Чарская Лидия Алексеевна - Т-а и т-а (Тайна института)

Только, чур, mesdames, полнейшее молчание... Тайна должна оставаться тайной и...

   - Was ist denn hier fЭr eine Versammlung? (Что такое? Что здесь за сборище?) Кто вам позволил шуметь среди ночи? - и сухая, костлявая фигура Скифки, с клюквообразным носом и багровыми щеками, облаченная в капот, появляется внезапно на пороге умывальной.

   Дружное "Ах!" вырывается из трех десятков грудей. Пойманы с поличным. О спасении нельзя и думать. Отступление отрезано, да и не послужит оно ни к чему. Острые маленькие глазки "дамы" проворно обегают смущенные лица.

   - Баян... Чернова... Дуярова и даже Веселовская! Я никогда не ожидала от тебя, Мани Веселовской! Где вы были? Почему вы одеты? Молчите? Ага! Заговор? Бунт? Скандал?.. Завтра же будет все известно ее высокопревосходительству... А теперь все спать, а вы четверо стоять у моих дверей, пока не прощу. Марш! И всему классу по одному баллу за поведение долой.

   - Господи, помяни царя Давида и всю кротость его, - перепутанная не на шутку, искренно шепчет Камилавка.

   - Малиновская, без уродства и шутовства! Марш! Молчать!

   Наказанные покорно проходят к дверям скифкиного жилища и становятся там "на часы". Ненаказанные смиренно укладываются по постелям. Чрез пять минут, когда Скифка исчезает за дверью, они имеют удовольствие наблюдать в полутьме, как "часовые" Алеко Чернова с Никой жонглируют сдернутыми с себя пелеринками и манжами и свернутыми в виде мячиков, состязаясь в ловкости... И ни тени огорчения не заметно на их оживленных лицах.

  

  

   Нижний лазаретный коридор постоянно освещен электрическими лампочками. Он помещается направо от швейцарской и ведет в него большая стеклянная дверь. Между этой дверью и церковной "парадной" лестницей находится летний выход в сад (зимний ведет чрез столовую на веранду), ведущий чрез куполообразную круглую комнату, называемую "мертвецкой". В этой комнате, Действительно, ставят гробы с умершими воспитанницами, классными дамами и институтской прислугой, а самую комнату украшают тропическими растениями и цветами. Но это только в редких случаях, когда стены учебного заведения посещает жестокая, непрошенная гостья-смерть. В обычное же зимнее время круглая со стеклянной дверью "мертвецкая" закрыта на ключ. В ней хранятся летние игры: казенный лаун-теннис и крокет, а также снятые на зиму качели и лямки от гигантских шагов. Около "мертвецкой" находится небольшое окошечко, выходящее нижнюю площадку лестницы. Здесь - комнатка Бисмарка или институтского сторожа Ефима. Вход в нее устроен под лестницей. Комнатка имеет всего четыре аршина в ширину и три в длину. Она полусветлая и очень низенькая, но подкупающая чистота, господствующая в этом более чем скромном жилище, заставляет забывать о его незначительности. За ситцевой занавеской стоит постель, накрытая дешевеньким пикейным одеялом, в глубине - сундук; у правой стены - стол и два стула. В переднем углу - божница. Несколько небольших образов заключены в раму; перед ними горит неугасимая лампада. За киотом заткнуты пучок прошлогодних верб и восковая свеча от Двенадцати Евангелий. В углу стоит невысокий шкафчик-поставец; в нем лежат книги и газеты. Особенно много там газет сложенных аккуратнейшим образом вчетверо, лист к листу. Но есть и книги, преимущественно божественного и исторического содержания: русская отечественная история, поэма в стихах "Дмитрий Донской", несколько разрозненных номеров старых журналов, "Жития": преподобного Антония Печерского, Сергия Радонежского, великомученицы Екатерины и другие.

   Ефим-Бисмарк - очень религиозный человек, но имеет большую склонность и к политике. На все свой свободные гроши он покупает газеты, больше всего в них интересуясь политикой. Он прочитывает их все от строчки до строчки самым добросовестным образом. Все текущие политические дела он твердо знает, как "Отче наш". Со всеми выдающимися деятелями Европы он знаком по газетам довольно основательно. Президенты, премьер-министры и просто министры, это - его закадычные друзья.

   Семь часов утра. На дворе декабрьский утренний сумрак. В институте полная тишина. Только что отзвонил звонок в верхних коридорах, призывающий к утреннему туалету. Но внизу еще мало движений; разве пробежит лазаретная девушка по нижнему коридору, да швейцар Павел повозится у себя в швейцарской, не успев еще надеть своей красной ливреи, за которую институтки дали ему прозвище "Кардинала".

   Но Ефим-Бисмарк давно уже поднялся в своей сторожке, сходил за кипятком на кухню, заварил чай и теперь будит Глашу.

   - Вставай, девонька, пора. Не ровен час, кто еще сунется, пропали мы тогда с тобой оба.

   За ситцевой перегородкой спит одна Глаша. С тех пор, как девочка поселилась у него в каморке, Ефим стелет себе постель на полу.

   - Глаша, а Глашутка, вставать надо! Живее, девонька!

   Черные глазенки раскрываются сразу и смотрят испуганно-удивленно. Всклокоченная головка потешно поворачивается вправо и влево. Глаша спала нынче так сладко. Она видела чудесные сны. Видела, что ей подарили много диковинных вещей, видела огромную куклу, такую, о которой мечтала давно: с черными глазками, с розовыми щеками, с белокурыми волосами...

   - Дедуска, а дедуска, - лепечет Глаша, - правда, сто нынце мое лоздение? - обращается девочка к своему покровителю и другу.

   - Да уж ладно, правда, Стеша сказывала, стало быть, правда, - ворчливо отзывался Ефим.

   Он и рад и не рад своей новой жилице. Вот уже второй месяц пошел с того дня, как поселилась в его каморке под лестницей маленькая черноглазая беловолосая девочка. Поселилась, благодаря исключительно доброте его, Ефима, и сразу же, с первого дня своего водворения в каморку, забрала его властно в свои крошечные ручонки. Вначале он, отставной унтер Ефим Гавриков, когда прибежавшие к нему институтки стали упрашивать его приютить у себя до поры до времени девочку, - и слушать не хотел об этом: боялся "ее высокопревосходительства госпожа начальницы", боялся эконома, заведующего составом мужской институтской прислуги, боялся классных дам, - словом, боялся всех. Он, этот пятидесятипятилетний старик с сивыми усами и огромными очками, за которыми странно большими казались добрые серые глаза, свыкся с жизнью институтского сторожа за свои долгие двадцать лет службы, и терять место из-за какой-то пришлой девчонки совсем не входило в его расчеты. Но, во-первых, "пришлая девчонка" оказалась похожей, как две капли воды, на его малютку-внучку Марфутку, в которой старик души не чаял и которая год тому назад умерла в деревне под Лугой, а, во-вторых, сама Глашутка являлась светлым лучом в бедной впечатлениями жизни старика.

   Поняв сразу, что от ее благонравия и соблюдаемой ею тишины будет зависить и дальнейшее благополучие ее жизни и пребывание здесь, Глаша, или Тайна на вычурном языке институток, вела себя образцово.

   Тихо, как мышка, притаилась девочка в каморке своего благодетеля, бесшумно играя игрушками, доставляемыми ей сюда институтками. Никто, кроме посвященных в тайну, и не знал, что крошечная черноглазая девочка скрывается в Бисмарковом жилище. Уходя из каморки, Ефим всегда запирал девочку на ключ. Подышать свежим воздухом он выпускал Глашу через "мертвецкую" в те часы, когда в институте бывал обед и когда все население учебного заведения находилось в столовой. Обед и ужин, вместе с лакомствами, доставлялись в сторожку самым аккуратным образом выпускными воспитанницами, а деньги, плата за Глашино помещение, вно­сились ими так же аккуратно в размере шести рублей, по три рубля каждые две недели. От этих денег Ефим хотел было совсем отказаться сначала, но потом решил, что они пойдут па саму Глашу и пригодятся ей на черный день.

   Первый месяц ее пребывания в каморке прошел быстро, как сон; наступил другой. Нынче было третье декабря, день, когда Глаше стукнуло пять лет. Старик Ефим припас девочке подарок: плитку шоколада и нитку дешевых бус. Не успела Глаша, как следует, налюбоваться ими, как у дверей раздался троекратный стук, - условленный звук своих. Глаша, бросившаяся было за ситцевую перегородку на постель, как всегда делала это при малейшем признаке опасности, на этот раз остановилась сияющая посреди комнаты и устремила на дверь зажегшиеся любопытством глазки. Малютка вспомнила сразу, что троекратным стуком в дверь могли извещать о своем приходе только ее баловницы тетеньки, институтки.

   Действительно, из-за двери, предупредительно открытой Ефимом, выглядывали их милые, оживленные, хорошо знакомые девочке лица: "дедушки" Тамары, "бабушки" Ники, "папы" Алеко, "мамы" Земфиры, "тети""донны Севильи", или, попросту, тети Оли, как называла "кажущуюся испанку" Глаша, "тети" Маши Лихачевой, "тети" "Золотой рыбкп" и ее подруги "тети" Муси, "тети" Эли Федоровой и "тети" Лизы Ивановой.

   Прибежала и белокурая "тетя" Наташа, которая так хорошо умела читать Глаше о чем-то таком, чего еще, за крайней молодостью своей, никак не могла понять Глаша, но что звучало так складно и так красиво.

   Первая вбежала Шарадзе, она же и "дедушка" Глаши.

   - Здравствуй, милая Тайна! Поздравляю тебя!

   - Дорогая девочка! Ненаглядная Тайна, поздравляю.

   - Поздравляю Тайну, доченьку, дорогую нашу малютку! И все оставшиеся наверху тети поздравляют и целуют тебя.

   - Милая крошка Тайна, поздравляю, поздравляю... Поздравляю.

   Град поцелуев и поздравлении сыплется на Глашу, как цветы и конфеты из рога изобилия, изображаемого на картинах. Потом ее торжественно подхватывают на руки и несут. Несут и сажают на стол.

   - Вот тебе подарочек от меня, милая Тайна.

   - И от меня.

   - И от меня.

   - А вот и мой.

   Глаза Тайны раскрываются широко... Крик восторга рвется из маленькой груди и замирает на губах.

   Она не видит изящного, всего в розовых бантах и прошивках платья, которое ей дают "мама Земфира" и "папа Алеко", не видит хорошенького альбома, зарисованного хризантемами и розами, не видит крошечной склянки с водой, где мечется живая золотая рыбка - приношение Лиды Тольской, не видит большой красивой банки с помадой, которую протягивает ей сама насквозь пропитанная духами Маша Лихачева... И коробочки с перышками, резинкой, цветными карандашами и картинками в руках Лизы Ивановой не видит Глаша. Она видит только одно: ее сбывшуюся, в конце концов, мечту, мечту маленькой девочки, которую она только раз обронила вслух как-то - прелестную куклу в руках "бабушки" Ники, заветную куклу, одетую институткой, в зеленом камлотовом платье, в переднике и пелеринке, как у заправской институтки.

   Куколка, милая куколка! Дорогая, добрая, прекрасная мечта!

   Глаза Глаши широко раскрыты и горят восторгом. Щеки рдеют; губки раздвигаются в блаженную улыбку, ручонки тянутся к дивному видению помимо воли девочки.

   - Дай, бабуська Ника, дай... - лепечет повелительно и радостно крошка.

   Растрепанная головка качает отрицательно.

   - Нет, нет, раньше поцелуй меня за то, что я отгадала твое желание.

   - Баян, не смей мучить ребенка! - кричит Шарадзе и топает ногой в то время, как Глаша звонко чмокает свою шестнадцатилетнюю бабушку в ее свежую щечку.

   Тамара не принесла "настоящего подарка", но зато припасла для общей дочки целую коробку "сборных конфет", которыми ее угощали подруги после приема родных. Тер-Дуярову никто не навещал, все ее родные и знакомые жили далеко, в Тифлисе, а сама она "хронически" страдала отсутствием денег. Эти конфеты собирала она целую неделю, имея "гражданское мужество" отказываться от них в пользу своей названной внучки. Был у нее заготовлен и еще один подарок для Глаши, но он был единогласно отвергнут всем классом: тщательно составленный и переписанный в хорошенькую тетрадку сборник шарад, над которым просидела три долгие вечера Тамара. Этот подарок, забракованный остальными за молодостью лет Тайны, остался лежать в пюпитре армянки.

   В крошечной сторожке стало сразу весело, шумно и людно. Запахло острым запахом "шипра", которым, пренебрегая чопорными институтскими традициями, немилосердно душилась Маша Лихачева. Даже Ефим сияет нынче. Подняв очки на лоб, он смотрит на барышень ласковыми старческими глазами. Отношение институток к Глаше трогает и радует старика.

   - После обеда я приду сюда. Сегодня я дежурная по сторожке, - говорит Золотая рыбка, - уж вы заранее откройте, Бисмарк, то есть, Ефим я хотела сказать, чтобы не пришлось ждать у дверей... - звенит ее стеклянный голосок.

   - Хорошо, мамзель Тольская, открою.

   - Тайночка милая... - мечтательно говорит "невеста Надсона", обнимая Глашу, - взгляни на мой подарочек, что я тебе принесла.

   Увы, эта книжка в зеленом переплете с золотым обрезом, - собрание стихотворений Надсона, - пятилетнюю Глашу отнюдь не интересует.

   - Удивительно остроумный подарок! - ворчит Маша Лихачева, - это ей понадобится лишь к пятнадцати годам, тогда бы и подарила.

   - Ну, а твоя банка с помадой, подумаешь, остроумнее. Да? Нечего сказать, учить только преждевременному кокетству... - вступается за Наташу Лиза Иванова.

   - Батюшки, совсем как Скифка! Адски добродетельный экземпляр! - хохочет над Лизой Ника, успевшая подхватить Глашу на руки и зацеловать ее до бесконечности.

   Она явно торжествует: ее подарок имеет наибольший успех. Недаром студент-электротехник Сережа Баян, брат Ники, избегал весь город, выискивая такую именно куклу, какую "загадала" его изоб­ретательная сестрица: с черными глазами, белокурую, со вздернутым носом и настоящими ресничками, словом, две капли воды похожую на самое Глашу. Семь кукол были отвергнуты Никой; на восьмой кое-как поладили брат с сестрой. Затем, в тот же день, Ника отдала куклу в гардеробную девушкам-швеям сшить ей настоящее институтское белье и платье, и вскоре из-под искусных рук Марфы Посадницы и Маши вышла маленькая институтка с фарфоровой головкой и белокурыми волосами.

   За все эти хлопоты, по-видимому, Ника была вполне вознаграждена. Блестящие глазенки Тайны и ее сияющее удовольствием личико говорили сами за то, что институтская дочка в восторге от подарка своей бабушки.

   Звонок к молитве неожиданно прервал веселую болтовню в каморке.

   - Бежим скорее! "Четырехместная карета" уже выкатилась из своего сарая. Прощайте, Бисмарк. Прощай, маленькая Тайна! До завтра! - зазвенели веселые голоса.

   - А я увижу вас еще сегодня. Я принесу обед, пока до свиданья, Ефим. До свиданья, Тайна.. - и Золотая рыбка первая выскакивает за дверь.

   Рассеянная Шарадзе в забывчивости "ныряет" перед Ефимом; то есть, попросту, отвешивает ему реверанс.

   Старик сконфужен.

   - Прощайте, барышни... - лепечет он смущенно в то время, так остальные, толкаясь в дверях, выскакивают с смехом за порог каморки.

   Звонок заливается оглушительно в верхнем дортуарном коридоре.

   - Бежим прямо в залу... Все равно не успеем проскочить в классы, попадемся навстречу "Четырехместной карете"... - заметила тихо "Донна Севилья".

   - Mesdam'очки, чур! Если встретим Ханжу. - передники на голову и спасаться бегством. По крайней мере, лиц не увидит...

   - Ну, разумеется.

   - Mesdames, хорошо как! Удалось Тайночку порадовать. Теперь бы в залу пробраться без последствий...

   - Все спокойно пока... Тихо, гладко и безмятежно... "Привет тебе, приют священный..." - неожиданно запевает арию Фауста на весь коридор Эля Федорова, неимоверно фальшивя на каждой ноте.

   - Федорова, ты в своем уме? Эля! Молчи! Мол...

   Увы, слишком позднее предупреждение. Из-за стеклянной двери, ведущей на вторую половину нижнего коридора, как раз навстречу институткам выкатывается инспектриса института, Юлия Павловна Гандурина. Это - маленькое кривобокое существо в черной наколке с морщинистым лицом и тонкой осиной талией. Она - бич воспитанниц. Она постоянно и повсюду ловит и выслеживает девочек, выговаривая им за малейшую провинность, и постоянно грозит небесной карой и взысканием "свыше", за что и получила прозвище "Ханжи". В церкви и на молитвах, в то время, как она, лицемерно подняв глаза к небу, изображает всем существом своим олицетворенную молитву и смирение, - маленькие пронырливые глазки успевают одновременно зрить и горние высоты, и юных проказниц, нарушающих в данный момент институтские традиции.

   - Это - Ханжа!.. Бежим... Спасемся... - сорвалось с уст Шарадзе, и она первая помчалась вперед, минуя инспектрису, с накинутым на голову белым фартуком.

   - Тер-Дуярова, куда?

   Скрипучий голос Юлии Павловны, словно гвоздь, прибивает к месту армянку, и бедняжка Тамара как бы обращается мгновенно в неподвижный столб.

   - Баян!.. Чернова!.. Тольская!.. Галкина!.. Лихачева!.. Иванова!.. Ну, конечно, все отпетые шалуньи... - произносит инспектриса, презрительно оттопыривая нижнюю губу. - Очень жаль, что такая хорошая ученица, как Мари Веселовская, за одно с вами, и Сокольская тоже... Вообще дружба Черновой с Веселовской и Сокольской с Тольской не приведет к добру...

   Юлия Павловна рассчитывала продолжать нотацию, но вдруг остановилась на полуфразе.

   - Кто это так надушился? Кто посмел? Лихачева, вы? - сказала она, грозно сдвигая брови.

   Красная, как кумач, Маша выступила вперед.

   - Что это такое? - грозно накинулась на нее "Ханжа".

   - Это... это... "шипр".

   Эффект получился неожиданный.

   Маша растерялась, и трепещущие губы девушки произнесли то, чего от нее и не требовалось вовсе. Вопрос инспектрисы отнюдь не относился к названию духов, он просто выражал высшую степень негодования.

   - Ага, "шипр"! Вы осмеливаетесь еще и дерзить, мало того, что отравляете воздух этой дрянью!

   - Это "шипр"... - уже ни к селу, ни к городу подтверждает окончательно растерявшаяся Лихачева в то время, как другие трясутся от усилия сдержать обуревающий их смех.

   - Прекрасно. Вы отправитесь сегодня же в лазарет и примите ванну... Слышите ли? - Ванну, чтобы избавиться от этого ужасного запаха... - повышает голос инспектриса.

   - Но... Но... Это невозможно... - лепечет смущенная Маша - я впиталась в него...

   - Что такое? - грозно поднимаются брови инспектрисы, и ее маленькие глазки сверкают.

   - Что?

   - То есть, он... То есть, "шипр" впитался в меня... - поправляется еще более некстати Маша.

   - О, это бесподобно! - насмешливо улыбается инспектриса. - Это великолепно! Молодая девушка, вступающая через полгода в свет, впитывает в себя не основы религии, не правила добродетели, а какие-то скверные духи...

   - Они не скверные, m-lle. Уверяю вас; они стоят семьдесят копеек.

   Последняя фраза в конец погубила бедную "Фабрику Ралле". С жестом, полным презрения, с саркастической улыбкой на тонких губах, инспектриса махнула рукой.

   - Вам будет сбавлено два балла по поведению за "шипр" и два за дерзкий ответ, - проскандировала она зловещим голосом и тотчас же обратилась к другим воспитанницам, отвернувшись от вконец смущенной Маши:

   - Теперь я желала бы знать, где вы были?

   Что было ответить на такой вопрос? Все, что угодно, только не правду. Сказать правду - значило бы погубить Тайну, Ефима и Стешу. А этого ни под каким видом делать было нельзя. И Ника Баян, заранее возмущаясь неизбежной ложью, выступила вперед.

   - Мы были около сторожки Ефима, m-lle. Нам надо было сторожа... - произнесли покорно ее розовые губки.

   - Зачем? Чтобы послать его за какой-нибудь дрянью, в роде чайной колбасы или дешевых леденцов? - С новой презрительной улыбкой допытывалась Гандурина.

   Легкое замешательство задержало ответ Никн. Отвечать, что они, действительно, хотели послать за покупкой Ефима, конечно, было нельзя. Сторожам и девушкам-прислуге было строго-настрого запрещено ходить за сладкой провизией и другими покупками для институток. Все это должно было приобретаться при благосклонном участии классных дам, под их неизменным контролем. Каждый нарушивший это правило со стороны сторожа или прислуги неизбежно платился наказанием или же вовсе лишался места.

   И, зная это прекрасно, Ника избрала совершенно иной план действия, более сложный и утонченный, не грозивший никому, кроме ее самой... Вся раскрасневшаяся, с потупленными глазами и дрожащими от смеха губками, она сделала шаг вперед.

   - M-lle, - тихим, кротким и печальным голосом произнесла шалунья, - я... я... виновата во всем одна. Ефим не знает даже, что я была здесь... И моих подруг я уговорила пойти со мной... Такой ранний час... Так темно и тихо... Такая жуткая мертвецкая... Мне было страшно одной...

   - Но зачем же вы пришли сюда? - чуть ли не взвизгнула Юлия Павловна, снедаемая любопытством.

   Ника замирает на мгновение в молчании. Все ждут ее ответа; больше всех инспектриса Гандурина. И вот с дрогнувших губок Ники срывается никем не предвиденный ответ:

   - Я... я... хотела поговорить с "ним".

   - Что? Что вы сказали?

   Пальцы Юлии Павловны остро впиваются в руку девушки. Ее глаза, прыгающие от любопытства, как две стрелы, пронзают Нику. Если бы эти стрелы имели возможность убивать, то хорошенькая Ника Баян, наверное, уже лежала бы у ног инспектрисы, пронзенная ими насмерть. Но лицо самой Ники внезапно приобретает ее обычное задорное веселое выражение.

   - Ну, что ж такого, m-lle... - говорит она, тряхнув плечами - ну, что ж такого? Я хотела поговорить с Ефимом...

   О, этого еще не доставало! Институтки трясутся от усилия удержать смех. Лица их красны, черты искажены - Гандурина до того растерялась от этого неожиданного признания Ники, что положительно теряет дар слова.

   И только после продолжительного молчания, она поднимает палец к небу и торжественно говорит.

   - Баян, я уважаю вашего отца и жалею его, потому что, воистину, горькое испытание иметь такую дочь... Вы интересуетесь разговором с простым сторожем! Ужас! Ужас!.. Я не хочу наказывать вас за это, Баян, так как вы были чистосердечны и покаялись мне во всем откровенно, но... Я требую, чтобы вы выбросили вашу дурь из головы, а для этой цели молились бы ночью. Молитесь, кладите по десяти поклонов утром и вечером, читайте по две главы Евангелия ежедневно, и, может быть, Господь милосердный избавит вас от наваждения и просветит ваш ум... А затем я требую, я беру с вас честное слово, что вы не будете искать больше случая увидеть Ефима и караулить его здесь. Вы должны дать мне это слово, Баян, - торжественно заключила свою речь инспектриса.

   - Я даю вам его, m-lle. Я постараюсь исполнить все то, что вы говорите, и надеюсь, что ваши советы спасут меня... - исполненным смирения и покорным тоном шепчет Баян.

   Юлия Павловна растрогана и польщена. Обаяние этой очаровательной девушки-ребенка действует и на нее. Никто еще с ней не говорил так чистосердечно. И потом, не так уже, в сущности, грешна эта девочка с поэтичной головкой, с глазами, как две далекие небесные звезды, что чувствует потребность поговорить с "посторонним" человеком. И костлявая рука инспектрисы протягивается, к юному свежему личику, а скрипучий голос бубнит протяжно:

   - Вы дали мне слово, и я вам верю. Вы всегда держите ваше слово, Баян. А теперь ступайте все в залу на молитву и чтобы я вас никогда не видала здесь.

   С этими словами Гандурина исчезла так же быстро, как и появилась, за колоннами нижней площадки, а семь юных девушек птицами взвились во второй этаж по лестнице, дрожа и задыхаясь от смеха.

   - Вот так ловко придумала!

   - Ай да Никушка! Ай да молодец!

   - Умереть от хохота можно!

   - Нет, ведь выдумать надо: хотела поговорить с Ефимом!

   - Ха, ха, ха!

   Подруги хохочут неистово, не будучи в силах сдерживать смех, но сама Ника грустна. В поэтично растрепанной головке проносятся сбивчиво тревожные мысли:

   "Ложь, невольная хотя, но все-таки ложь. И бедный добрый Ефим точно явился посмешищем... И Ханжа тоже... Некрасиво это в сущности, но что же делать? Был единственный выход спасти троих людей, другого выбора не было, пришлось пойти на сделку с соб­ственной совестью с ее, Никиным, "рыцарством" за которое ее так любит ее институт".

   И успокоенная отчасти, она последовала за подругами, бочком проскользнувшими в зал, где уже собрались все классы, в ожидании общей молитвы.

  

  

   На дворе трещит декабрьский морозец. Белые снежинки-мухи крутятся за окнами.

   Одиннадцать часов утра. В классе выпускных сидит учитель словесности, высокий некрасивый, с худым болезненным лицом и глубоко запавшими глазами. Его фамилия Осколкин, но есть и прозвище, как это водится в институте: за постоянное прибавление фразы "благодарю вас" после каждого ответа, его так и прозвали институтки "Благодарю вас".

   Он подробно и красочно объясняет воспитанницам значение Пушкина, разбирает повести Белкина, говорит о романах и поэмах великого поэта. Мелькают названия: "Арап Петра Великого", "Капитанская дочка", "Полтава", "Цыганы", "Евгений Онегин".

   У окна за столиком, низко склонив голову с близорукими глазами, сидит над изящной полоской английских кружев вторая французская классная дама, Анна Мироновна Оль, прозванная институтками "Четырехместной каретой". Анна Мироновна не в меру полна, не в меру мала и очень добродушна. Но прозвище "Четырехместной кареты" она заслужила отнюдь не за свою толстенькую шарообразную фигуру; нет, это прозвище имело гораздо более глубокий смысл. У добродушной и снисходительной, много спускающей с рук институткам Анны Мироновны есть "пунктик": она постоянно повторяет воспитанницам, что для каждой благовоспитанной девушки необходимо соблюдать четыре правила, а именно: прилежание, любовь к занятиям, веру в успех и почтение к педагогическому начальству. За это ее и прозвали "Четырехместной каретой". Сейчас Четырехместная карета так углубилась в тщательное обметывание кружков английской прошивки, наметанной на длинную полосу батиста, что и не видит того, что происходит в классе. А происходит нечто не совсем обыкновенное.

   Перед Никой Баян лежит тонко разрисованная красками художественная программа. В ней малиновым шрифтом по голубому полю значится:

   "Музыкально-вокально-танцевальный вечер, имеющий быть в пользу бедной сиротки в выпускном 1-м классе Н-ского института".

   Затем следовали номера исполнения:­­­­­­

   Арию Татьяны из оперы "Евгений Онегин" исполнит госпожа Козельская.

   Марш "Шествие гномов", из оперы "Кольцо Нибелунгов" Вагнера исполнят в четыре руки госпожи Тольская и Сокольская

   "Мечты королевы", стихотворение Надсона, прочтет госпожа Браун.

   "Как хороши, как свежи были розы", стихотворение в прозе Тургенева, продекламирует госпожа Веселовская.

   Цыганские романсы под гитару исполнит госпожа Чернова.

   И в заключение "Танцы - фантазии" исполнит босоножка госпожа Ника Баян.

   Программа обещала быть крайне интересной. Ее составили накануне шесть заговорщиц во главе с Никой: Наташа Браун, Золотая Рыбка, Хризантема и Алеко с Земфирой. Составили по необходимости: наступила зима, а у Глаши, то есть у "Тайны", дочери института - ничего не было: ни теплого платья, ни сапог, ни галош, ни пальто. А малютка рвалась на прогулку. Решили сообща устроить вечер, первый платный вечер в институте, в пользу бедной сиротки, якобы проживающей в деревенской глуши.

   Смелые Никины мечты полетели далеко. Было условлено просить начальницу назначить день, дать залу, разрешить пригласить родных, братьев, кузенов, устроить после вечера танцы. Ах, все это было так заманчиво и интересно! А главное, обещало известную сумму денег в пользу Глаши. Входные билеты были назначены по гривеннику. Сумма крохотная, в сущности, доступная каждому; она бы не стеснила никого, а для маленькой "Тайны" составила бы весьма и весьма многое.

   Все это вихрем проносится в кудрявой головке Ники, пока она с сосредоточенным видом берет в руки карандаш и самым тщательным образом высчитывает, сколько может принести денег этот вечер.

   Вдруг на крышку тируара (пюпитра, на институтском языке) падает скомканная бумажка.

   Ника вздрагиваёт и оборачивается назад.

   С последней парты, приподнявшись над скамьею, ей кивает головой и машет руками возбужденная и красная, как мак, Шарадзе.

   - Читай скорее! Читай скорее! - говорит её разгоревшийся взор.

   Баян развертывает бумажку и читает:

   "У Тайны порвались чулки, я заметила. Нет также и зубной щетки. Когда нынче Золотая Рыбка понесет обед, пошли с нею деньги Ефиму, хоть сколько-нибудь.

   Едва успевает Ника дочитать последнюю фразу, как худощавое лицо Осколкина обращается в ее сторону.

   - Госпожа Баян, - звучит его спокойный, всегда немного иронический голос, - соблаговолите повторить хо, о чем я только что говорил.

   Ах!

   Ника мучительно краснеет. Менее всего любит она попадать в смешное и глупое положение. Она слишком горда и самолюбива и знает себе цену, эта юная, щедро одаренная природой Ника.

   - Я не слышала, извиняюсь, я была занята другим, - говорит она совсем откровенно и просто.

   Но учитель, по-видимому, далеко не удовлетворяется таким ответом.

   - Вы, госпожа Баян, так сказать, блистали своим отсутствием, - иронизирует Осколкин, - и это не похвально: такая добросовестная ученица и вдруг... Благодарю вас, - неожиданно обрывает он самого себя и чертит что-то в своей книжке.

   "Четырехместная карета" волнуется. Отбрасывает изящную вышивку, и близорукие глаза приковываются Нике.

   - Будьте внимательны, Баян, - взывает она резким голосом и тоном по-французски.

   - Госпожа Тер-Дуярова, не пожелаете ли вы исправить ошибку вашей предшественницы... - обращается к Тамаре неумолимый Осколкин.

   "У-у! Противный! Все высмотрит, все заметит!" - волнуется Ника, проворно пряча злополучную программу вечера в тируар.

   Тамара еще менее "присутствовала" на уроке, нежели Ника. Вся малиновая, обливаясь потом, поднимается она со своего места.

   - Вы говорили... Вы говорили про... Про Пушкина... - выпучив глаза, выжимает из себя она с трудом.

   - Совершенно верно... Совершенно верно, госпожа Дуярова, - продолжает ее мучитель, - но о каком же из его произведений я говорил сейчас?

   Глаза Осколкина неумолимы. Этот худой, болезненного вида человек, - поэт и художник в душе, каких мало. Он искренно любит свой предмет и не прощает невнимания к великим классикам, которым свято поклоняется, как апостолам и носителям истинного искусства.

   Заранее раздраженный предчувствием нежелательного ответа, он недоброжелательно поглядывает на Тамару, и два красные пятна ярко вспыхивают у него на щеках.

   - Ну-с, госпожа Тер-Дуярова, я жду... Он ждет...

   Бедная Тамара. Она меняется в лице со скоростью движения секундной стрелки. Ах, скорее бы спасительный звонок! У ее соседки, Ольги Галкиной, имеются черные часики под пелеринкой. Глазами, полными безнадежности, несчастная Шарадзе как бы спрашивает подругу:

   "Сколько минут остается до звонка?"

   Поняв эту богатую мимику, донна Севилья растопыривает под партой пальцы обеих рук.

   Это значит: осталось еще десять минут.

   Кончено! Все пропало!..

   Шарадзе смотрит на учителя, выпучив глаза; учитель - на Шарадзе.

   "Суфлерши" работают вовсю. По задним партам, подобно ропоту вечернего прибоя, несется смутный шепот подсказки.

   - "Капитанская дочка"... "Капитанская дочка"... Ну же, Шарадзе, говори.

   Что произошло с бедняжкой Тамарой вслед за этим, она и сама долго после этого не могла дать себе отчета. Ведь сколько раз читала она "Капитанскую дочку", сочувствовала Гриневу, восторгалась смелостью его невесты Марьи Ивановны, и вдруг.. Сам нечистый впутался, должно быть, в это дело, но, вместо тщательно подсказываемого "суфлершами" названия "Капитанской дочки", из уст растерявшейся Тамары вырвалось совсем неожиданно:

   - "Генеральская дочка"...

   Раздается дружный смех всего класса. Убийственный, исполненный самого недвусмыслен­ного сожаления взгляд со стороны Осколкина наградил растерявшуюся до слез девушку. За ним последовали другие, полные презрительной жалости взоры затем короткое, но полное значения "благодарю вас" и в клеточке классного журнала, против фамилии Тер-Дуяровой, водворилась жирная двойка.

   - Я бы поставил вам значительно меньше, госпожа Тер-Дуярова, - сыронизировал учитель, - но в виду того, что вы повысили на целые три чина бессмертную "Капитанскую дочку", рука не осмелилась поставить вам ноль...

   - О, несносный, он еще смеется... - чуть не плача, прошептала Тамара. - Да чем же я виновата, что так не кстати подвернулся язык? Не воображает ли он и на самом деле, что я не знаю "Капитанской дочки"?

   Осколкин был смущен не менее девушки: такой ответ в первом выпускном классе! Он долго не может успокоиться. Его вознаграждает отчасти красивая декламация Черновой, сильным грудным голосом скандирующей прекрасные выразительные строки "Полтавы":

   Звонок к окончанию класса оглушительно звонит в коридоре. "Благодарю вас" наскоро расписывается в классном журнале, кланяется присевшим ему одном общем поклоне институткам и быстро исчезает из класса.

   - В пары! В пары! - высоким тонким голосом, совсем не подходящим к ее полной комплекции, взывает m-lle Оль.

   Воспитанницы становятся в пары. Все более или менее оживлены. Наступил час обеда, с нетерпением ожидавшийся проголодавшимися институтками.

   За последним столом выпускного класса особенно оживленно. Здесь строят планы предстоящего вечера. Выбирают депутацию, кому идти к начальнице просить разрешения на устройство вечера.

   - Ты пойдешь. Ты должна идти, Никушка. Ты ее любимица. Для тебя она сделает все, - безапелляционно решает донна Севилья.

   Наташа Браун, Хризантема и Шарадзе поддерживают Ольгу. По лицу Ники скользит довольная улыбка, она знает симпатию к ней начальницы и сама платит самой горячей и неподкупной привязанностью "maman", как называют Марию Александровну Вайновскую, начальницу Н-ского института, ее питимицы.

   Ну да, конечно, она пойдет к "генеральше", чтобы лишний раз увидеть эту высокую, стройную фигуру, это прекрасное, полное задушевности, лицо и эти глаза, строгие и ласковые в одно и то же время.

   Пойдет и прихватит с собой энергичного черненького Алеко, Мари Веселовскую, как "образцовую" и еще кого-нибудь.

   - Сегодня же пойдем, в большую перемену, - решают девушки.

   - Mesdames, что за гадость! Есть невозможно! - и стеклянный голос Золотой Рыбки звучит плохо скрытым отвращением с дальнего конца стола.

   - Хризантема! Муська! Разбойница ты этакая! Что ты дала мне в лимонадной бутылке?

   Лида Тольская, только что энергично действовавшая под столом над переливанием супа из своей тарелки в бутылку от лимонада, которую должна была вместе со вторым и третьим блюдом отнести после обеда в каморку Бисмарка для Тайны, делает отчаянное лицо. Она только что попробовала содержимое бутылки, отлив его немного на ложку, и теперь ее начинает мутить от отвратительной приторно-соленой жидкости.

   Хризантема смущается. У нее совсем испуганное и расстроенное лицо.

   - Что такое? Я ничего не понимаю. Ты просила дать бутылку с лимонадом; я и дала... Оставила тебе половину. Хотела поделиться с тобой... У меня со вчерашнего приема сохранена. А ты туда супу налила! Несчастная!

   - Ах, Боже моии! Так вот почему такая гадость!

   - Суп с лимонадом! Недурное сочетание! Ха, ха! Бедная Тайна! Хорошеньким супцем ее намеревались угостить. - Шарадзе, донна Севилья, Ника и Алеко неудержимо хохочут.

   Теперь наступает очередь Золотой Рыбке смущаться и краснеть. Но Лида Тольская не такова, чтобы легко смущаться.

   - Ха, ха, ха! Непростительная рассеянность, - звенит смехом ее стеклянный голосок.

   И тут же под сурдинку она продолжает свою работу под столом. Опорожнив бутылку, она снова наполняет ее супом, уже без примеси лимонада на этот раз.

   За вторым блюдом Ника Баян великодушно отказывается от своей порции антрекота в пользу Тайны, и жирный кусок говядины, положенный между двумя ломтиками хлеба, исчезает между страницами задачника Малинина и Буренина при ближайшем и благосклонном участии той же Золотой Рыбки.

   С третьим, сладким блюдом, история выходит много сложнее. На третье блюдо подают бланманже. Ознакомившись с меню обеда еще поутру, Золотая Рыбка захватила из класса кружку для питья, которая могла с успехом поместиться в глубоком институтском кармане. В нее-то и перекладывается с тарелки бланманже,

   - Ну, вот... У нашей Тайночки будет нынче прекрасный обед, - со вздохом облегчения вырывается из груди Лиды Тольской.

   - Только, ради Бога, не попадись Ханже. Она всегда по нижнему коридору в большую перемену странствует... - предупреждают Лиду подруги.

   - Ну, вот еще! Да что я о двух головах, что ли?

   - Mesdam'очки, новая шарада, слушайте, - стуча вилкой по столу, возвышает голос Тамара, - что это: пять братьев разных возрастов, ходят почти всегда голые, но в шляпах и всегда вместе. А если одеты, то в одно платье. Любят все трогать.

   - Знаю, знаю: пальцы, - хохочет Хризантема.

   - А ты зачем говоришь? Ты знаешь; другая не знает. Всю обедню испортила.

   Тамара искренне злится. Она не любит, когда отгадывает кто-нибудь ее шарады и загадки. А когда злится Тамара, то незаметно начинает говорить с акцентом. Слово "обедню" она произносит "обэдну". И это выходит забавно и смешно. Институтки смеются на этот раз несдержанно и громко.

   Близорукие глаза "Четырехместной кареты" замечают чрезвычайное оживление, господствующее за последним столом. Насторожившееся ухо слышит веселые взрывы смеха. M-lle беспокоится и, встав из-за стола, направляется туда.

   - Mesdames , тише. "Карета" катится. Тссс!

   Слава богу, конец обеда: звонок к молитве.

   С бутылкой из-под лимонада и с кружечкой бланманже в кармане, с задачником Малинина и Буренина, чудесно укрывшим в себе завернутый в бумагу антрекот, Золотая Рыбка бочком, между столами, прокрадывается к выходу, пока весь институт стоит на молитве. Вот она уже почти достигла двери... Вот незаметно очутилась возле нее.

   - Ах!

   Перед испуганной девушкой, словно из-под земли, вырастает инспектриса.

   - Куда?

   Золотая Рыбка бледнеет. Задачник падает у нее из рук на пол и - о, ужас, - раскрывается на том самом месте, где лежит обернутый в жирную просаленную бумагу злополучный антрекот.

   - Боже мой! Все пропало! - в искреннем отчаянии лепечет бедная Лида.

   Маленькие глазки Ханжи остро впиваются в побледневшее личико молоденькой девушки.

   - Это еще что за новости? Куда вы несли этот ужас?..

   - Это... Это... Не ужас... Это антрекот... Я не смогла съесть его за обедом... - лепечет Тольская, - я оставила "на после", и меня нет аппетита в двенадцать часов, он появляется к двум...

   - Кто появляется к двум? - сурово сдвигая брови, спрашивает инспектриса.

   - Аппетит... - покорно и жалобно срывается у Золотой Рыбки.

   Кругом не в силах удержать смеха. Одноклассницы и "чужестранки", воспитанницы других классов, толпятся кругом. Напрасно классные дамы выходят из себя, силясь удержать на месте институток, их так и тянет к своеобразной группе у дверей.

   Окинув своим всевидящим оком тщедушную, хрупкую фигуру Золотой Рыбки, Гандурина замечает странно оттопырившийся Лидин карман... Еще