Чарская Лидия Алексеевна - Т-а и т-а (Тайна института)

лухо запертой двери.

   Это место недаром носит название "чертова грота". Отсюда, если верить давнишней институтской легенде, бросилась вниз с высоты третьего этажа в пролет лестницы одна из воспитанниц старшего класса, внезапно захворавшая душевным расстройством, и призрак ее в лунные ночи будто появлялся в окне "чертова грота" и пугал трусливых институток.

   Не без тайного страха поэтому вся небольшая группа вышла на темную лестницу, едва освещенную двумя лампочками, и, сбившись в кучку, замерла в молчании. Сумрачно, ни шороха, ни звука... Сбились в тесную группу девушки... Слушают и ждут.

   На верхних ступенях лестницы что-то, действи­тельно, лежало, что-то большое и таинственное. Оттуда же слышатся заглушенные не то рыдания, не то стоны.

   Испуганные девушки со страхом прислушиваются к ним.

   - Mesdam'очки, да что же это! - с тоской вырвалось из груди донны Севильи.

   - Молчи, душа моя, молчи! - зашипела на нее Шарадзе, это "она" плачет.

   - Кто "она"?.. Шарадзе, не смей пугать, взвизгнула не своим голосом Зина Алферова, приседая на пол со страху.

   - Ну, не "она", так "он", дух погибшей институтки, бросившейся с лестницы триста лет тому назад, - невозмутимо пояснила Тамара.

   - Боже, какая она наивная, эта Шарадзе! Триста лет тому назад здесь не было ни института, ни города... Здесь были одни болота... - прошептала Алеко.

   - На лестнице болота? Как это?

   Черные, наивные глаза, единственное, но неоспоримое сокровище лица армянки, вмиг загораются любопытством.

   Но ей никто не отвечает.

   - Mesdames, рыдания прекратились... Фигура шевелится... И я иду узнать, кто это такой... - заявляет Ника и прежде, нежели ее могут удержать подруги, уже стоит на лестнице, в самом сердце "чертова грота", на ступеньках, ведущих на чердак.

   Выплывает, на счастье, луна и появляется в маленьком окошке, приходящемся в уровень с площадкой лестницы. Она заливает своим млечным светом и лестницу с ее темными ступенями и низенькую дверь, ведущую на чердак, и темную фигуру, лежащую на полу.

   Тихие всхлипывания доносятся теперь до Ники и до замерших в тоске ожидания воспитанниц. И вдруг темная фигура зашевелилась, отбросила платок, прикрывавший ее голову и часть туловища, и медленно поднялась на ноги.

   - Это Стеша! - неожиданно вырвалось у Ники. - Mesdames, не бойтесь, это коридорная Стеша, - чуть повысив голос, звонким шепотом бросает она подругам.

   Какое разочарование! Увы! - только "бельевая" Стеша! А как приятно было заблуждаться! Как приятно волновала мысль, что здесь происходит что-то сверхъестественное, необычайное, от чего закипает мысль и по телу пробегает холодная дрожь! Луна... "Чертов грот", черная лестница... Рыдания... И вдруг - Стеша! Удивительно прозаическое явление!

   Однако, Стеша плачет, а раз плачет, то надо ее утешить. Юные, чуткие сердечки очень чувствительные к чужому горю. Через минуту вся группа "жаждущих приключений" уже наверху. На тесной маленькой площадке перед чердачным помещением они окружают Стешу. При свете луны всем хорошо видно ее пухлое лицо, залитое слезами, покрасневший кончик вздернутого носа и припухшие от слез губы.

   - Что с вами? О чем вы плакали, Стеша? Кто вас обидел?.. Неужели опять Пиявка? - слышатся полные участия и заботы голоса.

   Но вместо ответа, Стеша снова разражается рыданиями. Она так сильно плачет, что ее сильные плечи дрожат, и все ее крепко сложенное тело трепещет, как былинка под напором бури.

   - Воды, mesdames! Принесите стакан воды! - командует Алеко.

   Возвратившаяся из класса "Золотая рыбка" мчится за водой по направлению дортуара и умывальной, находящихся здесь же, в третьем этаже. Когда она возвращается с наполненной до краев кружкой, Стеша, окруженная институтками и подкупленная общим участием к ее горю, роняет сквозь всхлипывания и слезы:

   - Барышни, не выдайте... Миленькие, не погубите. Узнает Пиявка - со свету сживет... Горе у меня, барышни, миленькие... Дочурку сестры покойной из деревни привезли и мне подкинули... Девчонке пяти годков еще нет... Сиротка она... Вчера я ходила по знакомым, просила Христом Богом взять, приютить у них ребенка. Куда уж! Видно, все друзья лишь до черного дня: и слышать не хотят взять в дом девчонку... А в подвале в девичьей у себя нешто можно держать? Надсмотрщица, то и дело, шмыгает...Капитошка, шпионка эта, того и гляди, инспектрисе донесет, пожалуется... А куда мне Глашку девать? На улицу, что ли, выбросить?.. Ведь обманом мне ее оставила знакомая одна, землячка моя: пришла, подкинула и сама скрылась.

   - Ах, как необыкновенно все это! Точно в сказке! - зашептали кругом восторженные голоса.

   - Хороша сказка, нечего сказать! Выгонят на улицу Стешу с девочкой, вот вам, будет сказка.

   Кто сказал это? Чьи глаза сверкнули таким негодованием, мельком обежав лица подруг?

   Это Ника Баян. Неожиданно, положив маленькую ручку на плечо Стеши, снова залившейся слезами, она заговорила со свойственной ей пылкостью;

   - Стеша милая, утрите ваши слезы... Перестаньте плакать. Девочка - не вещь какая-нибудь. Ее нельзя выкинуть за дверь. Послушайте, я придумаю что-нибудь... Мы посоветуемся с классом, а потом решим. Но только покажите нам девочку... Приведите ее сегодня ночью в дортуар в одиннадцать часов... Слышите, приведите! Мы все так любим детей и займемся ее судьбой... Бедная детка... Для нее необходимо что-нибудь придумать. Ее надо приютить у ко­го-нибудь из наших родных... Мы попросим, мы устроим. Только дайте подумать... Так сразу нельзя... Да не плачьте же вы, ради Бога. Ваше дело далеко не потеряно, уверяю вас.

   И тонкие пальчики Ники бегло погладили белобрысую Стешину голову.

   Стеша упала к ногам Баян и обняла ее колени.

   - Барышня... Ангел наш... Золотенькая... Не знаю уж, как и благодарить... Век не забуду участия вашего... - зашептала она, ловя и целуя руки Ники...

   Та, вспыхнув до ушей, проворно отдернула пальцы.

   - Как вам не стыдно, Стеша. В ногах валяетесь, руки целуете! Срам какой! Терпеть этого не могу, - сердито проговорила Ника и, видя смущение проворно поднявшейся на ноги девушки, добавила чрез мгновение уже более милостивым тоном:

   - Теперь ступайте к "ней", Стеша, а вечером, когда фрейлейн Брунс уйдет к себе, тайком приведите к нам вашу малютку племянницу... Нашей дортуарной прислуги не бойтесь, мы уговорим Нюшу, и она не выдаст нас... А пока до свиданья. Помните, ждем ровно в одиннадцать часов... Идем, mesdames, в класс. До звонка к чаю осталось немного, - обратилась Ника к подругам.

   И вся гурьба девочек с присоединившейся к ним Хризантемой, успевшей за это время нажарить едва ли не целый фунт сухарей, помчалась вниз, на второй этаж, где находились классы.

   Там оставалось все по-прежнему за это время. Августа Христиановна Брунс сидела на своем обычном месте за столом кафедры и вязала крючком бесконечное вязанье. Класс готовил уроки. Некоторые читали "под сурдинку", иные писали письма родным или тихо переговаривались между собой. Возвращение в класс "кучкой", как это называлось на институтском языке, было немыслимо. Тогда Алеко, она же Шура Чернова, не менее отчаянная, нежели Баян, первая вошла в класс. Остальные оставались в коридоре за колоннами. Шура приблизилась к кафедре и произнесла с самым невинным видом:

   - Фрейлейн, какая-то дама встретила меня в нижнем коридоре, когда я шла из лазарета, и просила вызвать вас.

   Лицо Скифки вспыхивает от неожиданности. Даже ее клюквообразный носик покраснел. У нее почти нет знакомых. Ее редко вызывает кто-нибудь. Это известие так неожиданно, что мгновенно вытесняет все прочие мысли из головы Августы Христиановны. Она забывает даже сделать Черновой замечание за самовольную отлучку из класса. Лицо, похожее своим цветом на спелый помидор пылает. Маленькие глазки так и искрятся любопытством.

   - Дама, ты говоришь? Меня спрашивает дама в нижнем коридоре?

   - Дема в черном платье и в шляпе с серым пером, - неудержимо фантазирует черненький Алеко.

   - Высокая? Маленького роста?

   - Повыше меня и пониже вас.

   - Странно, - произносит, волнуясь, Скифка, срывается с кафедры и исчезает за дверью.

   Этого только и надо черненькому Алеко. Спустя минуту, Шура выскакивает следом за Скифкой и стоя посреди коридора, машет платком. В тот же миг из-за колонн выскакивают любительницы подсушивания сухарей и влетают в классные двери. Еще миг, и Ника Баян на кафедре. Ее кудри трепещут; ее глаза искрятся и горят, как звезды, когда высоким звонким голоском она звенит на весь класс:

   - Mesdames, новость! К коридорной Стеше принесли ребенка в девичью... пятилетнюю племянницу из деревни... Девочку не позволят держать здесь... Надо придумать что-нибудь... Надо помочь Стеше... Бедняжка плачет... Рекой разливается... Денег нет, крова нет...

   - И кюшать нечего, - с искренним отчаянием добавляет Тамара, которая в минуту особенного ду­шевного волнения произносит слова с акцентом к немалому смеху подруг. Но сейчас это никому не смешно, никто не смеется.

   - Молчи! Молчи! - дружно шикают на нее со всех сторон одноклассницы.

   - Чего молчи, когда кюшать нужно, - волнуется армянка, сверкая восточными глазами.

   - Mesdames, - продолжает громко Ника и стучит по столу забытым Скифкой ключом, - Стеша приведет девочку нынче ровно в одиннадцать часов в дортуар, постараемся улечься "без бенефисов" сегодня. Пускай Скифка уползает скорее в свою конуру. Не правда ли, господа?

   - Конечно, конечно... Бедная девочка!.. Как жаль, если не удастся ее пристроить!..

   - Как не удастся. Должно удастся.

   - И устроим! И сделаем!

   - Вне всякого сомнения!

   - Разумеется!

   - Понятно!

   Ключ снова стучит по кафедре. Крики крепнут, растут...

   Неожиданно раздается звонок, призывающий к чаю и к вечерней молитве. Вслед за тем в класс как-то боком вползает Скифка. Лицо ее багрово пылает. Глаза прыгают и мечутся в узеньких щелках век.

   - Чернова! - звучит ее трескучий голос зловеще. - Komm her! (Подойди сюда!).

   Черненький Алеко выступает вперед.

   - Стыдно так обманывать свою наставницу, позор! Где ты видела даму с серым пером и в черном платье?

   Шуру Чернову душит смех и, лукаво опустив черные ресницы, она шепчет к полному изумлению классной дамы:

   - На картинке.

   - Wie so? (Как так?)

   Скифка так озадачена, что теряет способность задать более подробный вопрос шалунье.

   - Фрейлейн, - смиренным голосом подхватывает Шура, - клянусь вам, я видела такую даму на картинке... Она мне показалась на вас похожей: те же глаза, те же волосы, нос...

   - Словом, душка! - подхватывает шепотом Ника, дрожа от смеха.

   - И с тех пор она мне является всюду: и в коридоре, и в классе... И сейчас, когда я возвращалась из лазарета, мне почудилось ясно, что она подошла ко мне и сказала: "Вызовите фрейлейн Брунс из выпускного класса".

   Голос черненького "Алеко" полон подкупающих интонаций. Смирением веет от смуглого "разбойничьего", как его называют классные дамы, лица.

   Но "Скифку" провести трудно. Она бросает в сторону Черновой убийственный взгляд, щурит и без того узенькие глазки-щелки и говорит:

   - Bitte, nur keine Grimassen! (Пожалуйста, без гримас!). А чтобы тебе не "казалось" больше, я сбавила два балла за поведение. Поняла?

   - Поняла... - покорно стонет Шура в то время, как Ника делает ей умное лицо.

   - В пары становитесь, в пары! - внезапно разражается Скифка и, по обыкновению, стучит ключом по столу.

   В одно мгновение воспитанницы становятся подвох и длинной вереницей выходят из класса.

   - Не шаркать подошвами! Поднимать ноги! - снова кричит " Скифка".

   Зеленая вереница девушек смиренно и стройно спускается вниз.

   В длинной, продолговатой комнате столы, столы и столы; целые ряды столов, и за ними на жестких скамейках без спинок около трех сотен зелено-белых девушек, одинаково одетых в тугие, крепкие камлотовые платья, напоминающие своим цветом болотных лягушек, и в белых передниках, пелеринках и привязанных рукавчиках, именуемых а институтском языке "манжами". Подается ужин, состоящий из горячего блюда, затем чай с булкой. После ужина - вечерняя молитва. Дежурная по классу читает длинный ряд молитвословий и псалмов. "Отче наш" и "Верую" певчие повторяют хором. Евангелие читает Капочка Малиновская, "Камилавка", как ее дружно окрестили воспитанницы выпускного и других классов. Капочка - дочь учителя. Это - удивительная девушка. Она молитвенница и постница, каких мало. Религиозная, читающая одни только священные книги и иногда, в виде исключения, произведения классиков, знакомство с которыми необходимо в старших классах. Она самым чистосердечным образом считает ересью и грехом все то, что не отвечает требованиям религии. Худенькая, нескладная, с некрасивым веснушчатым лицом и утиным носом, девушка эта как-то странно изменяется, становится почти прекрасной в те минуты, когда читает псалтирь на амвоне скромной институтской церкви. Дьячка в институте не полагается, и обязанности его несет та или другая воспитанница, она же читает и Евангелие на утренней и вечерней молитвах. Обыкновенно роль дьячка исполняет Капочка. Тогда голос девушки крепнет и растет, выделяя в то же время какие-то удивительные бархатные ноты. Слова она произносит с захватывающим выражением, и из суровых, недетских и даже как будто немолодых глаз исходят лучи. Капа в душе своей затаила мечту несбыточную, дерзкую, но красивую: она мечтает проповедовать Евангелие среди оставшихся в обширном мире язычников-дикарей и пострадать за Христа, как страдали когда-то древние мученицы христианства.

   Ее раздражает всегда одна и та же мысль: зачем женщины не могут быть священниками. О, с каким восторгом она вступила бы на этот путь, отрекшись, как монахиня, от светского мира. Увы, мечта так и остается мечтой!

   Но вот смолкает бархатный голос Капочки. Выпускные пропели хором "Спаси Господи люди Твоя", и снова ряды воспитанниц стройными шеренгами движутся по лестнице, коридору и расплываются в разные стороны, каждое отделение в свой дортуар.

  

  

   Как-то странно бесшумно улеглись сегодня выпускные воспитанницы по своим постелям. Не только "образцовые" (лучшие по институтскому определению), но и "отпетые" (худшие) не проронили сегодня ни одного громкого слова ни в дортуаре, ни в умывальной, прилегающей к спальной комнате. Только Эля Федорова, самым искренним образом считающая себя "большим голосом" и талантом, но фальшивившая на каждой ноте, запела, добросовестно натирая себе руки кольдкремом, свою любимую и вечно повторяемую "Гайда, тройка... снег пушистый...". Но на нее тотчас же дружно зашикали со всех сторон и замахали руками:

   - Что ты, с ума сошла? Не раздражай Скифку... Вспомни, какая сегодня ночь...

   Тер-Дуярова, подкравшись к постели Ники Баян шепнула:

   - Ну что, душа моя, пойдем мы нынче в "Долину вздохов"? Княжна и Мара ждут вас там наверное

   - Ах, до княжны ли нынче, Шарадзе, - засмеялась Ника, вспыхивая и краснея до ушей.

   - Ну, вот еще, а я, как нарочно, новую загадку вспомнила... Хотела Маре нести... Теперь не придется, - вздыхает армянка.

   - Хорошо, нам загадаешь, - снисходительно разрешила Ника и, немного повысив голос, бросила обращаясь ко всем остальным.

   - Medames! Приготовьтесь: Шарадзе новую шараду сейчас задаст.

   Мгновенно все становятся около постели Ники, на краю которой торжественно устраивается Тамара, заранее смакующая прелесть своей шарады. Пылающими глазами она обводит сомкнувшихся вокруг нее круг одноклассниц.

   - Что это, душа моя, скажи: менее восьми, больше шести, ходит туда, сюда... Очень прилично...

   В слове "прилычно" Тамара произносит "и", как "ы", как всегда, когда немного волнуется. Кто-то фыркает.

   - Medames, наша Шарадзе, душа моя, в математику пустилась. Так цифрами и сеет! - хохочет Ника.

   - А ты не смейся, а скажи! Смеяться каждый может, а решить не каждый может, - с апломбом говорит армянка.

   - Глупость какая-то, - решает Золотая рыбка и смеется своим стеклянным смешком.

   - Сама-то ты глупость. И твой аквариум глупость, - неожиданно вспыхивает Тамара. - А это, что задала я вам, не глупость, а...? Не угадываете? Так вот вам - трамвай.

   - Как трамвай? Почему трамвай - звучат удивленные возгласы.

   - Ну да, трамвай N 7, душа моя. Ведь по-русски говорила: поменьше восьми, побольше шести, ходит туда-сюда. Очень прилично. Трамвай N 7 и есть.

   - Ха! Ха! Ха!

   Все хохочут неудержимо, все, кроме Камилавки, которая считает и смех ересью, грехом.

   - Medames, тише. "Скифка" из конуры своей выползет сейчас.

   Действительно, легкая на помине Августа Христиановна стоит на пороге своей комнаты, хлопает в ладоши и кричит:

   - Schlafen, Kinder, schlafen! (Спать, дети, спать!)

   В один миг все разбегаются по своим постелям. Дежурная щелкает выключателем, и лампочки гаснут, за исключением одной. Дортуар сразу погружается в приятную для глаз полутьму. Теперь фрейлейн Брунс тенью скользит по "промежуткам", то есть по дорожкам-интервалам, образовавшимся между тремя рядами кроватей.

   - Сегодня улеглись без шума. Слава Богу! - говорит сама себе Скифка, заранее мечтающая о теплой постели и завтрашнем свободном от дежурства дне.

   Только что-то чересчур уж долго молится Малиновская, стоя на коленях в своем "переулке", и подозрительно шепчется влюбленная парочка - Чернова и Веселовская, - не замышляют ли чего-нибудь на ее счет? От этой Черновой, как и от Баян, всего ожидать можно, обе - "буянки", обе - "сорвиголовы" и "разбойницы", обе из "отпетых", - томится бедная фрейлейн Брунс.

   - Чернова, молчать! Не шептаться!

   - И ты, Баян, спать! - неожиданно резко раздается ее окрик в полутемном дортуаре.

   - Ай! - взвизгивает Золотая рыбка делано испуганным голосом. - Кто это кричит? Я заснула, а меня разбудили...

   - Трамвай N 7! - торжествующе поднимает голос армянка.

   - Ха, ха, ха! - забывшись, громко хохочет Ника.

   - Баян! Сейчас же спать.

   - Я сплю... - покорно соглашается Баян.

   Смех ее смолкает мгновенно. Легкий вздох вы­рывается из груди. Два обстоятельства волнуют Нику. Во-первых, необходимо восстановить полную тишину в дортуаре и дать Скифке убедиться в общем спокойствии, а во-вторых .. Это "во-вторых" смущает Нику не меньше. Там, в "Долине вздохов", или попросту, на площадке церковной лестницы, ждет ее "Сказка".

   Ника Баян, кумир всего института, скрывает всячески от всего класса о том, что обожает "Сказку", Знает об этом только одна Шарадзе, знает потому, что в свою очередь "бегает", - как выражаются институтки - за подругой "Сказки", одноплеменницей Тамары, второклассницей, юной армяночкой Марой Нушидзе, с которой княжна Заря Ратмирова, "предмет" Ники, неразлучна.

   Ника и сама не может понять, что тянет, ее, умную развитую, талантливую, бойкую и шаловливую девушку, к всегда молчаливой, странно таинственной Заре, с ее красно-рыжими волосами и странными, какими-то пустыми глазами серо-синего цвета, с тихим, как бы надтреснутым голосом и плавными движениями. Но тянет ее к Заре неудержимо, несмотря на то, что Заря больше молчит и никогда не смеется... "Сеньора Серьеза" прозвали ее в насмешку подруги-второклассницы. Но это молчание, эта серьезность "Сказки" ("Сказкой" прозвала княжну Ратмирову сама Ника) и пленяют экзальтированную девушку. Ника Баян сама, со свойственной ей откровенностью, рассказала все Сказке: и о том, что ее, Никин, папа - командир кавалерийского полка, и о том, что у нее есть два брата и бабушка, которые живут далеко-далеко, чуть не на самой границе Манчжурии, что она ездит верхом, как казак или туземец-маньчжур, джигитует, умеет плясать, подражая знаменитой Айседоре Дункан, босоножке, и прочее, и прочее... А о княжне Заре Ника не знает ничего.

   Слышала только, что род Ратмировых захудалый и бедный и что сама княгиня, мать Зари, приходит на прием к дочери в стареньких платьях и стоптанных башмаках. Но это еще больше привлекает Нику к ее Сказке. Эта молчаливая гордая бедность так подходит к таинственному образу княжны.

   Сейчас Ника думает о ней, о том, что Заря и Нушидзе ждут их обеих в "Долине вздохов". Но сегодня Ника не пойдет в "Долину вздохов", ей надо подумать и решить, что делать с маленькой девочкой, как выручить Стешу. И она думает долго, напряженно... Вдруг что-то радостное вливается ей в грудь. Рой светлых, счастливых мыслей проносится у нее, как молния, в голове. Сердце начинает биться, как птица в клетке, быстро и бурно... О, какое счастье. Она нашла выход, она знает как помочь горю.

   - "Невеста Надсона", "невеста Надсона!" Ты не спишь? - шепотом обращается она к своей соседке с левой стороны (с правой помещается Оля Галкина, донна Севилья).

   Вместо ответа, белокурая Наташа Браун, успевшая уже задремать, декламирует спросонья:

   Мне снится эта ночь и снится он... угрюмый,

   Без цели он бредет на площади глухой,

   Сжигаемый своей мучительной думой,

   Страдающий своей непонятой тоской...

   - Тише, ради Бога тише, Наташа... - молит Ника. - Слушай, что я придумала.

   И она тут же наскоро сообщает соседке явившуюся ей так кстати счастливую мысль.

   - Ах! - Наташа Браун даже всплескивает беленькими ручками от восторга - такой удачной кажется ей мысль Ники.

   - Ника, прелесть моя, дай я тебя поцелую... - лепечет Наташа и бросается на грудь Баян.

   Затем обе девушки берутся за руки и босиком, в одних рубашках, направляются из дортуара в умывальную, просторную комнату с медным бассейном-желобом для мытья и с десятком кранов, ввинченных в медную же доску, прилаженную к стене. Маленькая лампочка освещает умывальную. В углу ее в выдвинутом ящике огромного комода-постели спит дортуарная девушка. Ее толстая русая коса свесилась на пол. Руки закинуты за голову, рот полуоткрыт.

   - Нюша, Нюша! Проснитесь! Идите вниз и пробудьте до двенадцати ночи у вас в девичьей... - говорит шепотом Ника, расталкивая спящую горничную. - И если вы обещаете молчать о том, что я вас просила уйти сегодня, то получите за это рубль, на чай.

   Растерявшейся Нюше остается только повиноваться. Она встает, покорная, заспанная, смущенно на глазах барышень натягивает чулки, белье, платье, накидывает платок и исчезает.

   Теперь Ника стремительно и бесшумно бросается в дортуар на цыпочках, едва касаясь земли. Здесь, проворная и легкая как серна, она обегает постели, целые три ряда постелей с неподвижно застывшими в них, дабы обмануть бдительность Скифки, воспитанницами, и срывает одеяло с каждой из них. В другое время несдобровать бы Нике, но сегодня, сейчас, воспитанницы выпускного класса знают отлично, что означает этот резкий маневр. И не дольше, как через минуту, тридцать пять белых фигур в длинных ночных рубашках и в туфлях на босую ногу бесшумно скользят за дверь.

   - Mesdam'очки смотрите, какой душонок.

   - Прелесть какая!

   - Это - маленький ангел! Очаровательный ангелок!

   - Поцелуй меня, котик мой!

   - Нет, нет, меня первую!

   - И меня, и меня тоже!

   В умывальной собрался, за малым разве исключением, почти весь выпускной класс. В дортуаре остались только двое: "Спящая красавица" Нета Козельская, безжизненная девушка, имеющая способность засыпать всюду, где можно и где нельзя: в классе на уроках, в столовой за обедом, в часы рекреации в зале, не считаясь с обстоятельствами места и времени; да еще Лулу Савикова, или "m-lle Комильфо" - по прозвищу институток, - первая ученица, любимица классных дам, усердная и прилежная, помешанная на приличиях. Институтки-одноклассницы недаром прозвали ее "m-lle Комильфо" или "Комильфошкой". Лулу Савикова, искренне считая себя аристократкой, хотя она только дочь небогатого чиновника, постоянно делает замечания подругам по поводу их неуменья держать себя.

   - Fi donc (тьфу), какие у тебя манеры! Это неприлично! - постоянно повторяет она.

   Сама она чопорна, медленна, сдержанна, рассчитывает каждое свое движение и напоминает собой куклу-автомат. Разумеется, и нынче она не пожелала придти босой в одной рубашке в умывальную комнату посмотреть племянницу Стеши и предпочла, сгорая от любопытства, оставаться в постели.

   Но зато Валерьянка - Валя Балкашина, удивила всех. Пренебрегая сквозняками и холодом, которые мерещились ей везде и всюду, она появилась в теплых чулках во фланелевой "собственной" юбке в кофте, накинутой поверх казенной сорочки. Заранее волнуясь и нюхая соли, посасывая с меланхолическим видом мятные лепешки от тошноты (ее всегда тошнило в минуты волнения), она одной из первых притащилась в умывальную, кутаясь поверх всего в теплый байковый платок.

   Ровно в одиннадцать часов, словно по команде, бесшумно раскрылась коридорная дверь, и Стеша, держа на руках малютку-племянницу, очутилась среди воспитанниц.

   Глаша, ошеломленная встретившим ее бурным восторгом, прижалась к груди своей молоденькой тетки и, закрывшись ручонкой, из-под ладошки разглядывала лица окружавших ее воспитанниц.

   - Барышни... Золотенькие... Ради Господа Бога, потише... Не погубите... - шептала Стеша, и ее обычно румяное лицо теперь подернулось заметным налетом бледности. - Потише, барышни, милые... Услышит Августа Христиановна - будет беда...

   - Не услышит, она спит...

   - И сладко грезит во сне...

   - О старой сосне...

   - Ха-ха-ха!

   - А Глашенька ваша - душонок. Прелесть, что за мордочка! Неправда ли, mesdames?

   - Ангел! Прелесть! Восторг!

   - Она, пожалуй, не красива, но что-то в ней есть такое...

   - Неправда, неправда... Она красавица, лучше Баян и даже Козельской.

   - Ну, уж Козельская твоя: сурок, сонный крот и сова... Глашенька же - божество!

   А "божество" в это время с аппетитом обсасывала барбарисовую карамельку, предупредительно подсунутую ей кем-то из воспитанниц. Черные глазенки Глаши лукаво поблескивали, а пухлые губки складывались в улыбку.

   - Однако ж, mesdames, соловья баснями не кормят. "Душка", "восторг", "божество", "прелесть" - это мы говорить можем, а что нам делать с Глашей, этого, оказывается, нам придумать не под силу, - первой возвысила голос Шура Чернова, и сросшиеся брови ее сомкнулись над энергичными глазами.

   - Да что придумывать то барышни? Хошь лбом стену пробей, не придумать ничего, - с отчаянием произнесла Стеша - разве только одно: укутаю я потеплее Глашку, отнесу отсюда и оставлю на улице. Авось, добрые люди ее подберут. Все едино - ни в подвал, ни в девичью нам с ней возвращаться нельзя. Я сказала, что увожу ее к знакомым, что берут они у меня девчонку. Стало быть, на улицу и надо ее нести.

   - Нет, нет! Что вы говорите, Стеша!.. Это невозможно!.. Это бессердечно и жестоко!.. Я придумала совсем другой исход и, кажется, счастливый и, кажется, хороший... Хотите скажу?

   Глаза Баян искрятся. Лицо улыбается всеми своими ямочками.

   - Говори же, говори, что придумала, - нетерпеливо шепчут кругом.

   - Ах, вы убедитесь, это очень просто... Совсем просто...

   Легким прыжком Ника вскакивает на край комода и, сидя "на облучке", говорит, уже пылко, горячо:

   - Вы знаете, конечно, Бисмарка, Ефима; у него есть отдельная комнатка. Она совсем изолирована, туда никто не ходит. Она под лестницей... Я несколько раз заглядывала туда, когда посылала Ефима за покупками. Он очень аккуратный, чистый... И в каморке у него чистота... Он грамотный, читает газеты. Значит, умный, значит, толковый... Недаром же целые поколения институток прозвали его "Бисмарком". У него две слабости: любовь к политике и к детям. Он постоянно зазывает к себе детишек и возится с ними. Что, если попросить его приютить у себя до поры до времени Глашу?.. Потом мы устро­им ее как-нибудь иначе, а пока... Кормить и одевать мы ее будем сами; каждый день от обеда и ужина по очереди каждая из нас будет отдавать ей свою порцию, - одна суп, другая жаркого, третья сладкого. На карманные деньги станем покупать ей платьица и сладости.

   - И лекарства, в случае она заболеет, - вставляет неожиданно Валерьянка.

   - Тс! Тс! Не мешай говорить Нике!.. - шикают на нее подруги.

   - Ну, лекарств покупать не придется. Мы будем иметь их даром из Валиной аптеки, - острит Золотая рыбка.

   И на нее шикают тоже и машут руками.

   - Продолжай, Ника, продолжай... - слышится кругом.

   - Но все это надо делать, mesdames, под полным, абсолютным сохранением тайны. Чтобы никто не знал, кроме Бисмарка, Стеши и нас. Хранить свято от начальства наш секрет. Сторожу Ефиму мы будем платить за угол... Не знаю, поняли ли вы меня...

   - Поняли! Поняли! - послышались сдержанные голоса.

   - Вы понимаете, mesdames, Глаша будет как бы "дочь института", наша дочка,

   - Да! Да! Да!

   Лица институток, оживленные и взволнованные обращены к Нике Баян.

   Нет, она положительно маленький гений, эта Ника! Кто подсказал ей этот чудесный план? Каким новым радостным значением благодаря ему наполнится теперь жизнь выпускных, такая серая, такая будничная, обыденная жизнь до этой минуты.

   - Mesdames, мы будем всячески заботиться о ней, раз она является нашей маленькой дочкой, - мечтательно говорит "невеста Надсона".

   - Да, да. И пусть она называет нас всех мамами, - в тон ей шепчет Хризантема.

   - Ну вот еще!.. Тридцать пять мам!.. Есть от чего сойти с ума!.. Я бы хотела лучше быть папой, - выступает с лукавой усмешкой черненький Алеко.

   - Ну вот и отлично! Шура Чернова будет папа, а я бабушка! - и, забывшись, шестнадцатилетняя бабушка Ника Баян хлопает в ладоши и хохочет и прыгает на одном месте.

   - В таком случае, я буду дедушкой, - бухает Шарадзе и торжествующим взглядом обводит подруг.

   - Только не вздумай мучить ее загадками и шарадами. С ума от них можно сойти, - звенит своим стеклянным голоском Золотая рыбка.

   - Нет, нет, я предоставлю Хризантеме рассказывать ей о цветах, донне Севилье об Испа­нии, а "невесте Надсона" читать стихи любимого поэта, - покорно соглашается Тамара.

   - Нечего сказать, блестящее воспитание получит наша дочка, - смеется Земфира, она же Мари Веселовская. - Mesdames, - прибавляет она, - раз главные роли уже определяются, я предлагаю быть ее теткой.

   - И я.

   - И я тоже.

   - И я, - слышатся голоса, - теток может быть много, это не матери.

   - Mesdames, остается свободная вакансия на дядей. Желающие есть? - самым серьезным образом спрашивает Донна Севилья.

   - Нет, нет. Дядя должен быть один - Бисмарк-Ефим. Это его преимущество.

   - А захочет ли он еще принять к себе Глашу?

   - Ну, вот еще! Как он сможет не захотеть, как он посмеет не захотеть? Ведь мы ему за это платить будем.

   - Не то, не то, - и черненький Алеко снова выступает на сцену. - Во-первых, не будем наивны и не станем думать, что облагодетельствуем Ефима предложением взять девочку. Бесспорно, он многим рискует, если примет Глашу. Ведь его могут лишить места за это. Без спроса в сторожке, как и всюду среди этих чопорных стен, не может по­селиться ни одна живая душа. Но, правда, и я слышала, что Ефим обожает детей и что у него недавно умерла маленькая внучка в деревне, а потому я убеждена, что он исполнит нашу просьбу - возьмет Глашу.

   - Только бы она не болела! Я подарю Ефиму мою аптечку... И научу его, как и по сколько давать Глаше лекарств... - произнесла Валя.

   - Ну, пошла-поехала! Этого еще не хватало: здоровую девчушку пичкать валерьянкой и мятой! - зазвучали негодующие голоса.

   - Нет, что вы! - внезапно смущается Валя, - я только предложила бы делать химические анализы той пищи, которую будем давать нашей дочке... Надо же знать, сколько белковых веществ входит в нее.

   - Душа моя, помолчи лучше, - бесцеремонно обрывает ее Шарадзе, в то время, как все остальные кругом сдержанно смеются.

   Несмотря на этот смех и суету, Глаша, единственная причина всех этих горячих споров и переживаемого волнения, умудряется заснуть на руках Стеши. Ее белобрысая головенка прислоняется к плечу девушки, темные ресницы сомкнулись, алый ротик приоткрыт...

   - Mesdames, тише: она заснула. Какой душонок! Я сейчас же со Стешей иду к Бисмарку и буду просить, молить и требовать, чтобы он принял нашу Глашу, - взволнованно бросает Баян и мчится в дортуар одеваться.

   - И я с тобой, и я, - настаивает шепотом Тамара Тер-Дуярова.

   - Прихватите и нас с Земфирой, - просит Алеко.

   Чрез минуту, депутация, во главе со Стешей, несущей сонную Глашу, крадется из умывальной, сопровождаемая напутствиями и пожеланиями остающихся. Среди последних возникают новые разговоры, новые горячие споры.

   - Глаша, это - невозможное имя, - возмущается поэтичная "невеста Надсона". - Глаша... Глафира... ужас!

   - Назовем ее как-нибудь иначе, это ни к чему не обязывает... - предлагает донна Севилья. - Ах, - с пафосом добавляет она, - у русских нет совсем красивых имен. Это не Испания. Если бы ее можно было назвать донной Эльвирой... донной Лаурой. донной Альфонсиной... Как это было бы прекрасно.

   - Перестань грешить, Галкина! - неожиданно и сурово обрывает ее Капочка Малиновская. - Католическое имя для русской - это невозможно!

   - Ничего тут нет грешного, ей Богу, - хорохорится Ольга, - откуда ты взяла?

   - А произносить имя Господа Бога твоего всуе - грех и ересь сугубая, - не унимается Капочка.

   - Mesdames , уймите же эту святошу - уже сердится Ольга.

   - Простую смертную, грешницу, святошей называть - троякий грех и ересь, - бубнит Малиновская, награждая Галкину уничтожающим взглядом.

   - Mesdames , держите меня, а то я, Бог знает, что с ней сделаю! Я не отвечаю за свой испанский темперамент! - внезапно разражается смехом донна Севилья.

   Вдруг Золотая рыбка ударяет себя ладонью по лбу.

   - Придумала! Придумала! Это не имя, а прозвище. И какое красивое! Какое подходящее! - звенит ее стеклянный голосок.

   - Ну? - срывается у всех одним общим звуком.

   - Мы станем называть ее "Тайной". Неправда ли, хорошо? - и красивые глазки девушки вспыхивают и загораются оживлением.

   - Лидочка, ты - богиня мудрости, ты - сама Афина Паллада! Дай я тебя поцелую за это!.. - и Муся Сокольская, Хризантема, с поцелуями бросается на грудь подруге.

   - "Тайна института". Это и красиво и... и... Удобно. Так и будем называть ее "Тайной", - продолжала развивать свое предложение Золотая рыбка, сама, очевидно, восхищаясь пришедшей ей на ум мыслью.

   - Великолепно! Очаровательно! - восклицает Хризантема.

   - Тайна! Это адски хорошо!

   - Лучше всяких испанских имен, пожалуй, - соглашается и донна Севилья.

   - А жаль, - смеется Маша Лихачева, - что не испанское имя мы дали Глаше. Лишим этим возможности нашу донну послать прошение испанскому королю разрешить принять на себя крещение нашей дочки.

   - Глупости говоришь, - вспыхивает и смеется Ольга.

   - А разве ты не думаешь постоянно об Альфонсе испанском? А? Сознайся. Послала бы ему прошение и подписала бы: "Русско-испанская подданная Донна Севилья Галкина". Не правда ли, хорошо звучит, mesdames?

   - Олечкино прошение не было бы принято, - смеются институтки.

   - Но почему? Она ведь приложила бы к нему гербовую марку со штемпелем, как следует...

   - Mesdames, мы уклоняемся от главной темы. Нравится придуманное прозвище или нет? - и Золотая рыбка обегает оживленным взглядом лица подруг.

   - Браво! Браво! Чудесно! Бесподобно! - звучат кругом голоса и сдержанные аплодисменты.

   Одна Капочка недовольна, качает головой и шепчет:

   - Тайна! Не христианское, а языческое что-то. Грех и ересь.

   - Сама-то ты ересь в квадрате, в кубе... - смеется Ольга Галкина.

   - Mesdames, вы спать не даете! Адски спать хочется, а вы тут тары-бары... - и неожиданно на пороге умывальной появляется комичная заспанная фигура Неты Козельской, "Спящей красавицы". Ее косы распустились, обычно большие глаза сузились от света, одна щека, отлежанная на подушке, вся в рубцах, пылает, другая нормально бела. - Это просто нелюбезно, mesdames, будить по ночам, - шипит она сердито, - адское свинство.

   Нету обступают подруги. Ей поясняют всю суть дела.

   Можно ли спать в такую ночь, когда у них появилась маленькая Тайна, крошечная дочка, внучка, племянница, и когда они все сразу стали мамами, бабушками, тетями, дедушками, когда начинается новая жизнь, полная тайны, прелести, очарования...

   - Ах, mesdames'очки, как это хорошо! - внезапно оживляется и Нета, и вся ее сонливость исчезает мгновенно. - Только Комильфошке не надо говорить. Наша Савикова терпеть не может детей, рожков, сосок и пеленок.

   - Да какие же рожки и пеленки, когда Глаше... то есть, Тайне, скоро исполнится пять лет...

   - Ну да, конечно... Только Лулу Савикова и пятилетних детей не терпит.

   - Ну так пускай она будет мачехой "Тайны", если так, - сердито решает "невеста Надсона" и декламирует с ей одной свойственным пафосом и увлечением:

   - Тьфу! Тьфу! Тьфу! Пять типунов тебе на язык и вдвое под язык... не пророчь... - замахали на "Невесту" подруги, - с чего ты взяла, что у нашей Тайночки будет тяжелое детство?.. У нее любящий отец, столько теток, бабушка, дедушка, все родство налицо...

   - Но раз у нее мачеха...

   - Ах, вздор!... Лулу - мачеха, но кроме того и мать будет... Мы Земфиру выберем; она самая серьезная и тихая, - предлагает "Хризантема".

   - Да, да. Выберем Мари в матери Тайны, - в забывчивости кричит Маша Лихачева.

   В тот же миг распахивается дверь из коридора.

   - Ур-р-ра, mesdames! Победа! Победа! Бисмарк Согласен, Тайна принята! - врываясь во главе вернувшейся депутации, кричит, забывшись, во весь голос Ника Баян.

   - Взята, взята Бисмарком Тайна! - вторят ей Шарадзе, Алеко и даже всегда уравновешенная Земфира-Мари.

   -