Замятин Евгений Иванович - Островитяне

е в порядке - и леди Кембл позвала О'Келли обедать: пусть видит, что имеет дело не с кем-нибудь.

   Было очень много хлопот. На столе стояли цветы и бутылки. Старушка Тэйлор выстирала свои белые перчатки. И только О'Келли...

   Трудно поверить - но О'Келли явился на обед... в визитке. Весь обед был испорчен. Черви леди Кембл развертывались, шевелились.

   - Я так рада, мистер О'Келли, что вы по-домашнему. Впрочем, смокинг - при вашем складе лица...

   О'Келли засмеялся:

   - О, о своей наружности - я высокого мнения: она - исключительно безобразна, но она - исключительна, а это все.

   Коротенький, толстый - он запыхался от жары, вытирал лицо пестрым платком. Рыжие вихры растрепались, четыре его руки непрестанно мелькали, он капал на жилет соусом и болтал без останову. Да, в сущности, Уайльд тоже был некрасив, но он подчеркивал некрасивое - и все верили, что это красиво. И затем: подчеркнутая некрасивость - и подчеркнутая порочность - это должно дать гармонию. Красота - в гармонии, в стиле, пусть это будет гармония безобразного - или красивого, гармония порока - или добродетели...

   Но тут О'Келли заметил: невидимая узда поддернула желтую голову леди Кембл, бледно-розовые черви зловеще шевелились и ползли. О'Келли запнулся - и бледно-розовые черви тоже остановились. Говорить в обществе об Уайльде! И если леди Кембл на этот раз пощадила О'Келли, то исключительно ради сына...

   Старушка Тэйлор трясущимися руками в белых перчатках поставила ликер и кофе. Об этом ликере леди Кембл поразмыслила довольно. Но в конце концов решила отложить починку своих туфель на месяц. Без ликера было нельзя никак, так же, как без гонга или перчаток миссис Тэйлор.

   Два раза леди Кембл подвигала О'Келли ликер - и два раза О'Келли подливал себе шотландскую виски. Все это вместе - и пестрые вихры, и ликер, и мелькающие в воздухе руки О'Келли - раздражало миссис Кембл. Черви куснулись:

   - Вы, однако, оригинал: первый раз вижу человека, который с кофе пьет виски.

   "Оригинал" - для леди Кембл звучало так же, как "некультурный человек", но мистер О'Келли был, по-видимому, слишком толстокож. Он секунду весело молчал - он даже и молчал весело - и потом вслух подумал:

   - Вот в этакую жару, должно быть, хорошо в одной шотландской юбочке щеголять!

   К слову вспомнил и рассказал: с приятелем шотландцем они ходили по Парижу - и парижские мальчишки, в конце концов, не выдержали, улучили момент и подняли шотландцу юбочку - посмотреть, есть ли под ней что-нибудь вроде штанов, или...

   Леди Кембл больше не могла - не могла. Разгневанно встала, пошла к двери и позвала с собой кипенно-белую кошку Милли:

   - Милли, пойдемте отсюда... Милли, вам здесь нечего делать - зачем вы сюда - ваше молоко в коридоре...

   Но испорченная Милли, по-видимому, была еще не прочь послушать рассказы О'Келли: она мяукала и упиралась. Леди Кембл нагнулась - выскочили ключицы, и лопатки, и еще какие-то кости - весь каркас разломанного зонтика. С Милли под мышкой леди Кембл проследовала в дверь.

   Величественная и страшная в своем мумийном декольте, она появилась вновь только, когда О'Келли загромыхал в передней, разыскивая палку (которой не приносил). Вместе с О'Келли вышел и Кембл.

   Небо было бледное, подобранное, вогнутое, какое бывает в сумерки после жарких дней. Кембл пожимался: не то от прохлады, не то от тех неминуемых разговоров - о порядочности и непорядочности, какие будут завтра с леди Кембл. Пожимался и все-таки шел вместе с О'Келли туда - в No 72. Главное, он был совершенно согласен с леди Кембл: в меблированных комнатах миссис Аунти - все было непорядочное, все было - не его, было шероховато и мешало, как мешал бы камень посреди асфальтовой Джесмондской улицы - и все-таки шел.

   "Раз идет О'Келли... Надо же поддерживать с ним отношения..." - успокаивал себя Кембл.

   В No 72, по обыкновению, горел камин. Диди сидела на ковре у огня: сушила, после мытья, кудрявые, по-мальчишечьи подстриженные волосы. На полу были разбросаны листки какого-то письма - и над ними улыбался мопс Джонни.

   О'Келли чуть не наступил на листки - наклонился и поднял.

   - Не трогайте! - со злостью закричала Диди.- Говорю вам - не трогайте! Не смейте трогать! - Брови сошлись над переносьем, исчезло мальчишечье лицо - было лицо женщины, опаленное темным огнем.

   О'Келли сел на низенький пуф и затараторил:

   - Нехорошо, нехорошо, деточка. Только что леди Кембл нам внушала, что лицо порядочного человека должно быть неизменно, как... как вечность, как британская конституция... И кстати: слыхали ли вы, что в парламент вносится билль, чтобы у всех британцев носы были одинаковой длины? Что же, единственный диссонанс, который, конечно, следует уничтожить. И тогда - одинаковые, как... как пуговицы, как автомобили "Форд", как десять тысяч нумеров "Таймса". Грандиозно - по меньшей мере...

   Диди - не улыбнулась. Все так же держала листочек в руке, и все так же крепко, как сплетенные пальцы - сдвинуты брови.

   И не улыбался Кембл: что-то в нем накипало, накипало, било - и вот через край - и встал. Два шага к Диди - и спросил - тоном таким, какого не д о л ж н о было быть:

   - Что это за письмо такое? Отчего к нему уж и притронуться нельзя? Это - это... - говорил - и слушал себя с изумлением: не он - кто же?

   И одну секунду слушала с изумлением Диди. Потом брови ее расцепились, она упала на ковер и захлебнулась смехом:

   - О, Кембл, да, кажется, вы... Джонни, мопсик, ты знаешь - Кембл-то... Кембл-то...

  

   Наконец-то оно кончилось - дело о разводе, и на Диди никто теперь не имел прав, исключая, конечно, фарфорового мопса Джонни.

   Событие праздновали втроем: О'Келли, Диди и Кембл. Обедали в отдельном кабинете, пили, О'Келли влезал на стул и произносил тосты, махал множеством рук, пестрело и кружилось в голове. Домой как-то не хотелось: решили поехать на бокс.

   Такси летел, как сумасшедший - или так казалось. На поворотах кренило, и несколько раз Кембл обжегся об колено Диди. Такси летел...

   - А знаете,- вспомнил Кембл,- мне уж который раз снится, будто я в автомобиле, и руль испорчен. Через заборы, через что попало, и самое главное...

   А что самое главное - рассказать не успел: входили уже в зал. Крутой веер скамей был полон до потолка. Опять было Кемблу тесно и жарко, обжигался, и будто все еще летел такси.

   "Не надо так много пить..."

   - Послушайте, Кембл, вы о чем думаете? - кричал О'Келли.- Вы слышите: сержант Смис, чемпион Англии. Вы понимаете: Смис! Да смотрите же, вы!

   Из двух противоположных углов четырехугольного помоста они выходили медленным шагом. Смис - высокий, с крошечной светловолосой головой: так, какое-то маленькое, ненужное украшение к огромным плечам И Борн из Джесмонда - с выдвинутой вперед челюстью: вид закоренелого убийцы.

   - Браво, Борн, браво, Джесмонд! Сержант Смис, браво!

   Топали, свистели, клокотали все двадцать рядов скамей, шевелилась и переливалась двадцать раз окрутившаяся змея - и вдруг застыла и вытянула голову: судья на помосте снял цилиндр.

   Судья, поглядывая из-под седого козырька бровей, объявлял условия:

   - Леди и джентльмены! Двадцать кругов по три минуты и полминуты отдыха после каждого круга - согласно правилам маркиза Квинзбэри...

   Судья позвонил. Смис и Борн медленно сходились. Борн был в черных купальных панталонах, Смис - в голубых. Улыбнулись, пожали друг другу руки: показать, что все, что будет - будет только забавой культурных и уважающих друг друга людей. И тотчас же черный Борн выпятил челюсть и закрутился около Смиса.

   - Так его, Джесмонд! Вот это панч! - закричали сверху, когда Борн отпечатал красное пятно на груди чемпиона Англии.

   Двадцатиколечная змея обвивалась теснее, дышала чаще, и Кембл видел: шевелилась и вытягивалась вперед Диди - и он сам вытягивался, захваченный кольцами змеи.

   Судья с козырьком бровей прозвонил перерыв. Черный и голубой - оба вытянулись на стульях, каждый в своем углу. Широко раскрыв рты - как выброшенные рыбы; спешили за полминуты наглотать побольше воздуху. Секунданты суетились, кропили им языки водой, махали полотенцами.

   Полминуты, прошло. Снова схватились. Смис улучил секунду - и тяжелый кулак попал Борну в нос, снизу вверх. Борн спрятал лицо под мышку к Смису и закрутился вместе с ним - спасти лицо от ударов. Из носу у Борна шла кровь, окрашивала голубые панталоны Смиса, крутились и барахтались два голых тела. И все судорожней вытягивалась змея - впитать запах крови, кругом топали и ревели нечленораздельное.

   - ...Поцелуй его, Борн, в подмышку, очень вкусное местечко! - выкрикнул пронзительный мальчишеский голос.

   Диди - раскрасневшаяся, взбудораженная - дергала за рукав Кембла. Кембл оторвался от помоста и посмотрел на нее - с ноздрями, еще жадно расширенными, и квадратным, свирепо выдвинутым подбородком. Он был новый, и какой-то маленькой показалась себе Диди... И... что хотела спросить? - забыла...

   - Да смотрите же! - крикнул О'Келли.

   Кончалось. Качался от ударов Борн, и медленно, медленно ноги его мякли, таяли, как воск - и он гулко рухнул.

   Джесмонд был побит - Джесмонд вопил:

   - Неверно! Он ударил, когда Борн уже падал...

   - Долой Смиса! Неправильно, мы видели!

   Смис стоял, закинув маленькую головку, и улыбался: ждал, пока затихнут.

   - ...И еще улыбается! Что за наглость такая! - Диди горела и дрожала. Повернулась к Кемблу, чем-то колюче-нежным ужалила его локоть.- Была бы я как вы - сейчас же бы вот его пошла и побила...

   Кембл на секунду посмотрел ей в глаза - и сбесившийся автомобиль вырвался и понес.

   - Хорошо. Я иду.- Он двинулся к трибуне.

   Было это немыслимо, н е д о л ж н о было быть, Кембл сам не верил, но остановиться не мoг: руль был испорчен, гудело, несло через что попало и... страшно или хорошо?

   - Послушайте, не на самом же деле... Кембл, вы спятили? Держите же, держите его, О'Келли!

   Но О'Келли только улыбался молча, как фарфоровый мопс Джонни.

   Судья объявил, что мистер Смис любезно согласился на пять кругов с мистером Кембл из Джесмонда. На помосте появилось громадное, белое тулово Кембла - и Джесмонд восторженно заревел.

   Мистер Кембл из Джесмонда был выше и тяжелее Смиса, и все-таки с первого же круга стало ясно, что выходка его была совершенно безумной. Все так же улыбаясь, Смис наносил ему удары в бока и в грудь - только ухало гулко где-то в куполе. Но стоял Кембл очень крепко, упористо расставив столбяные ноги и упрямо выдвинув подбородок.

   - Послушайте, О'Келли, ведь он же его убьет, ведь это же ужасно... - не отрывала глаз и бледнела Диди, а О'Келли только молча улыбался знающей улыбкой.

   На третьем круге, весь в красных пятнах и в крови, Кембл еще держался. В тишине чей-то восторженный голос сверху крикнул:

   - Ну и морда - прямо чугунная!

   В зале фыркнули. Диди негодующе оглянулась, но уже опять была тишина: начинался четвертый круг, На этом круге, в самом же начале, Кембл упал.

   Диди вскочила, с широко раскрытыми глазами. Судья поглядывал из-под седого козырька бровей и отсчитывал секунды:

   - Раз, два, три, четыре...

   На последней секунде - на девятой - Кембл упрямо встал. Получил еще удар - и все поплыло, поплыло, и последнее, что увидел: бледное лицо Диди.

   Смутно помнил Кембл: куда-то его везли, Диди плакала, О'Келли смеялся. Потом чем-то поили, заснул - и проснулся среди ночи. Светил месяц в окно, и ухмылялся в лицо Кемблу безобразный мопс Джонни.

   Комната Диди. Ночью в комнате Диди... Бред? Потом медленно, сквозь туман, продумал:

   "Правда, нельзя же было везти домой - таким..."

   Язык был сухой, пить страшно хотелось.

   - Диди! - робко позвал Кембл.

   С диванчика поднялась фигура в черной пижаме:

   - Ну, наконец-то вы! Кембл, милый, я так рада, я так боялась... Вы меня можете простить? - Диди села на кровать, взяла руку Кембла в свои горячие маленькие руки. Пахло левкоями.

   Кембл закрыл глаза. Кембла не было - была только одна рука, которую держала Диди: в этой руке на нескольких квадратных дюймах собралось все, что было Кемблом,- и впитывало, впитывало, впитывало.

   - Диди, я ведь пошел - потому что - потому что... - захватило горло вот тут - и тяжесть такая - не стронуть с места.

   Диди нагнулась, серьезная, девочка-мать:

   - Смешной! Я знаю же. Не надо говорить...

   Ужалила Кембла двумя нежными остриями - быстро клюнула в губы - и уже все ушло, и только запах левкоя, как бывает в сухмень,- едкий и сладостный.

   Всю ночь фарфоровый мопс сторожил Кембла усмешкой и мешал ему думать. Кембл мучительно морщил лоб, рылся в голове. Там, в квадратных коробочках, были разложены известные ему предметы, и в одной, заветной, вместе лежали: Бог, британская нация, адрес портного и будущая жена - миссис Кембл - похожая на портрет матери Кембла в молодости. Все это были именно предметы, непреложные, твердые. То, что было теперь,- ни в одну коробочку не входило: следовательно...

   Но руль был явно испорчен: Кембла несло и несло, через "следовательно" и через что попало...

   Утром Кембл проснулся - Диди уже не было, но ею пахло, и лежала на стуле черная пижама, Кембл с трудом поднялся, натянул вчерашний свой смокинг. Долго смотрел на пижаму и крепился, потом встал на колени, оглянулся на дверь и погрузил лицо в черный шелк - в левкои.

   Диди пришла свежая, задорная, с мокрыми растрепанными кудрями.

   - Диди, я думал всю ночь,- Кембл твердо расставил ноги,- Диди, вы должны быть моей женой.

   - Вы так думаете? Должна? - затряслась Диди от смеха.- Ну, что ж, если должна... Только вы, ради Бога, лежите, доктор велел вас держать в постели... Ради Бога... Вот так...

  

   Бокс был в субботу, а в понедельник имя Кембла уже красовалось в "Джесмондской Звезде".

   Эстрада, где мы еще на прошлой неделе видели негра Джонса, впервые была украшена появлением боксера из высокоаристократической, хотя и обедневшей семьи...

   Мистер Кембл (сын покойного Г.-Д. Кембла) с удивительной стойкостью выносил железные удары Смиса, пока наконец на четвертом круге не пал жертвой своего опрометчивого выступле-ния. Мистер Кембл был вынесен в бессознательном состоянии. Среди друзей мистера Кембла выделялась туалетом звезда Эмпайра Д***".

   В этот день в Джесмонде жизнь била ключом. О погоде почти не говорили - властителем умов был Кембл, говорили только о скандале с Кемблом. Останавливались около дома старушки Тэйлор и заглядывали в окна Кемблов, как бы ожидая некоего знамения, но знамения не появлялось. Тогда заходили к леди Кембл и с радостным видом выражали ей соболезнование.

   - Ах, какой ужас, какой ужас! Но разве он так сильно пострадал, что нельзя было довезти к вам?

   Черви миссис Кембл извивались.

   - Бедная миссис Кембл. Вы даже лишены возможности навестить его! Ведь вы в т о т дом не пойдете, не правда ли?

   - А потом - т а женщина! Дорогая миссис Кембл, мы понимаем...

   Черви миссис Кембл вились и шипели на медленном огне. Голубые и розовые любовались; потом почему-то крутились около дома викария Дьюли - тонким нюхом чуяли что-то здесь; потом шли к т о м у дому и терпеливо смотрели в окно с опущенной занавеской, но занавеска не подымалась...

   Впрочем, относительно дома викария Дьюли голубые и розовые ошибались: то, что там произошло,- были сущие пустяки. За утренним завтраком миссис Дьюли читала газету и нечаянно опрокинула чашку кофе - ведь это со всяким может случиться. Главное, что скатерть была постлана только в субботу,- и только в следующую субботу полагалась по расписанию новая. Немудрено, что викарий был в дурном расположении духа и писал комментарии к "Завету Спасения", а миссис сидела у окна и смотрела на красные трамваи. Затем она отправилась в т о т дом, спросила о чем-то хозяйку и немедленно пошла назад - быть может, получивши ответ, что при мистере Кембле находится т а женщина или что мистеру Кемблу значительно лучше. Но это, конечно, только предположения,- и единственно достоверно, что ровно в три четверти первого миссис Дьюли была дома и ровно в три четверти первого начался второй завтрак: ясно, все обстояло благополучно.

   Все шло согласно расписанию, и вечером у викария состоялось обычное понедельничное собрание Корпорации Почетных Звонарей прихода Сент-Инох и редакции приходского журнала. Было несколько розовых и голубых; был неизменный Мак-Интош в сине-желто-зеленой юбочке; леди Кембл не пришла.

   Все сидели как на иголках, у всех на языке был Кембл - Кембл. Но с викарием очень-то не поспоришь: перед ним лежало расписание вопросов, подлежащих обсуждению - семнадцать параграфов,- и уж нет, ни одного не пропустит.

   - Господа, прошу внимания: теперь самый серьезный вопрос...

   Это был вопрос о поднятии доходности "Журнала Прихода Сент-Инох". Викарий только что приобрел для журнала серию "Парижских приключений Арсена Лишена". Впоследствии - это, конечно, повысит тираж, но пока нужно возместить расход, нужны объявления, объявления и объявления.

   - Мистер Мак-Интош, мы ждем вашей помощи!

   Мистер Мак-Интош торговал дамским бельем, у него были прекрасные связи. Он быстро дал три адреса и старательно выискивал еще,

   - Ба! - вспомнил он.- А резиновые изделия Скрибса?

   Викарий поднял брови: здесь было одно серьезное обстоятельство.

   - Мистер Мак-Интош, помните: мы ручаемся за качество рекомендуемого. "Журнал Прихода Сент-Инох" не может...

   - О, за изделия Скрибса я ручаюсь... - горячо возразил Секретарь Корпорации Почетных Звонарей.- Я самолично...

   Но викарий остановил его - легчайшим, порхающим движением руки, каким в проповедях изображал он восшествие праведной души к небу. Изделия Скрибса были приняты; викарий записывал соответствующие адреса...

   Поздно, когда ее уже перестали ждать, пришла леди Кембл. Как и всегда, голова была подтянута вверх невидимой уздой, и только лицо - еще мумийней, и еще острее вылезали кости - каркас сломанного ветром зонтика...

   Как божьи птицы-голуби, слетевшиеся на зерна, розовые и голубые закрутились около леди Кембл: ну что? ну как?

   Черви лежали недвижные, вытянутые - и наконец с трудом дрогнули:

   - Я только думаю: что сказал бы мой покойный муж, сэр Гарольд...

   Она подняла глаза вверх - к обиталищу Бога и сэра Гарольда, из глаз выползли две разрешенные кодексом слезинки, немедля принятые на батистовый платок.

   Две слезинки почтены были глубоким молчанием. В стороне от всех миссис Дьюли мяла и разглаживала голубоватый конверт. Молчали: что же тут придумаешь и чем поможешь?

   И вдруг вынырнула футбольная голова Мак-Интоша: он был как всегда незаменим.

   - Господа, это тяжело - но мы должны просить викария пожертвовать собой. Всякий, кто слышал вдохновенную проповедь викария на воскресной службе, поймет, что только каменные сердца могли бы... Господа, мы должны просить викария, чтобы он пошел в т о т дом, и я уверен - мы уверены...

   - Мы уверены! - подхватили розовые и голубые.

   Прежде чем ответить, викарий сделал паузу и высморкался, что стояло у него в рубрике: искреннее волнение. Что же - он всегда готов на жертвы. Но уж если и это не поможет - тогда придется...

   Миссис Дьюли мяла и разглаживала узкий конверт, озябло поводила плечами: вероятно, простудилась. В жаркую пору, знаете, это особенно легко.

   Вокруг порхали, поклевывали розовые и голубые.

  

   Диди встала позже, чем обычно,- было уже за полдень, что-то напевала и расчесывала перед зеркалом непослушные мальчишеские кудри. На ней была любимая черная пижама: корсаж разрезан до пояса и слегка стянут переплетом шнура, и сквозь черный переплет - розовое. В этом костюме и с подрезанными волосами - девочко-мальчик - она была как средневековый паж: из-за таких строгие дамы легко забывали рыцарей и так охотно выкидывали веревочную лестницу с балкончика башни.

   В соседнем номере тяжело ворочался Кембл: третий день освободилась комната рядом с Диди - и третий день он здесь жил - или нет: куда-то летел на взбесившемся автомобиле, летел через что попало - летел как во сне. Впрочем, скоро все это кончится. Вот только заработать еще фунтов тридцать, и тогда можно будет снять один из тысячи одинаковых домиков - и снова под ногами будет твердо.

   - Миленький Джонни,- беседовала Диди с фарфоровым мопсом,- уж ты, пожалуйста, на меня не сердись, если я немножко выйду замуж. Ведь ты меня знаешь? Ну, так и молчи, и улыбайся, а теперь...

   В No 72 стучали. Должно быть - Нанси из нового revue.

   - Нанси? Войдите.

   Дверь скрипнула, Диди вышла из-за ширмочки и увидела - викария Дьюли. Он вскинул вверх брови изумленными треугольниками, издал негодующий: ах! - и попятился к выходу в коридор.

   - Я чрезвычайно извиняюсь - я думал, что уже раз больше двенадцати, когда уже все... - Он взялся за ручку двери, но за ту же ручку схватилась и Диди.

   - Нет, нет, пожалуйста, не стесняйтесь, ради Бога - садитесь. Это мой обыкновенный утренний костюм - и не правда ли, очень милый фасон? Я так много о вас слышала - я очень рада, что вы наконец...

   Что ж, надо было собой жертвовать до конца: викарий сел, стараясь не глядеть на обычный утренний костюм.

   - Видите ли... Мисс? Гм... Диди... Я пришел по поручению одной несчастной матери. Вы, конечно, не знаете, что значит иметь дитя...

   - О, мистер Дьюли, но у меня есть... Вот мой единственный Джонни, и я его страшно люблю... - Диди поднесла мопса к треугольно поднятым бровям викария Дьюли.- Не правда ли, какой милый? У-у, Джонни, улыбнись! Поцелуй мистера Дьюли, не бойся - не бойся...

   Холодными улыбающимися губами Джонни приложился к губам викария. И вследствие ли неожиданности - или вследствие прирожденной вежливости, но только викарий ответил на фарфоровый поцелуй Джонни.

   - О, какой вы милый! - Диди была в восторге, но викарий держался совершенно другого мнения. Он негодующе вскочил:

   - Я зайду к вам, миссис... миссис, когда вы будете не так весело настроены. Я вовсе не расположен...

   - О, мистер Дьюли, к несчастью - я, кажется, всегда весело настроена.

   - В таком случае...

   Мистер Дьюли отправился в соседний номер - к Кемблу. Здесь почва была более благодарная. Кембл выслушал всю речь мистера Дьюли, усиленно морщил лоб и кивал: да, да. Впрочем, иначе и быть не могло: речь викария была строго логическая, и он увлекал за собой Кембла, как по рельсам, викарий торжествовал...

   Но на последней станции неожиданно произошло крушение, Кембл соскочил со стула.

   - Мистер Дьюли. прошу вас не выражаться так о... о Диди, которую я просил быть моей женой.

   - Же-женой? - но тотчас же викарий оправился: - Но ведь вы же все время соглашались со мной, мистер Кембл?

   - Да, соглашался,- мрачно кивнул Кембл.

   - Так где же у вас логика, мистер Кембл?

   - Логика? - Кембл сморщился, потер лоб - и вдруг, нагнув голову, как бык, пошел прямо на викария.- Да, женой! Я сказал - моей женой... Да! И простите - я... я хочу остаться один, да!

   - Ах, так? Хо-ро-шо-с! - Викарий вышел с высоко поднятыми бровями согласно рубрике: холодное негодование.

  

   Был уже июнь. Деревья в парках, к сожалению, потеряли свой приличный, подстриженный вид: цвели олеандры, вылезали изо всех сил, как попало, в абсолютном беспорядке. По ночам заливалось птичье, совершенно не считаясь с тем, что в десять часов порядочные люди отходили ко сну. Порядочные люди сердито хлопали окнами и высовывались в белых колпаках.

   Впрочем, надо сознаться, анархический элемент был даже и в Джесмонде, и этот элемент - происходившее одобрял всецело. Умудрялись избегнуть бдительного взора парковых сторожей и после десяти оставались в кустах слушать пение птиц. Кусты интенсивно жили всю ночь, шевелились, шептались, а месяц всю ночь разгуливал над парком с моноклем в глазу и поглядывал вниз с добродушной иронией фарфорового мопса.

   Все это производило какую-то странную болезнь: и кусты, и жара, и месяц, и олеандры - все вместе. Диди капризничала и хотела неизвестно чего, и Кембл терялся.

   - Жарко. Я не могу... - Диди расстегивала еще одну пуговицу блузы, и перед Кемблом мерно колыхались волны: белые - батисты, и еще одни - розовые, и еще одни, шумные и красные - в голове Кембла.

   Кембл старался занять Диди чем-нибудь интересным:

   - ...Знаете, Диди, на Кинг-стрит в окне я вчера видел электрический утюг. Такая прелесть, и всего десять шиллингов. Я думаю, нам уже можно бы начать обзаведение.

   Но Диди даже и на это отзывалась очень вяло. Нет, она, кажется, больна.

   Спускала шторы. Ложилась в кровать.

   - Посмотрите, Кембл: у меня жар. Ну вот тут - ведь правда? Нет, глубже - сюда... - клала руку Кембла.

   И опять весь Кембл собирался на нескольких квадратных дюймах руки и слышал, издали откуда-то: мерными толчками колыхалась кровь и рвалась наружу, минута еще...

   Но у Кембла, слава Богу, руль опять в руках, и он твердо правит к маленькому домику с электрическим утюгом. Кембл вытаскивал руку.

   - Да, кажется, жар. Это - ничего, просто - погода...

   На камине - мопс Джонни и в окне - месяц с моноклем улыбались одинаковой улыбкой. Кембл сердито вставал и повертывал Джонни носом к стене.

   - Нет, уж пожалуйста - уж пожалуйста... Лучше дайте его мне,- протягивала руки Диди.

   Нырял месяц в легких батистовых облачках, тускнел и сейчас же опять усмехался, и в ответ - мерцало и менялось каждую секунду лицо Диди, сцеплялись и опять расцеплялись брови, думала, думала... А о чем теперь думать? Все квадратно-твердо впереди: и маленький домик, и сияющий белизною порог, и ваза для воскресных гвоздик - зеленая или голубая

   - Джонни, миленький мой Джонни,- обнимала Диди фарфорового мопса.- Поцелуй меня, Джонни. Так... еще. Еще! Еще!

   Целовала мопса, и он становился все теплей, оживал. Душила его своими духами - сухим от бездождья, сладостно-едким левкоем. Топила насмешливую морду Джонни в белых и розовых волнах и называла его странными именами.

   А Кембл сидел молча, упрямо выставлял месяцу каменный подбородок - и так был похож на портрет покойного сэра Гарольда.

   О'Келли теперь редко заходил, но если заходил - то все такой же: заспанный, расстегнутый, злой и веселый. Кембл серьезно ему рассказывал:

   - Двадцать фунтов уже есть. Еще тридцать - и на пятьдесят уж будет можно купить всю мебель...

   - А без мебели - никак нельзя? - ухмылялся О'Келли.

   - О да, конечно - нельзя,- невозмутимо серьезно отвечал Кембл.- И вовсе нечего смеяться: что тут смешного? Все совершенно логично.

   - Ну, голубчик Кембл, на логике надо ездить умеючи, а то, чего доброго, разнесет.

   И Бог знает к чему - рассказывал О'Келли про свою тетю Иву: на старости лет поперхнулась умом и стала питья бояться - как бы не выпить какую бациллу. Бациллу не выпила - а от непитья померла очень скоро.

   Понемногу начала прислушиваться Диди, медленно расцеплялись брови, медленно просыпался смешливый паж. Вот подошел О'Келли к камину, взял мопса Джонни.

   - Ну до чего он на меня похож, а? На него глядя - я мог бы без зеркала бриться.

   Брови совсем расцепились - Диди хохотала

   - Это - просто гениально, если вы сами придумали Ну, сознайтесь, сами - или нет? Ну - сознавайтесь? - трясла О'Келли, беспомощно болталась его голова, из кармана сыпались свертки.

   - Ага, фисташка? Ага, устрицы? А шампанское есть?

   Ну, как же не быть? И на зеленом ковре начинался веселый пикник. О'Келли глотал устриц и закусывал англичанами. Ох, уж эти англичане!

   - ...Праведны как... как устрицы, и серьезны - как непромокаемые сапоги. Боже ты мой - англичане! Я бы всех их - лимонным соком - этак, вот этак... Ага, закопошились?

   Потихоньку открывалась дверь - и появлялась Нанси. Она была наполовину ирландка, и поэтому О'Келли приветствовал ее особенно сердечно. А кроме того, она.

   Нанси была в одной нежно-розовой рубашке и с мохнатой простыней в руках. С невиннейшим видом она обходила все комнаты и предупреждала:

   - Пожалуйста, не выходите в коридор - я иду брать ванну...

   Это было великолепно, смеялся даже Кембл. А он смеялся по-особенному уже все перестали, и только он один вспомнит и опять зальется - раскатился тяжелый грузовик - не остановить никак.

   Завернувшись в простыню, Нанси милостиво соглашалась до своей ванны принять участие в пикнике. Пенился и переливался через край О'Келли. Трясла Диди подстриженными кудряшками - проказливый девочко-мальчик, вытягивала губы, представляла, как викарий Дьюли поцеловал мопса.

   И опять - все уже забыли, замолкли, а Кембл - вспомнит и засмеется. И уже один в своей комнате, все разошлись - а он опять вспомнит и засмеется.

   Все тихо. Душная ночь, нечем дышать, накрыла с головой - как стеганым одеялом. Нет, не уснут.ь

   Диди брала с комода холодного мопса. Целовала его, пока он не становился теплым, живым. А Кемблу снился электрический утюг: громадный, сверкающий, ползет и приглаживает все, и не остается ничего - ни домов, ни деревьев, только что-то плоское и гладкое - как зеркало.

   Любовался Кембл и думал:

   "И только ведь десять шиллингов!.."

  

   Викарий Дьюли не упускал случая внедрить в сознание Джесмонда свой "Завет". В субботу он выступал на митинге Армии Спасения. Если государство еще коснеет в упрямстве и пренебрегает своими обязанностями, то мы, мы - каждый из нас - должны гнать ближних по стезе спасения, гнать - скорпионами, гнать - как рабов. Пусть будут лучше рабами Господа, чем свободными сынами сатаны...

   Речь была потрясающая, и джесмондская секция Армии Спасения решила взяться за дело немедленно, завтра же.

   Это было воскресенье - сияющее, солнечное, жаркое. В половине девятого утра Армия Спасения тронулась из штаб-квартиры. Со знаменами, гимнами, барабанным боем, мерным военным шагом двести воинов Армии Спасения прошли по городу. И у каждой двери длинная, строгая женщина-офицер, в синей лопоухой шляпе останавливалась и колотила молотком.

   - Господин Христос призывает ваc в церковь!

   - Гелло! Господин Христос призывает вас... Гелло, гелло! - колотила до тех пор, пока внутри не просыпались, не начинали выглядывать изумленные лица.

   Церковь Сент-Инох сегодня была полна. Викарий вернулся домой счастливо-утомленный. За ним почтительно следовал Секретарь корпорации Почетных Звонарей Мак-Интош, восхищенно покачивая головой: какое красноречие, какая неистощимая энергия!

   - Итак, дорогой Мак-Интош, сегодня - ваша очередь,- прощался с ним викарий.- Пусть это - тяжелая обязанность, но это - обязанность.

   Мистер Мак-Интош отправился гулять. Он выбрал для прогулки не очень живописное место: ту улицу, где помещались меблированные комнаты миссис Аунти. По-видимому, иногда ему приходили в голову странные фантазии.

   А викарий, позавтракав, уселся в кресло. Было очень жарко. Сквозь верхние граненые стекла в столовую сыпались десятки маленьких отраженных солнц. Викарий любовался: удобные портативные и неяркие солнца. Сидя задремал: это входило в воскресное расписание. Лицо и во сне хранило выражение изысканно-вежливое; все было готово, чтобы в любой момент открыть глаза и сказать: прекрасная погода, не правда ли?

   Армия Спасения не пощадила, конечно, и артистических меблированных комнат миссис Аунти, переполошила обитателей ни свет на заря. Обитатели не выспались, громче чем нужно хлопали дверью и громче чем нужно плескались в ванной.

   Диди вышла к завтраку со сжатыми бровями. За завтраком с некоторым изумлением, как будто видя в первый раз - внимательно оглядела Кембла, хотя он был такой же, как всегда: громадный, непреложный, прочный.

   Чтобы поскорее добрать нехватающие тридцать фунтов, Кембл брал теперь частную работу на дом. Тотчас же после кофе он отстегнул манжеты и отправился в свою комнату заниматься.

   Сдвинувши брови, Диди сидела рядом и гладила мопса. Солнце поднялось и назойливо стучало в окно. Кембл встал и задернул шторы.

   - А я хочу солнца,- вскочила Диди.

   - Но, дорогая, ведь вы знаете, я работаю для того, чтобы мы могли скорее начать покупку мебели - и затем...

   Диди вдруг засмеялась, недослушав, и ушла к себе. Поставила мопса на камин, посмотрела в очаровательно-безобразную морду.

   - Как ты думаешь, Джонни?

   Джонни явно думал то же самое. Диди стала поспешно прикалывать шляпу...

   А через десять минут - взволнованный блестящим успехом своей прогулки Мак-Интош стоял перед миссис Дьюли.

   - Нам надо поехать в Санди-Бай,- таинственно подчеркивал он "надо".

   Пенсне миссис Дьюли на секунду вспыхнуло нехрустально:

   - Вы - вы уверены?

   Мистер Мак-Интош только обиженно пожал плечами и взглянул на часы:

   - Нам до поезда семь минут.

   Второпях миссис Дьюли задела рукавом пенсне, пенсне упало. Миссис Дьюли прочнее укрепила пенсне и снова стала миссис Дьюли. Теперь можно ехать.

   ...Не было спасения от солнца и в Санди-Бай: слепило, кипятило кровь, кипел и бился пеннобелый прибой.

   О'Келли и Диди лежали на горячем песке. Вероятно, от солнца - у Диди в висках стучало, и, вероятно, от солнца - О'Келли с трудом подыскивал слова.

   - Слишком жарко. Давайте купаться,- встала Диди.

   Бледно-желтый от зноя песок. Яшмово-зеленые, с белокипенной оторочкой, шипучие волны. Прыгающие на волнах головы в оранжевых, розовых, фиолетовых чепцах. Приглушенные волнами солнце и смех.

   Вода освежала, не хотелось выходить из воды. Диди говорила себе:

   "Нет, только выкупаемся - и сейчас же вернемся домой.. "

   Но волны уносили все дальше. Набегали, подхватывали, крутили, и так хорошо не бороться, не думать, покоряться.

   Над водой видна была только голова О'Келли - безобразная, усмехающаяся голова мопса. Выкрикивал что-то плохо слышное в шуме волн:

   - ...всю ночь... хорошо?

   Диди - слышала она или нет? - кивала головой.

   Когда после купанья вошли в кафе пообедать - О'Келли за одним из столиков увидал миссис Дьюли и с ней футбольную, глубокомысленную голову Мак-Интоша. О'Келли подбежал к ним:

   - Вы? Какими судьбами вы - здесь? Я так рад, миссис Дьюли, что вы обызвестились еще не совсем...

   - Обызвестилась?

   - Да, я только что, вот, рассказывал... своей даме. Через несколько лет любопытный путешественник найдет в Англии обызвествленных неподвижных людей, известняк в форме деревьев, собак, облаков. Если не случится до тех пор землетрясения или чего-нибудь такого...

   Пенсне миссис Дьюли холодно блестело. Она с усмешкой поглядывала на какой-то странный сверточек с ручкой: сверточком О'Келли оживленно размахивал.

   - Это и есть, мистер О'Келли, ваш знаменитый надувной чемодан?

   О'Келли немного смутился - на четверть секунды.

   - О, вы знаете: хороший охотник без ружья не выйдет. Просто по привычке... Так вы в пять часов? Я надеюсь, в поезде встретимся, если не опоздаю.

   - Буду очень рада.- Стекла миссис Дьюли сверкали

   Неаккуратность О'Келли хорошо известна: к пятичасовому О'Келли, конечно, опоздал.

  

   Сразу спала жара, стоял молочный, мокрый туман. Особенно слышно было ночью: о подоконник мокали неумолчно отчетливые капли, как часы, отбивали кем-то положенный срок.

   И когда этот срок настал - а случилось это как раз в день рождения Кембла,- было получено письмо в узком холодновато-голубом конверте. Письмо было без подписи.

   "Милостивый Государь, будучи Вашими друзьями, мы не можем не осведомить Вас, что известные Вам мистер К. и миссис Д. дурно пользуются Вашим доверием, в чем Вы будете иметь случай достоверно убедиться".

   Голубоватый узкий конвертик был чем-то знакомый, и подумавши - Кембл вспомнил. Все это было очень просто и ясно: чистейшая выдумка, Кембл уверен был непреложно.

   И все-таки - шел в контору, и было как-то нехорошо: будто выпил чашку чаю и увидел на дне муху, муху выкинул, но все-таки... А может быть - это просто от тумана: душный, как вата, и закутанные странно звучат шаги - как будто кто-то неотступно идет сзади.

   В конторе О'Келли встретил Кембла шумно и радостно - был еще шумней и пестрей, чем всегда. Оказалось, О'Келли не забыл, что сегодня - день не простой, а день рождения Кембла, и готовил Кемблу какой-то подарок, а какой - обнаружится вечером. И затем Сесили - с улыбкой пасхального барашка, поднесла Кемблу букет белых лилий. Кембл прямо растрогался.

   А когда вернулся домой, его ждал еще один подарок: Диди сама - сама! - предложила пойти по магазинам и начать т е покупки. И Кемблова муха без следа исчезла.

   - Утюг. - засиял Кембл.- Нет, сначала утюг, а уже потом.

   - Утюг - тяжелый, надо под конец, чтобы не таскать его все время,- резонно возражала Диди.

   Но Кембл настоял на своем, купили утюг, и Кембл радостно его таскал, и вовсе не было тяжело легонький, как перышко, честное слово.

   Зажигались огни, густел туман. Это был день рождения Кембла - настоящего рождения, начиналась новая жизнь. И новый был Джесмонд в тумане - невиданный, незнак