Богданов Александр Алексеевич - Рассказы и очерки

только, что Аннушка дышит тяжело, как запалившаяся лошадь.

   Темное, нехорошее предчувствие растет у Родиона, и от этого поднимается злоба против жены.

   - Нашла тоже время ходить за дрожжами!.. У-у, черрт!..

   Он замахивается плашмя рукой, но не ударяет, а бросает рывком:

   - Иди в избу!

   Аннушка, молча и странно согнувшись, переступает порог. Шатаясь, она правой рукой хватается за притолоку и останавливается. Следом за ней входит Родион.

   - Ма-а-монь-ка! - вдруг раздается испуганно-пронзительный вопль Пашутки.

   Только тогда в тусклом мерцанье свечи Родион начинает ясно различать и сразу схватывает жадно раскрывшимися глазами все до мелочей. Зипун у Аннушки на вороте разорван. Волосы космой выбились из головной шали. И на щеке, пониже виска, не то грязь, не то сгусток крови с грязью.

   Ножом резануло в сердце. Подался к ней ближе и упавшим, проваливающимся куда-то голосом глухо спросил:

   - Што ты? Што с тобой?..

   Лицо Аннушки бледное, совсем мертвое, со стиснутыми зубами. Тихон с Секлитеей из-за стола смотрят. Пашутка съежилась, дрожит... Бросилась бы к мамушке, да тятька еще страшней около порога: лицо перекосилось и почернело.

   Аннушка тупо ушла глазами в одну точку на полу. Хочет ответить, но дергаются губы, и от этого слова хриплые и обрывчатые:

   - Силком... на улице взяли... гады!..

   Огненными ударами каждое слово бьет в голову Родиона. Он не знает, верить или нет, не ослышался ли? Нет, правда. И дикая, сокрушающая ярость охватывает его. Все изнутри собирается в один сплошной, звериный, остервенелый крик:

   - У-у... Убью!..

   Но слова застревают... Возвращается сознание, просыпаются жалость и любовь. Родион сразу обессиливает. Только саднящая боль в горле. И голос становится чужим, незнакомым ему:

   - Как же так, Аннушка? А-ах!..

   Аннушка прячет лицо в тени. Вздрагивают ее плечи. Поворачивается и тихо просит:

   - Выйдем, Родя, в сенцы...

   Здесь в темноте Аннушка рассказывает. Вперемежку с речью вздыхает, вытирает рукавом лицо.

   - Кто их разберет?.. На голову што-то набросили. Затащили за дворы... отбивалась...

   Родион прислонился к стене. Он в одной рубахе, и хотя в сенцах холодно, но ему жарко.

   Долго стоят молча...

   Аннушка изнеможенно садится около кадки с водой... Пьет жадно ковшом воду.

   - О-ох, перегорело все внутри!

   Хватается за грудь и только сейчас замечает, что болит палец,- вывихнула, когда сопротивлялась.

   Родион подходит к ней, гладит волосы...

   Мягко сжимает сильными руками ее плечи.

   Аннушке легче от ласки, но гнетет горечь от непоправимости случившегося:

   - Как я теперьча людям на глаза покажусь?

   - Ничего, Аннушка,- не твой стыд!

   Родион переламывает еще бурлящую внутри досаду и примирительно кладет руку на голову жены.

   Корявый и дубовый, весь пропахший зверьем и тайгой, а вот нашел же в себе ласковое слово:

   - Голуба!..

   И кажется Родиону, что пелена спадает с его глаз, и он начинает понимать какую-то иную правду жизни, правду борьбы, с которой пришли Скрывающиеся у него на заимке "странние" люди.

  

   Снизились туманы, небо, закутанное черной кошмой, придвинулось к тайге.

   Две тревожные тени крадутся по задворкам - Родион и его сосед, молодой парень Павел.

   У обоих в руках берданы.

   В тишину ночи чуть слышно вплетается тихий шепот.

   Около ометов на гумне Родион говорит:

   - Ну, ты теперь, Павел, налево, а я направо. Там на заимке встренемся.

   Тени расходятся, и ночь дружелюбно поглощает их мглой.

   Родион прокрадывается к избе Игошина. Прислушивается, не грозит ли где предательская опасность. Везде тихо..

   Мохнатая дворняга со свалявшеюся на боках шерстью и злыми волчьими ушами бросается навстречу и рычит:

   - С-с... Норка, свои! - манит Родион.

   Норка узнает его, обнюхивает, встряхивается, позевывает и отходит в сторону. Пружиня ногами, выгибает спину и приводит себя в порядок после сна.

   Родион ногтем пальца тихо стучит в дворовое окно. Нескоро скрипит дверь. Знакомый голос дребезжит:

   - Ты, Родион?..

   - Я есть...

   В избе не спят. Пахнет шаньгами и маслом. Игошин сидит на скамье, русая борода горбушкой хлеба положена на грудь. Рядом с ним - племянник, пришедший из другого конца села, с узелком в руках.

   - Че замешкались? - поздравствовавшись со всеми, спрашивает Родион.

   - Поспе-ешь, ночь-ат длинна... Дай проститься!..- откликается бабка.- О-ох, влезли в лиху беду - головушку не сносить!

   - Коней перегоняли? - не обращая внимания на скулящую старуху, спрашивает Родион.

   - Еще два спроворили! - отвечает, Игошин.

   - Вот это ладно!.. Ну, живей в дорогу... Не вой, бабка. Из заморского зверья шкурок в гостинец принесем!

  

   Где видано, чтобы ночью кто ходил по тайге? И днем-то в пихтачах да ельниках, по падям и распадкам, среди сопочных гривок да ущелий, по мочагам и желтым ключам, в буреломах, богульниках и колючей чаще легко заплутаться. А вот Родион и его товарищи не боятся, что зря забредут или варнаки напугают, а не то зверь наскочит.

   Втроем отмахивают по знакомым, хоженым местам. Сперва - по лощинке, потом по ключу и опять лощинкой, а там и Родионова заимка. Играет боевым огнем таежное охотницкое сердце. Громко гуторят, смеются,- никто, кроме тайги, не услышит.

   Разбужена тайга... Трещит буреломник под ногами. Вверху с шумом махнула птица, обломала и осыпала крыльями сухие ветки. И внизу какая-то зверюга отозвалась, шарахнулась в сторону. Загудели сосны.

   Тайга, принимай своих сынов-партизан!

  

   1925

  

  

  

   Сумрачны подернутые туманной завесой дали. Обложной дождь уже третий день поливает дорогу и поля. Холодно по-осеннему, хотя только еще начало лета. Тучи низко и быстро несутся над землей косматыми птицами. Придорожные ветлы с отяжелевшими ветвями издали круглятся, как большие черные шатры. Пусто в полях, лишь кое-где копошатся, несмотря на дождь, люди.

   Братья Тихоновы отмеривают версты по вязкой, глинистой дороге. Старший, Прохор, прямой, тщедушный и тонкий, как щепка, в промокшем насквозь коричневом домотканом зипуне. Младший, Гришка, еще подросток, в холщовой рубашке и пестрядинных штанах. Вместе с ними их сосед Липат, кряжистый и сутулый, с круглой рыжей бородой, положенной на грудь, как большой лесной гриб масленок.

   Шагают мерно, нога в ногу, точно ставят глубокие печатки в сырую землю. Из троих только один Прохор в лаптях и онучах, сплошь залитых грязью. Он время от времени прикашливает в руку, подставляя ее горстью ко рту. Кашель короткий и отрывистый, похожий на чиханье овцы. Липат и Гришка босиком,- жалко трепать по плохой дороге лапти. Гришка раздосадован: он наколол ногу не то на обломок подковы, не то на кость, и подковыливает, боясь отстать. Он хотя и недоволен братом, который без устали гонит их вперед, но молчит, не смея поперечить и будучи во всем послушен большаку.

   - Ну и путя! Не чаешь, как до ночлега добраться!.. Говорил, надо бы переждать,- замечает вполголоса, как бы про себя, Липат.

   - А чем харчиться станем? - хрипит в ответ Прохор.

   Он говорит с трудом, словно выдавливая из простуженной груди каждое слово.

   И опять идут молча. Хлюпает под босыми ногами грязная жижа, словно голодный зверь чавкает.

   Неугомонный Прохор прибавляет шагу, торопится, чтобы к ночи обязательно попасть в Наскафтым, базарное мордовское село, где происходит наем батраков. Главная причина та, что взятый из дому хлеб уже весь вышел, и завтра во что бы то ни стало надо получить работу. Кстати - завтра воскресенье, день наемки.

   Пробежала тройка, разбрызгивая грязь. В крытом рессорном экипаже - не то владелец поместья, не то кто-нибудь из больших властей, вроде земского. Вытянув во весь тарантас ноги и прикрывшись с головой дорожным плащом, проезжающий мирно дремлет.

   Батраки торопливо шарахаются в сторону. Гришка, бухнувшись в колдобину, со злобой бурчит:

   - Ишь, будь вы трижды прокляты! Чуть не задавили!..

   Гришке теперь еще досаднее от того, что вот он должен месить грязь; самая дорога кажется трудней, верещит больная нога; в пустом животе урчание... Эх, разве же это жизнь!..

   Подаваясь ближе к Липату, он говорит:

   - Дядь Липат! Слышь, дядь Липат!.. Почему это так? Одни вот с голодухи да разумши-раздемши мрут, а другие в каретах катаются? Чать, все люди от одного человеческого естества происходят?

   Слова Гришки задевают Липата за самое больное место; он оборачивается и со злостью бросает:

   - Ты чего, парень, зудишь в самое ухо, как комар? Тюкну вот тебя по затылку, чтобы не бередил зря!.. Есте-е-ство! Слышали мы много этих слов, а прок какой?

   Гришка понимает, что дядя Липат сердится собственно не на него, а на всю свою горемычную жизнь, что дяде Липату самому так же больно и досадно. И Гришке от этого легче, он не обижается, а спокойно, даже с некоторой усмешкой, говорит:

   - Ты бы, дядя Липат, тюкнул лучше вот этого барина!

   - Придет время, тюкнем! - мрачно обрывает Липат.

   Оба смолкают. Каждый погружен в свои мысли о тяжелой мужицкой доле, трудах, болезнях, скитаньях, нужде. Когда же будет им конец?

   Перешли балку, поросшую кустарником и ползучими стеблями ежевики. По гребню балки сухое бодылье топорщится. Грусть одна. Дальше дорога свернула на увал.

   Ветер переменился, подул с юго-востока. Прохор оживленно встряхивается, в глубоких серых глазах его светятся искорки надежды.

   - Надо быть завтра хорошей погоде!.. Вишь, ветер со степи пошел!

   С увала далеко видны квадраты полей: зеленая пшеница, сизые овсы, черные пашни. За полями - большое, раскинувшееся на несколько верст, село.

   - Вот и Наскафтым! - говорит Прохор.- Попадем в самый раз к наемке.

   Липат тоже оживляется,

   - Баяли встречные бурлаки {Бурлаками в черноземной полосе звали странствующих земледельческих рабочих.}, что тут на графскую экономию много народу требуется... Только управитель у этого графа настоящий лютый пес!

   - Все они для нашего брата псы!..- откликается Прохор.

  

   На широкой площади села Наскафтыма по воскресеньям народу - нетолченая труба. Торговцы, с красным и иным товаром на возах, прасолы, батраки, богомольцы, больные, ожидающие приемной очереди в больнице, и вообще сельчане, особенно бабы, находящие удовольствие в том, чтоб поглазеть на других и потолкаться.

   Вокруг площади торговые и трактирные заведения, казенная винная лавка, волостное правление, полицейский стан, дома духовенства и местных богачей.

   В трактире настежь распахнуты дверию Над воротами вывеска: "Отрада" - чайная купца Парамонова. Около трактира вытоптана кружевина. Здесь сложены после стройки старые бревна, кучи мусора и кирпичей. И здесь же происходит наемка батраков.

   Начиная с весны, как только солнце пригреет ожидающую землю, больше трех миллионов их растекается широкими потоками во все концы России. С мешками и косами за спинами, рваные и босые, с опухшими ногами, покрытыми ссадинами и мозолями, идут они, часто сами не зная куда, пока, наконец, нужда не забросит их в господскую усадьбу, к лавочнику, прасолу, кулаку или попу.

   Рано утром, пока еще не догорели на востоке рдяно-золотые полосы зари, Прохор и спутники его уже были на площади. День обещал быть ясным и солнечным. Омытое дождями, голубело прозрачное небо.

   Людской гомон плывет по площади, сливаясь с последними ударами церковных колоколов. Кончается обедня, народ выходит из церкви. Прасолы и другие хозяева-наемщики чтут старые обряды: раньше, чем не кончится церковная служба, никто из них и не подумает рядиться с батраками.

   Прохор сидит на земле, широко расставив ноги и подоткнув под себя уже успевший просохнуть зипун. Он жмурится от солнечных лучей и часто моргает воспаленными от грязи и простуды глазами.

   Рядом такие же, как и он, исхудавшие за зиму, оборвавшиеся и уставшие от долгого пути рабочие из Пензенской, Тамбовской, Нижегородской и других губерний. Немного подальше - кучка татар в круглых шапочках-тюбетейках. Еще подальше мордвины - в белых до колен холщовых рубахах. Мордвин охотней всего берут на работу, они послушны, нетребовательны, сговорчивы в плате и все хорошие косцы.

   На мгновенье смолкает гомон. По рядам батраков проходит сдержанный гул.

   - Черномор пришел!.. Черномор!..

   Черномором зовут Флора Евлампиева, конторщика Суховражеского имения графов Уваровых. Кличку эту ему дали за землистый цвет лица и еще за то, что он жаден, хитер, суров и безжалостен к рабочим, выжимая из них соки не столько для обкрадываемого им хозяина, сколько для своего кармана.

   Черномор идет с несколькими прасолами, - они делают пока предварительный осмотр... В руках Черномора ременная плетка, какую употребляют на псарнях.

   - Сорок копеек в день, пойдешь?- не то в шутку, не то серьезно говорит Черномор, глядя в упор на одного из татар.

   Тот отвечает, показывая крепкие желтые зубы:

   - Дешево, бачка!

   Еще несколько человек мотают головами.

   - Та зюн!.. (Нет.)

   Около Прохора Черномор останавливается и ощипывает два-три батрацких мешка. Таков уж у него обычай... Он никогда не берет рабочих сразу, а выжидает и осматривает, кружа около, как хищная птица. У кого в торбе или мешке имеются еще взятые из дома запасы хлеба, с теми Черномор и не разговаривает.

   - Ты, браток, еще сыт!.. Тебя не обломаешь! - заявляет он.

   И нанимает тех, у кого торба уже пуста, кто съел свой хлеб и готов пойти за какую угодно плату.

   Прогулявшись по рядам, наемщики отправляются в трактир "Отрада". Солнце марит. Знойно. Священник прошел домой с двумя богатыми прихожанами, которых зазвал к себе в гости на пирог. Давно смолкли церковные колокола, и из окон трактира теперь граммофон горланит разухабистую цыганскую песню:

  

   Д-дай мне упиться!

   Д-дай нас-сладиться!

  

   А Черномор с прочими пьют чай, поглядывают в оконце и медлят, поджидая, что прибудут еще новые партии батраков, и тогда можно установить более сходные цены.

   К обеду подваливают из соседних сел мордвины. Теперь рабочих рук на базаре излишек.

   Наемщики гурьбой выходят из трактира. Черномор в благодушном настроении сыто оглядывает ряды_; рабочих и играет толстой серебряной цепочкой на животе.

   - Шесть гривен - мужику, сорок копеек - бабе, тридцать - подростку!

   Батраки ахают, когда Черномор предлагает такую цену...

   Многие возмущаются и галдят:

   - Глоты!.. Живодеры!..

   - Да таких цен нигде нет!..

   - Не я цены устанавливаю, браток, базар устанавливает!- заявляет Черномор.

   - Подождем, Липатушка!- говорит Прохор.- Может, на наше счастье, еще какой-нибудь покупатель навернется...

   - Ладно, подождем...

   А у обоих сердце екает от страха, что вот пройдет время и они останутся без работы. Хлеба же в мешках только на одну еду.

   Солнце перевалило за полдень, когда к Прохору с Липатом снова подходит Черномор. На его черном лице жесткая уверенная усмешка.

   - Ну что?.. Будете, как быки, упрямиться?.. А?.. Последнее слово - шесть гривен и еще по праздникам стакан водки!.. Согласны?..

   Прохор чуть не скрежещет зубами от досады, но, вынужден согласиться.

   - Да уж, видно, ничего не поделаешь!

  

   Дорога к усадьбе графа Уварова обсажена разросшимися нарядными березками. У подъезда к дому живая изгородь из подстриженных сиреней и клумбы цветов. Дом старинный, сложен не на одну сотню лет, с колоннами и золочеными гербами. Здесь в былые времена собиралось на пиры дворянство чуть ли не всей губернии. За домом березовый парк с затейливыми беседками, мраморными фонтанами, теперь высохшими, и статуями. Парк запущен; у статуй отбиты носы, и только случайно уцелели перед балконом два гипсовых карла с красными колпаками, на потеху девкам, приходившим в усадьбу обирать вишенье.

   Недалеко от дома молотилка и контора. Как гусенята вокруг гусыни, разбросаны около дома белые каменные службы. А поодаль грязным пятном неуютно стоят рабочие бараки - так называются два деревянных сарая, где живут батраки.

   В сараях сыро и грязно, маленькие оконца почти не дают света, пол земляной, для спанья устроены нары в два ряда, и солома на нарах не меняется ни разу в течение лета. Около бараков кадка с сырой водой,- кипяченой рабочие не получают.

   Сегодня праздник. Измотавшиеся за дни работы батраки выползли, как муравьи, на солнце. Одни моют у колодца рубахи. Праздник - единственный день, когда можно что-нибудь сделать для себя. Другие играют в орлянку. Иные, как Гришка, просто слоняются, не зная, куда себя деть... Скука...

   - Эх, послушать бы книжку хорошую! - говорит кто-то.

   - Вот намедни из деревни приносили одну, про Еруслана Лазаревича... Занятная побаска! А то есть еще другая - "Битва русских с кабардинцами" - и картинка: прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа,- очень любопытно написано и жалостливо...

   - Все это, братцы, пустая хреновина, ни к чему для нас,- говорит Липат. - А вот такую бы книгу достать, где про мужицкую жизнь правда рассказана!.. Слышал я в позапрошлом году одну такую книгу, когда у графов Бобринских на свекольных полях работал... Рабочие с сахарного завода приносили.

   За разговором коротается время. В полдень раздается звон обеденного колокола. Человеческий муравейник начинает копошиться... Слышатся голоса:

   - Эй, ребята!.. За водкой!..

   Водки дают по стакану на брата. За это батракам сбавляют плату и хуже кормят. Водка крепкая, с сильным запахом сивушного масла и примесью чего-то, острого и едкого. К выдаче ее приходит сам Черномор. Он, как всегда, с неизменной ременной плеткой, которой он, как выражается сам, любил "подгонять в работе ленивую мордву".

   На лужайке расставлены длинные деревянные столы со скамьями. Рабочие подходят по очереди, выпивают по стаканчику, кряхтят и вытирают рукавами рты. Черномор только покрикивает:

   - Валяй!.. Валяй!.. Живей!!! Не задерживай!!!

   Липат залпом выпивает стакан и, вытирая бороду, говорит:

   - Ну и зелье!.. Аж дух захватило!.

   - Не водка - купорос!..- хвастливо смеется Черномор.- В эту водку я для крепости завсегда купоросного масла добавляю.

   За столом едят из общих котлов. Хотя и праздник, но к обеду подают жидкую баланду без мяса и пшенную кашу, потому что пятница - день постный... Некоторые ворчат:

   - Ишь скареда! Кащей!

   Гришка, глядя на взрослых, тоже замечает:

   - Середы да пятницы господа для нашего брата сочинили. А сами небось скоромное жрут!.. Как же рабочему человеку без мяса обойтись!?

   Чуткое ухо Черномора слышит все разговоры. Он невозмутим и только вскользь роняет:

   - Дома-то небось воду с нетом лаптем хлебали!.. А тут от хлебушка нос воротите?!

   А подойдя ближе к Гришке, строго замечает: - Ты кто есть такой!? Еще зелен, паренек, чтобы бунтовские слова говорить! За такие речи, смотри - ого!-как бы куда не улететь!..

   Гришка молчит. Он не боится угроз Черномора, но не хочет вызвать недовольства брата.

   Кончается обед... Некоторые разваливаются на траве. Хорошо отдохнуть в летний день на свежем воздухе, согреть под солнышком простуженные кости. Другие отправдяются в сельский кабак, потому что томит скука.

   Молодой болезненный мужик, с тонкими ногами - Федор, по прозванию "Чиж",- кричит, махая картузом:

   - Айда, братцы, в кабачишко!.. Горит у меня все унутри огнем!.. Такая уж натура!.. Раз попал стаканчик, обязательно подавай сороковку!..

   Возвращаются поздно вечером. Около барака топот, пляска, песни. Откуда-то взялась гармоника, и под ее в ночной тишине, выделывая ногами дробь:

  

   Нам все равно... вали, вали, вали!

   Нам все равно... вали, вали, вали!

  

   Потом жалобно и певуче затягивают хором:

  

   Как по речке по быстрой

   Становой едет пристав.

   Ой, горюшко-горе...

   Становой едет пристав!

  

   На крыльце конторы сурово появляется Черномор и отчетливым повелительным голосом кричит:

   - Эй, вы!.. Скубенты!.. Чего разорались?! Расходись, спать не мешай!..

   А еще кто-то надсадным голосом жалобится и клянет горькую батрацкую долю:

   - Э-эх, проклятая... Провались ты в омут... И когда все это кончится?..

  

   У конторы толпа. Месячники и кое-кто из поденных получают расчет.

   В графской экономии никто даже и понятия не имеет о расчетных книжках. Никаких письменных договоров с рабочими не заключается. Черномор выдает каждому из проработавших белые бумажные билетики с конторской печатью - "квитки", как их все называют. "Квитки" раз в неделю представляются в контору, и по ним производится расчет.

   "Квитки" давали иногда Черномору доход, который он не записывал в отчетных книгах и не сдавал помещику, а брал себе. Происходило это вот как.

   С "квитками" многие батраки путались, и случалось, что теряли их. Тогда Черномор обычно удерживал в свою пользу часть заработка. Обиженный батрак протестовал, ссылаясь на то, что вся артель видела, как он работал. Черномор упрямо отнекивался и говорил:

   - Артель, известно дело, своего брата всегда покроет. Артели веры нельзя давать!

   - Да ты же сам видел, как я работал?! - спорил обиженный.

   Черномор бывал неумолим:

   - Разве вас всех упомнишь!.. Ничего не помню, браток!.. Я один, а вас - вон сколько.

   Также немалый доход получал Черномор от батраков, не имевших паспорта или просрочивших его.

   Многие из батраков были настолько бедны, что выбирали себе только месячные билеты за десять-пятнадцать копеек. Таких Черномор задерживал у себя на работе, а потом особенно прижимал, грозясь, что сдаст на руки полиции... И нередко он приводил угрозу в исполнение. Наскафтымский урядник был, своим человеком в конторе и покрывал все плутни Черномора, получая за это почти каждый месяц или деньги, или подарки.

   День расчета со "сроковыми" рабочими в графском имении никогда не обходится без скандала.

   Сегодня Прохор и Липат получают свою заработанную тяжелым трудом плату. Прохору недужится. В контору идет пока один Липат с Гришкой и другими товарищами. По исчислению Липата, ему надо получить за четыре недели пятнадцать рублей сорок копеек. И эта за каторжную муку, за рабочие дни не менее четырнадцати-пятнадцати часов!

   У Черномора записано к выдаче всего только девятв рублей. И так не только Липату, но и многим другим батракам.

   - Как же так? - говорит опешивший Липат. - Ведь рядились по шести гривен в день?

   - А харчи? - выкрикивает Черномор. - Шесть рублей, ну, на худой конец,- пятерку причитается за тебя на харчи или нет?

   - Ды-к ведь харч полагается!.. Во всех экономиях так.

   - Ха-ха!.. Полагается!..- нагло смеется всем в глаза Черномор.- Ты што же думаешь, я тебе благодетель выискался, штоб задаром кормить?

   - Уговор же был?!

   - Насчет уговору что-то, браток, не помню! Лишнее мелешь!.. Что касаемо стакана водки по праздникам, то действительно обещал, а насчет харча нигде не записано...

   - Разбойник!..

   - Кровопийца!.. Иуда!.. - несется отчаянная брань и негодующие крики прямо в лицо Черномору.

   Черномор наглеет, принимает угрожающую позу и набрасывается на батраков и Липата.

   - Чего глотками зёвкаете? Эй, вы!.. Спасибо скажите, что Христа ради держу вас у себя, таких беспаспортных! Где у тебя паспорт, а?.. Может, ты из беглых каторжников? А я за тебя отвечай!.. Позявкай еще - мигом в стан представлю!

   - Ды-к паспорт у тебя же в конторе? - возражает Лкпат.

   - Ды-к, ды-к! А срок этому паспорту какой? Срок ему давно вышел!

   Липат скребет у себя в затылке и мучительно соображает, что срок его месячному билету уже кончился.

   Он плохо знает законы. Но слова "стан", "урядник" - всегда наводят на него страх. Кое-кто из его односельчан уже походил по тюрьмам и этапам за беспаспортность. Недаром говорится: "От сумы да тюрьмы не отказывайся".

   Все батраки думают и чувствуют так же, как Липат.

   А Черномор, зная свою силу, уверенно и смело сыплет словами, как горохом.

   - Да вы - так вашу перетак - в ножки мне должны кланяться, что кусок хлеба вам, бродягам, даю!

   Волнение среди батраков растет и переходит от одного к другому, но оно пока сдерживается, и гул идет по толпе.

   - Что же это такое? А?.. Грабеж?..

   - Нет таких правов, чтобы ряда по одной цене, а расчет - по другой!..

   Черномор тверд. Только блестят и зыркают по толпе его хищные плутовские глаза.

   - Пр-а-ва?! Всякая рвань тоже о правах рассуждает! Я свою ряду знаю!..

   Заметив вылезшего вперед из толпы Гришку, он злобно бросает ему:

   - А ты, паренек, у меня на особой заметке!.. Из молодых, да ранний! Тюремных вшей, должно быть, захотел покормить?!

   Батраки отказываются брать расчет. Черномор спешит уйти в контору. Вслед ему раздается негодующий возглас:

   - Эх, разметать бы это воронье гнездо!..

   Долго, весь день, гомонят батраки. У конторы и у рабочих бараков собираются отдельные кучки, обсуждают, сжимают кулаки, размахивают руками. И так до вечера.

   Вечером кто-то пьяным, надрывистым голосом проклинает злодея Черномора, горемычную крестьянскую жизнь, помещиков и самого господа бога, попускающего такие гадости. А поздно ночью камень бухает в окно конторы. Слышится звон разбиваемых стекол, лай спущенной с цепи собаки. Черномор выходит на крыльцо и дает несколько выстрелов из ружья в темную пустоту.

   Прохор в контору не ходил. У него по всему телу жар. Голова тяжко налита свинцом, и ломит во всех суставах. Липат с Гришкой рассказывают о проиешедшем.

   От боли и от дум Прохор не спит, всю ночь мечется. Тоскливые черные мысли бродят неотвязно в голове. Вот надеялся, что к осени вернется с Гришкой домой, будут деньги на уплату подати и на лошадь. А теперь, видно, опять оставайся без лошади.

  

   С раннего утра на поле выезжают только годовые батраки. Все остальные сходятся в конторе. Негодует и шумит толпа. "Летники", нанятые до покрова, то есть до 1 октября, также присоединяются к недовольным. Они опасаются, как бы Черномор не обманул потом так же и их при осеннем расчете, и требуют заключения письменного условия.

   Черномор спокойно помахивает ременной плеткой и отказывает рабочим в их законном требовании.

   - За графом, браток, ни одна копейка не пропадет. Так-то!.. А не хошь работать, я тебя не держу, поищи у других, может лучше где найдешь. Только за нарушение условия придется тебе вроде неустойки платить!

   - С месячниками Черномор ведет себя вызывающе-грубо:

   - А вы, пока до худого не дошло, получайте сколько дают!

   - Не будем получать!.. - несется дружный ответ.

   - Не согласны!,.

   - Не хотите, ваше дело! Только я от своего тоже не отступлюсь... Пеняйте сами на себя!..

   Черномор удаляется, он знает, что все равно батраки в конце концов сдадутся. А не сдадутся - есть средство успокоить их. Он уже послал нарочного в стан оповестить, что в экономии бунт. Не сегодня-завтра прискачет урядник со стражниками. Тогда с батраками можно поговорить по-иному. А для того, чтобы в хозяйстве не останавливалась работа, послан в соседние села Назимкино и Катмис объездчик нанять мордву.

   Мордвины податливей русских. Черномор делает с ними все что захочет, пользуясь их темнотой.

   К вечеру объездчик возвращается в экономию. С ним человек двадцать новых батраков из мордвы. Все они наняты на недельный срок.

   Бастующие встречают прибывшую смену недовольными возгласами. Черномор приказывает очистить для ночлега новых батраков в бараках место. Никто из рабочих не соглашается. Конторских посланцев Черномора выгоняют из бараков с ругательствами вон:

   - Господские холопы!

   Тогда мордва располагается на лужайке позади скотного двора.

   Черномор отдает приказ, чтобы с кухни выдали вновь прибывшим кашу с маслом.

   Мордвины получают с кухни два горячих котелка с кашей и ужинают. После ужина зажигается коетер. Огненные красные языки зловеще освещают окрестности, тихо копошатся у костра пришлые люди. Положив под голову одежонку, некоторые ложатся спать. Словно два стана в усадьбе: один - в бараках, другой - у костра.

   Бастующие подсаживаются к костру... Зыблются тени, падая на смятую траву.

   - Как же это вы, братцы? - говорит Липат. - Простив своих идете? А?..

   - Мы ничего не знаем, - отвечает сумрачно сухощавый, уже немолодой мордвин. Лицо у него изрыто оспой, и глаза почти не видят от трахомы, которой болеет все село.

   - Нехорошо, братцы, так,- усовещивает Липат и начинает рассказывать, какую обиду и какое зло сделал им Черномор. Рассказ Липата подтверждают другие. Говорят горячо, из глубины страдающего сердца, и каждое слово ударяет веско, убедительно и надрывно.

   Первый раз в жизни видят друг друга эти люди, и кажется им, что они как будто давно знакомы, так близки и понятны им общие беды и обиды.

   Погасает костер. Подбрасывают еще хворосту. Длится тихая горькая беседа.

   - Мы что. же! - соглашается сухощавый мордвин. - Коли такое дело, мы завтра чем свет снимемся, да и уйдем... Мы вам добра желаем!..

  

   На заре прискакали из Hаскафтыма стражники с урядником во главе. Черномор изобразил дело так, что батраки чуть ли не разгромили у него контору и грозили убить его самого. Разбитые в конторе окна являялись уликой против батраков.

   Первая забота Черномора - это сировадить мордву в поле на работу.

   Стражники молодцевато гарцуют. Завидев стражников с шашками, мордвины в страхе забывают ночной разговор и свои обещания и покорно бредут за Черномором.

   Вместе с годовыми батраками и мордвины отправляются на работу. Следом за ними, поблескивая косами, идут "летники".

   Черномор доволен. Расправа расправой, а дело делом. Хозяйство не должно страдать ни одного дня. Теперь он может поговорить с бунтующими покруче. Их не более тридцати человек, и ему нечего их опасаться.

   Урядник приосанивается, поправляет шнур, на котором висит в желтом кожаном кобуре револьвер, и принимает важно-начальственный вид, выпячивая грудь с двумя медалями.

   На лице Черномора злорадствующая усмешка. Он, как всегда, начинает речь вкрадчиво и мягко, точно кошка крадется к добыче.

   - Ну, как, голуби, согласны получить расчет?

   Ему отвечают сразу несколько человек:

   - Рассчитывай, только без обману!

   - Как уговорились, так и плати!

   - Разбогатеть хочешь на мужицких слезах?

   Черномор повертывается к уряднику и по-приятельски берет его за рукав.

   - Видишь сам, Миколаич, вот принял, можно сказать Христа ради, двух-трех бродяг, а они и мутят.

   Среди батраков вспыхивает возмущение.

   Стражников - горсть. Их можно раздавить, если встать всем дружно. Многие из батраков решились бы на такое дело, но перед каждым встает вопрос: "Ну, хорошо! Сейчас раздавить - а дальше что?" Дальше - тюрьма, кандалы, Сибирь, может быть и виселица.

   И, подавляя в себе бурю гнева, батраки угрюмо замечают:

   - Никто нас не мутит! Своего, заработанного требуем...

   - Правильности в расчете нету, потому и смута!

   Черномор останавливается взглядом на Гришке и говорит, отчетливо отчеканивая каждое слово и кивая на Гришку:

   - А вот того молокососа я давно на отметку взял! Против предержащей власти политику ведет и еще против православной веры!

   - Брешешь, пес! - возражает Гришка.

   - Черномор, не обращая на него внимания, продолжает:

   - Я прошу их благородие, господина урядника, арестовать для порядка человек шесть, которые беспаспортные и, выходит, бродяги и зачинщики. Вот этого в картузе.- И Черномор указывает на Липата.

   - Мои бумаги в конторе,- говорит Липат.

   - Ладно, потом разберем, что у кого есть в конторе! - замечает урядник и делает знак стражникам. Трое из них спешиваются и врезаются в толпу.

   - Вот этого тоже надо арестовать,- указывает Черномор на одного из батраков.

   Липат чувствует, как властная, цепкая рука дергает его за плечо.

   - Братцы, не выдавай! - напряженно кричит он.

   Несколько батраков подходят к нему, но тотчас же их оттесняют на конях стражники, они мнут толпу, машут нагайками и кричат:

   - Осади назад, с... дети!

   Хрипят вздыбившиеся лошади. Непристойная забористая брань оглашает воздух. Батраки подаются назад, бросая с ненавистью стражникам:

   - У-у-у-у! Гады!..

   - Жарь их в нагайки! - кричит рассвирепевший урядник. Нагайки прорезают воздух, и с тупым звуком их ударов сливается чей-то стон.

   Батраки беспорядочно бегут к баракам. Липата, Гришку и еще двоих по указанию Черцомора арестовывают.

   - Я тебе покажу, как бунтовать! - шипит урядник и тычет Гришке кулаком в рыло.

   Черномор извивается возле скользким ужом и лебезящим голосом говорит:

   - Спасибо, Миколаич... Уж будь спокоен, не останусь в долгу!

   Прохор переживает несколько мучительных часов. К болезни теперь прибавилось еще беспокойство за участь Липата и Гришки, увезенных в стан.

   - Что с ними? Живы ли они, или нет?

   Черномор пока оставил Прохора в бараке, остальных забастовщиков рассчитали и выгнали вон. Много передумал Прохор, лежа на грязной, истлевшей подстилке из соломы. И все сводилось к одному: нет правды на белом свете и темна батрацкая доля. Эх, когда-то ты взойдешь над крестьянским миром, солнце красное!

   Через день Черномор вызвал Прохора в контору. Еле волоча ноги, с трудом, больной, прибрел он. Тонкими молоточками кровь стучала в висках, и перед глазами мутно колыхалась горячая зыбь.

   В конторе Черномор без лишних разговоров выбросил на стол волостное свидетельство Прохора и причитающиеся деньги.

   - Получай расчет и сейчас же убирайся!

   - Куды ж я пойду, да еще больной,- ответил Прохор. Сам видишь, шатаюсь. Ветром в поле свалит!

   - Иди куда хошь! Может, у тебя какая зараза! Не ровен час подохнешь, кто за тебя отвечать станет? Здесь не больница!

   Молча берет Прохор расчет, только сухие горячие губы чуть дергаются, как бы что-то шепчут.

   Сборы в путь недолги: лаптишки, рубаха с портами на смену, рушник - это в мешок, коса через плечо. Ослабевшему человеку и косу нести тяжело.

   Прохор заходит в кухню взять кусок хлеба. Артельная кухарка Василиса сует ему горбушку со словами:

   - Бери, касатик, только не мешкай! Беда, коли сам заметит!

   Прохор благодарит Василису и сует хлеб в мешок.

   - Куда же ты идешь, больной-то?

   - А в Наскафтым! - отвечает Прохор.

   Василиса соболезнует, качает головой и говорит про Черномора:

   - Ах, зверь лютый! Вот зверь!..

   Выйдя на дорогу, Прохор в последний раз оглядывается на усадьбу. Среди зелени и цветов белеют колонны барского дома.

   В,сердце Прохора растет и зреет неутоленная злоба. Он сжимает кулаки.

   - У-у-у-у! Змеиное гнездо!