Чарская Лидия Алексеевна - Т-а и т-а (Тайна института)

а, крошечными ручонками Тамару девочка.

   - Ну, я спою тебе что-нибудь. - И Эля Федорова затягивает вполголоса любимую песенку Глаши, фальшивя на каждой ноте:

   - Довольно, Эля, довольно! Сто сорок грехов тебе отпустится, если ты замолчишь сейчас, - шикают и машут на нее руками подруги.

   - На цветочек, Тайночка. Возьми, смотри, какой хорошенький, пушистый... - говорит Муся Сокольская и самоотверженно отдает плачущей Глаше отколотый ею от лифа прелестный цветок хризантемы.

   Лида Тольская протягивает ей барбарисовую карамельку и попутно обещает подарить ей самую крупную, самую лучшую золотую рыбку, какая только найдется у нее в аквариуме. Но Глаша не унимается и капризничает по-прежнему.

   - Ну, ну, полно, внученька, полно, родная, - смущенно утешает ее встревоженный Ефим. - Полно при барышнях-то распускать нюни. Еще, не ровен час, услышат в коридоре, да сюда пожалуют.

   Ничего не помогает, Глаша уже ревет благим матом.

   - Эх, баловница. На голову себе ее избаловали, барышни... - безнадежно машет рукой Ефим.

   Вдруг Ника вскакивает порывисто с места и, схватив обе ручонки раскапризничавшейся Глаши в своп, говорит ей с большой убедительностью, с большим подъемом:

   - О, ты будешь на вечере, Глаша, будешь непременно, только не плачь.

   - Что такое? Что ты придумала, Никушка? Говори скорее, что? - теснятся вокруг Баян оживленные любопытством лица.

   Но Ника молчит. На ее лице выражение чего-то таинственного, чего-то лукавого, а карие глаза шаловливо поблескивают.

   - Да, да,mesdames! Я сделаю так, что наша Тайна будет на этом вечере. И это так же верно, как то что зовут меня Никой Баян, - говорит она весело и возбужденно. - Наверху, в дортуаре я вам изложу мой план подробнее.

   - Дорогая моя, ты - героиня! - восторженно шепчет Зина Алферова, поклоняющаяся Нике, как маленькому божеству. - Я сразу почувствовала, что ты придумаешь что-нибудь особенное.

   - А я предчувствую, что и влетит же нам за это "особенное" тоже особенно, дорогая моя, - в тон Зине говорит со смехом смугленький Алеко.

   И вся группа "заговорщиц", поцеловав быстро утешившуюся Глашу, мчится из гостеприимной сторожки в дортуар.

   Наконец-то он наступил, этот давно ожидаемый "благотворительный" вечер. В конце зала наскоро устроили эстраду, украсили ее тропическими растениями и покрыли красным сукном. За несколько дней до вечера были разосланы пригласительные билеты почетному опекуну института, всему начальству, родственникам и близким классных дам, воспитанниц и учительниц. Съехался кое-кто и из отпущенных на рождественские праздники институток, кто из любопытства, кто из желания щегольнуть нарядным "собственным" туалетом. И постепенно "средний" классный коридор наполнился разноцветными вечерними костюмами приехавших на вечер больших и маленьких воспитанниц и их родственниц, матерей, сестер.

   Среди этого цветника скромными пятнами выделялись синие вицмундиры попечителя, инспектора, учителей, эконома, изящные смокинги и сюртуки статских гостей и блестящие мундиры военных. Там и сям пестро мелькают мундиры студентов, юнкеров и кадет - братьев и кузенов воспитанниц, а между ними расшитые золотом мундиры пажей.

   В зале бледный худощавый тапер бойко наигрывал на рояле "на съезд" веселые мотивы модных танцев.

   На площадке лестницы среднего этажа за небольшим столиком примостилась Зина Алферова, продававшая входные билеты. При ней находилась Неточка Козельская. На этот раз вечная сонливость и апатия покинули молодую девушку. Она оживилась. Краска неподдельного румянца юности бросилась на матовые щеки Неточки, и "спящая красавица" казалась в действительности красавицей.

   - Пожалуйста, мне два билета. Для брата и для меня, - прозвучал сочный баритон над склоненной головкой Неты.

   Она быстро подняла глаза, и взгляд ее встретился с открытыми молодыми глазами одетого в форму сту­дента-электротехника юноши. За ним шел румяный толстенький кадетик лет пятнадцати.

   - Это братья Ники Баян, - успела шепнуть Нете Зина, когда студент и кадетик еще поднимались по лестнице.

   - Не можете ли вы вызвать Баян, m-lle? - как бы в подтверждение ее слов, обратился к Зине Алферовой студент.

   - Нета, ступай ты, я не могу, дорогая моя, оставить кассу.

   Нета быстрой, далеко не соответствующей ее обычной медлительности, походкой направляется в дортуар. Там суматоха. Мечутся по длинной комнате неодетые растерянные фигуры. Пахнет пудрой, духами, паленым волосом. Маша Лихачева взяла на себя роль парикмахера. Вооружившись горячими щипцами, она в одно мгновение преображает тщательно причесанные гладенькие головки в живописно растрепанные или завитые бараном, немилосердно распространяя вокруг себя запах гари.

   Сейчас она причесывает Хризантему. Распустив роскошные белокурые косы последней, Маша завивает их нежные пряди на раскаленные щипцы и сооружает из них какую-то сложную прическу. Несколько человек со шпильками и косоплетками в руках уже ждут своей очереди.

   - Ника! Баян! Где Баян, mesdames? - растерявшись кричит Козельская. - Ее братья приехали. Зовут ее вниз.

   - Да что ты с неба что ли свалилась? Ника давно уже в музыкальном классе. Ее там сама Зоя Львовна одевает и причесывает, - слышатся озабоченные голоса. - А что, у вас большой сбор в кассе?

   - Ах, mesdames, - говорит возбужденно Неточка, и ее красивое лицо статуи снова зажигается жизнью, - барон Гольдер целые пятьдесят рублей за билет выложил!.. Мы с Зиной так и ахнули... Зина та совсем растерялась, вскочила со стула, отвесила реверанс да как брякнет: "Дорогая моя, мерси". Это почетиаго-то попечителя дорогой моей назвала! Как вам нравиться? А?

   - Ха-ха-ха! - смеются кругом.

   - Маша! Лихачиха! Что у тебя было насыпано в кругленькой коробке? - с блуждающими глазами накидывается на миловидного парикмахера Золотая рыбка.

   - Что было? Порошок зубной был. А что? - растерянно бросает ошалевший от работы парикмахер.

   - Ну, вот... - безнадежно разводит руками Лида, - Это порошок, а я им щеки напудрила. Он розовый и пахло от него так вкусно. Думала - пудра. А теперь щиплет, Бог знает как.

   - Смой, если щиплет - пустяки!

   - Я уже два раза мыла. И так уже как сапог и лакированный, блестит вся моя физиономия.

   - Вымой в третий раз. Не беда...

   - Mesdam'очки, - стонет Тер-Дуярова, - нет ли какого средства от узких сапог? - и она, с видом мученицы, прихрамывая и хватаясь за встречные предметы, бродит по дортуару.

   - Носи широкие, только и всего, - подает совет кто-то из товарок.

   Фрейлейн Брунс выходит из комнаты. Лицо у нее праздничное. Поверх затрапезного синего мундира-платья приколот к груди кружевной бант, и черненькая бархотка словно невзначай запуталась в волосах.

   - Еще не готовы? - замечает она по-немецки. - Но ведь уже поздно. Все гости, должно быть, уже собрались.

   Она желает еще что-то сказать, но обрывает фразу и багрово краснеет: ей попадается на глаза художественно причесанная, вся в бараньих завитушках голова донны Севильи.

   - Галкина! Was ist den das fur Frisur! (Что это за завивка!).

   - Но ведь у нас праздники, - пробует оправдаться "кажущаяся испанка", благоразумно прикрывая, однако, прическу руками.

   - Убрать эти завитушки! Убрать сию минут! Это - голова овцы, а не благовоспитанной институтки! Размыть водой, напомадить помадой... Сделай, что хочешь, но чтобы я не видела больше этих вихров!.. - заявляет решительным тоном Скифка и, совершенно уничтожив бедную Ольгу, держит путь дальше.

   - Тер-Дуярова, это что за походка? Как ты ходишь? - обращается она к идущей ей навстречу армянке.

   - У меня мозоли, фрейлейн Брунс.

   - Фи... У благовоспитанной девицы не должно быть мозолей. Носите Бог знает какую обувь, а потом страдаете... А что с вами, Лихачева? - неожиданно останавливаясь перед импровизированным парикмахером, восклицает Брунс. - У тебя весь нос в пудре. И ты...

   Черненькая Маша роняет от неожиданности щипцы и попутно обжигает лоб Хризантемы.

   - Ай!

   Добрая половина пышной белокурой пряди волос остается на раскаленном железе. Невольные слезы брызжут из глаз Муси Сокольской.

   - Так и сгореть недолго... Пугаете только... - Ворчит Лихачева и дует на обожженный лоб своей жертвы. - Ничего, душка моя, мы это колечком закроем... - утешает она пострадавшую.

   - Что колечком? Нельзя колечком!.. - волнуется Августа Христиановна и, спохватившись, вспомнив сразу, разражается целым потоком негодования. - От тебя духами за версту пахнет... Голова кружится от них... Чтобы не было этого... Ужас какой!

   А в умывальной комнате Валя Балкашина, затянутая в рюмочку, с дико вытаращенными глазами пьет валериановые капли и нюхает соль.

   - Меня тошнит... - признается она с тоской. Брунс насильно распускает на ней шнуровку.

   В восемь часов звенит звонок, приглашающий в залу. Все гости уже там. Все места давно заняты. Некуда яблоку упасть, как говорится.

   С удовлетворенным видом Зина Алферова, подсчитав кассу, идет в зал. Хотя билеты продавались всего по двугривенному, но многие приглашенные ради сиротки платили за них впятеро высшую цену, а многие и того больше. Словом, в кассе набралось около трехсот рублей. Сумма, не только достаточная на обмундирование Глаши, но и на воспитание ее, по крайней мере, на первые годы воспитания, в каком-нибудь заведении для маленьких.

   Между тем, вечер уже начался. На эстраде появилась Нета Козельская. Спящая красавица далеко не оправдывала сейчас данного ей подругами прозвища. Бледное личико прекрасной статуи теперь еще больше нежели во время бойкой торговли билетами разрумянилось и оживилось...

   - стройно выводил молодой красивый голос Козельской арию Татьяны.

   - Какая прелестная девушка! Какой богатый, очаровательный голос! - шептали почетные гости в первом ряду.

   - пела дальше Неточка, и ее голубые, обычно сонные и неподвижные глаза разгорались сейчас, как звезды. А богатый переливами, красиво дрожащий голос разливался по всем уголкам огромного зала, привлекая внимание слушателей.

   Но вот она кончила. Послышались аплодисменты. Из первого ряда ей улыбалось обаятельно доброе лицо начальницы. Одобрительно кивал, аплодируя, барон Гольдер, почетный опекун.

   Смущенная и довольная сошла Нета с эстрады. На смену Чайковскому зазвучали мятежные, полные затаенной силы, звуки вагнеровского марша. Волнуясь, похолодевшими пальцами исторгали их из клавиш певучего рояля Золотая рыбка и Хризантема, две лучшие музыкантши института.

   С чувством и с тонким пониманием исполняли они знаменитый отрывок из оперы "Кольцо Нибелунгов". Бледная от волнения Золотая рыбка и пылающая румянцем Хризантема тщательно сыграли в четыре руки вагнеровский марш.

   И вот, во время их игры, под звуки марша тихо отворилась дверь большой залы, и на пороге ее появилась Валя Балкашина и Тамара Тер-Дуярова которые бережно вели за руки маленькую. одетую в розовое платьице, малютку-девочку лет пяти. Ее белокурые волосы были тщательно завиты и причесаны, а черные глазенки без тени смущения и страха поглядывали на всех.

   Отделение приехавших сегодня на благотворительный вечер в институт младших седьмушек и шестушек, удивительно миловидных в их "собственных" платьях, с любопытством и восторгом смотрели на розовую девочку.

   - Mesdames, какой душонок! Смотрите!

   - Тсс! Не мешайте слушать!.. - послышалось шиканье старших отделений.

   Наступая на ноги сидящим зрительницам и таща за руку свою крошечную спутницу, Тамара с трудом пробралась на свое место, находящееся среди выпускных.

   - Тайночка! Тайночка! Милая Тайночка! - зашептали сидящие по соседству институтки - старшеклассницы и несколько рук протянулось к кудрявой головке девочки.

   Та дружески кивала направо и налево, узнав своих друзей и чувствуя себя полной госпожой положения. Когда "дедушка Шарадзе" и "тетя" Валя пришли одевать Глашу в новое нарядное, подаренное ей в день рождения розовое платье, стали причесывать ее и обувать в розовую же новенькую обувь, малютка запрыгала от восторга.

   - На вецел я иду, дедуска! Видись, как вазно! - хлопая в ладоши, радовалась девочка.

   Это Ника Баян придумала свести на вечер всеобщую маленькую любимицу. Весь выпускной класс одобрил ее изобретательность.

   Но выдать, кто она - опасно. А потому решено было говорить всем и каждому, что маленькая девочка - дальняя родственница Ники, княжна Таита Уленская, и приехала она вместе с братьями Ники на этот вечер. Кроме выпускных, участвовала в заговоре и Зоя Львовна, поневоле сделавшаяся участницей их тайны. Лукавая улыбка не сходила с губ молодой наставницы, когда она поглядывала на курносое личико и белобрысую, тщательно завитую головку мнимой княжны.

   Музыкально-вокальное отделение вечера продолжалось. На красной эстраде, среди тропических растений, появилась стройная тонкая фигурка "невесты Надсона".

   Белокурая пышная головка, мечтательные глаза, весь поэтичный облик молодой задумчивой девушки, как нельзя лучше гармонировали с мастерской декламацией Наташи Браун, декламацией, посвященной ее любимому поэту. Захватывающе, проникновенно звучит ее милый голос. И мелодичные, полные прелести и поэзии строки Надсона получали в ее передаче, какую-то особенную певучесть, плавность и гибкость.

   Шумен праздник: не счесть приглашенных гостей.

   Море звуков и море огней.

   Их цветною каймой, как гирляндой обвит

   Пруд, и спит, и как будто не спит...

   Все дальше и дальше уводит за собой слушателей в далекий и чуждый мир средневековья бледная голубоглазая Наташа. И от низкого грудного голоса ее и от подернутых трогательной печалью глаз словно веет какой-то далекой сказкой. И когда уносится, как на крыльях, ее красивый нежный голос в мир этой сказки и мечты, пробуждаются, встают невольно перед слушателями далекие картины и образы поэмы: Прекрасная, тихая, грустная королева... Толпа нарядных льстецов, рыцарей и придворных, окружающих ее трон... Развевающиеся перья беретов... Звонкие шпоры - А там, в нишах старого сонного сада, ждет юноша-паж, так трогательно и нежно, так преданно и верно поклоняющийся своей королеве. Но это мечта, увы!.. Одна только светлая, прозрачная мечта. Нет такого человека на свете. Никто не любит печальную королеву за ее душу, за ее сердце. Все видят в ней только могущественную властительницу, и каждый старается угодить ей лестью... И невольно тоскует и мечется бедная одинокая душа...

   Сбросить прочь бы скорей этот пышный наряд,

   Потушить бы огни, и одной,

   Без докучливой свиты, уйти в этот сад,

   Убежать в этот сумрак ночной...

   Наташа едва успевает закончить чтение под бурные взрывы аплодисментов.

   Не меньший успех выпадает на долю и второй декламаторши, Марии Веселовской. Несравненное тургеневское стихотворение в прозе: "Как хороши, как свежи были розы" производит огромное впечатление на слушателей. Сама чтица, со скромно причесанной гладкой головкой, увенчанной тяжелой короной черных кос, серьезным вдумчивым лицом и большими честными, открытыми глазами привлекает к себе невольные симпатии. Ей аплодируют не меньше, нежели Наташе.

   - Прекрасно! Прекрасно! С удовольствием слушаю, - говорит почетный попечитель, склоняясь в сторону кресла начальницы.

   - Они очень милы, - с довольной улыбкой отвечает Марья Алексеевна, но в то же время волнуется. Сейчас по афише последуют "неспокойные" номера программы: цыганские романсы и пляска-фантазия Ю la знаменитая танцовщица-босоножка Айседора Дункан. Правда, сама maman тщательно выбрала репер­туар песен и приказала Нике танцевать в обыкновенном платье и обуви, а не в костюме балерины, то есть коротенькой тунике и трико. Все-таки начальница и несколько смущена предстоящим исполнением.

   Вот на эстраде в пестром наряде цыганки, задрапированная, как тогой, красным платком, в яркой юбке и кофте, с гитарой, перекинутой на алой ленте через плечо, появляется Шура Чернова. Ее смуглое лицо подернуто румянцем. Яркие черные глаза так и сыплют искрами из-под густо сросшихся бровей. Уверенно, без малейшего смущения, садится она на стул и берет первые аккорды.

   Струны жалобно и красиво стонут под ее тонкими, но сильными пальцами, а четкий звонкий, с гортанным отзвуком, голос выводит на цыганский лад слова известной песни:

   Очи черные, очи жгучие...

   Гитара звенит... Струны ее то жалобно плачут, то смеются неудержимым смехом... А черные глаза Шурочки искрятся и сияют, как два черные алмаза.

   - Цыганка, настоящая цыганка, - тихим шепотом проносится по рядам гостей.

   - Ей бы мальчишкой-цыганенком одеться, еще больше подошло бы, - говорит Хризантема своей подруге, Золотой рыбке, которая сидит тут рядом.

   - Фи! Это было и неприлично, - поджимая губки, чуть слышно роняет соседка Сокольской с правой стороны, Лулу Савикова.

   - Ну, уж ты молчи, пожалуйста, комильфошка. Тебя послушать - все неприлично выходит: и спать, и есть, и сморкаться, и причесываться, - вступается Золотая рыбка.

   А на эстраде один романс сменяется другим. Шуру замучили повторениями. Публика не устает аплодировать после каждой спетой вещицы.

   Счастливая и довольная, под гром аплодисментов, уходит с эстрады смугленький Алеко.

   С минуту эстрада пуста... Где-то за спущенным, позади нее желтым занавесом, сшитым и разрисованным всевозможными рисунками и цветами, раздаются звуки меланхолического вальса. Это играет лучшая музыкантша Н-ского института Декомб.

   Тихо колеблется на задней стене эстрады яркий пестрый занавес с нарисованными самими институтками чудовищно огромными цветами лотосов и головами драконов, перевитыми гирляндами змей, и из приподнявшегося угла его появляется вынырнувшая фигура Ники. На ней длинное коричневое платье, вроде халатика, плотно облегающего стан, нечто похожее на скромный, почти убогий наряд героини оперы Тома - Миньоны. Веревкой, вместо пояса, опоясан ее стан.

   Каштановые кудри, с червонным отливом, бе­гут и струятся по плечам и спине пышными мягкими волнами.

   - Какая прелесть! - говорит кто-то из гостей начальнице, склоняясь к креслу генеральши.

   - Душка! Ангел! Само очарование! - пробегает по рядам, где сидит младшее отделение институток оставшихся на рождественские каникулы, и в их числе Сказка, она же княжна Заря Ратмирова, мать которой не имела возможности взять девочку на Рождество.

   Заря, вместе с другими институтками, впивается в лицо Ники... Многие из младших воспитанниц поклонницы Ники. Ее в институте все любят, иные обожают. Как и в старое время, процветает в институтских стенах пресловутое "обожание", хотя над ним и смеются более благоразумные воспитанницы, считая его бесспорно уродливым явлением. Выражается оно так же несложно, как и встарь. "Обожательницы" бегают за своими "предметами" в перемену между двумя уроками, подносят конфеты, цветы, пишут вензель "обожаемой" всюду, где можно и где нельзя, гуляют после обеда с ней по коридору, а в большую перемену ожидают ее появление у дверей.

   Никины поклонницы нередко и раньше видели Нику танцующей. Часто в институтской умывальной вечером, пока не гасилась лампа в дортуаре, сбросив неуклюжее камлотовое платье и прюнелевую обувь, хорошенькая, жизнерадостная Ника Баян носилась в ей самой придуманном танце-фантазии. Желание, а может быть, даже потребность предаться пляске рождались в ней неожиданно, внезапно. И она начинала свой фантастической танец, приводя в восторг его исполнением не только поклонниц, но и прибегающих и сюда "чужестранок", то есть воспитанниц чужих отделений, которые толпились у дверей и любопытными, восторженными глазами следили за юной танцовщицей. Репутация неподражаемой плясуньи, первой по танцам, пластике и грации, прочно и непоколебимо установилась за Никой. Но ничего выученного не было в пляске Баян. Про нее можно было смело сказать, что плясала она точно так, как поют жаворонки в воздушном море, как цветут душистые полевые цветы на пестрых лугах, то есть повинуясь лишь внутренней силе и желанию пляски.

   И сейчас вдохновенно и легко носилась она по эстраде под игру невидимой музыкантши, пристроившейся с ее инструментом за занавесом. В коричневой скромной одежде, с роскошными кудрями, с блестящими, как два сверкающие драгоценные камня, глазами, возбуждая всеобщий восторг, носилась она, словно быстрая птица, словно воздушная бабочка или сказочный эльф. Кто научил ее этим позам, этим движениям? Никто. Учитель танцев на все обращенные к нему вопросы по этому поводу только беспомощно разводил руками и повторял:

   - Не я. Не я. Моего тут ровно ничего нет. Это врожденное. M-lle Баян одной себе обязана этой грацией, этим уменьем...

   Теперь Ника, как вихрь, носилась по красному сукну все быстрее и быстрее. Вот она мчится на самый край эстрады, вся изогнувшись змеей, с разгоревшимся личиком, с пылающими глазами. Несется под звуки музыки, вся - воплощенное вдохновенье, юность, стремительность и красота. И вдруг останавливается, как вкопанная, заломив кверху руки, подняв к потолку восторженное лицо. Ее губы улыбаются, глаза блестят.

   - Она действительно прекрасна, - замечает по-французски кто-то из почетных гостей.

   Этот голос, дошедший до ушей Баян и заставивший вспыхнуть от удовольствия и радости девушку, перекрывается другим голосом.

   Маленькая Глаша вскакивает со стула, на котором сидела так тихо и покорно в продолжение целого часа, и кричит на всю залу звонким детским баском:

   - Бабуська Ника, сто ты все плясись? Иди луцсе к нам. Мне скуцно без тебя...

  

  

   - Кто это? Что это? Откуда этот ребенок? - появляется фрейлейн Брунс и, вся красная от волнения, налетает на растерявшуюся, сконфуженную Шарадзе.

   - Это... Это... - лепечет взволнованная армянка, не будучи в силах произнести что-нибудь.

   - Отвечайте, откуда это дитя?

   Сидящая рядом с Глашей Валя Балкашина с видом мученицы хватается за флакончик с нюхательными солями. Как раз вовремя подоспевает Золотая рыбка, за ней Хризантема и другие.

   - Ах, фрейлейн... - звенит стеклянный голосок Лиды Тольской. - Боже мой, ведь мы же предупреждали вас, что к Нике Баян сегодня приедет из имения ее маленькая кузина - княжна... княжна...княжна...

   Тут Тольская запнулась и побледнела.

   - Какая княжна? - спрашивает фрейлейн Брунс

   - Княжна... княжна Тайна Ин... То есть я хотела сказать - Таита, княжна Таита Уленская, - как-то радостно прибавила она, вспомнив таинственные буквы в записке донны Севильи: Т-а и-та.

   - Таита? - с удивлением переспрашивает Брунс.

   - Да... У нее странное имя... И в святцах его нет... Таита.

   - Но... но... Но, зачем кричит на всю залу ваша княжна? - сердито поблескивая глазами, не унимается фрейлейн Брунс, хотя явно заметно, что она уже несколько сдалась.

   - Да - ведь она маленькая, ничего не понимает... - подоспев, горячо говорит Эля Федорова, и злым взглядом впивается в Августу Христиановну. - Все дети в ее возрасте кричат.

   Кто-то фыркает. Толпа институток постепенно сгущается вокруг спорящих.

   - Но, - протестует фрейлейн Брунс, - но это неприлично так кричать.

   - Фрейлейн, но ведь этой девочке только пять лет, - пытается защитить Глашу Эля.

   - Как вас зовут, девочка, - неожиданно обращается фрейлейн Брунс к Глаше, как бы инстинктом почуя нечто странное в появлении здесь этой подозрительной княжны.

   Глаша видит перед собой чужого человека, сердитое красное лицо, недоброжелательные глаза, злую, странную улыбку и робко жмется к Тамаре.

   - Меня зовут Глася, - шепчет она, глядя исподлобья на сердитое красное лицо.

   - Wie? Как?

   - Глася...

   - Она ошиблась. Ее зовут Зизи, а не Глаша, - совершенно некстати выпаливает Тамара.

   - Не Зизи, а Таита, - поправляет Тольская.

   О, какой уничтожающий взгляд! Августа Христиановна обдает им с головы до ног всю фигуру Тамары, потом переводит глаза на Глашу.

   - Девочка пяти лет, не знающая своего имени!.. Это что-нибудь да не так.

   - Mein Kind(мое дитя), - притворно сладко и нежно обращается она снова к Глаше и даже проводит костлявыми пальцами по ее головке, - ты только сейчас приехала сюда или уже давно тут? А? Скажи, не бойся, моя крошка!

   Нежный голос и улыбка Брунс подкупают Глашу.

   - Не, я не плиехала. Я от дедуськи плисла... Бауську Нику смотлела... Голазд холосо плясет бауська Ника... - болтает она непринужденно.

   - Что-о?

   Глаза Августы Христиановны выкатываются от неожиданности. Княжна, говорящая совершенно по-деревенски... "Горазд"... "Не"... О, ужас какой! Смутная догадка появляется в голове немки. Подавив в себе все возрастающее волнение, она обращается опять к ребенку:

   - Деточка, пойдем в сторонку. Я тебе конфетку дам... Здесь тебе неудобно, жарко...

   - Ладно... - слышится довольный голосок.

   О, это "ладно"!.. Оно погубило все дело. Маленькая аристократка - и "ладно"! Так княжны не говорят! Это не может быть княжна. Да и лицо у этой девочки простое. В нем нет ни капли аристократичности.

   Лицо Августы Христиановны багровеет. Торжествующим взором обводит она сузившийся вокруг них кружок выпускных.

   Еще минута, и она готова кинуться к начальнице, к инспектрисе. Зачем? Почему? - она и сама не отдает себе отчета. Знает и чувствует только одно: эта маленькая смешная девочка в розовом платье не княжна вовсе, не то, за кого ее выдают. Здесь кроется какая-то тайна, какой-то заговор, какие-то новые глупые проказы, которые необходимо разоблачить. Недаром же у воспитанниц такие растерянные, испуганные лица. О, это надо вывести на чистую воду, надо во что бы то ни стало. И чем скорее, лучше, да...

   Августа Христиановна смотрит мгновенье на белобрысую, завитую барашком головку. Смотрит в упор на курносое бойкое личико и черные, смело поднятые на нее глазенки и спрашивает, кладя одну руку на плечо Глаши, а другой гладя ее светлые льняные кудерьки.

   - Откуда же ты, девочка? Где твоя мама?

   Глаша оглядывается с ей одной свойственной живостью и, заметя в толпе выпускных бледное спокойное личико Мари Веселовской, бросается к ней, хватает ее за руку и тащит пред лицо классной дамы.

   - Вот моя мама! Вот! - лепечет она с довольным радостным видом и тянется к смущенной Земфире за поцелуем.

   Эффект получается чрезвычайный. Мгновенно наступает мертвая тишина. Все еще багрово-красная фрейлейн Брунс теперь бросается к Мари.

   - Почему она вас так называет, почему? Скажите! - и, сама того не замечая, вцепляется в полную руку девушки костлявыми пальцами.

   - Ха, ха, ха! - неожиданно раздается смех, заразительный и веселый, сразу возвращающий всем хорошее, светлое настроение. - Фрейлейн Брунс, успокойтесь... - говорит Алеко, неожиданно появляясь, звеня металлическими запястьями и ожерельями - принадлежностью костюма цыганки, - маленькая княжна Таита воспитывалась в деревне, играла с деревенскими детьми и неудивительно, что ее манеры и говор немножечко того... Хромают... Ее даже Глашей прозвали, вполне по-деревенски, за эти манеры, в шутку в родной семье. И решили ее перевоспитать. С этой целью она приходит к Нике Баян каждое воскресенье, во время приемов, и многие из нас сидят с ней и учат ее манерам. Каждая из нас притом взяла на себя роль ее воспитательницы. Мари Веселовская - ее мама (такую игру придумали мы все сообща), я - папа, Тамара Тер-Дуярова - дедушка, Баян - бабушка...

   - Совершенно верно, я бабушка! - кричит подоспевшая Ника и смеется всеми ямочками своего очаровательного подвижного лица.

   - Бабуська Ника! Бабуська, - радостно смеется и бросается к ней на грудь Глаша.

   - И притом самая очаровательная бабушка, какую кто-либо встречал в мире! - слышится позади нее приятный мужской баритон.

   Все оборачиваются и расступаются перед красивой рослой молодой парой. Это Зоя Львовна Калинина под руку с братом-доктором вступает в круг воспитанниц.

   Словно нечто свыше осеняет в этот момент голову Ники. Она бросается к молодой наставнице заранее предупрежденной ею о посещении Тайной институтского вечера и, побеждая охватившее ее волнение, весело говорит:

   - Зоя Львовна, дорогая, дуся наша, заступитесь хоть вы за нас. Фрейлейн Брунс почему-то нам не доверяет. Находит положение княжны нелегальным в этой зале. Скажите же Августе Христиановне, что вы тоже знаете эту ни в чем неповинную крошку, и защитите ее.

   - А кто же может в этом сомневаться? Знаю ее и очень люблю. Пойди сюда, маленькая.

   И Зоя Львовна берет на руки и прижимает к груди доверчиво отдавшуюся ее ласке Глашу.

   Теперь очередь смущаться за Августой Христиановной. Раз сама Зоя Львовна знает эту маленькую девочку, подошедшую к ней, как к старой знакомой - ей нечего волноваться. Все законно, все правильно, все, как надо. Ничто не идет в разрез с раз и навсегда установленными правилами института. Все еще смущенная, обводит она глазами толпившихся вокруг нее воспитанниц, лепечет какой-то комплимент Зое Львовне и скрывается в толпе.

   - Слава Богу, спасены! - вырывается одним общим вздохом.

   - Надолго ли?

   - Пойдем-ка лучше от греха подальше, Тайночка, Дам я тебе конфет и фруктов, да отведу к Ефиму. - Шарадзе, подхватив на руки заупрямившуюся было Глашу, исчезает вместе с ней из залы.

   А в дальнем углу маленький тапер ударяет ру­ками по клавишам рояля, и мотив модного вальса уже звучит под сводами огромной комнаты.

   - Mademoiselle Баян, разрешите вас просить на тур.

   Темная энергичная голова Дмитрия Львовича Калинина низко склоняется перед Никой. Девушка непринужденно кладет ему на плечо свою маленькую руку, и они несутся по зале.

   Звуки вальса смеются и поют, радостно волнуя молодые души. Быстро кружатся, открывая первой парой вечер, Ника и Дмитрий Львович. Все невольно любуются ими, и maman, и почетные опекуны, и учителя. О, как весело так кружиться, чувствуя на себе любующиеся взгляды! Ника не тщеславна, нет, но сейчас, когда все глаза устремлены на нее, ее самолюбие приятно затронуто всеобщим вниманием.

   - Ах, - неожиданно вспоминает она, - я и забыла поблагодарить вас как следует за спасение нашей Таиточки, за ее лечение. Зоя Львовна передала вам наше письмо. Теперь я еще раз благодарю вас за Таиточку, доктор.

   - За кого? - удивленно, не переставая кружиться, спрашивает молодой врач.

   - За Таиточку, Глашу... Вы ее спасли тогда. Мы послали вам ваше коллективное благодарственное письмо, теперь я благодарю вас от всей души уже лично... - говорит она серьезным, прочувствованным голосом.

   Ника благодарила молодого доктора за спасение девочки, а он говорил улыбаясь:

   - Я тут не при чем. Здоровая натура, здоровый желудок сделали тут много больше, чем я. Да и потом вы лично меня тоже уже поблагодарили.

   - Когда?

   Глаза Ники раскрываются широко удивленным взглядом.

   - Ну да, поблагодарили, - повторил он, - еще сегодня, когда танцевали ваш танец в этой коричневой хламиде. О, это была целая поэма! Огромное наслаждение доставили вы мне вашим танцем. И не только мне, но и всем присутствующим в этой зале. Мы квиты таким образом, m-lle Ника. Вы разрешите мне назвать вас так?

   Как хорошо, как тепло звучит его голос! Как ласково смотрят на нее его большие, добрые, серые глаза. И Нике кажется, что это не вальс звучит под искусными руками тапера, а песня эльфов в тихую лунную ночь... И душа ее поет ответной песнью, так радостно и легко у нее на сердце сейчас.

   - Благодарю вас, - слышит она, словно издалека тот же бархатный голос, и сказка обрывается на полуслове.

   Она сидит в уголке на стуле в своем коричневом платье Миньоны, с распущенными по плечам кудрями, а ее бальный кавалер уже далеко. Вот он подходит к своей сестре Зое Львовне и что-то оживленно говорит ей. И оба, обернувшись в сторону Ники, смотрят на нее издали через всю залу.

   - Хороша, нечего сказать, сама танцует, а о нас и забыла, - слышит вдруг, словно во сне, Ника сердитые голоса и точно просыпается сразу.

   Вокруг нее теснятся Наташа Браун, Хризантема, Золотая рыбка, "Дорогая моя", Маша Лихачева и вернувшаяся из сторожки Шарадзе.

   - Ты танцуешь, а о других и думать совсем забыла!

   - Да что такое? В чем моя вина?

   - А в том, - сердито звенит своим стеклянным голоском Золотая рыбка, - что ты эгоистка, вот и все. У тебя доктор и два брата, и не думаешь их нам представлять.

   - Ага, так вот что! - приходит в себя сразу Ника и, быстро вскочив со своего места, несется через залу в тот угол, где темнеют мундиры военных и учащейся молодежи.

   - Вовка, - ловит она за рукав по пути маленького толстенького румяного кадета. - Вовка, иди с моими одноклассницами танцевать. Я тебя представлю.

   - Ника! Ника! - говорит мальчик, восторженно глядя на сестру, - как здорово ты плясала нынче. И кто тебя этому научил?

   - Никто не научил. Это случайно, Вовка. А что, хорошо разве?

   - Помилуй Бог, хорошо. Здорово хорошо, Никушка! Это знаешь, по-нашему, по-суворовски, по-солдатски выходит.

   - То есть, как же это? По-солдатски? Значит без малейшей грации? - смеется девушка.

   - Ну, вот и врешь!

   Вовка Баян, пятнадцатилетний упитанный мальчуган-кадетик, начинает раздражаться.

   - Уж эти девчонки! Никогда не могут понять самую соль дела...

   Сам Вова, по натуре, настоящий солдат, и все солдатское ему по душе, по сердцу. И если он хочет одобрить, похвалить что-нибудь, то лучшей похвалы, как сравнить угодившего ему чем-либо человека с солдатом, Вова не может находить. Идеал этого румяного, всем и всеми всегда довольного жизнерадостного кадетика - Суворов. Великий русский полководец всегда был чем-то высшим; неземным и прекрасным в мечтах Вовы. Гений Суворова более всех других героев отечественной истории увлекал мальчика. И Вова старался во всем подражать своему идеалу. И употреблял суворовские словечки и выражения, ел грубую пищу, не выносил зеркал, на каждой фразе прибавлял, кстати и некстати, знаменитое суворовское "Помилуй Бог" - и мечтал о будущей славе, если не о такой яркой и гениальной, какую стяжал себе великий русский полководец, то хотя бы о маленькой и ничтожной славе, которую он надеялся себе снискать на войне.

   - Послушай, Никушка, ты меня не веди к старшим воспитанницам - они важничают, помилуй Бог, небось, а я ведь солдат, ем щи да кашу и режу правду-матку, как Александр Васильевич, - шепотом робко говорил Вова, нехотя проходя с сестрой в противоположный угол залы где поджидала его уже группа выпускных институток. - Я лучше к маленьким пойду. Я боюсь, помилуй Бог... - совсем уже струсил кадетик по мере приближения к ним.

   - Боюсь?! А еще солдат! Стыдись! - хохотала Ника.

   - Ты поменьше ростом хоть выбери. Я сам невелик, - хватался за последнюю соломинку, как утопающий, Вова.

   - Молчи уж, хорошо? Вон Золотая рыбка, к ней и поведу... Лидочка, представляю тебе сего мужественного воина, Это мой брат - Суворов номер два. Заранее извиняюсь, если он с грацией гиппопотама будет наступать тебе на пальцы во время вальса, - заразительно смеясь, говорит Ника Лиде Тольской, слегка подталкивая к ней вспыхнувшего до ушей Вову.

   Тот неуклюже поклонился и обхватил талию девушки.

   - Вы какой вальс танцуете? - мрачно обратился маленький Суворов к своей даме.

   - Только Венский, конечно.

   - Как же быть-то? А я только в три па, помилуй Бог.

   - Ну, давайте, помилуй Бог, в три па... - засмеялась Тольская.

   - А вы славная. Сразу с вами легко. Не кисейная барышня, нисколько. Ну, помилуй Бог, валяйте.

   - Что? Ха-ха-ха!

   И они весело, бешеным темпом закружились под музыку. Сделав несколько туров, Вова окончательно расхрабрился.

   - Помилуй Бог, здорово хорошо!.. Теперь другим подругам представьте. Не страшно. Ника права: солдат должен быть храбр, - доставляя на место Золотую рыбку, - произнес он, отдуваясь.

   - Вот, Капочка Малиновская свободна. Я вас представлю ей.

   И Лида Тольская, не дожидаясь ответа, повела Вову к сумрачно приютившейся в углу Камилавке.

   - Позвольте просить, - расшаркался перед ней Вова.

   - Да что вы? За кого вы меня считаете? Что, я беса тешить стану, грех и ересь разводить? Танцуйте с другими. Меня в покое оставьте, - со злыми глазами, накинулась на него Малиновская.

   Вова смутился. Золотая рыбка сконфузилась.

   - Что это она? Разве я провинился, помилуй Бог, перед ней... - смущенно пробормотал мальчик. - Зачем она сердится? - зашептал он Лиде, отступая уже совсем не по-суворовски от Малиновской.

   - Нет, нет, успокойтесь, Капочка всегда такая. Простить себе не могу, что забыла ее "принципы" и подвела вас к ней... - лепетала сконфуженная не менее "второго Суворова" Золотая рыбка. - Оставьте ее и протанцуем еще тур со мной.

   - Вот это я понимаю. Это по-нашему, по-суворовски.

   И Вова закружился снова по зале со своей прежней дамой. Теперь они болтали без умолку, и мальчик узнал через две минуты, что у его юной дамы есть аквариум в дортуаре, где живут два живые тритона и три золотые рыбки. Узнал тоже, что институтская "maman" - прелесть и само "очарование", а Ханжа порядочное "ничтожество" и что далеко не все синявки - "фурии и палачихи". Вот Зоя Львовна, например: ангел и сама доброта. "Четырехместная карета" - ничего себе, и многие другие...

   Вова, в свою очередь, в долгу не остался и рассказал все корпусные новости, поверил кое-какие мечты о будущем, больше о войне и походах, и в заключение отвесил такой комплимент Золотой рыбке, от которого девушка расхохоталась от души.

   - А вы, помилуй Бог, совсем свой брат солдат, и с вами мы точно пять лет знакомы.

   В это время Ника стояла подле своего старшего брата Сергея.

   - Пожалуйста, Сережа, протанцуй с "невестой Надсона", - просила она самым убедительным образом молодого студента.

   - С кем, Никушка, с кем? - засмеялся тот.

   - С Наташей Браун. Она поклонница Надсона, и мы ее все так называем.

   - Но, голубушка моя, не та ли это мечтательная девица, которая читала с эстрады?.. Она так тонка и эфирна, так поэтична и легка, что я боюсь, увлечет меня, того и гляди, на самое небо. А оттуда, Никушка, сама знаешь, нет возврата, - смеясь, отговаривался Сергей.

   - Ну, тогда с Машей Лихачевой.

   - Ой, уволь, родная. Твоя Маша так всегда "шипром" продуш