Чарская Лидия Алексеевна - Генеральская дочка

  

   Источник: Чарская Л.А. Записки сиротки / Илл. Э. Соколовского, М. Андреева. - М.: Изд-во Эксмо, 2003. - 560 с., илл. (Детская библиотека).

   Сканирование, распознавание, вычитка - Глюк Файнридера

  

   - Да, положение не из приятных, - произнес высокий седой военный в генеральской форме. - Что ты скажешь на это, Мари?

   Та, которую звали Мари, худенькая, маленькая, болезненного вида женщина, подняла усталые глаза на мужа и улыбнулась доброй улыбкой.

   - Конечно, если бы Мурочка не была так непосредственна... - тихо прозвучал голос маленькой генеральши, и она отложила в сторону газету, которую читала.

   - Ты называешь это непосредственностью? Гм?! - И генерал Раевский неожиданно весело расхохотался. - Дорогая Мари, я всегда говорил, что ты была слишком снисходительна к девочке, - продолжал он через минуту. - Постоянно спуская Муре все ее маленькие погрешности и недочеты, ты сделала только то, что к шестнадцати годам из нее вышла не благовоспитанная, корректная барышня, а какой-то отчаянный сорвиголова-мальчишка. Ведь ни на один день ее нельзя оставить одну. И что за неприятное положение у нас теперь создается благодаря невыдержанности этой девочки! Мне необходимо ехать в Карлсбад лечить мои больные почки, тебе - в Биарриц восстанавливать издерганную за время твоей неутомимой благотворительной деятельности нервную систему, а девочку положительно не с кем оставить здесь. Взять же ее с собою значило бы подвергнуть себя утроенным расходам, а ты сама знаешь, что, живя на одно мое жалование и не имея свободных средств, мы не можем позволять себе тратить много денег. Да и, кроме того, что же это будет за лечение, если нам придется постоянно думать о том, чтобы наша проказница не свернула себе шею в то время, пока мы будем брать ванны или отдыхать после массажа. Ох уж эти мне баловницы маменьки! Балуют детей напропалую, а потом и сами не знают, что делать с ними.

   Бледное худенькое лицо Марии Павловны тонко улыбнулось в ответ на тираду мужа.

   "Не сам ли он, этот, так бурно возмущающийся сейчас Мурочкиными шалостями и ее чрезмерной живостью, Леонид Федорович души не чает в своей дочурке и, уж во всяком случае, не менее ее, матери, вносит дань отеческого баловства и огромную дозу снисходительности по отношению к шалунье. Ведь не было еще случая, чтобы генерал запретил что-либо своей Мурочке. Неоспоримым деспотом росла девочка в семье. Хорошо еще, что сама по себе натура Мурочки являлась в высшей степени благородной и честной и девочка обладала к тому же добрым сердцем, а то бог ведает, что могло бы выйти из нее!"

   На этой мысли генеральша Раевская снова взялась за прерванное чтение газеты.

   Вдруг глаза ее приковались к огромным буквам объявления, напечатанного на самом видном месте. Такого странного объявления Мария Павловна еще не встречала за всю свою долгую сорокапятилетнюю жизнь. "Пансион хорошего тона исключительно для девиц благородного происхождения" - гласили напечатанные жирным шрифтом строки. "В семинедельный срок за весьма умеренное вознаграждение обучаю молодых девиц хорошему тону и светским манерам под руководством опытной наставницы. Принимаю воспитанниц на полный пансион. Прекрасный здоровый домашний стол. Постоянное наблюдение наставниц. Местоположение крайне благоприятное для здоровья. Дачный чистый воздух. Сосны. Пески. Море. Граница Финляндии. По Приморской дороге. Станция Дюны. Обращаться за справками лично к директрисе пансиона m-me Sept".

   По мере того как глаза маленькой генеральши пробегали эти строки, легкий румянец разлился по ее бледным щекам, а губы сложились в довольную улыбку.

   - Вот, прочти, - сказала она, протягивая газету мужу.

   Леонид Федорович так же быстро пробежал строки объявления и поднял на жену удивленный взгляд.

   - Насколько я тебя понял, Мари, ты хочешь на время нашего отъезда поместить в этот удивительный пансион нашу Мурочку?

   - А почему бы и нет? Ты, разумеется, должен будешь съездить туда сам и предварительно узнать, насколько может быть уместно пребывание там нашей дочери. Конечно, было бы лучше устроить Муру у кого-нибудь из родных, но в данном случае мы с тобой несчастливые люди; у нас не осталось в живых никого из близких родственников, а с нашими дальними кузенами и кузинами мы, в сущности, так мало знакомы, что было бы несколько рискованно отягощать их заботами о девочке, уже одно присутствие которой в доме ведет за собой некоторое беспокойство. Пансион же в таких случаях незаменим. Он не несет с собой никаких других обязательств, кроме денежных, и я, в сущности, рада, что это объявление попалось мне на глаза.

   - Ты права, дорогая Мария, - поспешил согласиться с женой генерал Раевский, - но я все-таки не могу представить себе нашу девочку в чужой, новой для нее обстановке, одну среди незнакомых людей! - И при этих словах лицо Леонида Федоровича приняло озабоченное выражение.

   Мария Павловна улыбнулась.

   - Ты забываешь, мой друг, - сказала она, - что этой девочке пошел уже семнадцатый год и что она окончила гимназию. Стало быть, надо смотреть на нее как на взрослую...

   - Но не как на благоразумную взрослую, во всяком случае? - усмехнулся генерал.

   - ...Не как на благоразумную, согласна, - подтвердила его жена, - и, имея в виду именно это обстоятельство, я и подумала о том, что хорошо было бы отправить в пансион вместе с нашей Мурочкой и Досю. Во-первых, этим мы не разлучим двух неразлучных подруг, а во-вторых, Досиного благоразумия на двоих хватит, не правда ли?

   - Блестящая идея, что и говорить. И чем скорее мы осуществим ее, хотя бы пока только в проекте, тем лучше, - совсем уже весело произнес генерал и, подойдя к звонку, нажал электрическую кнопку.

   - Пригласи сюда обеих барышень, Спиридонов, - сказал он вытянувшемуся перед ним денщику.

   - Слушаю, ваше высокопревосходительство! - отрапортовал тот и так же быстро исчез, как и появился, словно проваливаясь под землю.

   С минуту в гостиной царила полная тишина. Затем послышались торопливые шаги за дверью. Громкое постукивание каблучками, звонкий девичий хохот и неистово-радостный собачий лай...

  

  

   Дверь в гостиную распахнулась настежь. Из-за тяжелой портьеры вынырнули два рыжих сеттера и белый пушистый шпиц. С тем же оглушительным лаем ринулись они со всех ног к своим хозяевам, а следом за собаками появилось небольшого роста растрепанное юное существо со смуглым неправильным личиком, крупным носом и припухлыми губками. Неправильность этого некрасивого личика вполне, однако, искупали веселые, сияющие жизнью и задором серые глаза да сверкающие в улыбке, ослепительно белые зубы.

   С косым пробором в густых, черных, всегда растрепанных волосах, с задорной усмешкой и смелым выражением в шаловливом личике. Мура Раевская действительно походила скорее на разбитного проказника-мальчугана, нежели на взрослую, закончившую курс учения барышню.

   Широкая синяя мужская матроска (девушка не признавала никаких корсетов, говоря, что они только стесняют ее движения) с белым воротником довершала это сходство.

   - Вот и мы. Дорогим родителям почтение и привет! Бард, Леди! Тубо! Назад! Пушок! Ах, несносные собаки, они испортят моей крошке мамусеньке ее плюшевый капот, - веселым, громким голосом кричала Мура, умудряясь одновременно и целовать щеки матери, и пожимать руку отца, и энергичными движениями свободной руки отталкивать льнувших к хозяевам собак, слишком уж неистово выражавших свой восторг. С минуты появления этой смуглой, веселой, жизнерадостной девушки, казалось, сразу ожили строгие стены чопорной гостиной, точно сама фея юности выпорхнула из-за тяжелой портьеры, наполнив комнату смехом и радостью, заставив раздвинуться в улыбку губы старика-отца и заметно помолодеть увядшим чертам матери.

   - Ну, птички мои, зачем вы звали меня? - беспечно смеясь, спрашивала Мура.

   - Кто это птички? Мы-то? Нечего сказать, хороша стрекоза! - притворно сердито хмурясь, произнес генерал. - Следовало бы вам несколько почтительнее относиться к вашим престарелым родителям, сударыня, - начал было Леонид Федорович недовольным голосом и тут же оборвал свою речь на полуфразе. С быстротой вихря кинулась Мура на шею отцу.

   - Паписька мой седенький, паписька мой славненький, любименький, пригоженький, хорошенький мой! - залепетала она. - Пожалуйста, не вздумай только читать мне нотации нынче. Пожалей свою Мурку. Посмотри, как славно светит солнышко, как сияет голубое небо и какое весеннее настроение у твоей дочурки. Право же, грешно портить его. - И говоря это, Мура со смехом покрывала поцелуями глаза, щеки, лоб и губы отца.

   - Да полно тебе, Мурочка, - вмешалась, наконец, Марья Павловна, - дай хоть слово сказать. Садись и слушай, нам нужно переговорить с тобой о серьезном деле. Мы с отцом решили на время нашей заграничной поездки поместить тебя в пансион. Вот в этот самый пансион, прочти о нем объявление. - И маленькая генеральша протянула газету дочери.

   Смех Мурочки оборвался сразу. Смуглое лицо вытянулось.

  

   - Ага, пансион! Значит, дело принимает наисерьезнейший оборот, как видно, - протянула она комическим тоном и с видом вполне благовоспитанной барышни, сложив ручки на коленях, уселась в кресло, положив газету перед собой на столе. - Дося! Дося! - крикнула через минуту Мура появившейся на пороге гостиной белокурой девушке с рыжеватым отливом волос и ослепительно белой кожей блондинки. Все существо этой девушки дышало врожденной грацией и изяществом. А между тем девушка эта была сиротою умершего пятнадцать лет назад простого солдата и поденщицы прачки. В документах рыженькой Доси значилось: "дочь отставного ефрейтора N-ского пехотного полка Евдокия Петрова Кирилова".

   Лет двадцать тому назад, когда генерал Раевский был еще в чине капитана, полк, где служил Леонид Федорович, стоял в глухих дебрях Кавказа. Солдат Петр Кирилов взят был капитаном в денщики. Вместе со своим офицером начальником Кирилов часто совершал экскурсии в горы. В одну из таких прогулок несколько человек горных разбойников напали на Раевского, и - не подоспей к нему на помощь его верный денщик - лежать бы капитану Раевскому с воткнутым в сердце разбойничьим кинжалом на дне одной из бесчисленных дагестанских пропастей. Но Петр Кирилов, закрыв своей фигурой начальника, принял на себя удар, предназначенный ему, и этим спас жизнь Раевскому. Леонид Федорович никогда и впоследствии не забывал этой услуги. Он оставил у себя в доме раненого солдата, и с этого самого дня офицер и денщик стали неразлучны. После отслуженного им по солдатскому положению срока Петр продолжал службу у Раевского. Вскоре оба женились, почти одновременно. В обоих семьях родилось по маленькой девочке. Свирепствовавшая одно время на юге России холера унесла в один день Петра Кирилова и его жену, и его маленькая дочурка осталась круглой сиротой на попечении Раевских. Леонид Федорович и его жена воспитали маленькую сиротку, дочь солдата, наравне с собственной дочерью Мурочкой, а когда подошло время, поместили ее вместе с Мурой в гимназию, в один и тот же класс.

   Этим Раевский хотел, хотя бы отчасти, отблагодарить покойного слугу-друга за свое спасение.

   Таким образом, за услугу, оказанную ее отцом Леониду Федоровичу Раевскому, Дося была воспитана, как настоящая барышня, ничуть не хуже Муры. И молодая девушка платила беззаветной преданностью своим благодетелям за все заботы о ней и любила их и свою подругу Мурочку больше всего на свете.

  

   - Так вот оно, как обстоит дело! Мои милые, дорогие птички, улетая в чужие края, отправляют нас в какой-то пансион "хорошего тона". Ну, и прехитрые же вы, мои дорогие паписька и мамиська; под фирмой отъезда и лечения за границей хотите научить вашу Мурку хорошему тону и светским манерам. Ха-ха-ха! - Мура засмеялась так громко, что и белый Пушок, и рыжие сеттеры ужасно взволновались, стараясь проявить во что бы то ни стало полную солидарность во взглядах с их молодой хозяйкой. От их неудержного лая как будто все зазвенело и загремело в строгой генеральской гостиной.

   Внезапно внимание Мурочки перешло на собак, и новая мысль мелькает в черненькой головке девушки.

   - Хорошо, я согласна ехать в этот противный пансион, но только в том случае, если со мною туда отправят Барда, Пушка и Леди! - решает она внезапно безапелляционным тоном.

   - Ого, какое скромное желание! - не мог не улыбнуться генерал.

   - Мурочка, дитя мое, это не совсем удобно, - тихо протестует маленькая генеральша.

   - В таком случае и я не поеду. Я остаюсь. Серые глаза мечут искры из-под черных ресниц. Упрямо складываются пухлые губки. И скрещиваются по-наполеоновски смуглые руки на груди.

   - Мура, детка моя, - с укором роняет мать, уже предчувствуя бурю.

   - Послушай, Мура, - вмешивается Дося, и серьезные, строгие глаза девушки останавливаются на лице ее юной подруги, - если ты решаешь взять с собой в пансион всю эту свору, я, в свою очередь, останусь здесь и не поеду с тобой. - И лицо рыженькой Доси принимает самое энергичное выражение.

   - Ты?

   Мура недоверчиво улыбается.

   - Да, я... Достаточно было возни с ними и в прошлом году на даче. Помилуй! Пушок пропал, его едва отыскали. Помнишь? А эта глупая Леди едва не попала под поезд. Сколько волнений мы тогда перенесли из-за них! Слуга покорный, я не хочу повторения прошлогодней истории. Итак, выбирай: или ты едешь с твоими четвероногими друзьями, или...

   - С тобой! С тобой! - не дав ей докончить, кричит Мурочка и бросается со смехом на грудь подруги. И вся гостиная как будто снова оживает и смеется заодно с нею.

  

   Как медленно, как убийственно медленно тянется этот несносный поезд! Маленькие неуклюжие вагоны Приморской дороги ползут, едва-едва подвигаясь вперед. Мура Раевская с грустным, против обыкновения, задумчивым личиком приютилась в уголку вагона.

   Сегодня с утренним поездом ее родители уехали за границу. Это ее первая продолжительная разлука с ними. Два месяца! Бесконечные два месяца придется провести без них Мурочке! И с душою, смятой только что пережитыми грустными впечатлениями, она замерла в своем уголку, не отрывая печального взора от окна.

   Около нее приютилась ее верная подруга Дося. Последняя кажется спокойнее Мурочки, хотя и у нее невесело на душе. Досе, как более благоразумной и серьезной девушке, поручили Мурочку. При расставании с нею генеральша Мария Павловна повторила Досе несколько раз:

   - На тебя вся надежда, Досичка, побереги Муру в чужом месте. Ты одна имеешь на нее влияние и умеешь сдерживать ее порывы. Мы с мужем надеемся на тебя.

   Ах, хорошо им было надеяться, а каково будет ей - Досе - оправдать это лестное доверие к ней ее благодетелей! Уже с самого утра нынче Мура, как нарочно, проявляет нежелательное упрямство и резко выражаемую так некстати самостоятельность. Что же будет потом?!

  

   Несколько раз до своего отъезда генерал Раевский побывал в Дюнах, в пансионе "хорошего тона", и, по-видимому, вынес оттуда самое благоприятное впечатление. И madame Sept, директриса пансиона, пожилая француженка, и ее сестра-помощница очень понравились генералу. Не менее понравился и самый состав барышень воспитанниц, и красивое, здоровое местоположение пансионной дачи. И если бы только не одно обстоятельство, волновавшее Леонида Федоровича, лучшего нечего было и желать для его любимицы-дочки. Но это обстоятельство, крайне щекотливого характера, о котором он предпочел умолчать дома, портило все дело. В первую же встречу с Раевским, узнав от него о поступлении к ней двух девушек вместо одной, причем одной из них не девицы "благородного происхождения", а простой солдатской дочери, madame Sept энергично запротестовала против принятия в свой пансион Доси.

   - В наше воспитательное заведение имеют доступ только барышни из лучших интеллигентных семейств и непременно дворянского происхождения; а если и допускается исключение, то в самых редких случаях, - экспансивно жестикулируя, говорила француженка, - и я смею просить, mon general, избавить меня от компромисса.

   Но Леонид Федорович Раевский от "компромисса" почтенную директрису не избавил, а только значительно увеличил сумму гонорара за право поступления Доси в ее фешенебельное заведение, и madame Sept поневоле примирилась с неизбежным злом. Оставалось только доставить в пансион обеих девушек. Их поручили отвезти туда компаньонке Раевских, Агате Филипповне. Но, возвратившись после проводов родителей с вокзала, Мурочка энергично заявила Агате Филипповне, что они с Досей поедут в Дюны одни. Бедная компаньонка, к сожалению, слишком хорошо знала взбалмошный характер генеральской дочери, чтобы не понять сразу всей тщетности возражений. В этом случае, протестуя больше для очистки совести, Агата Филипповна уже заранее предвидела свое полное поражение. Так оно и случилось. Из ее протеста ничего не вышло, и Мурочка с Досей, забрав с собою весь еще накануне сложенный ими багаж, покатили одни на вокзал Приморской дороги.

  

   Все так же медленно, убийственно скучно тянется поезд. Мимо окон вагона вереницей плывут сосны. Целый лес сосен! Сколько их - этих розовато-коричневых стволов, прямых, как исполинские свечи, прикрытых мохнатыми шапками своих верхушек, - осталось уже сзади - не сосчитать!

   - Мне скучно, Дося, - провожая эти убегающие назад розовые деревья, говорит Мурочка, и все ее смуглое личико комкается в гримасу, предшествующую слезам.

   Дося поражена. Она никогда еще не видала плачущей Мурочки, никогда не улавливала в ее голосе этих "ноющих", по собственному Мурочкину выражению, нот. Значит, она действительно тоскует. Значит, ей на самом деле очень тяжело.

   В отделении вагона, к счастью, нет сейчас других пассажиров. Слава богу, можно поговорить по душе...

   - Я понимаю, как тебе было грустно расставаться с твоими, поверь, мне и самой очень тоскливо без них, - говорит Дося, ласково взяв маленькую смуглую ручку подруги в обе свои. - Но что же нам делать, Мурочка, если так складывается судьба?

   - Ужасно она складывается! Ужасно, Дося! - страстным порывом протеста вырывается из уст Мурочки. - Не говоря уже о том, как мне тяжело и тоскливо без моих птичек, я должна еще отправляться в чужое место, к незнакомым людям, да еще, вдобавок ко всему, того и жди, пожалуй, что повторится гимназическая история. Помнишь, как относились ко мне в гимназии? И начальница, и классная дама, и даже кое-кто из подруг. Многие шалости и проказы спускались мне в силу того только, что я имею счастье быть дочерью корпусного командира - генеральской дочкой. То, что не сошло бы с рук другой ученице, мне безусловно прощалось. А учителя? Некоторые из них - ты это помнишь, конечно? - ставили мне очень снисходительные отметки, тогда как за такой же ответ другим ученицам безжалостно сыпали единицами. Вся гимназия, словом, носилась со мною, как с писаной торбой, благодаря папиному высокому положению, его боевым заслугам и безукоризненной службе. Предчувствую, что все это повторится и теперь в этом фешенебельном пансионе. И опять придется быть центром всеобщего внимания и забот, когда совсем этого не заслуживаешь, не стоишь. И когда я подумаю обо всем этом, меня разбирает такая злость и тоска!.. Ах, какая тоска!

   - Напрасно, однако, ты злишься и тоскуешь, - засмеялась Дося, - и я не вижу причины портить себе настроение прежде, нежели мы попадем в пансион. Если послушать тебя, то ко мне должны были относиться крайне придирчиво и строго в той же гимназии, так как я дочь простого денщика-солдата. А между тем помнишь, как любили меня там? Просто твое пылкое воображение, Мурочка, развертывает перед тобой такие фантастические картины, которых, пожалуй, в сущности, и не было никогда, а ты... Мура, что ты? Ты меня не слушаешь совсем? Да что с тобою, наконец, Мурочка?

   И карие глаза Доси с выражением неподдельного изумления остановились на лице подруги. Теперь это смуглое подвижное личико, еще несколько минут назад полное уныния и грусти, сияло и улыбалось, сверкая блеском глаз и радостным смехом, похорошевшее до неузнаваемости.

   - Придумала! Придумала! - вскакивая с места и хлопая в ладоши, весело вскричала Мура. - Ты только послушай, что я придумала, Дося. Теперь нам будет безумно весело обеим, и два долгих месяца в разлуке с птичками промчатся, как быстрый сон. Ты подумай только, как все мило и будет забавно, когда ты приедешь под видом генеральской дочки с моими документами в пансион, а я с твоими бумагами и метрическим свидетельством Евдокии Кириловой. Вот-то будет потеха! А, какова моя мысль? Хороша, не правда ли? - и Мура залилась своим звонким смехом, которого Дося уже не ожидала услышать так скоро от нее.

   - Но...

   - Без всяких "но", прошу покорно, милая Досичка. Предупреждаю: всякое "но" отравит мне всю мою радость. А мне снова так хорошо сейчас... Да и к чему эти всякие "но", когда нет ничего нечестного и предосудительного в моей затее. Самая невинная, маленькая шутка! Только и всего! Неужели же так трудно не портить мне моего светлого настроения? - с досадой заключила Мура, и снова личико ее приняло недавнее задумчивое и недовольное выражение.

   А когда задумывалась Мура, казалось, переставало сиять радостное солнце, и серые тучи обволакивали небо. Впрочем, это казалось одним Мурочкиным близким, в том числе и Досе. И чтобы вызвать прежнюю счастливую улыбку на лице своей любимицы, Дося вошла в сделку с собственной совестью.

   - Разумеется, шутка самая невинная, строго говоря, и если это развлечет тебя и доставит тебе некоторое удовольствие, то я ничего не имею против нее, - робко начала она, - но...

   - Без "но"... Без "но"... Без "но", прошу покорно, госпожа "Но"! - снова весело захохотала Мура, бросаясь на шею Досе и покрывая поцелуями ее милое лицо.

   - - Итак, верные союзницы? Да? Конечно? - протягивая ей свою смуглую руку, смеясь и сверкая оживившимися глазами, спрашивала через минуту Мурочка.

   Что оставалось делать благоразумной Досе, как не пожать эту маленькую смуглую ручонку и не закрепить таким образом их новый союз?

  

  

  

  

   - Они должны сегодня приехать. Ты приготовила все как следует в комнате генеральской дочери, Эми? - И полная, с густо напудренным лицом и черной пышной фризеткой дама, произнеся эту фразу на безукоризненном французском языке, обратила озабоченный взор на свою собеседницу.

   Последняя, худенькая, высохшая, с рано поблекшим лицом, с мечтательными черными глазками под неестественно пышной прической, пожилая девушка отвечала своим обычно робким нерешительным голосом:

   - Будь покойна, сестра; все приготовлено, как ты приказала.

   - А ковер постлали, тот самый, с пушистым ворсом и пчелками, как я говорила?

   - Да, конечно, постлали тот.

   - И мраморный умывальник с зеркалом?

   - И умывальник, и туалет.

   - Надо принести еще и повесить виды Альп из моей комнаты. А на письменный стол я дам мой новый прибор. Я же сама обойдусь со старым. Когда будет повешена последняя картина и последняя статуэтка поставлена на этажерке, позовите меня. Я хочу судить о впечатлении сразу, когда будет готово все, каково выглядит салон.

   - Sois tranquille, ma soeur, tout aura lieu, selon ton desir! (Будь спокойна, сестра, все будет сделано по твоему желанию!) - робким, полным готовности услужить своей энергичной старшей сестре голосом произнесла младшая сестра, после чего худенькая m-lle Эми с озабоченным видом вышла сделать последние распоряжения, a madame Susonne Sept принялась за прерванное чтение желтого томика Мопассана.

   Сюзанна Дероз родилась в Париже седьмого числа седьмого месяца 18.. года. И эта, как бы самой судьбою навязанная ей цифра семь (sept - по-французски означает семь) была признана самой француженкой фатальной.

   - Numero sept me portera bonheur (N 7 мне принесет счастье), - решила раз и навсегда Сюзанна Дероз и с тех пор носилась с этой цифрой, как с самым близким и дорогим ей существом.

   Ведь надо же было так сложиться обстоятельствам, что и фамилия ее мужа означала тоже число семь.

   Приехав после смерти monsieur Sept на заработки вместе с сестрой из ее далекой родины в Россию, madame Сюзанна решила открыть пансион "хорошего тона" для молодых девиц. Просто пансионы, общеобразовательные и воспитательные, размножились в таком количестве за последнее время, что не стоило открывать их, по мнению предприимчивой француженки, и она решила изобрести нечто совсем новое, чего еще не встречалось в России. И этим "новым" и явился ее пансион "хорошего тона и светских манер".

   По 7-й линии Васильевского острова находился этот удивительный пансион зимою; летом же он перекочевывал в поэтичные Дюны на дачу, тоже значившуюся под цифрою семь. Курс в пансионе был назначен семинедельный, и ни больше ни меньше семи воспитанниц принимались в него. Семь кроватей, семь письменных столиков, семь вешалок, семь приборов было заготовлено для них. Если почему-либо одна из пансионерок уходила, распавшееся число семь тотчас же пополнялось новой пансионеркой.

   Верная своему принципу, madame Sept даже приобрела семь серебряных жетонов с цифрою 7, выгравированной на каждом, и их воспитанницы должны были носить на груди в виде шифров и лишались их при малейшем поступке, шедшем вразрез с правилами директрисы пансиона. Таким образом, в пансионе "хорошего тона" существовало даже наказание в виде временного лишения жетона, несмотря на то что в фешенебельное воспитательное заведение madame Sept принимались исключительно взрослые барышни, уже окончившие курс учения.

   И вот прибытие в пансион двух новых воспитанниц вместо одной, сразу нарушивших главное правило о семи воспитанницах, не могло не портить светлого настроения почтенной дамы.

   Восемь пансионерок вместо семи - уже одно это обстоятельство могло лишить madame Sept сна и аппетита, а тут к тому же непрошеная гостья являлась субъектом весьма темного происхождения. Солдатская дочка, excusez du peu! И это обстоятельство доставляло мучительную заботу за все последнее время почтенной директрисе и не давало ей покоя ни на один миг. А сегодня оно переживалось еще чувствительнее прежнего, ввиду скорого появления девиц.

   - Эми! Эми! - отбрасывая книгу, снова позвала сестру madame Sept.

   - A tes ordres, ma soeur (к твоим услугам, сестра)! - появляясь, как тень, на пороге, произнесла всегда тихая Эми.

   - Что делать, Эми? Что делать? - так и кинулась к ней старшая сестра. - Ну скажи, пожалуйста, откуда я возьму для этой "солдатки" восьмую постель, восьмой умывальник, столик, зеркало. Наконец, где я положу ее спать, где? Все постели заняты, нет места для нее... - с отчаянием вырвалось из груди француженки, и она вперила в лицо сестры безнадежный взгляд.

   - О, что касается этого, то я могу ей уступить мою комнату, - с готовностью предложила ей кроткая Эми.

   - Jamais (никогда)! - с экспансивным жестом вскричала Сюзанна Септ. - Никогда я не позволю себе сделать этого, моя кроткая, добрая Эми... Не велика птица эта барышня! Что, если устроить ее в светлой кладовой? Я прикажу вынести оттуда сундуки и корзины, и комнатка может выйти весьма приличной. Во всяком случае, не хуже ее самой. Что она такое? Un parvenue (выскочка), выскочка, воспитанная из милости в генеральском доме!

   - Но...

   - Не противоречь, Эми, это правда! Ты слишком покладиста, моя добрая Эми, и готова отдать последнюю рубашку каждой. А этого нельзя. Нельзя также прививать гонор людям низкого происхождения. Пусть знают, кто они такие и что представляют собой. Итак, пусть эта маленькая "солдатка" Кирилова поселится в бывшей кладовой. Там ей будет прекрасно... Позаботься о ее комнате. А я пойду к моим барышням поговорить с ними по поводу новых пансионерок.

   Сестры расстались. Хлопотунья Эми, на которой лежала вся хозяйственная часть пансиона, поспешила в кладовую, в то время как ее старшая сестра направила свои стопы на садовую площадку, где воспитанницы ее пансиона вели оживленную игру в лаун-теннис.

  

  

   Их было шесть человек, шесть молоденьких барышень, в возрасте от шестнадцати до двадцати лет. Прежде всего обращала на себя внимание высокая, черноволосая, худощавая молодая особа с угловатыми манерами и некрасивым резким лицом, с которого не сходило упрямое выражение какой-то угрюмой решимости. Это была Коровина, будущая трагическая актриса, двадцатилетняя девица, готовившаяся на сцену и тщательно разучавшая все время монологи и даже целые отрывки из пьес драматического характера с целью поступления на драматические курсы - эти "золотые ворота", через которые молодая актриса попадает по большей части на сцену.

   Прозвище "трагической актрисы" было метко дано Коровиной кем-то из пансионерок.

   Подле Коровиной, вооруженная ракеткой для игры в теннис, стояла свежая, загорелая, с здоровым степным румянцем на щеках и толстой русой косой "помещица" Катя Матушевская, игрой судьбы заброшенная сюда из далеких уфимских степей, где жила безвыездно четыре года по окончании курса в Саратовском институте.

   "Маленькая авиаторша" Вава Григорьева, прозванная так за исключительный интерес к воздушным полетам, грезившая вслух возможностью проводить всю жизнь в воздушном океане, в мире летчиц и летчиков, на белых крыльях исполинских стрекоз-аэропланов.

   Целью жизни Вавы являлась авиация, мечтою - сделаться авиаторшей, идеалом человека - смелый предприимчивый летчик. И сама она как нельзя более подходила к этой профессии.

   Воздушная, легкая, подвижная и проворная, она была олицетворенным порывом и стремительностью. А немного рассеянные голубые глазки Вавы отражали в себе кусочек тех далеких лазоревых небес, куда стремительно уносилась в мечтах эта жаждущая воздушных приключений шестнадцатилетняя девушка.

   Баронесса Иза Пель, хорошенькая, точно со старинной гравюры сошедшая в мир современной действительности, черноглазая с длинными локонами еврейка, была дочерью богатого барона.

   Яркая, талантливая, немного насмешливая, индивидуальная личность Изабеллы Пель казалась много серьезнее других пансионерок. Впрочем, и годами она была старше их. Ей давно уже минуло двадцать, и в фешенебельный пансион она поступила исключительно с целью усовершенствоваться во французском языке перед своей поездкой во французскую Швейцарию, где, по желанию отца, должна была продолжать образование.

   Пансион madame Sept являлся для нее, таким образом, переходною ступенью к той самостоятельности, которая ждала ее в другом заграничном пансионе на чужбине, и девушка, пробыв здесь семинедельный срок, могла постепенно приучиться к внедомашней жизни, прежде нежели уехать из России.

   Так, по крайней мере, желал ее отец.

   Партнершей Изы была толстая, рыхлая, неуклюжая девушка, с одутловатым, чрезмерно белым лицом, сонливыми глазами и медленными, вялыми движениями, дочь богатого купца - Анюта Велизарьева.

   Эта Анюта являлась "bete noir" (козлом отпущения; в точном переводе - черным зверем) пансиона madame Sept. Оставляя в стороне ужасную разговорную речь Анюты, ее чисто плебейские словечки вроде "ладно", "пущай", "урекнули", "покушамши", "ихний" (Анюта Велизарьева получила домашнее образование и закончила его, не умея порядочно написать своей фамилии), оставляя в стороне эти пробелы, молодая купеческая дочка приводила в ужас своими манерами чрезвычайно чувствительную к этому вопросу директрису.

   И если madame Sept нарушила принцип, приняв в свое фешенебельное воспитательное заведение купеческую дочку, то только благодаря усердным хлопотам и обещаниям исключительного характера со стороны самого papa Велизарьева.

   - Вы нам, а мы вам, - говорил Кузьма Кузьмич Велизарьев, потрясая с чудовищной силой руку оторопелой француженки в первый приезд свой в пансион, - вы мою Анютку уму-разуму-с научите, всякие там мерси-с, боку-с, да бонжуры с хвостиком, да монплезиры-с разные не поленитесь вколотить девчонке, а мы вас за это, помимо, то есть законных денежек-с за науку, и все прочее, еще когда и кофейком-с, и сахарком-с побалуем, крупкою из лабаза опять же разною поклонимся, леденьчиками-с, пряниками-с, фруктиками-с и прочими сладенькими финтифлюшками, а вы барышней нашей не пренебрегайте-с, потому что они у нас доселе жили дубиной стоеросовою, только и всего-с.

   И madame Sept "не пренебрегала" Анютой. Она приняла Велизарьеву, погрешив против принципа, и за это была вознаграждена с избытком со стороны богача-купца. Кладовые и погреб пансиона на городской квартире, в Петербурге, и здесь на даче, в Дюнах, были битком набиты колониальными товарами, которыми бойко торговал Кузьма Кузьмич Велизарьев и которые в изрядном количестве поставлял теперь в пансион.

   Наконец, последняя пансионерка "хорошего тона" была спортсменка Соня Алдина, крепко, на совесть сколоченная приземистая особа, с бесцветными маленькими глазками и здоровым лицом, спокойная, уравновешенная девица, бредившая спортом и не признававшая ничего иного, помимо него. Она ежедневно делала спортивную гимнастику утром и вечером, проводила большую часть своего времени на чистом воздухе, за партией лаун-тенниса или в лодке, иногда играла с дачными соседями мальчуганами в футбол, приводя этим в ужас почтенную директрису пансиона, или "выжимала" пуды при помощи тяжелых гирь.

   В медальоне она носила портрет знаменитого борца чемпиона мира и очень гордилась своим знакомством со всеми приемами русской и французской борьбы. Книги не пользовались вниманием Сони, кроме спортивных брошюр, изданий Спорта, или самоучителя шведской гимнастики.

   Над этими последними она способна была просиживать целые дни. В партиях тенниса и крокета она всегда оставалась победительницей.

   И нынче, как всегда.

   С гордым, самоуверенным видом носилась она по площадке, выкрикивая с какою-то особенною на английский лад манерою термины игры. И ракетка ее опустилась только тогда, когда перед нею появилась madame Sept, незаметно подошедшая к играющим.

   - Mesdemoiselles, скоро они приедут, - произнесла она по-французски, обращаясь к пансионеркам, - и вы окажете мне лично большую любезность, если встретите m-lle Раевскую, как подобает высокому положению этой юной особы. Она делает мне большую честь, поступая в наш пансион.

   - Поздравляю вас, madame, с этой великой честью, - насмешливо прозвучал низкий грудной голос, и баронесса Иза Пель с торжественным видом присела перед француженкой, в то время как черные глаза ее лукаво и задорно смеялись.

   - О, mademoiselle Иза, это не относится к вам, - не поняв ее насмешки, произнесла поспешно француженка, - ваш баронский титул уже говорит сам за себя...

   - Я предпочла бы быть простой крестьянкой, - засмеялась Иза.

   - Comment? - глаза madame Sept, бегло остановившись на ее лице, скользнули дальше и, широко раскрытые, с выражением испуга, остановились на фигуре спортсменки.

   - Где ваш жетон? Где ваш жетон, m-lle Sophie? - набросилась она на Соню. - Вам всем необходимо в полном параде встретить вашу новую приятельницу.

   - Какой жетон? - пожимая плечами, спокойно спросила та.

   - Но наш жетон, выразитель идей нашего пансиона, Sumero sept? Где он? - волновалась директриса.

   С тем же спокойствием Соня Алдина провела по груди рукою и, не найдя на ней серебряного жетона, произнесла как ни в чем не бывало, спокойно глядя в глаза начальнице:

   - Мне кажется, что я потеряла его в песке, когда играла мою партию в футбол с гимназистами.

   - Вы опять играли с гимназистами, несмотря на мое запрещение? Mais Dieu de Dieux! Это невозможно! И так ваши манеры не отличаются изысканностью, m-lle Sophie, а вы... вы... - и madame Sept чуть было не задохнулась от охватившего ее волнения. Глаза ее с укором устремились в лицо провинившейся Алдиной, а с губ готовилась сорваться целая огнедышащая тирада, но тут гром колес подъехавшей чухонской таратайки внезапно прервал дальнейшие намерения француженки.

   В тот же миг в дверь террасы просунулось озабоченное лицо m-lle Эми, "масёр", как за глаза называли кроткую, тихую сестру директрисы пансионерки за ее постоянную привычку упоминать о своей энергичной сестре.

   "Масёр" делала какие-то отчаянные знаки madame Sept и пансионеркам, и добрые черные глаза ее выражали не то смущение, не то страх.

   - Elles sont la... Elles sont arrivees. (Они здесь... Они приехали), - донеслось отчаянным шепотом до теннисной площадки.

   И тотчас же озабоченное лицо снова скрылось за балконной дверью. Madame Sept поспешила навстречу новым пансионеркам.

  

  

  

  

   - А у вас здесь очень мило, - произнесла снисходительным тоном черненькая смуглая девушка, обнимая одним быстрым взглядом и красивую белую пансионную дачу, стоявшую на горе, и мохнатую группу сосен, спускавшихся уступами к самому морю.

   Это море сверкало, сияло и серебрилось сейчас на солнце, в просвете деревьев, довершая собою красоту ландшафта. А дальше, позади дачи, шли сосновые леса и дюны с их обрывами в котловины, с обнаженною желтою грудью песчаных холмов.

   - Нет, решительно, здесь очень мило! - подтвердила смуглая девушка, в то время как madame Sept распыхалась в комплиментах перед ее рыженькой подругой.

   - Soyez la bien venue, mademoiselle (Добро пожаловать)! - пожимая руку Досе, пропела самыми милыми и сладкими, какие только имелись у нее в запасе, нотками француженка, отвечая в то же время небрежным кивком головы на поклон Муры. - Мы так давно вас ждали. Monsieur le general votre pere не указал настоящего дня приезда, - пела она.

   "Это прекрасно, это прекрасно! Лучше, нежели я ожидала, она принимает Досю за меня, - в то же самое время радовалась Мурочка, - и таким образом лишает нас необходимости лгать. Действительно, у моей милой Досиньки вид настоящей прирожденной аристократки, тогда как у меня... Фюить!" - и, пряча лукаво заблестевшие глаза под длинными ресницами, Мурочка с деланой скромностью присела перед madame Sept, протягивая ей бумаги, вынутые ею из дорожной сумочки.

   - Не угодно ли взглянуть на мои документы, madame?

   Великолепным жестом небрежной снисходительности madame Sept взяла бумаги, те самые, в которых значилось: "дочь отставного ефрейтора Евдокия Кирилова", и, поджав губы, наскоро пробежала метрику Доси.

   - О, mademoiselle, не беспокойтесь, вы хорошо мне известны и без них, - с любезной улыбкой предупредила она движение Доси, которая тоже было протянула ей документы, переданные ей в поезде Мурочкой. - Пожалуйста, оставьте их у себя. А теперь позвольте вас познакомить, mademoiselle, с вашими будущими сотоварками, - и, взяв под руку Досю, madame Sept подвела ее к группе девушек.

   - Дочь генерала Раевского, очень известного в военном мире, вы, конечно, слышали о нем? - с нескрываемой гордостью обратилась директриса к пансионеркам.

   Каждая приветствовала Досю по-своему.

   Коровина с видом самой мрачной решимости пожала ей руку. Рыхлая Анюта протянула ладонь "дощечкой", как это делают простолюдинки, и пропела певуче:

   - Будем знакомы. Много наслышаны про вас от нашего папеньки.

   Маленькая авиаторша улыбнулась своей далекой улыбкой, делавшей ее прелестной. Спортсменка с такой силой сжала Досины пальцы и так сильно тряхнула ее руку, что бедная Дося чуть не вскрикнула от боли, Катя Матушевская приветливо улыбнулась ей всем своим свежим румяным лицом.

   Одна только Иза Пель недоверчиво покачала красивой головкой и произнесла, протягивая ей руку:

   - А чем знаменит ваш отец? Я знала героя Раевского, мы проходили о нем в русской истории, он, должно быть, ваш предок и военный герой, но современного генерала Раевского, простите, я не знаю.

   Но Досе не пришлось ей ответить.

   - А меня никто не хочет представить столь милому обществу? Нечего делать, придется это сделать самой, - и смеющаяся рожица Мурочки выдвинулась вперед.

   - Евдокия, сиречь Авдотья Кирилова, - назвалась она, пожимая руки барышень.

   - Дунюшка, стало быть, будете. У меня дома тоже сестру Дуняшкой звать. Будем знакомы, - подавая и ей руку "дощечкой", пропела Анюта Велизарьева.

   - Какая, однако, неприятная особа эта Кирилова и какое у нее плебейское лицо! Сейчас видно солдатскую дочку. То ли дело эта прелестная выдержанная Раевская? Она похожа на сказочную принцессу. Это изящество, грация, эта врожденная интеллигентность! - пролетали вихри мыслей в голове madame Sept, пока она детально разглядывала обеих девушек, в то время как те знакомились с пансионерками.

   - Что у нее за солдатские манеры. Я положительно хорошо сделала, кажется, устроив ее в комнате совершенно одну, - мысленно же заключила почтенная директриса. Потом она решительно подошла к Досе, которую действительно приняла с первой же минуты ее появления за генеральскую дочь.

   - Позвольте вас проводить в вашу комнату, chere enfant, - предложила она с тою же утонченной любезностью.

   - О, mersi, вы очень добры, сударыня, - на изысканном