Чарская Лидия Алексеевна - Генеральская дочка

французском языке, который она изучила наравне с Мурочкой, благодаря заботе ее благодетелей, отвечала рыженькая девушка, - но я попрошу пройти туда со мною и мою подругу; мы никогда не расстаемся с нею.

   - Но на эти семь недель вам придется изменить вашим привычкам, дитя мое, и вы будете жить отдельно во все время вашего пребывания в моем пансионе. Вы - во втором этаже, у вас там прелестная комната - салон, a m-lle Дуня - в первом. Для нее тоже приготовлен довольно милый и уютный уголок.

   - Мою подругу, между прочим, зовут Досей, а не Дуней, madame, - поправила француженку Дося, сопровождая свои слова ледяным взглядом. - И все-таки я очень прошу вас, madame, отпустить Досю со мною, хотя бы только сейчас на время, если вы уже непременно хотите разъединить нас.

   - О, что касается этого, то пожалуйста, mon enfant, пожалуйста, я ничего не имею против того, чтобы m-lle Кирилова проводила вас в ваш салон.

   Тут, подхватив под руку Досю и небрежным жестом пригласив Муру следовать за ними, madame Sept повела обеих девушек в дом.

   По дороге они встретили Эми. Тихая, застенчивая "масёр" до того растерялась, что стала отвешивать реверанс за реверансом перед мнимой генеральской дочерью, в то время как "настоящая" Мура Раевская задыхалась от усилия удержать смех, глядя на нее.

   - M-lle Раевская, дочь известного генерала Раевского, - полным значения голосом представила сестре свою спутницу madame Sept.

   - Все выходит как по-писаному, - торжествовала в глубине души Мурочка, - и как это забавно и весело все!

   Остановившись на пороге приготовленного для Доси "салона", как называла ее комнату madame Sept, обе девушки не могли удержать крика изумления, вырвавшегося непроизвольно у них обеих. В такой роскошной обстановке им еще не приходилось жить. В доме Раевских все было так просто, там обстановка не была внешней и показной... Здесь же, в этой просторной комнате, действительно похожей на салон знаменитости, были разложены пушистые ковры, развешаны тяжелые, несмотря на летнее время, портьеры, и дорогие хрупкие безделушки, а драгоценная в старинном стиле мебель рококо, и картины в изящных рамах, и прелестные японские ширмы, скрывавшие за собою кровать, дополняли красоту комнаты.

   - Ах, боже мой, да зачем же мне вся эта роскошь? - сорвалось непроизвольно с губ Доси, лишь только они переступили порог комнаты. - Право же, все это совсем лишнее, madame!

   - Но мы хотели доказать вам, как много дорожим вами, m-lle Raevsky, - с тою же приторно-любезной улыбкой проговорила, обращаясь к молодой девушке, директриса. - Вы же оказываете мне честь вашим поступлением в мой пансион!

   Хорошо еще, что, произнося эти слова, почтенная француженка не обернулась назад. А то она увидела бы презабавную гримасу, сморщившую смуглое личико второй новенькой пансионерки, едва удерживавшейся от смеха.

   Выходя из нарядного салона, уже на пороге его почтенная директриса замешкалась немного и бросила Муре небрежно через плечо:

   - Когда вам вздумается, m-lle Кирилова, пройти в вашу комнату, позвоните прислуге, она вас проводит туда.

   - Oui, madame! - с кроткой покорностью отвечала Мурочка, отвешивая француженке самый почтительный реверанс.

   - Наконец-то мы одни, Дося! - вскричала она, лишь только полная фигура директрисы скрылась за дверью. И обе девушки, словно по уговору, бросились в объятия друг другу.

   - О, милая моя Досичка! Разве не веселой и забавной кажется тебе вся эта игра? Видишь, как была права твоя глупая Мурка. Разыграно все, как по нотам, и главным лейтмотивом является именно то, чего я так справедливо боялась: генеральская дочь! Теперь, по крайней мере, мы потешимся вдоволь. Неужели все это не кажется тебе забавным и смешным? - лепетала Мурочка, давая волю душившему ее смеху.

   - Да, но ровно постольку, поскольку тебе это не принесет ущерба, - ответила, пожимая плечами, серьезным тоном Дося. - Воображаю, какую конуру отвела тебе эта почтенная дама, раз сама она называет ее "довольно приличным и уютным уголком". И я не успокоюсь до тех пор, пока не сумею убедиться в пригодности твоего гнездышка.

   - Ваше высокопревосходительство, смею заметить вам, что вы совершенно упускаете из виду ваше высокое положение, - торжественным голосом, с важным лицом произнесла Мурочка, вытягиваясь, как солдат, в струнку перед подругой и отдавая ей честь по-военному. - И вам не следует снисходить до какого-то "уютного уголка" в буквальном смысле этого слова.

   - А все-таки ужасно сознавать, что, когда я сама пользуюсь всевозможными удобствами, ты будешь ютиться бог знает как!

   - Перестань, пожалуйста, ныть, Досинька. Я уверена, что моя комната во сто крат гигиеничнее твоей. По крайней мере, там нет этих душных портьер и ковра, нет и разных финтифлюшек, которые я ненавижу за то, что они так легко бьются, - решительно заявила Мура, - и чтобы успокоить тебя, я сейчас бегу туда, а пока addio, mia carrissima! Желаю тебе как можно более успеха в твоей новой роли. - И с этими словами Мурочка выпорхнула из "салона".

  

  

  

   Светлая весенняя ночь приближается медленными шагами к земле. Уже давно полночь, а на Дюнах почти светло, только там, дальше, на лесистых холмах, где растут стройные, таинственные сосны, царит навеянный лесной чащей полумрак. И в огромном саду, окружающем дачу, тот же сумрак, таинственный, точно робко скользящий в тени деревьев.

   В маленькой комнатке, находящейся в первом этаже дачи и переделанной из кладовой, где хранились до сих пор сундуки, корзины и пустые чемоданы, сидит Мурочка.

   Четыре аршина в длину и три в ширину - вот все пространство отведенной ей комнатки. Едва умещается в ней узенькая кушетка, заменяющая кровать, крошечный стол и умывальный столик.

   Единственный стул придвинут к столу, и, сидя на нем, Мурочка пишет.

   Пишет первое письмо к своим улетевшим "птичкам", как она называет родителей в глаза и за глаза. В этом письме Мурочка описывает в юмористическом тоне свой приезд в пансион, предпринятую ею шаловливую затею и получившиеся уже от нее блестящие результаты. "Хотя мне и очень грустно без вас, дорогие мои птички, - пишет в заключение девушка, - но тем не менее моя удачная выдумка настолько развлекает меня, что я с захватывающим интересом буду следить за ее продолжением и доставлять вам самые точные отчеты о ней, мои дорогие папочка и мамочка. А пока целую вас ровно столько раз, сколько может это вынести простой смертный, и прошу не забывать бранить вашу проказницу Мурку в письмах, чтобы дать ей возможность получать их почаще, дорогие мои".

   Письмо закончено. Конверт заклеен. И маленький пакетик адресован в далекий иноземный курорт, куда поехала чета Раевских. Покончив с письмом, Мура несколько минут сидит спокойно, задумчиво устремив взгляд в открытое окно. Ночной ветерок чуть колеблет ее растрепанные волосы, освежая разгоревшееся лицо девушки.

   Сейчас же снова грустно. Письмо растравило тоску по отсутствующим близким. Нестерпимо захотелось их ласки. Захотелось присутствия верного, преданного друга подле себя... Неудержимо остро потянуло к Досе, туда, в ее нарядный шикарный салон...

   Но чтобы пробраться во второй этаж к Досе, Мурочке необходимо пройти мимо комнаты директрисы. А та бодрствует, конечно, и выскочит при первом же шорохе и станет допытываться, куда она. Мура, идет. По пансионским правилам строго воспрещается заходить друг к другу в ночное время.

   - Ночью надо спать, пользоваться отдыхом, а не болтать. На это есть день, - раз навсегда изрекла свое правило директриса пансиона и строго наблюдает за тем, чтобы пансионерки следовали ему.

   Перед окном Мурочки растет стройная душистая липа. Вследствие ее не в меру разросшихся ветвей маленькой комнатке не суждено видеть солнца. Глаза Мурочки уже давно прикованы к этому тенистому дереву, принявшему фантастический вид в эту белую ночь. Мура знает, что верхним ярусом своих ветвей липа приходится как раз вровень с окном Доси, помещающимся над ее, Мурочкиной, комнаткой. И если она, Мура, при помощи развесистых ветвей липы проникнет через гостеприимное оконце в салон Доси, - какой славный часок откровенной беседы и смеха они проведут вдвоем!

   Мурочка, уже не рассуждая больше, быстро вскакивает на подоконник. Вот они, эти милые руки-ветви, которые сами так и протягиваются навстречу к ней... Минута... и Мурочка с ловкостью, которой могла бы с успехом позавидовать любая обезьянка, уже сидит на толстом суку липы, обхватив обеими руками ее ствол.

   Теперь остается только влезть осторожно, перебираясь с сучка на сучок, до той толстенной ветки, которая приходится как раз в уровень с окном Досина салона. Проворно и ловко перебирая цепкими маленькими руками, Мура отважно лезет наверх, не уступая в ловкости и проворстве любому мальчугану. Почти достигнув сука, она поднимает голову вверх и смотрит в окно. Как жаль, что оно не освещено!.. Неужели Дося уже спит в своем пышном салоне?

   Как может она спать в эту ночь, полную неотразимой прелести нежного мая! Неужели же она не чувствует, что ее Мура находится здесь, так близко от нее!

   - Дося! Дося! Открой окно!.. Ты меня слышишь? Открой окно, Дося! - шепчет Мурочка, вытянув шейку.

   Но вместо голоса Доси та же полная тишина.

   Тогда Мура, протянув вперед руку и изогнувшись всем своим гибким телом, тихонько стучит в окно... Опять ничего... Ни звука... Как будто в роскошном салоне нет ни души.

   - Дося! Дося! Я - здесь. Отвори!

   И, произнося эти слова звонким шепотом, Мура уже громче барабанит пальцами по стеклу.

   С минуту она прислушивается, затихнув. Никого...

   Но вот раздаются шаркающие по полу туфлями быстрые шаги... Разве у Доси есть такие шлепанцы-туфли?.. - смутно припоминает Мура. И в тот же миг испускает испуганный крик. В окне появляется какая-то худая белая фигура, странно напоминающая Муре кого-то, но она решительно не помнит кого, с лицом, по своей худобе и бледности напоминающим мертвеца, и с совершенно лысой головой.

   - Дося! - невольно вскрикивает Мура. - Дося. Это не она... Где она? Куда вы дели ее?

   - А-а-а-а! - в свою очередь вопит белая фигура, похожая на скелет. - А-а-а! Ggard aux voleurs! Ggard aux voleurs! (Берегитесь воров, берегитесь воров!) А-а-а-а!

   Этот вопль так отчаянно пронзителен и громок, что мгновенно поднимает на ноги весь дом. Смутно сообразив об опасности, Мурочка проворно слезает вниз, ловко скользя с ветки на ветку.

   Как она могла перепутать окна? Непростительная ошибка!

   Рядом с роскошным салоном "генеральской дочки" madame Sept отвела комнату своей сестре, кроткой, тихой Эми, с тем чтобы та могла услужить знатной барышне, дочке, если бы той потребовались ее услуги. В ее окно и постучала по ошибке Мура, приняв его за окно Досина салона.

   Теперь, поняв свою ошибку и едва удерживаясь от смеха, вспомнив забывшую впопыхах надеть парик m-lle Эми, Мурочка стремительно спускается на землю.

   Она поспевает в свою "кладовую" как раз вовремя, когда весь дом, испуганный криком, уже наполнился шумом и суетой. Дворник и две горничные, ночной сторож и даже толстая кухарка Ильинишна - все это мечется по комнатам, отыскивая несуществующих воров под личным предводительством самой директрисы.

   - Mais, ой sont, ils done ces voleurs, ou? (Но где они, воры, где?) - взывает почтенная француженка, вооружившись зонтиком и заглядывая во все углы, в то время как несчастная, перепуганная "масёр", успев накинуть капот на свое тощее тело и кое-как нахлобучить парик на совершенно лишенную волос голову, уверяет всех и каждого, трясясь, как в лихорадке:

   - Mais, oui! Oui, c'etait Lui! C'etait le voleur! Я видела его глаза... Они были ужасные... Они горели алчным огнем, как у тигра или у шакала... И в руке он держал нож, огромный нож...

   - Его следовало угостить партией английского бокса, - вставила, выслушав объяснение перепуганной девицы, разбуженная вместе с другими спортсменка, - по крайней мере, навсегда отбило бы охоту залезать в чужой дом.

   - Ах ты, господи, угодники божий, страсти-то какие у вас деются! Беспременно папиньку просить буду взять меня отседа. Уж ежели раз жулики объявились - беспременно и вдругорядь придут... Да еще нож припасен с ими. Господи, страсти какие! - и, вся дрожа своим рыхлым телом, белая, как мел, Анюта Велизарьева едва могла прийти в себя.

   - Неужели с ножом и вправду? - в тон ей испуганно шепчет Катя Матушевская.

   - Ах, все это такие глупости, что и слушать стыдно, - слышится насмешливый голос баронессы Изы. - M-lle Эми просто показалось все это. Какие же воры придут в светлую, прекрасную майскую ночь?

   - Правда, правда, - подхватила маленькая авиаторша.

   - Но если у них был нож?.. Значит, это были все-таки воры! - мрачно вставляет трагическим тоном Коровина.

   - Но, боже мой, в таком случае и наша почтенная кухарка Ильинишна тоже вор и разбойник, потому что я несколько раз собственными глазами видела ее, вооруженную ножом. - И черные глаза баронессы Пель насмешливо щурятся, пробегая по все еще взволнованным лицам пансионерок.

   Все невольно смеются.

   Громче всех хохочет Мура. Ей удается, наконец, проникнуть к Досе, и, трясясь от смеха, настоящая генеральская дочь поверяет мнимой генеральской дочери только что происшедшее с нею трагикомическое происшествие.

   Но Дося, однако, не разделяет ее веселости.

   Дося смущена немало. "Вот оно, начинается! Только что приехали, а уже начались обычные шалости и проказы. И ведь она могла упасть с дерева и разбиться насмерть, к довершению всего, эта нелепая Мурочка".

   Вздрогнув от одной этой мысли, Дося принимается ласково выговаривать Муре за ее поступок. Но та только звонко хохочет в ответ.

   - Нет, нет, это было восхитительно, я тебе говорю! - едва находит она силы произнести между взрывами смеха: - Ты представь себе только эту картину: длинная, белая рубашка, точно саван мертвеца, совершенно голый, голова, как череп, и вопит благим матом: А-а-а! Les voleurs! Card aux voleurs! (Воры! Берегитесь воров!) Есть отчего умереть со смеху! А я и не подозревала, что милейшая Эми носит парик! Ха-ха-ха!

   - Тише, тише, услышат!

   - Ах, Дося, мне хочется прыгать, бесчинствовать и кричать!

   - А ты должна лечь спать вместо этого, как пай-деточка.

   - У-у, как скучно!

   - Что делать, детка моя!

   - В таком случае спокойной ночи, молоденькая мамаша.

   - Приятного сна, моя милая дочка.

   И, крепко обнявшись на прощание, обе девушки расходятся по своим комнатам, чтобы уснуть без помехи на этот раз.

  

  

  

   Июнь. Полдень. Знойно палят горячие лучи солнца. Доводит до изнеможения мучительная летняя духота. Затих серый залив, без признака ряби застыла, как неживая, сонная поверхность его. Дремлют без движения старые сосны. Притих шалун ветер. Замерла измученная зноем природа. Острее и крепче чувствуется в этой духоте пряный запах цветов: пышных алых и белых розанов, гелиотропов, левкоя, резеды, красующихся на садовых клумбах.

   На обширной площадке, устроенной для игры в теннис, царит та же мертвая тишина. До игры ли при сорокаградусной жаре нынче?

   Жалюзи над окнами дают некоторую иллюзию прохлады и красивый желтоватый полусвет.

   Благодаря им еще можно заниматься в гостиной. Здесь madame Susanne Sept дает свой обычный урок. Сама директриса сидит на своем обычном преподавательском месте, в "красном углу", как прозвала Иза Пель это привилегированное место почтенной дамы. Вокруг нее восемь молодых девушек разместились на легких бамбуковых стульях. Иза Пель с ее умными насмешливыми глазами и тонким классическим личиком, Катя Матушевская, Анюта Велизарьева, едва не засыпающая от томленья июльской жары, и прочие пансионерки.

   Подальше от француженки поместилась Мура. Рядом с madame Sept, по обе стороны, устроились ее самые "почетные" воспитанницы: баронесса Иза и Дося Кирилова, успешно ориентировавшаяся в роли генеральской дочки за месяц пребывания ее здесь.

   - Вы должны знать, mesdemoiselles, - тянет, изнемогая от жары, усталым голосом на своем безукоризненном французском языке директриса пансиона, - что грация движений есть одно из самых первых достоинств светской, хорошо воспитанной девушки. Например: как просто, кажется, поднять с пола упавший платок, а между тем это можно сделать неловко и неуклюже, d'une maniere incroyable, и тонко, изящно, легко. M-lle Sophie, - неожиданно обращается она к Алдиной, - подтвердите мои слова на деле, я бросаю платок, поднимите его.

   Соня Алдина проворно поднимается с места и своей размашистой, широко шагающей походкой спортсменки, которой она очень гордится, направляется к платку.

   - Ни с места! - громко кричит Мурочка, порывисто бросаясь вперед и пересекая дорогу Соне. - Или вам не совестно исполнять работу домашней собаки? Той только крикнуть: "apporte", и она готова служить.

   Что такое? Глаза madame Sept грозным уничтожающим взором пронизывают "нахалку". Вот уже месяц, как эта невозможная "солдатка" отравляет ей жизнь, противореча на каждом слове. Когда она, непрошеная и нежеланная, водворилась в их фешенебельном пансионе, был конец мая, теперь же июнь уже на исходе, а между тем за весь этот месяц сколько неприятностей и бед доставило им с Эми это невозможное дитя! Начать с того, что с первой же ночи своего приезда она до смерти напутала бедную кроткую Эми, не делавшую никому вреда, и сама цинично призналась в этом на другое утро. И без малейшего раскаяния при том!

   Потом чуть не утопила любимую сибирскую кошку ее, Сюзанны, вздумав выкупать прелестного зверька в бочке с дождевой водой.

   А надпись ее, сделанная мелом на воротах главного входа в пансион и торжественно гласившая:

   "Берегитесь бешеных собак"!.. О!

   Вследствие этой надписи пансион целый день осаждали полиция и члены дачного благоустройства, приходившие делать выговор madame Sept по поводу легкомысленного укрывательства ею бешеных собак у себя на даче. Но и этим еще не кончались "художества" солдатки, как заглазно называла, отводя душу, почтенная директриса шалунью. Ее дерзость дошла до такой степени, что она вывесила объявление о сдаче комнаты со столом за крайне умеренную цену над окном директрисы и превратила, таким образом, фешенебельное заведение в какую-то колокольню. То и дело раздавались звонки у ворот дачи, и желающие нанять комнату с полным пансионом за "крайне умеренную плату" приставали с расспросами к прислуге, пансионеркам и к самой директрисе.

   Виновница же всех этих происшествий хохотала до упаду, когда madame Sept вздумала читать по этому поводу ей нравоучение.

   Из числа штрафных не выходит она весь месяц, эта несносная Дося, это enfant terrible (ужасный ребенок) почтенного пансиона madame Sept. Серебряный жетон с цифрою 7 хронически отсутствует на ее груди. А косые взгляды, бросаемые на нее директрисой, подтверждают недовольство ею.

   Но ей как будто до всего этого столько же дела, сколько и до сегодняшнего урока, тогда как madame Sept имеет твердое намерение продолжать его, так или иначе.

   Чтобы поразнообразить свои занятия с пансионерками, почтенная директриса старается вовлечь своих воспитанниц в светскую беседу, причем изображает собою какую-то очень важную титулованную особу.

   - Как проводите вы ваш день дома? - спрашивает она "помещицу" Варю от имени воображаемого графа или князя.

   Та смущенно объявляет директрисе, что встает она с петухами и целые дни проводит в поле, наблюдая за полевыми работами.

   - ...Дальше, дальше, mademoiselle.

   - А вечером часто хожу в хлев и сама дою рыжую буренку.

   - Comment? - и madame Sept даже подпрыгивает от неожиданности на своем стуле.

   - Как? Но вы забыли, m-lle, что перед вами сейчас граф N., светский господин, важный собеседник.

   Катя смущается. Ее маленьких глазок сейчас совсем не видно.

   - Pardon, madame, этого, кажется, не следовало говорить, - краснея до ушей, говорит она.

   - Вот уж напрасно. Что вам стесняться какого-то дурацкого графа, - хохочет Мура, которая, как никто, радуется инциденту, - наверное, какой-нибудь набитый дурак, этот граф с моноклем в глазу, называющий навоз - одеялом плодородия, а свинью - ветчиной! Ха-ха-ха!

   - Qu'est-ce que vous dites la? (Что вы там говорите?) - не понимает француженка и, не получив ответа, продолжает "репетицию хорошего тона", как она называет эти занятия с пансионерками.

   - Ваша очередь, m-lle Annette!

   Все смотрят на Велизарьеву, приютившуюся в укромном уголку, и веселый взрыв смеха оглашает комнату.

   - Мымм! - мычит всхрапнувшая под шумок и музыку "купчиха". - Мымм! Нешто время идти ужинать?

   И ее белое рыхлое лицо с бессмысленно остановившимся взглядом так комично в эту минуту, что даже требовательная madame Sept не может рассердиться на эту так несвоевременно заснувшую девушку.

   - Вот так беседа с графом! Фюит! - свистит Мурочка и заливается смехом.

   Почтенная директриса останавливается на ее лице грозным взглядом.

   - Mademoiselle, если у вас нет желания заниматься, не мешайте другим, повторяю вам это во второй раз, - говорит она. - Можете выйти, если желаете. Все равно мои уроки не принесут вам пользы, - с уничтожающим презрением заключает француженка.

   - Я в этом нимало не сомневаюсь, madame, - не остается в долгу Мура и, широко пользуясь данным ей правом, порывисто встает, причем роняет стул и едва не разбивает фарфоровую лампу, стоявшую подле на высокой тумбе.

   - Тралллляляля, - напевает она себе под нос веселенький мотивчик, направляясь к двери. Полный укора взгляд Доси следует за нею от рояля. Но Мурочка делает вид, что не видит его, и как ни в чем не бывало птичкой перепархивает порог комнаты.

   - Слава богу, вырвалась на волю! - говорит сама себе со вздохом облегчения шалунья. - Ну, уж теперь больше ни за какие коврижки вам не заманить меня на ваш дурацкий урок!

  

  

  

   Какая тоска, однако, что бы придумать такое?

   Из гостиной все еще доносятся соната Бетховена, голос madame Sept, продолжавшей свои занятия и вполне, очевидно, вошедшей в свою "графскую" роль, и отвечающие ей нетвердые голоса пансионерок.

   Мура машет рукой и смеется.

   - Дорогой граф, мое любимое занятие перевозить навоз, доить коров или париться в бане, - с величественными жестами, отвешивая низкие реверансы невидимому собеседнику, говорит она, стоя за дверью. - Ха-ха-ха! Милый разговорчик, нечего сказать! - и заливается смехом. Но в глубине души ее все же точит червячок скуки. Пансионерки на уроке, Доси нет, не с кем слова сказать.

   "Не пройти ли пока скуки ради в комнату m-lle Эми?" - мелькает мысль. Тихая, кроткая "масёр" не менее, нежели всем прочим пансионеркам, нравится и Муре. Правда, она немножко не в ее, Мурином духе, размазня и тихоня, но в сущности, славный экземпляр, по мнению Мурочки, и, право, не грех зайти к ней с визитом в неурочное время.

   И с самыми благими намерениями сразу оживившаяся девушка стучит в дверь m-lle Эми.

   - О n'entrez pas, n'entrez pas! (He входите! Не входите!) - раздается оттуда испуганный голос.

   Этого вполне достаточно для того, чтобы, движимая непреодолимым любопытством, Мурочка широко распахнула дверь.

   - Bonjour, m-lle Эми! Что вы делаете здесь? - говорит она самым невинным тоном, вытягивая шейку и любопытными глазами обегая комнату.

   - О, о! - визжит сконфуженная Эми и набрасывает носовой платок на свою так рано облысевшую голову.

   - Ага, понимаю, вы чистили вашу прическу, - тем же ангельским тоном, подходя к ней, говорит Мура.

   Действительно, m-lle Эми чистит парик, давно от времени и пыли превратившийся в какой-то темно-серый комок. И вот, при помощи пудры и бензина "масёр" во что бы то ни стало хочет вернуть надлежащий вид "прическе", как называет, по урожденной ей деликатности, Мура этот парик. Однако это не так легко сделать. Облака пудры носятся по комнате. Они усеяли пол и стулья, лезут в нос и и рот, противно щекоча горло и поминутно заставляя чихать и кашлять. От противного запаха бензина уже давно кружится голова и сосет под ложечкой, а чистка парика далеко еще не достигла желанного результата.

   Красная и смущенная, m-lle Эми безнадежными глазами смотрит на Мурочку.

   - О, il a ete beau! (О, он был прекрасен!) - говорит она уныло, теребя окончательно испорченные серо-бурые пряди. - Да, он был прекрасен, когда был молод... Время портит и старит все... не только вещи, но и людей! - заключает она с меланхолическим видом, и Муре кажется, что слезы появляются в больших кротких глазах француженки. Ей становится нестерпимо жаль эту бедную кроткую "масёр", почти всю свою жизнь прожившую под строгим наблюдением своей деспотичной сестрицы, и она во что бы то ни стало хочет помочь Эми.

   - Милая m-lle Эми, - говорит ласково Мура, - не попробовать ли вам покраситься немножко? Чуть-чуть?

   - O, non. Au nom du Ciel, non! (О, нет. Нет, ради бога!) - испуганно шепчет Эми, - если ma soeur Susanne узнает, она останется очень недовольна этим.

   - Гм! Гм! Вы правы, пожалуй, - немедленно соглашается Мура и задумывается на одно мгновение.

   Вдруг она ударяет себя ладонью по лбу и радостно говорит своим звонким голосом, жестикулируя и волнуясь:

   - О, m-lle Эми, я придумала, наконец! Это будет последний шик! Последний крик моды! Это будет божественно, уверяю вас! Я вспомнила сейчас о тех французских актрисах, которые обесцвечивают себе волосы при помощи нашатыря и перекиси водорода, и волосы делаются у них как золото... И если вы разрешите только, то при моем благосклонном участии и при помощи этого состава ваша прическа примет свой прежний прекрасный вид. Даже гораздо более элегантный, нежели прежде, потому что ваши волосы присвоят себе золотистый оттенок. Ах, это будет прелестно, уверяю вас!

   И Мура прыгает и хлопает в ладоши в восторге от своей выдумки.

   M-lle Эми смущена. Она слышала и знает о способе, при посредстве которого можно превратить какой угодно цвет волос в золотистую блондинку, но она еще не решается пойти на это. Она боится показаться эксцентричной. Что скажет сестра?

   Но добрая Эми не долго борется со своими сомнениями.

   Враг-искуситель слишком силен. Кому не захочется быть золотистой блондинкой? А эта маленькая Мура, кстати, так убедительно говорит сейчас!..

   - О, она будет в восторге, ваша сестра, - шепчет снова маленькая искусительница. - Да и потом, в сущности, она даже вряд ли заметит перемену в цвете прически. Ведь мы только вычистим волосы и чуточку их позолотим! - возбужденно заключает она, суетясь и волнуясь гораздо больше самой обладательницы прически.

   M-elle Эми сентиментальна. Ей давно нравятся поэтичные типы с белокурыми головками, отливающими золотым блеском. Они так трогательны всегда! И при задумчивых карих или голубых глазах они кажутся прелестными.

   И подняв к небу свои собственные выцветшие глаза и томно вздыхая, она, наконец, отбрасывает последние колебания в сторону и дает свое согласие.

   Веселое "ура" срывается с губ Муры, и она стремительно бежит куда-то.

   Провизор, почтенный человек в синих очках, удивленно взглядывает поверх стекол на смуглую барышню, ворвавшуюся к нему ураганом в аптеку. Пока он отпускал перекись водорода и нашатырь Муре, та уже успевает раздразнить мирно дремавшего на диване кота и перечитать все этикеты спрятанных в шкалу снадобий.

   Через пять минут она уже снова в пансионе. И, запершись с m-lle Эми в ее комнате, долго колдует в полной тишине. Торжественное священнодействие над злосчастной прической длится гораздо более часа, и когда к обеду обе выходят к столу, весь состав пансиона, во главе с самой директрисой, дружно ахает при виде головы m-lle Эми. Темно-русый до этого дня, хотя и грязный, парик теперь волею судьбы в лице Муры превращен в какие-то безобразные лохмотья мочально-яичного цвета. Никакие, даже самые тщательные завивки, ни ondulation не были в состоянии смягчить ужасного впечатления, получающегося от этого невозможного, местами льняного, местами ярко-рыжего, местами красно-желтого цвета яичного желтка парика.

   - Oh, quelle horreur! (0, какой ужас!) - вырывается с неподдельным ужасом из груди madame Sept, когда ее сестра появляется перед нею и она смотрит на пеструю голову m-lle Эми таким взглядом, точно перед ее глазами не эта кроткая голова, а бенгальский тигр или сказочное чудовище.

   - Mais... mais... ma soeur! - лепечет смущенная Эми, краснея до слез под этим взглядом.

   Бедная Эми! Уже там, в своей комнате, несчастная убедилась в полной несостоятельности парикмахерских способностей Муры и жестоко каялась в чрезмерном доверии, оказанном ей. Но сейчас, когда десять пар глаз устремились, с выражением тихого ужаса, на ее злосчастный парик, сейчас она убедилась, что жизнь, в сущности говоря, прескучная история.

   И сама виновница происшествия чувствовала себя не лучше пострадавшей.

   - Уверяю тебя, что это вышло нечаянно... нечаянно, клянусь тебе, Дося, - взволнованно шептала Мурочка, улучив удобную минуту и пробравшись к своему верному другу.

   - Ax, детка, детка, ты своими выходками сведешь меня с ума! - покачивала головкой Дося.

   Нечего и говорить, что madame Sept скорее других поняла, кто был виновником несчастья, приключившегося с ее сестрою.

   Смущенное личико Муры говорило без слов само за себя. Молодая девушка самым чистосердечным образом раскаивалась в происшедшем. Менее всего желала она обидеть добрую, тихую Эми, мухи не обидевшую на своем веку.

   Но ей не поверили, конечно. Не поверили ни madame Sept, ни сами пансионерки.

   С горьким чувством поймала Мурочка исполненный укора взгляд красивой Изы. И даже, кажется, сама Дося сомневалась как будто в искренности и чистоте ее благонамерений по поводу этого ужасного парика.

   О, это было бы уже слишком! Как несправедливы люди!

   И мгновенно светлое настроение Муры падает, исчезает. Тихая грусть обволакивает сердце.

   Она не замечает колючих, как иглы, взглядов madame Sept, не слышит укоряющего ее шепота соседки Анюты Велизарьевой, которая, пользуясь рассеянностью директрисы, уничтожает осетрину при помощи ножа и тихонько усовещает Муру по поводу ее поступка.

   Уж этот поступок! Ах, не в добрый час пришла ей в голову эта несчастная мысль! Противный нашатырь! Противная перекись водорода! Что за ужасное положение создали они!..

  

  

   На курорте, находящемся в нескольких верстах от пансиона, ежегодно устраивался костюмированный бал.

   Пансионерки madame Sept давно уже готовятся к этому балу.

   Говорили о нем еще в конце июня, когда вечера были прозрачно-тихие с летними сумерками, с нежным дыханием ветерка.

   Теперь уже июль на исходе. В полдень нестерпимая жара, вечером - прохлада и мрак. Теперь по вечерам нашлось новое занятие для пансионерок: они готовят себе сами костюмы для предстоящего бала. Впрочем, шьют костюмы не они. Кроткая m-lle Эми, примирившаяся с печальной участью, навязанной ей судьбой, в виде пестрого, похожего на паклю парика, и приглашенная ей в помощь из города портниха деятельно занялись шитьем. Сама madame Sept распределила костюмы: изящная генеральская дочка, в лице нежной белокуро-рыженькой Доси, должна одеться феей весны, красивая баронесса Иза - богиней ночи, толстая Велизарьева русской боярышней, Катя Матушевская - цветком мака, Ия Коровина - мрачным ангелом смерти, маленькая авиаторша Вава - мотыльком, Соня Алдина - рыбачкой и, наконец, ненавистная почтенной директрисе "солдатка" - Folie (Безумием).

   - Ca vous passe le mieux! (Это вам больше всего подходит!) - не без ехидства подчеркивает она, обращаясь к Муре.

   Костюм Безумия с его звонкими колокольчиками как нельзя более импонирует последней. В нем можно шалить и бесчинствовать сколько угодно. И Мура улыбается довольной улыбкой. За последнее время она постоянно находится под "штрафом" и почти не видит жетона у себя на груди. То и дело приходится его снимать, возвращать по принадлежности и выслушивать при этом фразы вроде следующей из уст madame Sept:

   - Я не хочу, да и не имею права наказывать таких взрослых девиц, что было бы смешно и нелепо, по меньшей мере, но, отбирая у вас жетон, я хочу этим выразить вам свое неудовольствие. Эта исполненная символов вещица не может оставаться в руках такой легкомысленной особы, как вы. И ваши проступки...

   В чем, собственно говоря, заключались Мурины проступки? Если не считать так неудачно "обесцвеченной" головы этой милой m-lle Эми, она виновата, пожалуй, только в том, что написала зонтиком экспромт, посвященный madame Sept, на песке пляжа, в часы купанья. И гуляющая там публика много смеялась, познакомившись с ее довольно-таки своеобразной музой. Или тем, что, приобретя несколько воздушных шаров у разносчика, она привязала к каждому из них по карикатуре, а самые шары на длинных нитках прикрепила к ветвям деревьев.

   В карикатурах легко можно было узнать самое madame Sept в разных проявлениях ее жизни.

   На одном рисунке она пудрится, на другом распекает кухарку, на третьем снимает папильотки, на четвертом катается верхом на кошке Ами.

   Следующая карикатура m-lle Эми с патетическим видом и лысой головою, заломившая в отчаянии руки над испорченной прической. И, наконец, всех пансионерок Мура довольно удачно изобразила в виде животных.

   Высокую мрачную Ию Коровину - в виде жирафа, Досю - грациозной кошечкой, Изу - красивой ланью, Анюту Велизарьеву - коровой, и все в таком же духе. Целые три часа болтались карикатуры под деревьями, в то время как воздушные шары на длинных нитях красовались над вершинами сосен. Это было довольно забавно, и Мура никак не могла решить, за что, собственно говоря, с нее сняли жетон, как только madame Sept вернулась из сада.

   Карикатуры вышли настолько удачными, что сами пансионерки выпросили их на память у Муры. Одна Анюта только очень обиделась на Мурочку.

   - Сами-то не больно хороши, - шипела ей вслед раскрасневшаяся "купчиха". - Я хоть и толстая, зато белая да гладкая, не то что другие прочие, разные какие... - И она сопровождала свои слова уничтожающим взглядом.

   - Милая m-lle Annette, пожалуйста, не сердитесь, - миролюбиво-ласково обратилась к ней Мурочка. - Право же, я совсем не имела в виду обидеть вас. Видите, я и себя не пощадила.

   И она протягивала Анюте Велизарьевой бумажку с изображением ее самой, в виде облезлой, уродливой, худой собачонки, с корявыми лапками и выдерганным хвостом.

   - Подите вы... - сердито отмахивалась Анюта.

  

   Вот он наступил, наконец, так страстно ожидаемый вечер!.. Уже давно гремела музыка в курзале, и тонкий, изящный дирижер успел уже охрипнуть, выкрикивая названия модных танцев и бесконечных фигур контрдансов... Давно кружились, прыгали и грациозно извивались все эти изящные, прелестные феи, пастушки, коломбины, бабочки, розы, фиалки, Жанны д'Арк, Психеи и Дианы в обществе неотразимых Пьеро, Арлекинов, римских воинов, демонов, гениев и русских бояр.

   А пансион madame Sept все еще не появлялся среди танцующих. Дело в том, что madame Sept давала последние инструкции пансионеркам. Собрав в гостиной уже давно одетых к балу девиц, она появилась, наконец, торжественно-пышная в своем новом платье, в сопровождении Эми, соорудившей над своей вылинявшей прической что-то среднее между чепцом и бантом.

   - Mesdemoiselles! - произнесла торжественнее, чем когда-либо, madame Sept. - Сегодня вам представляется случай с честью вынести испытание и поддержать честь нашего пансиона. Помните, что вы, как питомицы его, должны строго отличаться своими манерами, грацией и изяществом от того общества, с которым вам придется встретиться на балу сегодня. Будьте же как можно внимательнее к себе, mesdemoiselles, следите за собою и помните, что тысячи глаз будут устремлены на вас с целью подметить какое-нибудь упущение, какой-нибудь недостаток. Люди часто бывают злыми из зависти. Имейте это в виду. Ну, а теперь едем! II est temps! (Уже время!)

   - Слава богу! Кончила! - непроизвольно вырвалось из груди Мурочки, обожавшей шум и веселье танцевальных вечеров, где можно было двигаться, прыгать, смеяться. - Можно ехать, наконец!

   И зазвенев всеми бубенчиками своего пестрого гремучего костюма и мелькнув короткой, яркой, полосатой юбкой, она первая бросилась вперед. Но пока размещались на пяти чухонских пролетках-таратайках, прошло немало времени. Ради усовершенствования хорошего тона madame Sept строго следила за каждой садившейся в "экипаж" воспитанницей пансиона. У нее создалась целая наука не только, как принимать гостей, сидеть за столом, поддерживать беседу, вести себя на прогулке, но и как ездить в вагоне, плыть в лодке, играть в крокет и теннис и кататься в экипажах, хотя бы последний был простой финской трясучкой. И сейчас, не сообразуясь с местом и временем, она, верная себе, муштровала девиц:

   - М-lle Sophie, как вы заносите ногу на приступку? Oh, Dieu! Разве может быть у барышни такой шаг? Он впору какому-нибудь лодочнику, а не девице хорошего тона. M-lle Annette, зачем вы так пыхтите, когда усаживаетесь в экипаж? M-lle Barbe! He надо так прыгать... Для благовоспитанной барышни это не годится. M-lle Catrine, боже мой, вы отдавили мне ногу. Какая непростительная неловкость!.. M-lle Кирилова? Ou-etes vous, done? (Где же вы?)

   - Я здесь! - отзывается с самой дальней таратайки веселый голосок Муры, и все ее бубенчики звенят, как звонкий ручеек весной.

   - M-lle Кирилова! Вы едете со мной!

   О, какое грустное разочарование для бедной Муры! Она только что устроилась в одной пролетке с милой Досей, приготовилась как следует поболтать, посмеяться во время дороги, и вот...

   С вытянувшимся личиком направляется она к знакомой фигуре, маячившей на дороге при свете ближнего фонаря.

   - Je suis ici (Я здесь)! - говорит она унылым тоном, и самые бубенчики теперь звучат как будто уже тише и печальней. Это "je suis ici" так и остается единственною фразою, произнесенною ею за всю дорогу до курзала.

   Мура молчит, точно в рот воды набрала, предоставляя madame Sept говорить и читать ей нотации.

   Наконец-то, приехали! Какая радость!

   - "Семерки" идут! "Семерки" здесь, господа! - проносится громкий шепот по всему курзалу, когда пансион madame Sept, с его почтенной директрисой на авангарде и с кроткой Эми, уныло замыкающей шествие, попарно является в зале. Сами пансионерки отлично знают свое прозвище "семерок", данное им окрестными дачниками, и улыбаются каждый раз, услышав его. Зато madame Sept заметно злится.

   - Какая невоспитанность! - шипит она, бросая вокруг себя молниеносные взгляды. И внезапно меняется в лице при виде Мурочки, успевшей умчаться на середину зала с высоким рыбаком-неаполитанцем. Как? Броситься, очертя голову, с первым попавшимся кавалером в танцы, когда она, madame Sept, кажется, весьма понятно запретила танцевать всем своим пансионеркам с незнакомыми людьми? Ведь, чего доброго, эти незнакомцы могут оказаться простыми рабочими, неинтеллигентными приказчиками, лакеями, наконец! И она уже не спускает глаз с улетающей от нее все дальше и дальше в вихре вальса парочки.

   - Уж эта несносная "солдатка"! Ей весело. Глаза блестят. Смуглое лицо так "вульгарно" сияет. Сейчас видно плебейку. Ужас, а не барышня! - возмущается madame Sept, негодуя и сердясь.

  

   А Муре действительно весело. Личико ее оживленно. Улыбка не сходит с губ. И звонко, заливчато смеются бубенчики на ее костюме.

   - Милое Безумие, - говорит ей ее кавалер, неаполитанский рыбак, и смеющимися глазами смотрит на Муру, кружась с нею под звуки мелодичного вальса, - как вам должно быть скучно в вашем несносном пансионе? Да?

   - А почему вы знаете, что он несносный? - смеется Мура.

   - Да разве вместилище хорошего тона может быть иным? - отвечает рыбак.

   - Ха-ха-ха! Вместилище хорошего тона, хорошо сказано! Вы правы, у нас царит зеленая скука и, если бы не моя милая Досичка...

   - Кто?