Авенариус Василий Петрович - Современная идиллия

nbsp;   С полминуты длилось молчание. Гимназистке стало неловко.

   - Вам более нечего сказать мне? - прошептала она, не глядя на собеседника.

   - Нечего. Пожалуй, могу еще прибавить, что сегодня же с первым послеобеденным пароходом исчезаю отсюда.

   - Как? Совсем?

   - Совсем.

   - Но с какой стати? Ведь кажется...

   - Пора, Надежда Николаевна, не вечно же блаженствовать, надо и честь знать.

   - Ну, и с Богом...

   Не поднимая глаз, Наденька быстро вышла из беседки и, не оглядываясь, скрылась в дверях дома.

   Ластов гордо приподнял голову и решимость блеснула в глазах его.

   "Пора, пора, рога трубят... Милые вы мои, добренькие, хорошенькие! Обе-то вы мне дороги, обеих жаль покинуть, но потому-то и следует покинуть... Прочь, прочь! Чем скорее, тем лучше!"

  

   Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Решиться-то поэт наш твердо решился ехать сегодня же, и товарищ его, которому он привел свои доводы, нашел их вполне основательными и сам также положил отправиться с ним, но судьбе, или, вернее, прачке, неблагоугодно было очистить их путь от некоторых терний: значительная часть белья их была в стирке и, несмотря ни на какие увещевания, не могла быть готова ранее следующего полудня. Надо было покориться.

   Но им было суждено остаться еще один лишний день.

   - Как? - спросила Лиза за вечерним чаем. - Вы хотите уже улизнуть, не предварив нас о том заранее? Я не дочла ее вашего Фохта, Александр Александрович, а недочитанным не отдам. Вы должны остаться.

   - Так оставьте его себе, я сам прочел его и не нуждаюсь в нем более.

   - Нет, я не принимаю подарков.

   - Да бывали ли вы, господа, в Гриндельвальде? - вмешалась Наденька.

   - Нет, не привелось.

   - И хотите уже ехать? Не стыдно ли вам! Гриндельвальд - самая романтическая местность в целом Oberland.

   - Что правда, то правда, - подхватила Лиза. - На завтра, по крайней мере, вы должны остаться. Сообща и съездим туда.

   Друзья переглянулись.

   - Не хотелось бы... - проговорил Ластов.

   - Да не бросится же твоя Мари сейчас же в воду? - заметил ему шепотом приятель. - Останемся-ка еще денек.

   - Кто ее знает, может, и бросится...

   - Что вы перешептываетесь? - заметила Лиза. - Знаете, что это неприлично. Проще всего: соберемте голоса.

   Понятным образом, большинство голосов было в пользу гридельвальдской поездки.

   На другое утро, часу в шестом, по направлению к Юнгфрау катились с умеренной скоростью влекомые двумя хорошо откормленными конями, четырехместные дрожки. Назади сидели две сестры Липецкие, против них два друга-натуралиста.

   Поездка в Гриндельвальд, если не принимать в расчет общества, в котором ее совершаешь, сама по себе малопривлекательна. Гладкое шоссе вдоль берега пенистой Цвейлютчинен, одни и те же лесистые стены гор по правую и левую руку - все это довольно монотонно. Немного разнообразят путь и лохматые ребятишки, подбегающие то здесь, то там к вашему экипажу и предлагающие вам - или корзиночку с земляникой, или игрушечный домик, или просто букет полевых цветов, разумеется, за бесстыдные цены, что не мешает им, однако, удовольствоваться и каким-нибудь су, если вы не захотите дать более. Возница ваш также нимало не заботится об увеличении приятности поездки ускоренною ездою: при малейшей, едва заметной отлогости тормозит он колеса и, исполненный весьма похвального чувства сострадания к животным, но забывая о необходимости такого же сострадания к высшему классу животных - к людям, заставляет вас перед всяким пригорком вылезать из экипажа и тащиться до вершины пешком под жгучими лучами солнца; а не предупредите его вовремя - то укатит без вас и далее, руководствуясь, вероятно, соображением: "Приехали в Швейцарию, чтоб полазить по горам, так пускай себе и лазают".

   Но однообразие поездки в Гриндельвальд с лихвою окупается самим Гриндельвальдом. С балкона гридельвальдской гостиницы "Adler", куда молодежь наша тотчас по приезде велела принести себе кофе, открывается один из живописнейших швейцарских видов. Под ногами расстилается волнообразная, цветущая долина, заваленная зеленью и цветами, из-за которых там и сям выглядывает приветливая хижина. Кругом воздымается неприступный строй в небеса уходящих бернских Альп, осыпанных сверху до низу, как рафинадом, чистейшим снегом. В горных ущельях синеют громадные ледники; над одним из них сверкает и искрится белая, ледяная равнина - mer de glace. Солнце, со своей лазурной высоты, обливало всю картину полным светом.

   - Чудно! - заметила Наденька. - Если б можно было туда, на глетчер...

   - А разве нельзя? - сказал Ластов и обратился к стоявшему в дверях слуге. - Ведь на глетчер ходят?

   - На mer de glace? Как же-с! Только мало - человек шестьдесят-семьдесят в год, не больше.

   - Значит, опасно?

   - Как бы вам сказать? Если не оступиться, так ничего. Разумеется, если оступишься, то неминучая смерть. Тут есть компания англичан, что сейчас туда сбираются.

   - Что ж, - сказала Лиза, - если ты, Наденька, и вы, Лев Ильич, желаете идти с ними, то, пожалуйста, не стесняйтесь, мы с Александром Александровичем соединим utile dulce [полезным и приятным (лат.)]: сыграем в шахматы.

   Ей, по-видимому, хотелось остаться с Змеиным вдвоем. Наденька посмотрела на сестру: не шутка ли это с ее стороны; но, уверившись в противном, радостно вскочила со стула.

   - Переговорить с англичанами, ведь они буки, и - vorwarts.

   Англичане, действительно, оказались буками: они стали совещаться, принять русских в свое общество или нет? Благоприятному исходу совещания способствовал, однако, один юный альбионец с льняными волосами, бесцветно-водянистыми глазами и рыжими, жидкими баками, которому заметно приглянулась хорошенькая россиянка.

   - Если позволите, - заметил он, приторно-сладко осклабляясь, - я буду вашим защитником от горных чудовищ?

   - То есть от ваших спутников? - засмеялась Наденька. - Нет, благодарю вас, я уже запаслась паладином.

   Отзавтракав, общество двинулось в путь. Не до глетчера приходилось им не раз останавливаться. Сперва подбежал к ним мальчик с пастушьим рогом и, извлекши из инструмента несколько нескладных звуков, потребовал должного вознаграждения. Узнав, что рог этот - пресловутый альпийский, англичане с готовностью вознаградили артиста. Затем попалась путникам старушка с арфой; и ее нельзя было пропустить без подаяния. Далее дожидали их двое ребятишек с сурком в корзине, которого они тщетно понукали перескочить через палку. Англичане возроптали.

   - Что ж это у вас, однако, за нищенство? - отнесся один из них к проводнику.

   Тот только усмехнулся.

   - А кто виноват? Вы же, путешественники, их балуете. Они ведь только знай выглядывают из хижин - не пройдет ли кто, да сейчас и выбегают на дорожку добывать денежку, кто чем горазд. Ты, Петерль, опять цыганствуешь? - обратился он к одному из мальчуганов и дал ему щелчок в лоб. - Ведь отец не приказывал? Сказал: выпорет.

   Мальчуган, не обращая внимания на нравоучение фюрера, скорчив жалобную мину, протягивал руку к путникам:

   - Добрые господа, подайте сиротинке! Англичане не устояли и заплатили должную пошлину.

   Перешагнули ручей, образующийся от слияния множества ручейков, вытекающих из глетчера.

   - Лютчина, черная, - объяснил фюрер.

   - "Лучина лучинушка!" - затянул Ластов.

   Англичане недоброжелательно на него оглянулись.

   Когда общество перебралось через каменистую морену, нагроможденную у подошвы ледника, их обдало леденящим дыханием зимы. Из цветущего мира долины вступили они внезапно в царство смерти. Внутрь ледника выкопан туннелеобразный грот. Около входа красуется пушка, которая, за полфранка в пользу ее хозяина, безногого инвалида, пробуждает в горах многократное эхо. По деревянным, качающимся мосткам, вошли в туннель. Сначала ледяные стены грота были прозрачны и чисто-голубого цвета; далее, они стали синеть, вот позеленели, все темнее и темнее, пока совершенно не почернели; крутой поворот налево - и открывается мрачный рукав грота, освещаемый только двумя рядами тускло мерцающих свечей. От тепла, распространяемого свечами и человеческим дыханием, своды исподволь тают, и холодные капли брызжут на головы посетителей. Где-то, в глубине ледника, слышится затаенная жизнь - глухо журчащая вода. Откуда-то проносится сухой треск лопающегося льда - вода бежит порывистее и звонче. Вдруг - оглушительный грохот, отовсюду ответствуют гулливые раскаты, сейчас вот, кажется, обрушатся своды...

   - Упала лавина, - объясняет проводник.

   Но визитаторам делается страшно: а ну, если и вправду похоронит под собою? Все спешат выйти. Навстречу льются розовые потоки света. А! Как славно, как широко дышится на вольном воздухе! Как приветливо улыбается природа, как горячо и отрадно греет солнышко!

   Последним вышел молодой англичанин; он вымерил шагами длину грота, справился в Муррее (которого, конечно, всякий сын Альбиона считает долгом иметь всегда при себе) и остался, видимо, недоволен результатом справки.

   - Что за нерадение? - заметил он с упреком проводнику. - Тут их показано восемьдесят, а у вас их целых сто четырнадцать.

   Проводник опять усмехнулся.

   - Муррей - человек весьма почтенный, но все-таки не пророк, чтобы знать наперед, какой глубины грот выроется нами в следующем году.

   - Так зачем же вы вырываете новые гроты?

   - Да ведь глетчер, сударь, не то, что земля: трескается и подтачивается водою.

   - Понятно. И скользит ведь постоянно вниз? На сколько это? Кажется, на три фута в сутки...

   - Уж это нам неизвестно.

   Но довольный тем, что выказал свои знания по физической географии, англичанин наградил фюрера франком.

   Пушка, по обыкновению, в совершенстве исполнила, свое шумное дело. Затем началось самое восхождение на глетчер.

   В числе прочих поднималась одна англичанка; она носила огромные, синие очки, для защиты от сверкающего снега; теперь она подобрала платье в виде шаровар и подпоясалась платком. Наденька, не раздумывая долго, последовала ее примеру, причем обнаружила ножку и голень самых изящных форм. Молодой англичанин так и впился в них своими бычачьими глазами и сделался с этой минуты, если возможно, еще любезнее.

   Узкая тропинка, по которой подвигался небольшой караван, обогнув подошву ледника, проскользнула в сень соснового леска и взяла круто в гору, по правому склону Меттенберга. Слева возвышалась неприступная гранитная стена, справа зияла глубокая пропасть, на дне которой громоздились одна над другою исполинские ледяные глыбы.

   - Тише, господа, тише, - предостерегал фюрер, - и вниз не заглядывайтесь.

   - Отчего не заглядываться?

   - Голова закружится, и тогда аминь. Еще летось покончила тут одна француженка.

   - Как так? Расскажите.

   - Поднималась верхом. До этого места доехала счастливо, но тут - Бог ее знает! - голова ли у нее закружилась или так, со страху - только возьми и дерни за повод; лошадь-то сдуру и тяп в пропасть. Вскрикнула дама, взревело животное, взвилась пыль столбом - и поминай, как звали! А добрый конь был, франков в восемьсот. Индо за живое схватило.

   Наденька слушала с притаенным дыханием.

   - И хороша была она? - спросил Ластов.

   - Я вам говорю: в восемьсот франков...

   - Да не лошадь! Француженка.

   - Да, красивая и совсем молодая, вот как барышня... Невольные мурашки пробежали по Наденьке.

   - Ах, Лев Ильич, охота вам слушать такие страсти.

   - И такая веселая, - продолжал фюрер, - шутила все со своим муженьком - я не сказал еще, что она была с мужем, - сидела, так ловко избоченясь... А потом, как стали доставать с глетчера, так и человека-то в ней распознать нельзя было: ни головы, ни рук, ни ног - словно котлета или бифштекс какой, один ком сбитого мяса.

   - Ах, Боже! - воскликнула Наденька. - Замолчите, пожалуйста.

   Легкой серной побежала она по тропинке, шириною не более аршина и неогороженной к пропасти никакими перилами. Она, казалось, уже забыла, что ее может постигнуть одна участь с несчастной француженкой, что каждый неверный шаг ее связан с опасностью жизни. Какая-то лихорадочная веселость овладела всем ее существом.

   И паладина ее подмывало. Он несколько раз собирался о чем-то заговорить с нею и не решался.

   - Надежда Николаевна, - начал он было раз.

   - Что-с?

   Он не отвечал.

   - Что же вы?

   - Я ничего... я так...

   - Ха, ха! Зачем же вы меня звали? Несколько минут спустя он опять назвал ее по имени.

   Она весело обернулась.

   - Вы это опять "ничего, так"?

   - Не правда ли, Надежда Николаевна, только в холостой жизни есть поэзия?

   - Очень может быть. А что?

   - Да девицы еще до длинных платьев начинают мечтать о замужестве, а так как вы уже в длинном платье...

   - То вы опасаетесь, что я в каждом неженатом мужчине вижу жениха?

   - Да почти что так. Я хочу доказать вам, что мы с вами можем почитать себя счастливыми, что не вкусили еще семейной прозы.

   Наденька принужденно расхохоталась.

   - Sir! - подозвала она к себе молодого англичанина. Тот обернулся. - Знаете, что говорит мне этот барин?

   - Ну-с?

   - Он просит извинения, что не сватается за мной.

   Едва произнесла она эти слова, как уже раскаялась в них. Ластов видел сзади, как шея и уши ее загорелись огненным румянцем. Но, не желая показать своего смущенья, она развязно обратилась к поэту:

   - Заметили вы, как бездонно-глубокомысленно уставился на меня этот мистер Плумпудинг? Глаза у него так бесцветны, точно все время под лоб закатывает.

   - Знаете, что говорят про вас? - отнесся теперь к англичанину Ластов.

   - Что, что? Я понял только: "мистер Плумпудинг". Так, это вы меня, сударыня, изволили величать так?

   Наденька смешалась пуще прежнего.

   - Какой вы нехороший, Лев Ильич! Смотрите, не смейте говорить.

   Не обращая уже внимания на англичанина, ожидавшего ответа, Ластов затянул на знакомый голос:

  

   Lebet wohl, Ihr glatten Sahle,

   Glatte Herren, glatte Frauen!

   Auf die Berge will ich steigen,

   Lachend auf Euch niederschauen .

   Залы гладкие, прощайте,

   Дамы гладкие, мужчины!

   В горы я иду, с улыбкой

   Поглядеть на вас с вершины.

  

   Проводник, казалось, того только и ждал: звонким голосом залился он тут же:

  

   Bin i nit a lustge Schwizerbue, -

   Не резвый ли швейцарский пастушок я?

  

   заканчивая каждый куплет национальным гортанным припевом, известным у туземцев под названием "Jodeln". Молодые люди пытались подражать ему, но с весьма сомнительным успехом: у них выходило только какое-то дикое рычанье.

   Скалистая, узкая тропинка поднималась все выше и выше. Жар солнца умерялся порывами свежего горного ветра. Путники начинали уже находить удовольствие в утомительном поднятии, входили так сказать во вкус его. Лицо и угли горят, грудь дышит порывисто и скоро, все тело пышет отрадным зноем. Чувствуешь, как уходишь все далее от земли, все ближе к этой чистой, глубокой лазури, которая, чем ближе, тем чище и глубже... Запестрели первые рододендроны. Наденька с жадностью принялась набирать их.

   - Лев Ильич, помогите мне... А там-то, ах, благодать! Достаньте, пожалуйста!

   Ластов смотрит по указанному направлению: несколько саженей над их головами, на почти отвесном скате, расцветает целый лес альпийских роз. Он качает головой:

   - Опасно: как раз еще шею сломишь.

   - Какой же вы после этого паладин? Смотрите... И в два прыжка она уже у цветов и срывает их охапками.

   - Наденька! - успел только вскрикнуть испуганный юноша.

   В то же мгновение полновесный камень, на который упиралась нога Наденьки, оторвался от скалы; каменные обломки, песок, альпийская палка гимназистки с шумом и треском проскакали через голову молодого человека; не успел он опомниться, как скатилась к нему и сама девушка. Он раскрыл объятья, пошатнулся, но удержался на ногах.

   - Вот видите! Чуть не поплатились. Наденька, еще бледная от внезапного испуга, принужденно расхохоталась.

   - Все из-за вас. Теперь, в наказанье, дайте мне свою палку; сами можете понести букет.

   И в минуту смертельной опасности она не выпустила из рук собранных ею цветов.

   Ластов принял букет; но, сообразив, что до возвращения домой розы все-таки завянут, и на обратном пути, без сомнения, будут набраны новые, выбрал лучшую из них, воткнул ее себе в петличку, остальные незаметно швырнул в пропасть. Вскоре, однако, Наденька заметила его недобросовестность.

   - Где же мои цветы? - спросила она.

   - Вот, - отвечал он, указывая на розан в петличке, - на пылающем сердце в сей единственный сплавились.

   - Не умеете вы хранить вверенное вам добро, - сказала она серьезно и, отняв у него цветок, подала его молодому альбионцу: - Нате.

   Тот никак не мог понять, откуда такое великодушие, так как в продолжение последнего часа гимназистка не сказала с ним ни слова.

   Наконец после трехчасового подъема была достигнута цель странствия - небольшая хижинка над обрывом, от которой непосредственно уже спускаются на глетчер. Здесь был сделан привал; из хижины им вынесли хлеба, молока, масла, сыру и дешевого туземного вина, "Landwein" (другого, несмотря на все требования англичан, не оказалось). После часового отдыха туристы под начальством хозяина хижины, опытного горца, собрались на самый глетчер. Пришлось, не без некоторой опасности, слезать по вертикальной, качающейся лестнице. Но все слезли благополучно. Вот они и на леднике! С силою вонзая в ледяную почву железные острия своих коренастых альпийских палок, они перескакивают с глыбы на глыбу, через трещины, через груды льда и каменьев. При очень крутых спусках главный проводник взятым с собой топором вырубает во льду ступени. Холодом и смертью веет отовсюду: во все стороны расстилается блестящая ледяная равнина, окруженная неприступною стеною снежных гор.

   - Давайте в снежки? - предложила Наденька.

   Но снегу не оказалось; хотя в последнюю ночь выпал небольшой снежок, но с поверхности он уже успел растаять и покрылся ледяной корою.

   - В снежки не приходится, - отвечал Ластов, - но можно в леденцы... - и, отколов острием своей палки несколько осколков от снежно-ледяной глыбы, он сгреб их в охапку и бросил, смеясь, в Наденьку. Та сделала то же, и между ними завязалась оживленная игра "в леденцы".

   Один из проводников пригласил их тут осмотреть одну достопримечательность глетчера. Подведя их к широкой расщелине, он попросил их заглянуть туда; из боковой трещины вырывался с неудержимой силой синий столб воды, аршина два в поперечнике, который, разбрасывая тысячу брызгов и глухо бурля, устремлялся потом в котлообразное жерло. Ледяные стенки жерла, выполированные водою, как зеркало, просвечивали чистейшею берлинскою лазурью. Фюрер дал им отведать этой воды, зачерпнув ее во взятую с собою деревянную чарку и присовокупив к этому:

   - Echtes Gletscherwasser.

   Молодые люди, однако, не нашли никакого различия между "echtes Gletscherwasser" и обыкновенной ключевой водою.

   Молодой англичанин, охлажденный небрежением к нему хорошенькой россиянки, занялся между тем Мурреем и, найдя в нем заметку, что по ту сторону ледяного моря, с так называемого Цезенберга, весьма недурной вид на глетчер, склонил своих соотечественников отправиться туда. Наши русские положительно отказались от этой прогулки, на которую (туда и обратно) потребовалось бы по меньшей мере часа три, и, выпросив себе одного из проводников, обратились вспять. Из валявшихся на леднике груд мрамора, талька, исландского и полевого шпата, слюды, они выбрали себе на память несколько кусков, из которых, впрочем, как само собою разумеется, лишь немногие избранные достигли Интерлакена, так как, по мере приближения к Гридельвальду, один за другим прогуливался в пропасть.

   Весело подниматься в гору; веселее еще спускаться, по крайней мере, как спускались Наденька с ее паладином. Опираясь с силою на палку (Ластов добыл себе новую в хижинке), ногами едва касаясь земли, они совершали чудовищные прыжки, каких не увидишь в ином цирке. Этот способ нисхождения, конечно, очень опасен, в сравнении с тем, где альпийскую палку, как тормоз, волочат сзади; но молодые люди наши не думали об опасности, кровь в них лихорадочно волновалась, так и подталкивала на эксцентричности. Поэт смеялся, острил, но веселость его была неестественна, остроты выходили чересчур резки. Гимназистка делалась, напротив, все молчаливее, сосредоточеннее; может быть, и от утомления, головка ее склонялась то на правое, то на левое плечо.

   - Итак, мы более не увидимся? - промолвила она, не обращая внимания на новую остроту, сказанную только что ее спутником. - Вы ведь остаетесь в Петербурге? Приходите к нам...

   - Но маменька ваша ни слова не говорила мне.

   - Ничего не значит. Скажите только, что мы с Лизой пригласили вас. У нас, знаете, собираются ваши братья-студенты, бывают литературные вечера...

   - Надежда Николаевна, я хотел попросить вас...

   - О чем?

   - Дайте мне вашу фотографическую карточку?

   - У меня теперь нет их. Да и на что вам? Мы так недавно, так мало знаем друг друга...

   - Мало? Я, по крайней мере, узнал вас очень достаточно, и потому-то и желал бы иметь вашу карточку.

   - Но я вам говорю, что у меня нет...

   - Есть, неправда. Прошу вас.

   - Право, нет. У maman есть одна, и я могла бы утащить ее...

   - Ну, вот!

   - Хорошо, утащу. Но так как я для вас преступлю восьмую заповедь, то вы также должны сделать для меня одолжение.

   - А именно?

   - Напишите мне что-нибудь в альбом.

   - С удовольствием. Мне уже мерещится конспект стихотворения. Но на карточку, значит, я уже могу рассчитывать?

   - Можете.

   Ластов подпрыгнул с помощью альпийской палки на сажень от земли и испустил веселое рычание, испугавшее даже фюрера, шедшего за ними.

   - Was haben Sie, mein Herr [Что с вами, мистер? (нем.)]? - спросил он, очнувшись.

   - Ich jodle [Я пою (нем.)].

  

   По уходе экскурсантов на балконе гриндельвальдской гостиницы остались лишь наши шахматисты. Но о шахматах ни один из них не думал; те так и остались в экипаже. Змеин, налегшись на перила, глядел рассеянно в солнечный ландшафт; его, казалось, занимало одинокое облако, парившее около вершины Мёнха, сурового отшельника гор, почти никогда не снимающего с головы своей серой капуцы. Лиза также безмолвствовала, но черты ее не показывали обычного спокойствия, взор ее поднимался несколько раз на собеседника, нижняя губа страдала от зубов, которые ее немилосердно теребили. Но вот она оправилась, сжала с решимостью губы, прищурила глаза и сделалась еще бледнее обыкновенного.

   - Александр Александрович, - произнесла она сдержанным голосом, в котором, однако, тщетно старалась подавить признаки внутреннего волнения, - я хотела бы серьезно поговорить с вами.

   Змеин с любопытством взглянул на нее.

   - Да? Разве мы и так не говорим всегда о предметах серьезных?

   - Только не о таких. Скажите наперед: вы наверное уезжаете завтра?

   - Думаю.

   - Так можно, значит, говорить без обиняков. Все-таки не увидимся более.

   Внимание Змеина удвоилось.

   - Я слушаю.

   - Отец мой, Александр Александрович, дает за мной, в случае моего замужества, пятнадцать тысяч; это, если хотите, и немного, но, считая по пяти процентов - в год это даст все-таки семьсот пятьдесят рублей - сумму, вполне достаточную для одного человека. Я не идеал женщины, еще менее ваш идеал, но идеалы существуют в одном воображении. Мы, смертные, все с недостатками и слабостями. Между тем я не могла не заметить, что вы отдаете мне предпочтение перед всеми здешними дамами, что вы ищете даже моего общества - явный признак, что я вам несколько нравлюсь; а так как и вы мне не то чтобы не нравились, то... какого вы мнения насчет законного брака? Я заговорила сначала о приданом, чтоб показать вам, что тут нет корыстных видов, что я могу просуществовать и без вас.

   Стараясь говорить как можно спокойнее, практичнее, экс-студентка все-таки вздохнула из глубины души, когда облегчила себя признанием; на бледных щеках ее появились два розовых пятна.

   Змеин уставился в пол, насупил брови и промычал:

   - Гм...

   Девушка не вытерпела.

   - Итак?

   Он с усмешкою поднял голову.

   - А что же ваша решимость никогда не выходить замуж? Что профессура?

   Лиза нетерпеливо топнула ногой.

   - Я полагаюсь на вашу деликатность, а вы рады поточить зубок. Из моего предложения вы можете, кажется, ясно видеть, что ваши лекции не пропали даром.

   Лицо Змеина сделалось серьезным.

   - Откровенность за откровенность, Лизавета Николаевна. Вы мне действительно нравитесь: вы прямодушны, без всякой фальши, вы начитанны, вы играете изрядно в шахматы, но для жены, для матери, для хозяйки требуется нечто более...

   - Но ведь я еще молода? - перебила Лиза. - Мне всего восемнадцать, в будущем мае минет девятнадцать. Под вашим руководством я могу исправиться, я переломлю себя...

   Змеин усмехнулся.

   - Под моим руководством? Мне вас учить бульон варить, детей качать? На одно - требуется навык, на другое - чувство... Чувство, конечно, я мог бы еще вдохнуть в вас...

   - И уже вдохнули!

   - Бог весть! Может быть, это только так, фантазия, минутная вспышка. Я молод, не дурен собой, неглуп - нетрудно было произвести на вас некоторое впечатление. Но я-то, я за что привязался к вам? Ведь есть же на свете и другие женщины начитанные и играющие в шахматы, но и с чувством, с знаниями в хозяйстве?

   Лиза даже не обиделась от этих резких слов.

   - Я также молода, недурна собой и неглупа - вы полюбили меня за то же, за что я вас. Ангелов, как сказано, нет на свете, и если вы не хотите, то как знаете; никто вас не принуждает.

   Змеин схватился за голову.

   - Если б вы знали, какой у меня здесь сумбур! Я вижу все ваши недостатки, а между тем так привязался к вам, что трудно отказаться. Ведь и я думал сделать вам предложение... Боялся отказа, боялся будущности... а теперь что-то страшно. Дайте обдумать...

   - Обдумайте. Я уйду...

   - Нет, оставайтесь. Лучше я сам пройдусь на вольном воздухе, может быть, прояснятся мысли. Как только решусь на что - тут же вернусь к вам.

   - Ступайте.

   С час уже дожидается Лиза возвращения Змеина. Она вошла с балкона в дом, прохаживается взад и вперед по обширной столовой гостиницы, то присядет, то опять примется ходить. Приближаясь к стеклянной двери на балкон, она всякий раз окидывает быстрым взглядом долину. Снова подходит она к двери - в глазах ее блеснуло беспокойство: по дорожке, между изгородями, приближался Змеин. Она осмотрелась в комнате и присела на диван; потом, одумавшись, вскочила и, как бы желая отдалить роковую минуту, поспешила на балкон и захлопнула за собою дверь. Не успела она принять непринужденную позу на своем стуле, как зазвенела дверь и грянул к ней Змеин.

   Тяжело дыша, опустился он на стул против девушки.

   - Я решился.

   Молча ожидала она, в чем заключается это решение.

   - Видите ли... Уф, умаялся... После основательного обсуждения pro и contra, я наглел, что под известным условием на вас можно жениться. Вы хотя и вовсе непрактичны, несколько взбалмошны и слишком заняты своей ученостью, но все-таки феномен между нынешними девицами...

   - То есть на безрыбье и рак рыба? Неутешительно! А я всегда считала себя настоящей рыбой.

   - Вы рыба, правда, но только в отношении чувства. А чтобы быть нежной женою, добросовестной матерью, необходимо неподдельное, теплое чувство.

   - Да ведь я же полюбила вас? Значит - есть чувство...

   - Да какое! Может быть, мимоходное, так себе, жажда любви, как выражается Ластов. Чтобы увериться в подлинности, неэфемерности вашей любви, надо назначить срок. Если по истечении, например, года, вы еще будете ощущать то же самое желание сочетаться со мною, то тогда... Сегодня которое число? Пятое?

   - Целый день пятое, - сострила, для ободрения себя, Лиза.

   - Завтра, значит, шестое. Положим же не видеться до шестого июля будущего года.

   - Согласна. И мне необходим годичный срок, чтобы увериться в вас. Но до тех пор, мы, разумеется, никого не посвящаем в нашу сделку?

   - К чему? Может быть, и разойдемся.

   - А как быть нам сегодня, Александр Александрович? Мы же обучены, так сказать...

   - Пока другие не воротились с глетчера, мы можем обходиться друг с другом, как жених и невеста.

   - Да как же обходятся жених и невеста? Я всегда отворачивалась от обрученных - тошно видеть: целуются, жмут друг другу руки...

   - Значит, и нам надо целоваться, жать руки.

   Лиза покраснела; на лице ее обнаружилась внутренняя борьба, борьба девственной стыдливости и молодечества.

   - Нате, - сказала она, протягивая к нему обе руки, - жмите.

   Он крепко сжал их в своих.

   - Но это еще не все - надо целоваться.

   - Да я жду, что вы начнете...

   - Невеста, как женщина, должна выказывать всегда более чувства и потому целовать первая должны вы.

   - Так и быть! Смотрите же, как вас любят... Бросившись к нему, она обвила его шею руками, присела к нему на колени и с жаром поцеловала его несколько раз.

   - Фу, какой бородатый! Вы непременно сбрейте усы.

   И новые поцелуи. Змеин едва мог прийти в себя.

   - Полноте, Лизавета Николаевна, довольно... Вы точно у самого Амура уроки брали.

   - Ага, то-то же! А говорите еще, что я бесчувственна. Однако, что ж это мы на вы? Обрученные, кажется, всегда на ты? Значит, ты, Сашенька, Сашурочка, ты?

   Она опять звонко поцеловала его.

   - Ты-то ты, но знаешь, милая, ты отдавила мне колени, привстань, пожалуйста. Вот и кучер наш из-под ворот смотрит сюда - нехорошо.

   - Чем же нехорошо? Пусть смотрит, пусть целый мир смотрит во все свои миллионы глаз - что мне до них? Общественное мнение - сам знаешь - вздор. Хочу любить - и люблю! Пусть смотрят и учатся.

   - Но живые картины подобного рода не нуждаются в посторонних зрителях... разве тебе не неловко?

   - Напротив, очень ловко: колени у тебя премягкие. Змеин нахмурился.

   - Но мне тяжело держать тебя: ты из полновесных.

   - Если тебе точно тяжело, то можно и привстать. Но что с тобой, мой друг? - прибавила она, заметив, что он угрюмо поник головой. - Ты никак дуешься? Развеять тебе думы с чела поцелуем, как ты сам выразил раз?

   - Нет, не нужно... Я придумываю, чего тебе недостает. Чего-то важного...

   - Ты говорил: чувства. Но я, кажется, доказала тебе, что не совсем бесчувственна.

   - Нет, не чувства, чего-то другого... Змеин опять призадумался.

  

   После сытного обеда, за которым в честь обручения была опорожнена бутылка иоганисбергера, облако на лице жениха рассеялось. Рука об руку вышли они с невестою на улицу и побрели между цветущих палисадников, с пригорка на пригорок. Солнце садилось; воздух, наполненный запахом свежескошенной травы, делался сноснее, прохладнее.

   - Не знаю, как тебе, друг Саша, - говорила молодая девушка, с любовью прижимаясь к нареченному, - мне так представляется, что целый мир нарядился нарочно для нас в свое лучшее праздничное платье: и деревья-то, и шиповник, и изгородь. Солнце светит как-то особенно мягко, ласково, птицы наперерыв щебечут. Точно все ликует, что сошлись две порядочные личности, чтобы не расставаться навеки. Я вообразить себе не могу, как быть без тебя, как я столько долгих лет прожила без тебя. Нет, я до сих пор не жила - я прозябала.

   Жених слушал ее с видимым удовольствием.

   - Действительно у тебя, кажется, начинает обнаруживаться чувство. Я ведь говорил тебе, что высшее для женщины в жизни - любовь.

   - Любовь? Вы, кажется, воображаете, сударь, что мы влюблены в вас? Какое высокомерие! Мы только жалеем вас, видим: человек изнывает, убивается по нас, ну, нельзя же не подать руки. Гуманность...

   - Вот как! И по той же гуманности вы сами не можете жить без нас? Гуманность самая утонченная.

   Лиза схватила его руку и прижала ее к губам.

   - Милый ты мой, милый! Ни на кого тебя не променяю.

   Он отнял руку и поцеловал девушку в лоб.

   - Ты забываешь Лиза, что ты уже не мужчина, женщины никогда не целуют рук у нашего брата.

   - А я целую, мне так нравится. Кто мне запретит?

   - Да, может быть, так понравится, что потом трудно будет отстать, а завтра же придется отказаться от этого удовольствия.

   - Так ты не раздумал? Бессердечный!

   - Раздумывать-то раздумывал, да не раздумал. Теперь мне и самому жаль своего первого решения. Целый год ведь ждать!

   - Так что же тебя удерживает?

   - Да я знаю, что когда принял то решение, то рассуждал холоднее, значит, и рациональнее. Хмель любви делает меня теперь пристрастным.

   - Будь по-твоему, рассудок мой. Ведь ты рассудок, я - чувство? Только мы вместе составляем целого человека. Видишь, как я хорошо запомнила твое ученье.

  

   Пускай же! Покинь меня завтра!

   Зато я сегодня твоя,

   Зато в твоих милых объятиях

   Сегодня блаженствую я!

  

   Откуда, бишь, эти стихи? Как видишь, и я делаюсь поэтичной. Ну, поцелуй же меня за то. Како ты большой! Наклонись - мне недостать.

   - Если б ты знал, Сашенька, - начала она опять после основательного поцелуя, - как мне было совестно признаться тебе! Вдруг изменить так свои убеждения. Я сама не знала, что со мной: так и хотелось обнять тебя. А ты такой медведь - и ухом не ведешь, точно и не нравлюсь вовсе! Ждала-ждала, не признается ли... Нет! Пришлось самой начинать. А видит Бог, как было тяжело. Я даже забыла план, который составила было на этот случай: как станешь ты изъясняться, думала я, я приведу в ответ, что мы еще слишком мало знаем друг друга, что каждый из нас должен чистосердечно покаяться в своих слабостях, недостатках и прегрешениях...

   - А дельная мысль, - подхватил Змеин. - Действительно, небесполезно знать слабые стороны своей законной половины до свадьбы, чтобы не было потом раскаянья. Теперь еще время, будем же признаваться, кто в чем повинен.

   - Будем. Но у меня столько несовершенств, что я, право, не знаю, с чего начать.

   - Помочь тебе?

   - Ну?

   - Ты, как я заметил, любишь петь: как углубишься в шахматную партию, сейчас запеваешь, да и тянешь в продолжение всей игры одно и то же.

   - Да, а что?

   - Да у тебя, милая моя, голоса нет!

   - Как нет! Не слышишь? Еще какой! basso profundo [Глубокий бас (ит.)]!

   - Только не музыкальный.

   - Ну, это может быть. Чего у меня нет, признаться, так это слуха...

   - Это еще хуже. Слушать пение человека, не имеющего ни слуха, ни голоса, - извини меня, величайшее мучение. Как только ты, бывало, запоешь - так сердце у меня и заноет. Оттого-то я, вероятно, столько партий и проигрывал тебе.

   - Ну да, хорош гусь! Нет, я играю не хуже тебя, оттого.

   - Положим, не хочу спорить. Но что у тебя нет ни голоса, ни слуха - также вопрос решенный. Потому первым условием нашего будущего союза пусть будет отказ твой от пения.

   - А если я не соглашусь на это условие? Что за деспотизм! Хочешь петь - а тебе запрещают. А ведь чего нельзя, того-то именно и хочется. Запретный плод всего слаще.

   - Так ты не соглашаешься на этот пункт?

   - Если б не согласилась?

   - Тогда... тогда я все же взял бы тебя! Бог с тобой, пой на здоровье, так как ты уж такая записная певица, но не взыскивай также, если я при первых звуках твоей песни буду обращаться в поспешное бегство.

   - Так и быть, - сказала Лиза, - хотя я и смерть люблю петь, но так как оно тебе неприятно, то обещаюсь никогда не петь в твоем присутствии.

   - И за то спасибо. Этот пункт улажен. Теперь очередь за мной. Есть у меня недостаток, равносильный с твоим: я левша.

   - Будто? Я до сих пор не заметила.