не подкашляли...

  

  

  

  

   --

  Лимпиада, покрыв стол, стала ждать брата и, прислонясь к окну, засверкала над варежкой спицами.

  Ставни скрипели, как зыбка.

  Она задумалась и не заметила, как к крыльцу подкатила таратайка.

  Ворота громыхнули, Чукан с веселым лаем выскочил наружу, и Лимпиада, встрепенувшись, отбросила моток.

  - Ты что ж это околицу-то прозевала, - весело поздоровался Карев.

  Лимпиада, закрасневшись, выставила свои, как берестяные, зубы и закрылась рукавом.

  - Забылася, - стыдливо ответила она.

  - Эх ты, разепа, - шутливо обернулся он, засматривая ей в глаза.

  Вошел Филипп и внес мокрый хомут; с войлока катился бисер воды и выводил змеистую струйку.

  - Гыть-кыря! - пронеслось над самым окном.

  - Кто это? - встрепенулся Филипп. - Никак пастухи...

  - Федот, Федот, - замахал он высокому, безбородому, как чухонец, пастуху, - ай прогнали?

  - Прогнали, - сердито щелкнул кнутом на отставшую ярку пастух.

  - Вот, сукин сын, что делает, - злобно вздохнул Филипп, - убить не грех.

  - На Афонин перекресток гоним, - крикнул опять пастух, - измокли все из кобеля борзого... петлю бы ему на шею.

  Лимпиада искоса глядела на Карева, и когда он повертывался, она опускала глаза.

  Тучи прорванно свисли над верхушками елей, и голубые просветы бражно запенились солнцем. По траве серебряно белела мокресть.

  - Пойдем в лес сходим, - сказал Филипп. - Нужно на перемет посмотреть, в куге на озере я жерлику поставил; теперь, после дождя, самый клев.

  Сосны пряно кадили смолой; красно-желтая кора вяло вздыхала, и на обдире висли дождевые бусы.

  - Ау, - крикнула Лимпиада, задевая за руку Карева.

  - У-у-у! - прокатилось гаркло по освеженному лесу.

  Карев отбежал и тряхнул сосну, с веток посыпался бисер и, раскалываясь, обсыпал Лимпиаду. Волосы ее светились, на ресницах дрожали капли, а платок усыпали зеленые иглы.

  - Недаром тебя зовут русалка-то, - захохотал он, - ты словно из воды вышла.

  Лимпиада, смеясь, смотрела в застывшую синь озера...

  

  

  

  

   --

  Помещик узнал через работника, что крестьяне вызывают на перемер инженеров и подали в суд.

  - Проиграет твое, - говорил робко работник. - Там за них какой-то охотник вступился; бедовая, говорят, голова.

  Помещик угрюмо кусал ус и обозленно стучал ногами.

  - Знаю я вас, мошенников... михрютки вы сиволапые! Так один за другого и тянете.

  - Я ничего, - виновато косился работник, - я сказать тебе... может, сделаешь что...

  Помещик, косясь, уходил на конюшню и, щупая лошадь, кричал на конюха:

  - Деньги только драть с хозяина. Опять не чистил, скотина... Заложи живо овса!..

  Конюх, суетясь, тыкался в ларь, разгребал куколь и, горстью просеивая, насыпал в меру.

  Мякина сыпалась прямо в глаза вилявшей собаке и щекотала ей ноздри.

  - Ты еще что мешаешься, - ткнул ее помещик ногой, - вон пошла, стерва!

  "Ишь, черт дурковатый, - думал конюх, - не везет ни в чем, так и зло на всех срывает!"

  - А где он живет? - обратился к вошедшему за метлой работнику.

  - Он живет в долине, на Афонином перекрестке помол держит.

  - Так, так, - кивал головой конюх, - сказывают, охотой займается еще.

  - Так ты вот что, Прохор, - обратился помещик к конюху. - Заложи нам гнедого в тарантас и сена положи. А ты, брат, пей поскорей чай да со мной поедешь.

  

  

  

  

   --

  Карев увидел, как к мельнице подкатил тарантас и с сиденья грузно вывалился барин.

  Он, поздоровавшись, сел на лавку и заговорил о помоле.

  "Хитрит, - подумал Карев, - не знает, с чего начать".

  - Трудно, трудно ужиться с мужиками, - говорил он, качая трость. - Я, собственно... - начал он, заикнувшись на этом слове, - приехал...

  - Я знаю, - перебил Карев.

  - А что?

  - Хотите сказать, чтобы я не совался не в свои сани, и пообещаете наградить.

  - Н-да, - протянул тот, шевеля усом, - но вы очень резко выражаетесь.

  - Я говорю напрямую, - сказал Карев, - и если б был помоложе, то обязательно дал бы вам взбучку.

  Помещик сузил глазки и стал прощаться.

  Работник насмешливо прикусил губы и хлестал лошадь. Тарантас летел, как паровоз.

  - Гони сильней, - ткнул он его ногой.

  - Больше некуда гнать, - оглянулся работник, - а ежели будешь тыкаться, так я так тыкну, что ты ребер не соберешь.

  

  

  

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  Стояла июльская жара. Пахло ожогом трав и сухой соломой. Колосился овес.

  Мужики собрались на сходку и порешили косить луга.

  Десятские взяли общественные канаты и пошли за реку отыскивать занесенные в половодье на делянках ямы.

  Они осторожно, не сминая травы, становились на раскосы и прикидывали веревку.

  К вечеру у парома заскрипели с шалашами телеги и забренчали косы.

  По лугу потянулись гуськом подводы и, покачиваясь, ехали за песчаную луку.

  За лукой, на бугорке, считая свою выть от ямы, они скидывали, окосив траву, шалаши, уставляли их поплотней и устилали сочной травой.

  Из телег летели вилы, грабли, связки дров и хламная рухлядь.

  Потом, осторожно взяв косы, вешали их на попки шалаша и втаскивали во внутрь сундучок с посудой и снедью.

  Шалаши лицом друг к другу ставили в два ряда и позади, распрягая лошадей, подняв оглобли, притыкали накрытые веретьями телеги.

  В это утро к Кареву пришел Филипп и стал звать на покос.

  - А я и работника не наймал, - говорил он, улыбаясь издалека. - На тебя надеялся... Ты не бойся, нам легко будет, на семь душ всего; а ежели Кукариху скинуть - и того меньше...

  Карев весело поднял голову и всадил в дровосеку топор.

  - А я уж вилы готовлю.

  

  

  

  

   --

  Филипп по порядку отыскал четвертую стоянку и завернул на край.

  У костра с каким-то стариком сидел Карев и, подкладывая плах, говорил о траве.

  - Трава хорошая, - зашептал Филипп, раздувая костер. - Один медушник и кашка.

  - А по лугам один клевер, - заметил старик. - И забольно так по впадинам чесноком череда разит.

  Небо щурилось и морщилось. В темной сини купола шелестели облака.

  Мигали звезды, и за бугром выкатывался белый месяц.

  Где-то замузыкала ливенка, и ухабистые канавушки поползли по росному лугу.

  Милый в ливенку играет,

  Сам на ливенку глядит,

  А на ливенке написано:

  В солдатушки итить.

  Карев пил из железной кружки чай и, обжигая губы, выдувал колечко.

  Пели коростели, как в колотушку, стучал дупель, и фыркали лошади.

  Филипп постелил у костра кожух, накрылся свиткой и задремал.

  Старик, лежа, согнув кольцом над головой руки, отсвистывал носом храповитую песню, и на шапку его сыпался пепел.

  Карев на корточках вполз в шалаш и, не стеля, бросился на траву.

  Зарило.

  - У... роса-то, - зевнул Филипп, - пора будить.

  Было свежо и тихо. Погасшие костры светились неподмоченной золой.

  - Костя... а Кость... - трепал он за ногу, - Кость...

  Карев вскочил и протер глаза. Во рту у него было плохо от вчерашней выпивки, он достал чайник и стал полоскать.

  - Ого-го-го... вставать пора, - протянулось по стоянке.

  Филипп налил брусницы водой, заткнул клоком скошенной травы и одну припоясал, свешивая на лопатку, сам, а другую подал Кареву.

  Косы звякнули, и косари разделились на полувыти.

  - Наша вторая полувыть, - подошел к Филиппу вчерашний старик. - Меримся, кому от краю.

  Филипп ухватился за окосье, и стали перебираться руками.

  - Мой конец, - сказал старик, - мне от краю.

  - Ну, а моя околь, - протянул Филипп, - самая удобь. Бабы лучше в чужую не сунутся.

  - Бреди за ним по чужому броду, - указал он Кареву на старика, - меряй да подымай косу.

  Карев побрел, и сапоги его как вымазались в деготь; на них прилип слет трав и роса.

  - А коли побредешь, - пояснил старик, - так держи прям и по цветкам норови, лучше в свою не зайдешь и чужую не тронешь.

  Они пошли вдоль по чужой выти и стали отмерять. Карев прикинул окосьем уже разделенную им со стариком луговину и отмерил себе семь, а старику - три; потом он стал на затирку и, повесив на обух косы и фуражку, поднял ее.

  По росе виднелся широкой прошвой вырезанный след.

  Карев снял косу, вынул брус и, проводя с обуха, начал точить.

  Филипп шагнул около брода, и трава красиво прилегла к старикову краю, как стояла, частой кучей.

  

  

  

  

   --

  На рассвете ярко, цветным гужом, по лугу с кузовами и ведрами потянулись бабы и девки и весело пели песни.

  Карев размахивал косой, и подрезанная трава тихо вжикала.

  - Вж... Вж... - неслось со всех концов, и запотелые спины, через мокрые рубахи, обтяжно вырезали плечи и хребет.

  Пахло травой, потом и, от слюнявых брусниц, глиной.

  - Ох, и жара! - оглянулся Филипп на солнце. - До спада надо скосить. С росой-то легче.

  Карев снял брусницу, подошел к маленькому, поросшему травой, озеру и стал ополаскивать.

  Зачерпнув, он прислонил к губам потный подол рубахи и стал пить через него.

  Потом выплеснул с букашками на траву и пошел опять на конец.

  Филипп гнал уж ряд к озеру. Вдруг на косу его легло, как плеть, что-то серое и по косе алой струйкой побежала кровь.

  - Утка, - поднял он, показывая ее Кареву, за синие лапы.

  Из горла капала кровь и падала на мысок сапога.

  С двумя работницами пришла Лимпиада и, сбросив кузов, достала с повети котел.

  - Прось, - обратилась к высокой здоровенной бабе, - ты сходи за водой, а мы здесь кашу затогарим.

  Костры задымили, и мужики бросили косить.

  Карев подошел к старику и поплелся, размахивая фуражкой, за ним следом.

  - Дед Иен, погоди, - крикнул отставший Филипп, - дакось понюхаем из табатерки-то.

  

  

  

  

   --

  К вечеру по окошенному лугу выросли копны и бабы пошагали обратно домой.

  Дед Иен подошел к костру, где сидел Карев, и стал угощать табаком.

  Мужики, махая кисетами, расселись кругом и стали уговаривать деда рассказать сказку.

  - Эво, что захотели! - тыкал в нос щепоть зеленого табаку. - Вот кабы вы Петруху Ефремова послухали, так он вам наврал бы - приходи любоваться.

  - Ну и ты соври что-нибудь, - засмеялся Филипп, - ты думаешь - мы поверять, что ль, будем.

  78

  Дед Иен высморкался, отер о полу халата сопли и очистил об траву.

  - Имелася у одного попа собака, такая дотошная, ин всех кур у дьякона потяпала. Сгадал поп собаку поучить говорить по-человечьи. Позвал поп работника Ивана и грить ему так: "Пожжай, балбес, в Амирику, обучи пса по-людски гуторить. Вот тебе сто рублев, ин нехватки, так займи там. У меня оттулева много попов сродни есть". Хитрой был попина. Прихлопывал он за кухаркой Анисьей. Да тулился, как бы люди не мекали. Пшел Иван, знычит, в яр, надел собаке оборку на шею и бух в озер. Минул год, к попу стучится: "Отопри-де, поп, ворота". Глазеет поп. Иван почесал за ухом и грить попу: "Эх, батько, вышколили твою собаку, хлеще монаха псалтырь читала, только, каналья, и зазналась больно, не исть хлебушка, а давай-подавай жареного мяса; так и так, грю ей, батько, мол, наш не ахти богач, зря, касатка, не хрындучи. Никаких собака моих делов не хочет гадать. "К ирхирею, гарчит, побегу, скажу про него, гривана, что он с кухаркой ёрничает". Спугался я за тебя и порешил ее". - "Молодчина, - похвалил его поп. - Вот тебе еще сто рублей".

  Дед Иен кончал и совал в бок соседа.

  - Ну-с, Кондак, это только присказка, а ты сказку кажи.

  Мужики слухали и, затаив дыхание, сопели трубками.

  Полночь проглотила гомон коростелей. Карев поднялся и пошел в копну. В лицо пахнуло приятным запахом луга, и синее небо, прилипаясь к глазам, окутало их дремью.

  

  

  

  

   --

  Просинья тыкала в лапти травяниковые оборки и, опустив ногу на пенек, поправляла портянку.

  Дед Иен подошел сзади и ухватил ее за груди.

  - Ай да старик! - засмеялись бабы. - Ах ты, юрлов купырь! - ухмыльнулась Просинья. - Одной ногой в гроб глядишь, а другой в сметану тычешь. Ну, погоди, я тебе сделаю.

  Дед Иен взял, не унимаясь от смеха, косу и сел на втулке отбивать.

  Из кармана выпала табакерка и откатилась за телегу.

  Просинья подошла к телеге, взяла впотайку ее двумя пальцами и пошла на дорогу.

  С муканьем проходили коровы, и на скосе дымился помет.

  Просинья взяла щепку и, открыв табакерку, наклала туда помету.

  Крадучись, она положила опять ее около его лаптей и отошла.

  Дед слюнявил молоток и тонко оттягивал лезвие.

  Он сунул руку в карман и, не замечая табакерки, пошел в шалаш.

  Перетряхивал все белье, смотрел в котлы и чашки, но табакерки не было.

  "Не выскочила ли? - подумал он. - Кажется, никуды не ховал".

  Просинья, спрятавшись за шалаш, позвала народ, и, сквозь дырочки, стали смотреть...

  - Ишь, где оставил, - гуторил про себя Иен, - забывать стал... Эх-хе-хе!

  Он открыл крышку и зацепил щепоть... Глаза его обернулись на запутавшуюся на веревке лошадь, и он не заметил, что в пальцах его было что-то мягкое.

  В нос ударило поганым запахом, он поглядел на пальцы и растерянно стал осматривать табакерку.

  - Ах ты, нехолявая, - ругал он Просинью, - погоди, отдыхать ляжешь, я с тобой не то сделаю. Ты от меня огонь почуешь в жилах.

  - Сено перебивать! - закричали бабы и бросились врассыпную по долям. Карев взял грабли и побежал с Просиньей.

  Лимпиада побегла за ним и на ходу подтыкала сарафан.

  - Ты куда же? - крикнул ей Филипп. - Там ведь Просинья. - Она замешливо и неохотно побегла к другой работнице и зашевелила ряды.

  - Труси, труси, - кричал ей издалека Карев, - завтра навильники швырять заставим.

  Лимпиада оглядывалась и, не перевертывая сена, метила, как бы сбить Просинью и стать с Каревым.

  Она сгребла остальную копну и бросилась помогать им.

  - Ты ступай вперед, - сказала она ей, - а я здесь догребу.

  - Ишь какая балмошная! - ответила Просинья. - Так и норовит по-своему.

  - Девка настойчивая, - шутливо кинул Карев.

  - Молчи, - крикнула она и, подбежав, пихнула его в копну.

  Карев увидел, как за копной сверкнули ее лапти и, развеваясь, заполыхал сарафан.

  - Догонит, догонит! - кричала Лимпиаде с соседней гребанки баба.

  Он ловко подхватил ее на руки и понес в копну.

  Лимпиада почувствовала, как забилось ее сердце, она, как бы отбиваясь, обняла его за шею и стала сжимать.

  В голове закружилось, по телу пробежала пена огня. Испугался себя и, отнимая ее руки, прошептал:

  - Будя...

  

  

  

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  Карев лежал на траве и кусал тонкие усики чемерики.

  Рядом высвистывал перепел и кулюкали кузнечики.

  Солнце кропило горячими каплями, и по лицу его от хворостинника прыгали зайчики.

  Откуда-то выбежал сельский дурачок и, погоняя хворостинного коня, помчал к лесу.

  Приподняв картуз, Карев побрел за ним.

  Был-праздник, мужики с покоса уехали домой, и на недометанные стога с криком садились галки.

  Около чащи с зарябившегося озера слетели утки и, со свистом на полете, упали в кугу.

  Дурачок сидел над озером и болтал ногами воду.

  - Пей, - нукал он свою палку, - волк пришел, чуешь - пахнет?

  - Поди сюда, - поманул он пальцем Карева. Отряхивая с лица накусанную траву, Карев подошел и снял фуражку.

  - Ты поп? - бросил он ему, сверкая глазами.

  - Нет, - ответил Карев, - я мельник.

  - Когда пришел? - замахал он раздробленной палкой по траве.

  - Давеча.

  - Дурак.

  Красные губы подернулись пьяникой, а подбородок задергал скулами.

  - Разве есть давеча? Когда никогда - нонче.

  - Дурак, - крикнул он, злобно вытаскивая затиснутую палку, и, сунув ее меж ног, поскакал на гору.

  - Отгадай загадку, - гаркнул он, взбираясь на верхушку. - За белой березой живет тарарай.

  - Эх, мужик-то какой был! - сказал, проезжая верхом, старик. - Рехнулся, сердечный, с думы, бают, запутался. Вот и орет про нонче. Дотошный был. Все пытал, как земля устроена...

  "Это, грил, враки, что Бог на небе живет".

  Попортился. А може, и Бог отнял разум: не лезь, дескать, куды не годится тебе.

  Озорной, кормилец, народ стал. Книжки стал читать, а уже эти книжки - сохе пожар. Мы, бывало-ча, за меру картошки к дьячку ходили аз-буки узнать, а болей не моги.

  Ин, можа, и к лучшему, только про Бога и шамкать не надо.

  Желтой шалью махали облака, и тихо-тихо таял, замирая, чей-то напевающий голос:

  Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я.

  С Горки шли купаться на бочаг женихи, и, разводя ливенку на елецкую игру, гармонист и попутники кружились, выплясывая казачка.

  Кто-то, махая мотней, нес, сгорбившись, просмоленный бредень и, спотыкаясь, звенел ведром.

  На скошенной луговине, у маленького высыхающего озера, кружились с карканьем вороны и плакали цыбицы.

  Карев взял палку и побежал, пугая ворон, к озерку. На дне желтела глина, и в осоке, сбившись в кучу, копошились жирные, с утиными носами, щуки.

  "Ух, сколько!" - ужахнулся он про себя и стал раздеваться.

  Разувшись, он снял подштанники, а концы завязал узлом.

  Подошел к траве и, хватая рыбу, стал кидать в них.

  Щуки бились, и надутые половинки означались, как обрубленные ноги.

  - Вот и уха, - крякнул он, - да тут, кажется, лини катаются еще.

  

  

  

  

   --

  Не спалось в эту ночь Кареву.

  "Неужели я не вернусь?" - удивлялся он на себя, а какой-то голос так и пошептывал: "Вернись, там ждут, а ты обманул их". - Перед ним встала кроткая и слабая перед жизнью Анна.

  "Нет, - подумал он, - не вернусь. Не надо подчиняться чужой воле и ради других калечить себя. Делать жисть надо, - кружилось в его голове, - так делать, как делаешь слеги к колымаге".

  Перед ним встал с горькой улыбкой Аксютка. "Так я хвастал..." - кольнула его предсмертная исповедь.

  Ему вспоминался намеднишний вечер, как дед Иен переносил с своего костра плахи к ихнему огню, костер завился сильней и обгоревшие полена дольше, как он заметил, держали огонь и тепло.

  Из соседней копны послышался кашель и сдавленный испугом голос.

  - Горим, - крикнул, почесываясь, парень, - пожар!

  Карев обернулся на шалаш, и в глаза ударило пламя с поселка Чухлинки.

  Бешено поднялся гвалт. Оставшиеся мужики погнали лошадей на село.

  - Эй, э-эй! - прокатилось. - Вставай тушить!

  К шалашу подъехал верхом Ваньчок. - Филипп! - гаркнул он над дверью. - Ай уехали?

  - Кистинтин здесь. - Прошамкал, зевая, дед Иен. - Что горит-то?

  - Попы горят, - кинул Ваньчок. - Разве не мекаешь по кулижке?

  - Ано словно и так, да слеп я, родной, стал, плохо уж верю глазам.

  - Ты что, разве с пожара? - спросил Карев, приподнимая, здороваясь, картуз.

  - Там был, из леса опять черт носил, целый пятерик срубили в покос-то.

  - Кто же?

  - Да, бают, помещик возил с работниками, ходили обыскивать. А разве сыщешь... он сам семь волков съел. Проведет и выведет... На сколько душ косите-то, - перебил разговор он, - на семь или на шесть?

  - На семь с половиной, - ответил Карев. - Да тут, кажется, Белоборку наша выть купила.

  - Ого, - протянул Ваньчок, - попаритесь; Липка-то, чай, все за ребятами хлыщет, - потянул он, разглаживая бороду.

  - Не вижу, - засмеялся Карев. - Плясать вот - все время пляшет.

  - Играет, - кивнул Ваньчок. - Как кобыла молодая.

  Пахло рассветом, клубилась морока, и заря дула огненным ветерком.

  - Чайничек бы догадался поставить, - обернулся он, слезая с лошади.

  - Ано на зорьке как смачно выйдет: чай-то, что мак, запахнет.

  

  

  

  

   --

  Филипп положил в грядки сенца и тронулся в Чухлинку. Нужно было закупить муки и пшена.

  Он ехал не по дороге, а выкошенной равниной.

  Труском подъехал к перевозу и стал в очередь.

  Мужики, столпившись около коровьих загонов на корточках, разговаривали о чем-то и курили.

  Вдруг от реки пронзительно каркнул захлебывающийся голос: "Помогите!"

  Мужики опрометью кинулись бегом к мосту и на середке реки увидели две барахтающиеся головы.

  Кружилась корова и на шее ее прилипший одной рукой человек.

  - Спасайте, - крикнул кто-то, - чего ж глазеть-то будем! - Но, как нарочно, в подводе ни одной не было лодки.

  Перевозчик спокойно отливал лейкой воду и чадил, вытираясь розовым рукавом, трубкой.

  Филипп скинул с себя одежу и телешом бросился на мост.

  Он подумал, что они постряли на канате, и потряс им.

  Но заметить было нельзя; их головы уже тыкались в воду.

  Легким взмахом рук он пересек бурлившую по крутояру струю и подплыл к утопающим; мужик бледно-мертвенно откидывал голову, и губы его ловили воздух.

  Он осторожно подплыл к нему и поднял, поддерживая правой рукой за живот, а левой замахал, плоско откидывая ладонь, чтобы удержаться на воде.

  Корова поднялась и, фыркнув ноздрями, поплыла обратно к селу.

  Шум заставил обернуться перевозчика, и он, бросив лейку, побежал к челну.

  Филипп чуял, как под ложечкой у него словно скреблась мышь и шевелила усиками.

  Он задыхался, быстрина сносила его, кружа, все дальше и дальше под исток.

  

  

  

  

   --

  Тихий гуд от воды оглушился криками, и выскочившая на берег корова задрала хвост, вскачь бросилась бежать на гору.

  Невод потащили, и суматошно все тыкались посмотреть... Тут ли?

  Белое тело Филиппа скользнуло по крылу невода и слабо закачалось.

  - Батюшки, - крикнул перевозчик, - мертвые!

  Как подстреленного сыча, Филиппа вытащили с косоруким на дно лодки и понеслись к берегу.

  На берегу, засучив подолы, хныкали бабы и, заламывая руки, тянулись к подплывающей лодке.

  В лодке, на беспорядочно собранном неводе, лежали два утопленника.

  С горы кто-то бежал, размахивая скатертью, и, все время спотыкаясь, летел кубарем.

  - Откачива