Богданов Александр Алексеевич - Рассказы и очерки

Сжечь бы дотла!

   Солнце сыплет щедро золото на придорожные березы. Ветерок колышет на бугре сизые полынки. Жаворонок стрекочет вверху звонкую песню.

   "Вот приду в Наскафтым,- думает Прохор,- прежде всего надо вызволять брата с Липатом. Дать три рубля уряднику, а пожалуй, пятерку - может, и ослобонит! А потом уже пойду в больницу..."

   Бесконечной лентой уходит вперед дорога. Миллионы батраков пронесли по ней в синюю даль свою боль, заботу и борьбу.

  

   1926

  

  

  

   Хорошо в августовские дни среди полей впивать ароматную сытость созревших хлебов. Золотыми шатрами грудятся скирды вдоль дороги. Поблескивают посевы подсолнечников в зыбком мареве погожего дня. На высоких и сухих местах спешно заканчивается уборка проса.

   Городская извозчичья пролетка все время подрыгивает по неровной, проселочной дороге, застревает в глубоких колесниках.

   Совсем близко слышится стригущий треск жнейки. С нетерпением смотрю, не покажется ли трактор... Нет, напрасно жду! Не ласкает моих глаз сизая, вьющаяся вдали струйка дыма. Правда, в 1925 году трактор еще не везде вошел в деревенский обиход. А город Пенза, откуда я выехал, сильно отстал от других мест,- и в этой отсталости, я думаю, повинна неизжитая еще косность таких пошехонских захолустий, каким не так давно было это помещичье-мещанское гнездо.

   Что это действительно так, что Пензенский район отстал от других, вскоре подтвердилось: за плохую работу было смещено пензенское руководство.

   Ну что ж, пусть жнейка-лобогрейка вместо серпа, пусть плуг вместо деревянной сохи, но все это сейчас "свое", крестьянское, а не помещичье, как прежде, все это новый бесповоротный этап в истории деревни, и это радует.

   Кругом знакомые изъезженные и исхоженные пешком места, и самый край дикого произвола, рабства и позора: на каждом шагу памятники преступлений.

   Вот бывшая усадьба предводителя дворянства Гевлича. Не здесь ли в 1895 году свора борзых и гончих охотничьих собак, вырвавшихся из помещичьей псарни, растерзала крестьянскую бабу на дороге в деревню Никифоровку? И такое неслыханное преступление бесследно потонуло в пустыне молчания.

   Цель моей поездки попасть в село Спасско-Александровское, Саратовской губернии, где я в начале 90-х годов прошлого столетия, будучи еще юношей-энтузиастом, учительствовал, "сливался с народом", мечтал зажечь пожар революции в стране, да что в стране! - во всем мире!

   Через семь-восемь часов тряской езды спускаемся с пригорка к реке Няньге и к селу Александровскому.

   Как все переменилось кругом, не узнать! Первое, что бросается в глаза, это железные крыши построек, разбросанных там и сям по всему селу. Меня охватывает волнение. Начинаю считать: "Четырнадцать... пятнадцать..." Зеленые и буро-кирпичные пятна крыш разбросаны беспорядочно, как в мозаике, и я сбиваюсь со счета... Пересчитываю снова: "Семнадцать, восемнадцать..." Опять в глазах рябь. Бросаю считать. Несколькими единицами больше, меньше,- не все ли равно? Главное в том, что сейчас даже облицовка деревни иная, чем прежде. Ведь в 1894 году, когда я здесь учительствовал, по статистике насчитывалось: в селе Спасско-Александровском изб, крытых тесом,- тридцать одна и соломой - сто шестьдесят девять, в деревне Бекетовке - тесом - две и соломой - тридцать шесть, в деревне Смирновке - тесом - семь и соломой - тридцать. О железных крышах никто, кроме, кулаков, не смел и мечтать. На три села всего три дома могли гордиться железными крышами.

   Правда, я узнал потом, что село Спасское находилось после революции в особо благоприятных условиях. Во время памятного недорода в Поволжье в 1921 году здесь случайно был хороший урожай.

   Въезжаем в улицу. Много новых бревенчатых изб, и среди них кое-где белые - словно выкупанные в молоке - мазанки. На улице цветные пятна молодух и девушек, разукрашенных в желтое, горошковое, синее... И целое море красного, как будто перенесенного нз улицу прямо с малявинского полотна. Мужики и парни в сапогах и пиджаках. На площади читальня, и перед ней группа ребят и подростков; идет репетиция комсомольского театрального кружка. Около некоторых изб веялки, словно деревянные птицы, гордо и важно выпятившие грудь. Веселыми переборами звенит гармоника. Везде чувствуется радостное и легкое еще и потому, что праздник, что урожайный год, что так ласков и солнечен день...

   Нет отчаявшихся, изнуренных нищетой, прикрытых убогими рубищами и забитых людей, пошатывающихся то ли от ветра, то ли от горькой, злосчастной доли.

   А ведь когда-то Спасско-Александровское стояло на грани таких гиблых мест, как Подлиповка в рассказах Решетникова, или село Новоживотинное с деревней Мохобатовкой, где, по статистическому обследованию врача Шингарева, в холодных и голодных избах, куда нужда загоняла крестьян, не могли жить даже тараканы и клопы.

   Невольно вспоминаю, что вот здесь тридцать два года тому назад, в один из тоскливых, плачущих осенними слезами дней, я, будучи народным учителем, изливал свое настроение в стихах, заканчивающихся строчками:

  

   С хрипом предсмертным ворота отворятся,

   Шлепанье лаптя по грязи послышится...

   Это деревня со смертию борется,

   Знать, еще жизнь в ее сердце колышется.

   Осень тоскливая, осень ненастная!..

   Холод, туманы, безлюдье унылое...

   Шлепают, лапти... И тени ужасные;

   Сердце терзают с мучительной силою.

  

   Стихотворение было напечатано потом в ноябрьской книжке "Жизни" (журнал легального марксизма). Нo цензор Елагин вычеркнул вышеприведенные восемь строк. В деревнях царской России, по его мнению, не полагалось ни скрипящих ворот, ни шлепающих лаптей, ни тем более того, что наводило бы "тень" на тогдашнюю современность. Редактор В. А. Поссе должен был лично ехать к цензору и только после долгих переговоров, с большим трудом отстоял зачеркнутые красным карандашом злополучные "лапти", "ворота" и "тени".

  

  

   Весть о моем приезде молниеносно облетает из избы в избу все село. Особенно всполошилось старое поколение, деды и отцы: одни, участвовавшие в революционном кружке, другие, учившиеся у меня в школе.

   Большая горница предсельсовета Герасима Чиркина битком набита народом. Возгласы удивления, объятия.

   В горнице чисто прибрано и культурно. На стенах портреты вождей; накрытый скатертью стол заставлен угощениями, тарелками с разной едой, тут же крынка молока. У стены кровать: одеяла, подушки, в пестрых ситцевых наволочках. В углу полка с книгами и газетами. Четыре стула и две длинные скамьи тесно заняты сидящими.

   В разговоре и отдельных репликах чередуются, как в калейдоскопе, одно за другим события, лица. Воспоминания прошлого переплетаются с настоящим. Три эпохи проходят перед глазами: жуткая эпоха безвременья 90-х годов; далее годы первой революции, и, наконец, нынешние советские дни. Похоже на то, что происходит при встрече давно не видевшихся близких друзей: прорвалась большая плотина и со всех сторон наперебой хлынули шумные потоки...

   А порассказать есть о чем. В истории нашей революционной борьбы известны крестьянские волнения 1902 года в Саратовской, Харьковской и Полтавской губерниях. Село Спасско-Александровское являлось одним из центров революционного движения в Саратовской губернии.

   Это были первые шквалы бунтующей стихии; всколыхнулась изъеденная коростой и болезнями, исхлестанная нагайками, замордованная, опустошенная, изголодавшаяся и ожесточившаяся деревня. В зареве ночных пожаров замаячил грозный лик революции 1905 года.

   В архиве Саратовского истпарта сохранилось судебное дело об аграрниках села Спасско-Александровского: братьях Иване и Якове Кагиных, Василии и Иване Гришиных, Гаврилине, Абрамове и других, сидевших в тюрьме и сосланных потом в Архангельскую губернию. Из дознания видно, насколько велика была растерянность тогдашних властей, больших и малых, - землевладельцев, помещиков и кулаков. В донесении губернскому жандармскому управлению от 7 ноября 1902 года ротмистр Якобсон писал:

   "Видимо, если допустить существование шайки крестьян, задавшейся целью терроризировать землевладельцев постоянными поджогами, то эта шайка должна быть очень многочисленна: землевладельцы, напуганные постоянными поджогами, принимают всевозможные меры к ограждению себя от них; так, например, они держат по несколько человек караульщиков и не тушат огней в помещениях, даже спят не раздеваясь, чтобы во всякое время быть готовыми бежать на пожар. Но несмотря на то, что заподозренные в поджогах лица заключены судебным следователем в Петровскую тюрьму... несмотря на судебное следствие и другие меры властей, поджоги не прекращаются.

   Добыть от крестьян какие-либо сведения о поджигателях нет никакой возможности". В селе Спасском "дом, где помещается урядник, сожжен, после чего урядник не мог себе ни у кого из крестьян найти квартиру" (дело 1902 г. No 217).

   Жандармские власти не видели, а верней, сознательно не хотели видеть, что дело было не в шайке, а в том, что вся крестьянская масса, весь обездоленный народ не мог дальше сносить нищеты и гнета и поднимался на борьбу.

   Начало революционной работы в Спасско-Александровском было положено еще в 1894 году, когда мною был организован первый подпольный кружок. Члены этого кружка, крестьяне Иван Кагин и Федор Вдовин, попали в 1897 году в тюрьму за найденную у них нелегальную литературу: "Пауки и мухи" К. Либкнехта, "Кто чем живет" Дихштейна и др.

   Ко мне подходит весь седой - как обомшелый пень - старик Игнат, вглядывается слабыми щурящимися глазами и крепко пожимает руку.

   - Помнишь меня, Алексеич?.. Я - Игнат...

   Игнату семьдесят лет с залишком. Он - единственный из "стариков" революционного кружка, доживший до сегодняшнего дня.

   - Ну, как не помнить,- говорю я.- У тебя же в избе собирались читать "Хитрую механику".

   - Вот-вот,- смеется добродушно Игнат. Серое лицо его, исковырянное морщинами, приходит в движение. И курни бровей добродушно ноднимаются на лоб.

   - Меня из-за этой самой "механики" жандармы на допрос тягали... Я говорю, что грамоте, мол, не обучен, азов не разбираю. А жандармский в ответ: "И не надо грамоту разбирать, чтобы против царя бунтовать. Какие книжки в твоей избе читали?" Притворился я непонимающим, вроде Ивана Бесхфамильного... Какие, говорю, книжки?.. Ну, побаски всякие... Еруслана Лазаревича читали... Бову-королевича тоже... Затопал следователь: "Ты, говорит, мужлан, глаза нам пылью не пороши!.. Знаю я, какого Бову-королевича..."

   Взмывает общий смех... Молодчина Игнат! Ловко придумал.

   От разговоров о революционной работе невольно переходим к воспоминаниям о взаимоотношениях с помещиком Николаем Сергеевичем Ермолаевым.

   При так называемом "освобождении" крестьян, которое, как выразился Ленин, было "бессовестнейшим... грабежом крестьян, было рядом насилий и сплошным надругательством над ними" {В. И. Ленин, Сочинения, том 17, стр. 94-95. (Прим. ред.)}, деревня Спасско-Александровское получила так называемый "нищенский надел". Арендная цена на землю дошла потом до двадцати четырех - двадцати шести рублей за десятину, часть земли брали исполу и с отработками, а сверх всего прочего за прогон скота по барской дороге отрабатывали Ермолаеву шестьдесят десятин.

   - Арифметика немудреная,- говорит, придвигаясь ко мне, бывший ученик Василий Гришин, теперь русобородый крепкий мужик.- Вот у меня шесть десятин посева. По старому времени я одной аренды должен был уплатить сто пятьдесят шесть рублей. Это не считая других поборов... Разве можно было хозяйствовать?..

  

  

   Мягкий августовский вечер. Час поздний, завтра надо рано подниматься на работу, но деревня не спит. Комсомольская молодежь расходится из избы-читальни после кино. Полная луна, ныряя в перистых облачках, роняен мерцающие блики на крыши изб и придорожные вербы! Высокий, деревянный журавель над колодцем тускло светится.

   Сидим на завалинке избы Стенина. Сам Стенин - партиец, секретарь сельской ячейки, рядом с ним - Антон Чиркин, беспартийный, работник кооперации, и несколько других товарищей.

   Помню Антона высоким, бледным подростком с голубыми глазами и вьющимися льняными волосами. Сын пастуха, он с двенадцати лет работал поденно у Ермолаева на молотилке, где плата была: подросткам - двенадцать-пятнадцать копеек, женщинам - пятнадцать-восемнадцать копеек и мужикам - двадцать-двадцать пять копеек в день.

   Всегда в лаптях и старом коричневом зипунишке, Антон по вечерам забегал в школу за книгами для чтения и на занятия, которые устраивались мной для подростков особо. Мы вели недозволенные беседы о природе (о происхождении земли, животных и т. д.), раскрывали страницы истории человечества, обсуждали вопросы современной политики, вообще творили запрещенные дела.

   И тогда же либерал и прославленный земский деятель Ермолаев, как только обнаружил, что задеты интересы его особы как помещика, не замедлил на правах попечителя школы вызвать меня к себе. Я не счел нужным идти к "магометовой горе", и гора сама непрошено ввалилась в мою комнату. В суконной поддевке и с тростью в руке, не снимая круглой серой каракулевой шапочки, Ермолаев внезапно явился ко мне в квартиру и немного нараспев, гнусавя, такова уж у него была манера разговаривать, с барской спесью, надменно и ле-нивенько пригрозил:

   -- Э-э-э, знаете, я должен вас предупредить. Вот ваши ученики Чиркин и Кагин сеют смуту среди моих рабочих. Э-э-гм. Они говорят, что не надо-де постов, что посты-де выдуманы ради выгоды богатых людей, ну, словом, ведут пропаганду. Гм... Как хотите, я этого не могу допустить.

   Предупреждение не осталось пустой словесной угрозой. Вскоре на меня были посланы доносы местных попов. И вместе с тем последовало со стороны Ермолаева "сообщение" обо мне предводителю дворянства Луландину. Тот снесся с губернатором князем Мещерским, и я в двадцать четыре часа по распоряжению губернатора вылетел из школы за неблагонадежность. А через год я был арестован жандармами в связи с найденной при обыске у крестьян нелегальщиной.

   Много воды утекло с той поры. Теперь, сидя на завалинке, мы беседуем уже о том, как поднять в нашей освобожденной от ига помещиков и капиталистов стране сельское хозяйство, укрепить смычку рабочих и крестьян, поднять культуру, говорим о кооперации, о формах работы в деревне.

   Антон - отец крепкой семьи, может быть дед. У него умные, выразительные глаза, окладистая с завитками борода.

   Статный и красивый мужик!

   - Сейчас вот партией брошен лозунг - "лицом к деревне",- говорит он.- Это хорошо. Какой же помощи ждем мы отгорода? Первым делом - надо машины, агрономию... Ведь мы до сих пор ведем хозяйство, по трехполке. Злаки на полях высеваем те же, что и тридцать лет назад: рожь, овес, картофель, просо, вику, кое-где подсолнух. Даже травосеяния не ввели. Пора перейти к многополью. Вот Смирновка уже вынесла постановление о введении четырехполья. Тот же вопрос на повестке дня и в Спасском...

   Сделав передышку и видя, что все сидящие выражают согласие, Антон продолжает:

   - Первая беда, мы далеко от центра. Агроном до нас скачет два месяца, вот я сам теперь вместо него читаю агрономические книжки и делаю доклады.

   - Ну, отдаленность скоро будет ликвидирована, да и не в ней дело, - деловито замечает Стенин.- В районе поднят вопрос о прикреплении нас к другому центру.

   - Правильно, - соглашается Антон.- Вторая беда, как быть с машинами? В одиночку их не приобретешь. Мы с братом - он предсельсовета - надумали организовать коммуну. По нашей наметке выходит примерно двадцать три хозяйства. Эх! "Фордзон" бы нам! Сплю и во сне вижу "фордзон"!

   Кто-то около добродушно смеется:

   - Далеко, Антон, ты диску мечешь!

   - Да, коммуна - дело трудное,- веско замечает скупой на слова и серьезный Стенин.- Надо начинать полегче, поменьше разговоров да побольше дела. Наговорить можно много: ты мне скажешь сто хороших слов, а я тебе двести еще лучше... Надо начинать с производственной артели.

   - Что же, можно и артель, не возражаю,- соглашается Антон.- А без фордзона никак не обойтись. Вот наладим все сообща, да так разделаем под орех свою жизнь. Неужто зря столько лет по тюрьмам маялись? Да всякие горизонты рисовали? А?..

   Антон запускает руку в пышную с завитками русую бороду. Он весь преображается от наплывших мечтательных мыслей. В мягком отсвете луны видны вспыхивающие огоньки глаз. Я любуюсь им. Красавец Антон! И невольно вырывается:

   - Ты, Антон, в партии?

   Антон сразу тускнеет, говорит;

   - Нет, не в партии.- И с оттенком виноватости добавляет:- Как-то не выколосилось у меня!..

  

  

   Пять лет прошло со дня свидания. В 1930 году, в разгар коллективизации, я снова еду по знакомым местам в Спасско-Александровское. Горячее рабочее время. Два дня безрезультатно ходил я на извозчичью биржу. Трудно, почти невозможно добыть в Пензе лошадь. На третий день мне, как говорится, повезло. Я нашел извозчика с рессорной пролеткой и хорошей породистой лошадью. У извозчика вид городского интеллигента. Снова поля, скирды, ометы.

   Проезжаем мимо колхозов, селений: Валяевка, Вихляевка, Александровка; десятки женщин на току вяжут опоясья для просяных снопов, торопятся убрать только что скошенное просо, разбросанное по жнивью светло-зелеными кучками,

   В селе Александровке догоняем ватагу ребят, по-видимому идущих в школу.

   - Колхозники?

   - Нет! - мотает головой самый младший из ребят в грязной ситцевой рубахе и рваных темных штанишках. Звонко шлепая босыми ногами, он старается не отстать от нас,

   Ямщик пустил лошадь шагом;

   - Почему вы не колхозники?

   - Я... Мы... У нас дома старшие не идут в колхоз.

   - Вот как? Почему не идут?

   - А потому, что у нас дома с полей все убрано, а они даже рожь не свезли,- бойко перебивает, тараторя, как заученный урок, мальчуган постарше и повыше ростом.

   Так говорят дети, они повторяют слова старших.

   Около села Никифоровки ямщик подсадил встретившегося знакомого ему пешехода, одетого по-городскому и похожего на спекулянта. Ведут разговоры о ценах на масло, яйца, пшено...

   - Вот, смотри,- говорит ямщику новый спутник,- там земли Демкинского колхоза. Единоличники уже сеют, а у колхозников и хлеб не убран, и пары не двоены. Никудышный народ!

   В тоне речи - недоброжелательность. Я сдерживаю возмущение и молчу. На повороте спутник слезает и идет к близлежащей деревушке.

   Мне становится теперь понятным, почему у ямщика хорошая пролетка и породистая лошадь, почему он так чисто выбрит и одет, а главное - легко согласился ехать в деревню.

   По-видимому, заодно с поездкой, он намерен извлечь выгоду и для своих торговых дел. Интересно, что он представляет из себя. Завожу разговор на эту тему.

   Оказывается, что извозчик - сын бывшего пензенского купца Будылина, считавшегося чуть ли не миллионером. Чайная фирма Будылиных хорошо мне известна с детства; фирма эта имела ряд магазинов и вела непосредственно торговые дела с Кяхтой. Теперь купеческая семья раскулачена. У сына осталась лошадь (а может быть, и припрятаны деньги), и, беседуя со мной, он рекомендует себя как "трудовой элемент", жалуясь на то, что тяжело жить.

   Недалеко от села Урлейки едем мимо колхозного тока. Муравьями копошатся люди, молотят вику.

   Настроение рабочих, ударное, дружное, как бы опровергает клевету, пускаемую подкулачниками. Работают напряженно. Останавливаемся. Вот старый-престарый мордвин в белой холщовой рубахе и лаптях. Загоревшее темное лицо его иссечено морщинами, покрыто пылью. Корявыми, заскорузлыми руками он вытирает пот с открытого большого лба. Видно, что он устал, но не думает об отдыхе, и принимается с ожесточением ворошить солому.

   В селе Урлейке останавливаемся у дороги возле колхозной конторы; кстати, надо напоить лошадь. Спрашиваю вышедшего со двора молодого парня, почему их колхоз отстал от единоличников с уборкой хлебов.

   - Дело ясное,- объясняет парень,- мы зашились с работой. Единоличники засеяли яровых по пол-гектару на едока - и им легко. А мы засеяли все раскулаченные и бросовые земли, на едока пришлось по два гектара. На беду, по случаю засухи, все поспело сразу, к одному сроку: и овес, и просо, и вика. Вот тут и приходится вертеться. Работы много, а тягловой силы недостача... Все-таки думаем, что управимся в срок, если погода позволит.

  

  

   В Спасско-Александровском подъезжаем прямо к избе Антона Чиркина.

   На вытоптанной уличной лужайке натрушена просяная солома, бродит рябая курица, осторожно оглядываясь вокруг. К дворовому плетню около навеса, где много тени, прислонен деревянный самодельный топчан, на котором в ворохе тряпья копошится живое существо.

   Я приближаюсь к топчану. Коротко остриженная мужская голова поворачивается в мою сторону. На болезненном, шафранного цвета лице глубоко запавшие глаза загораются радостью встречи.

   - Алексеич!

   - Здравствуй, Антон! - говорю я, нагибаясь к топчану.

   Антон с усилием поворачивается в мою сторону, подпираясь локтями. Неосторожное резкое движение вызывает боль, но он делает усилие сдержать себя, и только в зажиме над переносьем судорожно пробегает глубокая стрелка.

   - Вот радость! Помоги-ка мне, Алексеич. А я, видишь, совсем ослаб - не могу двинуться...

   Мы крепко целуемся, я сажусь на краешек топчана, сдвигая к изголовью старые номера газеты - "Правда".

   - Только я занятий теперь осталось, что газеты; -говорит Антон.

   - Голубчик Антон, что с тобой и давно ли?

   - Да вот уж пятый год - вскоре после твоего отъезда - отнялись и сохнут ноги. Совсем никудышный... Мусор! - И острая потревоженная горечь звучит в его голосе.

   Я не хочу и не могу сразу верить его словам. Родится желание подбодрить, сказать ему утешение, вливающее силы.

   - Ну что ты, Антон! Ты же всегда был передовой человек, вот и газеты читаешь.

   Антон не откликается, но, видимо, и он перестраивает себя на другой лад.

   Я смотрю на его ноги, выбившиеся из-под легкого полога-одеяла. Иссохшие и матово отсвечивающие, они похожи на ноги ребенка, кажутся не то восковыми, не то выточенными из тонкой кости.

   - Ну что же, Алексеич, иди, оправься с дороги,- говорит Антон.- Как я тебе рад, как рад!

   К топчану подходит жена Антона, крепкая, красивая, еще не старая женщина и двое ребят - дети Антона. Старшего сына Антона дома нет, он на работе в колхозе - ударник.

   Меня гостеприимно уводят в избу.

  

  

   Василий Гришин, секретарь правления колхоза "Отрез", узнав о моем приезде, не замедлил "оторваться на минутку от дела", чтобы повидаться со мной. Он передает мне рукописный листок. Я читаю: "Рапорт. Передовому отряду коммунистической партии большевиков в лице XVI партсъезда".

   - Вот тебе, Алексеич, подарочек,- говорит Гришин.- Списал для тебя, не поленился, копию, чтобы почерпнул факты. Вечером у нас колхозное собрание, так ты уж, пожалуйста, приходи.

   - Придет, обязательно придет, - отвечает за меня Антон. - И доклад сделает. Э-ах, досада, что я не могу пойти...

   Я получил действительно подарок. Просматриваю наскоро рапорт, чтобы, как выражается Гришин, "почерпнуть факты".

   В колхозе "Отрез" объединено девяносто хозяйств из двухсот пятидесяти, из них пятьдесят четыре - бедняцких и тридцать шесть - середняцких, посевная площадь - шестьсот девяносто пять га, план выполнен на сто десять процентов.

   - Плохо у вас дело,- говорю я.- Коллективизация проведена только на тридцать шесть процентов. Почему так? Ведь Спасско-Александровское в годы царизма было одним из самых передовых революционных центров, а теперь вы отстали. Почему?

   - На отшибе мы от центра,- объясняет Гришин.- В царское время это было нам на руку - подальше от глаз начальства и от всякой жандармерии, а теперь вот плохо.

   - Совсем не в этом причина! - возражает Антон и поясняет мне: - Теперь по новой районизации мы в Кондольском районе Средне-Волжского края. А главная заковыка в том, что зажиточных много стало, а ведь нутро-то у мужика собственническое! Скоблить бы его да скоблить железным скребком! Мужика надо перелицевать. Иначе он за каждую щепку зубами цепляется, только бы в "своем сусеке" лежала.

   - Ты, Антон, не прав,- замечаю я на его слова.- Ты же, наверное, читал, что середняк - это колеблющийся класс. Он только отчасти собственник. А другой половиною своей души он тянется в сторону трудящихся, рабочих. В наших советских условиях мы можем и должны вести середняков через коллективизацию к социализму. Кстати, почему у вас в двадцать пятом году рушилась затея с артелью?

   - Рухнула потому, что Герасим и Стенин умерли, а я заболел. Некому было работать. Опять же и подкулачники мешали.

   - Много у вас подкулачников?

   - Хватит на нашу долю. С одного бока подкулачники, с другого перегибщики. Налог неправильно начисляли, у меня нетель отняли. Одного перегибщика разоблачили, вредителем оказался,- из бывших белых офицеров.

   - Иных под подозрение брали как бывших эсеров,- вставляет Гришин.- В пятом году, говорят, эсерами были.

   Антон поднимает с подушки голову и горячо говорит:

   - Ну, какие же мужики эсеры? Разве мужики разбирались в партиях? Шли за теми, кто обещал землю. Вот за большевиками бы пошли, да только большевики в пятом году до нашей округи не, добрались... Был какой-то ледащий меньшевичок Костя Ермолаев, сын ключевского помещика. В коляске прикатил. Как стал он толковать об отрезках да муниципализации, так мужики сразу его в три шеи, да на смех... Катись, говорят, к бабушкиной матери со своей хреновиной... Да! Меньшевикам в деревню и носа совать нельзя было.

   Длинная речь утомила Антона. Он опустил голову на подушку и закрыл глаза. Гришин засуетился.

   - Ну, я побегу! Посмотри-ка, Алексеич, вот еще стихи. Я ведь и стихи, случается, сочиняю... Помнишь, и в школе пробовал писать. Только плохо получается.

   Он подал сложенный в четвертушку лист серой исписанной бумаги и пошел.

   - Вечером приходи на собрание! - с дороги крикнул он.

   Антон открыл глаза и откликнулся:

   - Придет обязательно,- уж я беру поруку!

   Я развернул переданный Гришиным лист бумаги и прочел начальные строки:

  

   СТИХИ О ПЕРВОМ МАЕ

  

   Сей день - есть май - всемирный праздник,

   Несет трудящим интерес.

   В ряды идем мы все - в колхозы,

   Гигантским шагом марш в прогресс.

  

  

   День ведренный. Осеннее солнце начинает клониться к горизонту, но в затишье гумен пригревает, как летом. По небу бродят кое-где облачка.

   Эх, хорошо бы высохшей земле обильно напиться влаги, так нужна она для осеннего сева! Каждая капля - золотое зерно ржи. Но лучше, если дождик подождет дня два, пока не пройдет уборка, пока не закончат срочную молотьбу. И напряженно кипит в колхозе работа.

   Антон охвачен общим настроением. Я чувствую его беспокойство. Вынужденное бездействие для него пытка.

   - Не, побывать ли нам, Алекееич, на току?- спрашивает он. Жена его подкатывает к топчану оборудованный сыном деревянный стул на колесиках. Мы берем Антона на руки, как, маленького ребенка, и усаживаемв самодельную, немудрящую повозку. Я подталкиваю повозку сзади. Жедезные колеса тяжело скрипят. Извозчик, с которым я приехал, берется за рычажок, прикрепленный к передней оси, и мы осторожно шагаем по неукатанной дороге.

   Я думаю о многом. Мысли причудливо кружатся в голове. Невольно вспоминается тургеневский рассказ "Живые мощи", читанный еще в детстве. Встает образ Лукерьи. Какая, однако, пропасть лежит между той эпохой и настоящей! Лукерья и Антон! Что между ними общего?

   От Лукерьи и "Живых мощей" мысли перескакивают к современности. Смотрю на молчаливо согнувшегося извозчика. Самая изощренная фантазия едва ли могла бы придумать такое изумительное сочетание фактов, какое дает сейчас наша богатая советская действительность. Думал ли этот шагающий впереди избалованный сынок купца первой гильдии, что когда-нибудь он уподобится японскому рикше или китайскому кули и непривычными к работе холеными руками повезет вот так "сиволапого" мужика, которого его отец, да, может быть, и он сам не пустили бы даже на порог пышно убранной передней? Не знаю, что думает и чувствует бывший "миллионер", а мне радостно и легко от того нового, чего до сих пор никогда не бывало в истории человечества! Но я думаю об Антоне, что вот он, больной, почти умирающий, не "выбыл из строя", как жаловался утром, не утратил связи с радостной действительностью, с массами, а сохранил энтузиазм и волю к жизни. На спуске с горы повозку встряхивает; это вызывает у Антона боль, но он почти не замечает ее, он весь сосредоточен на открывшейся перед ним картине.

   Мы на току. Пара лошадей кружит зубчатую шестерню молотилки. Бабы и девки сгребают мякину, и от нее кверху поднимается прозрачное облачко пыли. Антон жадно набирает грудью воздух и шутливо кричит, насколько хватает голоса:

   - Сми-иррно!

   - Здо-орово, председатель! - Поворачивая голову к Антону, но не прерывая работы, дружно отвечают все на приветствие, Антон - не председатель, даже не член правления колхоза, но его знают и любят, его уважают. И на просветленном лице Антона рассыпается улыбка радости.

   Под лучами солнца, в людском гомоне, в красоте природы и труда - так хорошо вокруг.

   - Дружней, молодежь, дружней! Не то расчет всем дам,- шутливо грозится Антон.

   У одного из ометов группа отдыхающих женщин аппетитно ест яблоки. К колхозу перешел ермолаевекий сад, и в нынешнем году - большой урожай яблок. Антон бурлит:

   - Эй, молодки! Вы чего отстаете?!

   - Наведи, Антон, порядок! Построже на них...- подбадривает его погонщик лошадей.

   - Есть! - смеется Антон.- Коли я сам не работаю, то хотя бы за порядком понаблюду.

   - Почему у вас так много женщин? - спрашиваю я одну из отдыхающих.

   - А у нас бедняки да вдовы первыми в колхоз пошли.

   Мы проводим на току около часа. Антон счастлив и напоминает мне того прежнего, неутомимого Антона, которого я знал в течение многих лет.

   Еще перед первой поездкой в Спасское я разыскал в Саратовском губстатбюро карточки земских подворных обследований и с помощью старого статистика Миловзорова обработал данные 1911 года. На вечернем собрании колхозников пользуюсь этим материалом.

   Помещение набито до отказа. Старики, молодежь слушают доклад с таким вниманием, что даже теснота не мешает тишине.

   - В тысяча девятьсот одиннадцатом году площадь посева на один крестьянский двор в Спасском составляла всего только две и восемь десятых десятины, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году она увеличилась до четырех и восьми десятых, то есть почти в два раза. А сейчас мы имеем на двор у единоличников пять и четыре десятых га, в колхозе "Отрез" -семь и семь десятых га, то есть рост почти втрое. Вот что дала крестьянам Октябрьская революция. При этом надо учесть и арендную плату помещику, и кабальные отработки.

   Для старшего поколения в цифрах нет ничего нового, но в них повесть о судьбе каждого, в них - плоть и, кровь живых воспоминаний, и именно поэтому доклад производит впечатление разорвавшейся ракеты. Растет гул одобрения, восклицаний:

   - Ловко, ядрена ягодка! А-а?

   - Жили: ни земли, ни хлеба, погост да небо.

   - Ни притулу, ни затулу!

   Председатель собрания Комочкин - он же председатель колхоза - истово барабанит большим колхозным ключом вместо звонка по графину, чтоб прекратить шум. Несколько человек подкулачников пытаются сорвать общее настроение.

   - Можно вопрос докладчику?

   - Давай!

   Незнакомый человек с острым лицом, отчего голова его похожа на птичью, осторожненько, как бы прощупывая каждое слово, скрипит жидким тенорком, обращаясь в мою сторону,

   - Нет, ты вот ответь,- справедливо это или нет? Один трудящий сметанку с молочка получает, а другому трудящему снятая вода остается. Правильно так будет?

   В рядах около спрашивающего ползет жидкий вызывающий смешок нескольких подкулачников.

   Вопрос каверзный, и, чтобы дать должный отпор, надо сперва расшифровать враждебный смысл заданной загадки.

   - Ты хочешь спросить, почему колхозники пользуются льготами и помощью?

   - Вот-вот...

   Расшифровке задачи помогают перекрестные возгласы с передних скамей:

   - А каких это ты обиженных трудящими подразумеваешь?

   - Каких? Извест-но! Которые шерсткой обросли... Ха!.. - раздается смешок.

   Всем теперь ясно, каков может быть ответ докладчика.

   - Правильно, что колхозы получают поддержку. Только через колхозы деревня придет к лучшей жизни. И еще правильно также, что раскулачиваются эксплуататоры, враги трудящихся...

   Словно в перестрелке с разных концов летят возгласы, насмешки:

   - Довольно, поснимали сметанки с чужих горшков! Хватит!

   - И пустой воды бы лишить, особливо тех, которые с обрезами...

   Маневр классового врага не удался, у подкулачников больше не хватает смелости выступать открыто.

   Собрание выносит резолюцию, в которой говорится: "провести коллективизацию полностью, то есть на все сто процентов".

  

  

   Изба Чиркиных разгорожена на две комнаты. В одной из них, поменьше, отведен ночлег мне вместе с Антоном.

   В потолок комнаты ввинчено большое железное кольцо, когда-то на нем висела ребячья зыбка.

   Антон лежит на деревянной кровати, я - на полу, на охапке свежего сена, покрытого сверх полога простыней, которую захватил с собой из дома.

   Мы переговорили о всех впечатлениях дня, о собрании колхозников, о подкулачниках, о вынесенной резолюции.

   Из соседней комнаты слышен сонный храп старшего сына Антона. Он вернулся домой поздно, работа на дранке ударная, в две смелы, по двенадцати часов каждая. Антону не спится. Он лежит на спине, вытянувшись и сложив на груди руки,- совсем как мертвец. В тусклом освещении висящей на стенном гвоздике лампы-коптилки мне видно его землисто-желтое худое лицо, с ввалившимися щеками и глубокими впадинами закрытых глаз.

   Жутко смотреть на опаленный молнией или съеденный изнутри червоточиной могучий дуб. Вот таким же опаленным дубом представляется мне сейчас прежний красавец Антон, высохший и сморщившийся, с седыми перьями волос на подбородке.

   Неожиданный легкий стон.

   - Помоги-ка мне, Алексеич, оправиться!

   Я поднимаюсь, подхожу к кровати. Передо мной смешанная груда из тряпок и человеческих костей. Разбираю их. Поправляю подушку, укладываю Антона, накрываю сбившимся одеялом ноги, тонкие и легкие. В тусклом мерцании ночного огня они кажутся отшлифованными.

   - Не могу уснуть, Алексеич,- жалуется Антон.- Днем вот ничего, а ночью совсем беда. Сперва загунит в ногах и спине, а потом ударит в голову.

   - Что у тебя за болезнь, Антон?

   - Видишь ли, Алексеич, при рентгенизации доктор сказал, что у меня был перебит позвоночник, а потом все заросло хрящом. Все это от побоев, которые вытерпел в пятом году...

   Несмотря на отдаленность времени, воспоминания сильно волнуют Антона. Он поворачивает голову в мою сторону. Мелкая мучительная зыбь обходит его лицо. Приглушая голос, чтобы никого не беспокоить в соседней комнате, он говорит:

   - Как нас били, как били, если бы ты знал! Сперва построили всех в шеренгу, прогнали прикладами сквозь строй. А потом добавляли поодиночке, кому сколько влезет. Меня как коновода били особо. Кагин говорит, что ему дали двадцать три удара. Не знаю, может быть; он и считал. А я ничего не помню. Потерял сознание. Только одна мысль: скорей бы конец. И еще внутри надежда теплилась, авось останусь в живых.

   Антон на время смолкает, часто и неровно дышит, на висках у него выступают капли пота. Опасаясь за его состояние, я говорю:

   - Тебе трудно, Антон. Может быть, ты завтра доскажешь.

   - Нет, нет, слушай. Очнулся я, когда уже везли в Кондоль. Свалили всех в одну кучу, голова уткнулась во что-то жесткое. Ну, в грядку, что ли, сверху навалены тела, вокруг ночь, туман,- не то дождь, не то снег. Только я никакого холода не чую, даже жарко.

   Последний раз, помню, на въезжей в Крндоли... Здесь опять били... Топтали ногами... В душу, в мать ругали, охальничали. Мы валялись на полу, а они вскакивали на грудь, на живот,- били сапогами в лицо, в зубы... Про Гришина рассказывают, что у него руки вывертывали, как на дыбе. Когда я очнулся, вокруг месиво из крови, и грязи. В глазах туман, в голове муть. И только пить хочется, а пить не давали.

   Антон закрывает глаза и смолкает. Только тихо шевелятся пальцы его рук. Так проходят минута, две, три. Воспоминания закончены. Антон с горечью заключает:

   - Недаром все старые товарищи умерли: Стенин, Маслов, Домнин, Гришанин, брат Герасим, один из Гришиных и еще многие. Трудно мне, Алексеич. Видишь сам, чем я стал... Обуза для семьи, ненужный человек. Пора и мне умирать. Выбыл из строя...

   - Что ты, Антон, брось такие мысли! Посмотри, как тебя любят, каким уважением ты пользуешься. Может быть, еще и выздоровеешь. Наука идет вперед, улучшаются условия жизни. Такие люди, как ты, воспитывают других своим примером...

   Я говорю, и у меня изнутри, к самому сердцу подкатывается клубок горечи и гнева..

   Проклятое самодержавие! Ты душило народ голодом и насилиями, ты обрекало на расстрелы и виселицы, убивало, изощренными пытками в застенках, но мы уничтожили тебя и, сметая твой прах, мы будем воспитывать поколения в пламенной ненависти к черному прошлому и в светлой любви к загоревшемуся над миром солнцу социализма.

  

  

   И вот эпилог.

   Настоящий очерк был написан вчерне вскоре после свидания с Антоном. В конце 1930 или начале 1931 года я сговорился с К. С. Еремеевым относительно помещения этого очерка в журнале "Красная нива".

   И вот зимою 1931 года случайно встречаюсь в Москве с одним из Гришиных. Моим первым вопросом было:

   - Как Антон?

   Гришин безнадежно махнул рукой.