Чарская Лидия Алексеевна - Т-а и т-а (Тайна института)

минута, и костлявые пальцы инспектрисы протягиваются к нему.

   - Это еще что такое? Бутылка? Вы спрятали вино? Пиво? Что? - и она с торжествующим смешком злорадства извлекает из кармана Тольской злосчастную бутылку с бульоном.

   В первое мгновенье инспектриса молчит, пораженная сюрпризом, но через минуту обретает дар слова разражается целой тирадой.

   - Так и есть - желтый цвет - вино! И как тонко придумано: слить его в бутылку от лимонада. Нечего сказать, хорош пример для остальных! Молодая девица, выпивающая за обедом, как кучер или кухонный мужик!.. Мне жаль ваших родителей Тольская. Вы окончательно погибли. Надо много молитвы, много раскаяния, чтобы Господь, Отец наш Небесный...

   - Ах, Господи, - истерически вскрикивает Лида и, не выдержав, закрывает руками лицо и разражается громким рыданьем, - зачем раскаяние, когда... Когда это не вино... а суп... Бульон, самый обыкновенный бульон...

   - Суп? Бульон, вы говорите? А это что? - И быстрые пальцы инспектрисы снова погружаются на дно Лидиного кармана. - А это что? - Ах! - В тот же миг Гандурина отдергивает пальцы, и все лицо ее выражает последнюю степень брезгливости и отвращения. Рука ее попала в холодную, студенистую, подвижную массу бланманже, находившегося на дне Лидишой кружки, и она приняла эту массу за лягушку.

   Слезы Тольской стихают мгновенно. Злорадная улыбка искажает миловидное личико.

   - Не трогайте, m-lle, - просит она, глядя на строгое лицо инспектрисы.

   - Ля-гу-ш-ка!

   Это уж чересчур. Чаша терпения переполнилась сразу. Юлия Павловна вся так и закипает негодованием.

   - M-lle Оль, - зовет Гандурина классную даму первого класса, - полюбуйтесь на этот экземплярчик, на вашу милейшую воспитанницу. Не угодно ли взглянуть на нее... И это называется - барышня! Выпускная институтка! Благовоспитанная девица! Пьет вино да обедом, прячет в карман лягушку!.. Ступайте, в наказанье, впереди класса. Вы наказаны... Какой стыд! Вы, большая, заслуживаете наказания, как какая-нибудь седьмушка. Стыд и позор!..

   И слегка подтолкнув вперед Лиду, возмущенная Гандурина, брезгливо поджимая губы, двумя пальцами берет в одну руку задачник с антрекотом, все еще благополучно находящимся среди его страниц, в другую - бутылку с супом и торжественно, как трофеи победы, несет их к ближайшему столу.

   - Все будет передано maman, - шипит она, сопровождая слова свои убийственным взглядом.

   - Что такое? Что у вас в кармане? - волнуясь, сильно побагровев пристает к Золотой Рыбке добродушная Анна Мироновна.

   - Ах, оставьте меня. Из-за вас всех Тайна осталась без обеда, - снова разражается истерическим плачем бедняжка Тольская.

   - Но откуда у вас лягушка в кармане? - не унимается "Четырехместная карета".

   - Какая лягушка - крокодил! Нильский крокодил у меня в кармане! - рвется громкий истерический вопль из груди маленькой девушки, и она плачет еще несдержаннее еще громче.

   Теперь уже никто не смеется. Все испуганы и поражены... Всегда сдержанная, скупая на слезы, веселая, здоровенькая Лида Тольская рыдает неудержимо. Кругом нее волнуются, суетятся, утешают. M-lle Оль, взволнованная не менее самой Лиды, мечется, щуря свои близорукие глаза, требует воды, капель...

   Валерьянка, Валя Балкашина, извлекает из кармана разбавленный водой бром, имеющийся у нее всегда наготове, и английскую соль.

   - Вот, возьми, Лида, прими... Нюхай... - шепчет она взволнованно.

   - Душка, не обращай внимания на Ханжу, - шепчет с другой стороны Хризантема, верная подруга Золотой Рыбки, Муся Сокольская.

   - Ангел! Дуся! Мученица! Святая!... - лепечут седьмушки и шестушки, обожательницы Лиды, пробираясь мимо столов "первых" к выходу из столовой. С восторгом и сочувствием смотрят они на Лиду, с ненавистью и затаенной злобой - на инспектрису.

   - Перестань плакать, Лида, - неожиданно звучит низкий грудной голос Алеко-Черновой. И смуглая сильная рука девушки ложится на плечо трепещущей в слезах Золотой Рыбки. - Право же, не стоит тратить слезы по таким пустякам. Мало ли, сколько большого серьезного горя ожидает всех нас в жизни. А мы заранее, убиваясь но мелочам, тратим богатый запас сил души. Перестань же, не стоит, Лида, право не стоит... Надо уметь побеждать себя. Надо уметь хранить душевные силы для будущей борьбы...

   Что-то убедительное, искреннее звучит в голосе энергичной девушки. Что-то такое, что невольно передается рыдающей Тольской и словно гипнотизирует ее. Слезы Лиды прекращаются, рыдания переходят в тихие, редкие всхлипывания.

   - Да... Да... Я сама знаю... Глупо, что реву, как девчонка... - лепечет она.

   - Успокоились? - язвительно вопрошает Ханжа, снова приближаясь к девушке. - Истерика вышла неудачно... Напрасно старались. У воспитанной барышни не может быть и не должно быть никаких истерик. И жалея maman, а не вас, конечно, я ничего не передам ей на этот раз, но... В следующее воскресенье в наказание за все ваши дерзкие выходки вы останетесь без приема родных, - замечает Гандурина и, наградив Тольскую негодующим взглядом, исчезает из столовой.

   Общий вздох облегчения вырывается у всех тридцати пяти девушек. Даже Анна Мироновна Оль облегченно вздыхает. Она снисходительна и мягка своим юным воспитанницам и, где может, покрывает их, и с инспектрисой у нее, вследствие этого хронические нелады.

   Между тем выпускные поднимаются в классы. Капочка Малиновская шепчет по дороге, шедшей с ней в паре и все еще продолжавшей всхлипывать, как не утешившийся после перенесенного наказания ребенок, Тольской:

   - А все это потому произошло, что даром Божиим пренебрегаешь... Хлеб, пищу Господню, в учебники суешь кое-как... Грех это... Взыщется за все... Ересь... Вот и...

   - Ах, молчи, пожалуйста! И без тебя тошно.

   Действительно тошно... И не одной Лиде Тольской, но и всем остальным. Благодаря не удавшейся экскурсии Золотой Рыбки в сторожку Ефима, маленькая Тайна осталась без обеда. Неужели же ей придется довольствоваться сегодня жидкими невкусными щами и кашей, которые получает из казенной кухни Ефим? Ведь маленькая Тайна не привыкла к такой грубой пище. Ежедневно ей носили обед с институтского стола. Бедняжка, она, наверное, голодна сейчас, ей хочется кушать, она ждет своей обычной обеденной порции. Что им делать теперь? Как помочь малютке? Все эти мысли волнуют не одну впечатлительную девичью головку: они не дают покоя никому из выпускных. Все остальное отошло на второй план.

   Депутация к начальнице не состоялась: ее отложили более благополучного случая. Все грустны и встревожены. Все ждут исхода и не находят его.

  

  

   "Т-а и-та объелась. У Т-а и-ты заболел животик. Бисмарк просил кого-нибудь придти к нему..."

   Эту лаконическую записку, нацарапанную карандашом, принесла лазаретная девушка Даша, случайно встретившая Ольгу Галкину в коридоре, и вручила ее Нике Баян.

   Был вечер. Воспитанницы готовили уроки к следующему дню.

   - Mesdames, - встревоженная полученным известием, крикнула, вбегая на кафедру, Ника, - mesdames, нужно кому-нибудь идти в сторожку. Т-а и-та больна. Вот записка.

   - Т-а и-та? Кто это такой? - спросила Балкашина.

   - Неужели не догадываетесь, - сердито ответила Ника.

   - А! Т-а, это - Тайна, а и-та - это института! - хлопая в ладоши воскликнула Шарадзе, довольная своей находчивостью. - Значит, это наша Тайна больна?

   - Да, да, да! И Севилья из предосторожности написала "Т-а и-та", чтобы никто не догадался... Тайна больна, - продолжала Ника. - Надо ее сейчас навестить... Мы пойдем к ней на этот раз только двое: я и Валя Балкашина. Она кое-что смыслит в лечении. Так будет безопаснее. Да и двое мы не потревожим малютку. Ах, подумать страшно, чем и как она больна. Пойдем скорее к ней, Валя!

   Худенькая девушка бессильно кивает головой, потом, приподняв крышку пюпитра, долго копошится у себя в ящике. Слышится звон склянок... Бульканье капель, какой-то шорох...

   - Ну что, Валерьяночка, идем?

   - Конечно, Ника, конечно...

   - Только возвращайтесь скорее, mesdames. Не мучайте, - слышатся вокруг них взволнованные голоса остальных воспитанниц. - А то мы тут, Бог знает что будем думать о болезни Тайны. Мучиться, волноваться.

   - Да поцелуйте ее от тети!

   - От дедушки!

   - От мамы!

   - От тети!

   - И от меня!

   - И от меня!

   - Ото всех, ото всех поцелуем, не беспокойтесь, - спешат Ника и Валя заверить в один голос подруг.

   - От меня увольте, пожалуйста, не надо, - брезгливо тянет Лулу Савикова.

   - Ах, пожалуйста, не трудись. Очень нужны Тайночке твои препротивные поцелуи!.. - неожиданно вспыхивает Баян.

   - Какое выражение. Fi donc!(Фу!)Стыдитесь, Баян, - жеманно поджимая губки, цедит Лулу, и все ее худенькое продолговатое лицо изображает пренебрежение и брезгливость.

   - Ну, уж молчите, m-lle Комильфо, не до выражений тут, когда Тайночка больна, - сердится пылкая Шарадзе.

   - Какое мне дело до нее... - пожимает снова Лулу плечами.

   - Конечно, тебе нет дела до Тайны... Ты ее мачеха, ты ее не любишь нисколько... - горячится Золотая Рыбка, и глаза ее загораются и сверкают, как угольки. - И за это тебя ненавижу, да, ненавижу, прибавляет она совсем уже сердито.

   - Какие у вас грубые манеры, Тольская, - презрительно бросает Лулу.

   - Зато есть сердце, - вступается за подругу Хризантема, - а у тебя, вместо сердца, кусок приличия и больше ничего.

   - Да не ссорьтесь вы, mesdam'очки! Брань и ссоры - ересь и грех, противные Богу, - стонет со страдальческим лицом Капа Малиновская.

   - Mesdamts, довольно. Мы идем.

   И Ника Баян с Валей Балкашиной, взявшись под руку, исчезают из класса.

   В среднем классном коридоре все тихо и пустынно в этот вечерний час. Двери всех отделений закрыты плотно. Институтки всех классов погружены в приготовление уроков к следующему дню. Только за колоннами на площадке лестницы, у перил, мелькает какая-то серая фигура.

   - Это Стеша... Бежим к ней... От нее узнаем все. Очевидно, она нас здесь поджидала, - срывается с губ Баян, и она стрелой мчится на лестницу.

   - Стеша! Милая! Голубушка! Что с Тайночкой? Говорите, говорите скорее, не мучьте... - лепечут чрез минуту, перебивая одна другую, Ника и Валя.

   Глаза у Стеши заплаканы. Кончик вздернутого носа покраснел и распух от слез.

   - Барышни... Милые барышни... Мамзель Баян... Мамзель Балкашина... Несчастье с Глашуткой нашей... Уж такое несчастье!.. Уж как и сказать, не знаю!.. - всхлипнула Стеша, утирая передником лицо.

   - Ну же! Ну! Какое несчастье? Говорите скорее

   - Отравилась Глашутка наша, - чуть слышно лепечет Стеша.

   - Отравилась! Господи! Что еще! Каким образом?

   Но Стеша молчит, не будучи в силах произнести ни слова, и только тихо, жалобно плачет.

   Ника Баян с выражением ужаса смотрит на Валю. А у той разлились зрачки, и глаза округлились от испуга.

   - Господи! Отравилась! Этого еще недоставало? Скорее, скорее к ней!

   Снова схватились за руки и мчатся по лестнице вниз. И кажется, теперь никакая сила не сможет их остановить.

   Уже за несколько саженей до сторожки девушки поражены тихими, жалобными стонами, несущимися оттуда.

   Не теряя ни минуты, они мчатся к сторожке.

   - Отворите, Ефим, это мы! Отворите! - стучит Баян у двери в каморку.

   В тот же миг поворачивается ключ в замке, щелкает задвижка, и девушки входят в каморку.

   Их встречает испуганный, взволнованный Ефим. Очки сползли у него на кончик носа. Старые близорукие глаза бегают из стороны в сторону.

   - Голубчик Бисмарк, что случилось?

   - Да плохо, барышни. Дюже плохо... Думаю ее к ночи в больницу везти... Как поулягутся все, проскочим как-нибудь задним ходом, - говорит он, тихим убитым голосом.

   - В больницу? Ни за что!

   Этот крик вырывается так непроизвольно и громко из груди Баян, что и старик Ефим и Валя Балкашина шикают и машут руками.

   - А как же быть-то иначе? А коли помрет Глашутка-то? Куды я с мертвым-то телом денусь? - снова глухо произносит Ефим.

   Жестом отчаяния отвечает ему Ника и проходит за ситцевую занавеску. Там, раскидавшись на постели, в жару мечется Глаша. Глаза ее странно блестят. Личико вытянулось и заострилось за несколько часов страданий. Ручонки судорожно дрожат, конвульсивными движениями пощипывая край одеяла.

   С невыразимой нежностью склоняется над пышущим жаром личиком Ника Баян.

   - Детка моя... Тайночка милая. Ты узнаешь свою бабушку Нику?

   Глаза Глаши широко раскрыты. Запекшиеся губки тоже... Из тяжело дышащей груди вырываются звуки, похожие на свист. Она как будто видит и не видит склоненное над ней с трогательной заботой личико.

   Ефим говорит в это время Вале:

   - Уж такая напасть, такой грех, не приведи Господи. Взял я это газету после обеда... Дай почитаю, думаю... Что там у сербов делается да что господин король Фердинанд у братушек наших болгар. Опять же император Вильгельм заинтересовал меня своей политикой... А эта проказница, прости Господи, банку-то, что ей нынче с помадой барышня Лихачева подарили, утащила за занавеску, помаду-то всю выцарапала из банки, на булку намазала, ровно масло какое, да и съела... Ну, как тут не отравиться да не помереть... Часа не прошло, как начались колики да рвота. Плачет, стонет, мечется, того и гляди, весь институт переполошит. Уж я и так и этак... Понятно, в толк; не берет. Куда ей бедняжке...

   - Господи! Господи! - вздыхает с отчаянием Валя. - Как страдает бедняжка Тайна!.. Постараюсь хоть как-нибудь, успокоить ее... - и, проворно вынимая из кармана пузырек с каплями, Валя требует воды и рюмку и, отсчитав ровно десять капель, подносит рюмку к запекшемуся ротику Глаши.

   Но той не проглотить лекарства. Она закидывает голову назад. Белая пена выступает у девочки на губах. Из маленькой грудки вырывается хрип

   - Она умирает! - с ужасом шепчет Ника.

   - Эх, барышни, говорю я: в больницу ее надоть... Не то и себя и меня, старика, погубите...

   И седеющая, остриженная коротко по-солдатски голова Ефима с сокрушением покачивается из стороны в сторону.

   Все трое стоят безмолвно и смотрят в изменившееся личико больной. Первая приходит в себя Ника.

   - Наверное, все произошло оттого, что она проголодалась... Мы виноваты во всем, мы не сумели доставить ей нынче обед. И она... Она набросилась с голоду на эту гадость - помаду... - с большим трудом произносит, волнуясь, Ника.

   - Ну, уж неправду изволите говорить, барышня, сыта она у меня завсегда бывает... - вступается Ефим. - И щи, и кашу вместе хлебаем. Уж такая, стало быть, проказница она: что ни увидит, все в рот тащит, не догляди только.

   Глухой стон срывается с запекшихся губок больной. Обе девушки кидаются к Глаше и склоняются над ней.

   - Тайночка... Милая Тайночка, тебе очень больно, да?

   В ответ звучит новый стон, и конвульсивные движения крохотных ножек красноречивее всяких слов говорят о непосильных страданиях ребенка.

   - В больницу бы... - снова робко заикнулся Ефим.

   - Нет! - резко и властно срывается с уст Ники. - Не пушу я Тайночку нашу ни за что в больницу. А доктора привести сюда надо, непременно сюда, - неожиданно прибавляет она.

   - Да как же его достать-то?

   - Я уж знаю, как. Нашла выход. Слава Богу! - Лицо Ники внезапно принимает выражение решимости. Заметная черточка намечается между бровей.

   - Валя, останься здесь и жди моего возвращения. Ручаюсь, что через час здесь будет доктор и спасет нашу крошку, - обращается она уверенным тоном к Балкашиной и, бросив тревожный взгляд на больную малютку, выскальзывает за дверь быстро и неслышно...

  

   Теперь Ника быстро шагает с опущенной на грудь головой по нижнему коридору, поднимается во второй этаж, вступает в классный коридор, минует стеклянную дверь своего выпускного класса и останавливается у порога второго.

   За стеклянной дверью усиленно занимаются их соседки второклассницы. Нике видны отлично поэтичное, полное таинственного обаяния личико княжны Зари Ратмировой и смуглое лицо красавицы грузинки Мары Нушидзе. Они обе склонились над одним учебником и не видят стоящей у дверей Ники... Но и она не смотрит на них. Ее глаза прикованы к кафедре. За ней, положив локти на стол и склонив над книгой голову, сидит молодая еще девушка, лет двадцативосьми, в синем форменном платье, какие обыкновенно носят классные дамы. Это - "Спартанка ", классная дама второго класса, здоровая, прямая, честная натура, с добрым отзывчивым сердцем, нормально строгая, всей душой любящая свое дело, дело преподавания и воспитания, и, еще более него, своих воспитанниц. Ника, как и весь институт, безгранично любит эту милую Зою Львовну и верит ей и в нее.

   И сейчас, пораженная болезнью Тайны, девушка всей душой тянется к доброй Спартанке. Так называют Зою Львовну за ее простой образ жизни, ровное настроение и вечную бодрость. Ника знает, инстинктивно чувствует, что только, одна она, эта самая Спартанка, может спасти их Глашу. И ее глаза, исполненные смутной тревоги, стараются обратить на себя взгляд классной дамы.

   Последняя замечает, наконец, Нику у дверей, быстро встает, сходит с кафедры и идет к ней.

   - Ника Баян, что с вами? Вы так бледны.

   Голос Спартанки полон тревоги. Смертельно бледное личико всеобщей любимицы института беспокоит ее. Ника бывает так редко встревоженной и несчастной; ее удел - смех и радость, и это знает весь институт.

   Вместо ответа Баян хватает руку Зои Львовны и увлекает ее подальше от дверей класса, в темноту лестничной площадки. Здесь она останавливается и, внезапно быстрым и легким движением опускается на колени перед своей спутницей.

   - Милая Зоя Львовна, ангел наш! Спасите жизнь одной маленькой девочке... Она умирает... - рвутся заглушенные в шепоте звуки встревоженного и юного голоска.

   - Ника! Голубчик! Да встаньте же! Встаньте, что с вами? - невольно волнуется и сама Зоя Львовна.

   - Не встану, пока вы не дадите мне честное слово, что не скажете никому того, что сейчас услышите от меня, - смело и твердо продолжает первоклассница.

   - Если это не вредное, не гадкое что-нибудь, то даю вам честное слово - не скажу.

   - Зоя Львовна, могу я сделать что-нибудь вредное и гадкое? - быстро поднимаясь с колен, спрашивает Ника.

   Молодая наставница Зоя Львовна смотрит с минуту пристально в честные глаза Ники и на вопрос последней, может ли она сделать что-нибудь дурное, твердо отвечает.

   - Нет.

   - Благодарю вас, - тихо роняет Ника. Я - ненавижу ложь больше всего на свете. А пришлось бы вам сказать неправду, если бы я услышала от вас другие слова.

   И тут же, держа обе руки Зои Львовны в своих, она скоро, коротко рассказала ей всю историю Тайы-Глаши, с самого дня водворения ее в гостеприимной сторожке до последнего рокового случая со съеденной нынче "отравой".

   Едва дав докончить Нике исповедь, Зоя Львовна заговорила, волнуясь:

   - Бедная девочка! Несчастная малютка! Теперь я , понимаю, почему вы обратились ко мне. Вы вспомнили, что у меня есть брат-доктор, отзывчивый, чуткий, который прилетит по первому моему зову сюда. Вы не ошиблись, дорогое дитя, Митя приедет тотчас же. Но если он найдет необходимым перевести девочку в больницу, вы должны будете уступить...

   - Конечно... - роняет глухим голосом Ника. - Только пригласите его поскорее, ради Господа Бога...

   - А теперь, раз вы посвятили меня в вашу тайну и приобщили к числу заговорщиков, то ведите меня к вашей больной приемной дочке. Там я напишу письмо брату, которое и пошлю с Ефимом, - со скрытой улыбкой, всеми силами стараясь сохранить спокойствие, произнесла Зоя Львовна.

   О, какой мучительный, полный тревоги, час ожиданий! Стоны и судороги Глаши, хрип и бред девочки то и дело заставляли вздрагивать юных девушек, в молчаливой тоске ожидания замерших у ее постели. Согревающий компресс, положенный на маленький, истерзанный страданием животик, ничуть не помог больной. Не помогли и успокоительные капли, которые вливала ей в ротик через каждые четверть часа Валя.

   Ефим, испуганный было неожиданным появлением в его сторожке классной дамы, сразу успокоился после первого же слова Зои Львовны и помчался за доктором, жившим в одной из ближайших улиц. В его отсутствие Спартанка отсылала не раз обеих воспитанниц наверх в классы, но ни Ника, ни Валя не трогались с места.

   - Нет, нет, ради Бога, не гоните нас, - трогательно молили обе девушки, - мы не в состоянии уйти до приезда доктора отсюда.

   - А если Анна Мироновна заметит ваше исчезновение из класса?

   - Ах, не все ли равно, когда наша Тайночка может каждую минуту умереть.

   - Но зачем такие беспросветные мысли, мои девочки!

   - Вы ведь видите сами, что с ней... Уж скорее бы приехал доктор.

   На глазах присутствующих все заметнее изменялось личико Глаши, все лихорадочнее и горячечнее становились ее уходившие с каждым мгновением глубже и глубже в орбиты глаза, и все сильнее хрипела маленькая грудка, все чаще и чаще поводили судороги тельце ребенка. Глаша по-прежнему находилась без сознания. Белокурая головка металась по подушке. Глаза стали огромными на осунувшемся и исхудалом до неузнаваемости личике.

   - Она умрет... Умрет непременно... - прошептала чуть слышно Ника и закрыла руками исказившееся страданием лицо.

   Как раз в эту минуту тихо постучали у двери. Стройный, высокий брюнет, как две капли воды похожий на Зою Львовну, наклоняясь на пороге для того, чтобы не стукнуться о притолоку низкой двери, входил в каморку. За ним на почтительном расстоянии следовал Ефим.

   - Здравствуй, Дмитрий!

   - Добрый вечер, Зоя.

   Брат и сестра поздоровались. Потом Спартанка представила брата обеим девушкам.

   Все четверо снова подошли к постели Глаши. Долго и внимательно осматривал больную малютку молодой врач. Выстукивал, выслушивал, измерял температуру, затем на клочке бумажки написал рецепт. Наконец, повернувшись к институткам, не помнившим себя от волнения, произнес спокойно:

   - Не надо отчаиваться раньше времени. Положение серьезное, не скрою. Но... Постараюсь сделать все чтобы уцелела ваша любимица. А что она любимица ваша, не надо и говорить: вижу по глазам, - с доброй улыбкой, желая успокоить девушек, произнес доктор.

   - Милый, добрый, хороший, золотенький, спасите ее!

   Непроизвольно и непосредственно вырвался этот глухой вопль из груди Ники в то время, как глаза ее, обычно веселые и шаловливо-дерзкие, теперь полные мольбы и страха, вперились в лицо молодого доктора.

   - Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, - повторил он. - А теперь советую вам уйти отсюда. Мы с сестрой и с этим почтенным старцем, - он указал на Ефима, - поухаживаем за вашей маленькой больной. Завтра утром наведайтесь, авось, девочке будет легче, Бог даст.

   И он протянул поочередно руку Нике и Вале.

   Глаза встревоженной Ники снова с надеждой и робостью остановились на лице доктора, потом обратились к Зое Львовне.

   Та словно угадала значение этого взгляда.

   - Успокойтесь, Никушка, - произнесла добрая Спартанка, - не волнуйтесь, ради Бога, и ступайте учить уроки... Я сменюсь с дежурства и пробуду здесь всю ночь. За вашей Тайной будет недурной уход, я вас уверяю, а пока...

   Ника не дала ей закончить... С легким криком она упала на грудь Зои Львовны и обвила ее шею руками:

   - Вы великодушны! Вы золото! Не даром же мы все так любим вас, - шептала она, покрывая градом поцелуев лицо, глаза и губы наставницы. Затем, взглянув еще раз на больную Глашу, Ника выбежала из сторожки.

   Расцеловав в свою очередь Спартанку, Вала Балкашина последовала за ней.

   О, то была ужасная ночь!

   Никто не ложился нынче спать в выпускном дортуаре. Все, по уходу Анны Мироновны, собрались в умывальной, дрожа от холода и волнения, в одних длинных ночных рубашках, босиком. Золотая Рыбка не находила себе места от угрызений совести. Не попадись она на глаза инспектрисе с этим злосчастным обедом, наверное бы Тайне и на ум не пришло съесть такой ужасный неудобоваримый бутерброд. Но еще больше волновалась Маша Лихачева. Эта самым чистосердечным образом считала себя убийцей малютки Глаши.

   - Если бы не моя противная помада, она бы не умирала сейчас! - ударяя себя в грудь рукой, с отчаянием восклицала Маша, несмотря на все протесты подруг.

   - Каяться надо...Каяться и молиться... На паперть церковную пойти... Сотню поклонов положить на каменных плитах... Дать обет какой-нибудь посерьезнее милосердному Богу, чтобы Он смилостивился, чтобы спас Глашу, - забубнил голос Капочки Малиновской у нее над ухом.

   - Веди меня на паперть, Капочка, веди!

   И Маша с последней отчаянной надеждой впилась глазами в невзрачную Камилавку, ища в ней поддержки и спасения.

   Последняя, словно чувствуя себя сейчас госпожой положения, взяла за руку Машу и, не произнося ни слова, повела дрожащую от холода и страха девушку на темную паперть находящейся тут же в третьем этаже институтской церкви.

   - Становись на колени! - придя туда, скомандовала Капочка, и первая опустилась на холодные каменные плиты пола.

   А кругом девушек царили непроницаемый мрак и полная тишина, способствовавшие молитвенному настроению, охватившему сейчас обеих. Голос Капочки зазвучал глубоко и проникновенно, и с захватывающим чувством произносил слова молитвы. А Маша, словно загипнотизированная им, повторяла от слова до слова священные слова, произносимые подругой.

   Вдруг тонкая струйка пряного аромата духов излюбленного. Машей Лихачевой "шипра" донеслась до Капочки. И она, как ужаленная, быстро вскакивает с колен, вся возмущенная, негодующая, злая.

   - На паломничество, на молитву пришла, а сама этой мерзостью богопротивной насквозь пропитана, - зашипела Капочка. - Не смей душиться... Грех и ересь это... Молись и постись! - повелительным тоном обратилась она к Маше.

   - Да... да... Конечно, я не буду душиться больше. Только и ты, Капочка, и ты молись вместе со мной... Я боюсь, что моя грешная молитва не дойдет до Бога. А ты - святая.

   - Молчи! Молчи! Грех и ересь называть святым человека! - с искренним страхом срывалось с губ Малиновской.

   И обе девушки, горячо зашептали молитвы, отбивая положенное число земных поклонов. Горячие головки то и дело припадали к холодному полу паперти, и нехитрые, полные непоколебимой детской веры молитвы, непосредственные и чистые, понеслись к далеким небесам.

   А в умывальной выпускных царило в это же самое время совсем иное настроение. Все собравшиеся здесь институтки с напряженным вниманием ждали Стешу, которая должна была по уговору под утро принести вести из сторожки. Чтобы как-нибудь делаться от докучной мысли о возможной Глашиной смерти, девушки просили донну Севилью рассказать что-нибудь из ее испанского путешествия.

   Ольга Галкина чрезвычайно довольна была просьбой. Испания, особенно Севилья, это - ее конек.

   - И вот, mesdam'очки, - воодушевляясь, внезапно начинает рассказчица, - вообразите себе ажурные, высокие стройные здания, словно кружевные, отразившие на себе эпоху мавританского владычества... А вокруг сады... Ползучие розы и гранатовые деревья... Ах! Это такая красота! Все испанки - красавицы; все испанцы - рыцари! А их музыка... Их серенады! А бой быков!.. Восторг!

   - А тебе пели серенады? - неожиданно огорошивает Шарадзе вопросом Ольгу.

   Та мгновенно вспыхивает и краснеет. Неудержимо тянет прихвастнуть успехом перед подругами и в то же время не хочется лгать: а вдруг не поверят. Изведут насмешками, засмеют!..

   - Да, пели... - словно борясь с собой, с зажмуренными на миг глазами, говорит она.

   - А вот и не правда! Не пели, потому что тебе тогда было двенадцать всего лет. А поются серенады только в честь взрослых!

   Шарадзе безжалостно хохочет, сверкает ослепительными зубами. Потом машет рукой.

   - Mesdames, бросьте, не слушайте, она все сочиняет. Лучше разгадайте шараду. Что это будет: стоит гора, на горе - сакля, около сакли - виноградник. У ворот сакли - скамейка и на скамейке - девушка. Ну? Ни за что не отгадаете!

   - Где уж нам! - иронизирует обиженная донна Севилья.

   - Я так и знала, я так и знала, - торжествует Шарадзе. - А это, между тем, так просто разгадать: паспорт... Вот и все.

   - Какой паспорт? - недоумевают подруги.

   - Самый обыкновенный: вид на жительство. Корова, сакля, девушка, виноградник - все это вид на жительство, а вид на жительство это ведь паспорт. Ха, ха, ха!.. Не остроумно разве?

   - Удивительно остроумно! - шипит Ольга Галкина.

   - Mesdames, смотрите ночь-то какая! - шепчет в восторге Хризантема, поднимая штору и впиваясь глазами в круглую полную луну.

   - До Рождества меньше месяца осталось... Все разъедутся, а мы останемся... И что за глупый обычай, В сущности, оставлять на каникулы и праздники выпускных воспитанниц. Скучно-то как будет!

   - Не весело, конечно, что и говорить.

   - Кто-то идет, mesdam'очки...

   - В ушах у тебя ходит кто-то... Не пугай понапрасну, и так тяжело.

   - Оля, милая, расскажи про бой быков в Испании, все-таки убьем время.

   - Нет, нет, не надо. И так нервы натянуты, а ты - с быками!

   - У Балкашиной валерьянка с собой. Прими.

   - Mesdames, если наша Тайна умрет, душа ее, чистая, святая, поднимется на крыльях ангелов к престолу Бога, - словно серебристый ручеек, звенит своим хрустальным голоском Золотая Рыбка.

   - Типун тебе на язык. Вот выдумала тоже! Умрет! Она не смеет умереть! Она должна жить! - горячо и страстно вырывается у Ники.

   - Тише, mesdames, тише. Идут...

   На этот раз никто не протестует. В коридоре ясно слышатся приближающиеся шаги. Кто-то словно крадется, осторожно шурша накрахмаленным платьем.

   - Стеша... Она это. Но почему не утром? Почему сейчас? Значит... Значит, все кончено...

   И тридцать слишком пар глаз устремляются с тревожным и жадным любопытством навстречу приближающейся Стеше.

   - Что, Стеша, что? Умерла?.. Не мучьте, ради Бога. Скончалась? - бросаясь навстречу служанке, кричат институтки.

   - Жива... Живехонька... Лучше ей, милые барышни! Много лучше...

   О, какой восторг! Какая радость!

   Сколько разнородных впечатлений пережито в этот короткий миг. Целуют Стешу. как вестницу радости, вестницу счастья.

   Спасена Тайна! Милая, маленькая Глаша-Тайночка - спасена.

   И три десятка девушек бросаются в объятья одна другой и радостно целуются, как в Светлый Праздник...

  

   Медленно, незаметно подползли Рождественские праздники. Весь институт разъехался на каникулярные две недели, остались только выпускные воспитанницы да кое-кто из младших классов, из тех, кому дальность расстояний не позволяла уезжать далеко на такое короткое время.

   Рождественские каникулы, это - время относительной свободы для институток. Встают на праздниках воспитанницы без звонков, а кому когда заблагорассудится. Ходят, одетые не по форме, со спущенными за спиной косами, в собственных "ботинках" и чулках. Классные дамы как-то добрее и снисходительнее в это время, мало взыскивают с провинившихся, еще меньше следят за своим маленьким народом. Жизнь, словом, выходит из своего русла и менее всего чувствуется пресловутая казенщина в праздничное время.

   Елка для маленьких вышла на диво красивой в этом году. Сами выпускные украшали ее цветными картонажами, разноцветным цепями, пестрыми фонариками и золотым дождем. На второй день праздника было решено устроить музыкально-вокально-танцевальный вечер "в пользу бедной сиротки". Какой сиротки - никто, кроме первых, не знал.

   В сочельник утром депутация выпускных направилась к maman отнести программу.

   Генеральша Марья Александровна Вайновская, красивая, стройнаяя пятидесятилетняя женщина, с седым начесом пышных волос и с юношески молодыми глазами, внимательным, зорким "всевидящим" оком просмотрела программу и издала тихое "гм" на строках, указывавших, что на вечере предполагаются, между прочим, танцы босоножки и цыганские романсы.

   - Но... Но,mes enfants (дети), босые ноги?.. Это не совсем удобно, как будто... - произнесла она краснея всем своим удивительно моложавым, без намека на морщины, лицом.

   Ника Баян, старая и неизменная любимица начальницы, очаровательно смущаясь, выступила немного вперед.

   - Но, maman, я надену что-нибудь, если нужно. Я не буду плясать босая... Это говорится только - босоножка.

   Добрые голубые глаза генеральнии внимательно смотрят на девушку. к

   - Конечно, mon enfants (дитя), конечно. Все должно быть корректно. Я надеюсь на тебя.

   Потом они беспокойно обращаются к смуглому личику и энергично сомкнутым бровям Шуры Черновой.

   - А какие цыганские романсы ты будешь петь на вечере, дитя?

   Шура усмехается. Сросшиеся брови чуть заметно вздрагивают над пламенными глазами.

   - О, maman, - говорит она, не колеблясь, - я буду петь самые красивые, самые поэтичные песни о полях, о лесе, о степях и кострах, привлекающих взоры среди вольных степей своими огненными точками. Я заставлю слушателей понять всю красоту дивных бессарабских ночей, где кочуют бродячие племена смуглых людей, где варят они, среди дыма костров, свою убогую и скудную пищу, где слагают свои звонкие прекрасные песни, те песни, о которых писать когда-то наш бессмертный поэт Александр Сергеевич Пушкин.

   Начальница смотрит на разгоревшееся личико смуглого Алеко и благосклонно треплет Шуру по щеке.

   - Хорошо. Я разрешаю этот вечер в пользу сиротки.

   Потом она вынимает из портмоне десятирублевую бумажку и передает ее депутации.

   - От меня... Маленькая лепта для бедной сиротки...

   - О, maman, вы - ангел!

   Ника приседает первая, за ней остальные. Депутация возвращается наверх в классы, очарованная в конец любезностью Вайновской,

   - Она прелесть! Восторг! Душка! Красавица! Добрая, великодушная... - шепчет Ника, и ей вторят остальные.

   - Но вы не сказали, по крайней мере, в пользу какой сиротки устраивается вечер? - допытываются у депутаток остальные старшеклассницы.

   - О, нет, конечно; maman знает только, что это - племянница Стеши, круглая сиротка, которая живет в деревне, только и всего, - отвечает за всех благоразумная и тихая Мари Веселовская.

   - Опять-таки пришлось солгать. И кому же, нашему ангелу, - тоскливо срывается с губ Ники.

   - Попробуй сказать правду, и в тот же час и сторож Ефим, и все мы будем исключены.

   - Конечно! Конечно! - раздается отовсюду. - И потом умалчивание, в сущности, не есть настоящая ложь. Скверно и это, но...

   - Mesdames, идем зажигать елку у нашей Тайны

   - Сегодня Скифка дежурит. Берегитесь, дети мои!

   - Вот вздор! Теперь праздники, и, слава Богу мы имеем большую свободу. Оставьте вашу трусость и идем.

   В маленькой сторожке на столе горит крошечная елка. Выпускные сами украсили ее, зажгли разноцветные фонарики, разложили под ней подарки и лакомства.

   Глаша, уже давно оправившаяся после своей недолгой, но смертельно опасной болезни, вся сияющая прыгает вокруг нарядного деревца. В глазах ее так и искрится безмятежная детская радость.

   - Бабуська Ника, дедуська Саладзе, мама Мали, папа Сула, смотлите, смотлите - баланчик... - хлопая в ладоши и прыгая на одном месте, как козочка, указывает она на пушистого белого барашка, подвешенного к одной из зеленых ветвей елки.

   - Радость наша! Тайночка! Ты не забудешь нас, когда мы уедем из института - говорит Ника, и град поцелуев сыплется на лицо Глаши.

   Глаза крошки приковываются к лицу Ники, которая держит ее сейчас на коленях, и Глаша прижимается крепко к ней своей белобрысой головенкой. Больше всех своих случайных "тетей" и "родственниц" Глаша любит эту тонкую изящную девушку с открытым смелым личиком и бойкими лукавыми глазами, и старается подражать ей уже и льнет к ней всегда со своими ласками чаще, нежели ко всем другим.

   И сейчас ей как будто страшно расстаться с этой хорошенькой молоденькой "бабушкой", которую Глаша теперь любит крепче дяди Ефима и тети Стеши. Ее личико туманится при одном напоминании о разлуке, и беспомощная гримаса коверкает ротик.

   - Не пущу, бабуська Ника! Останься со мной! Не пушу! - с отчаянием лепечет малютка, и она готова расплакаться на груди Ники.

   - Нечего сказать, хороша! Когда еще выпуск, а она за столько времени терзает ребенка! Педагогический прием тоже! - ворчит донна Севилья, сердито блестя глазами на Нику.

   - Не плачь, моя прелесть! Не плачь! - так вся и встрепенулась Ника. - Слушай лучше, что тебе "бабушка" расскажет. Слушай, Тайночка: у нас послезавтра литературно-музыкальный благотворительный вечер. Ты конечно не понимаешь, что это значит, ну да все равно: будут читать... Ну, сказки, что ли... Петь, играть на рояле... Потом танцевать, кружиться под музыку... Соберется много гостей... И...

   - Хоцу туда! - неожиданно перебивает рассказчицу

   - Деточка моя, тебе нельзя...

   - Хоцу!

   Это своеобразное "хоцу" звучит как повеление.

   Многочисленные "родственницы" и "тетушки" успели себе на голову избаловать свою общую любимицу. Глаша не знает отказа ни в чем. Естественно поэтому, что первым движением ее души является вполне законное, по ее детскому мнению, желание попасть туда, где будет пение, музыка, танцы.

   - Хоцу! Хоцу! Хоцу! - твердит она уже сердито и бьет каблучком по полу сторожки.

   Ведь она не знала до сих пор отказа, не ведала предела своим желаниям ни в чем.

   - Маленькая моя, золотко мое, невозможно это, - пробует урезонить свою расходившуюся "внучку" "дедушка" Шарадзе. - Хочешь, я тебе скорее загадку за гадаю?

   - Не хоцу! - отталкивает сердито, чуть не плач