Замятин Евгений Иванович - Островитяне

   Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том первый. Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990.

   Библиотека Александра Белоусенко - http://www.belousenko.com/wr_Zamyatin.htm

  

   Викарий Дьюли - был, конечно, тот самый Дьюли, гордость Джесмонда и автор книги "Завет Принудительного Спасения". Расписания, составленные согласно "Завету", были развешаны по стенам библиотеки мистера Дьюли. Расписание часов приема пищи; расписание дней покаяния (два раза в неделю); расписание пользования свежим воздухом; расписание занятий благотворительностью; и, наконец, в числе прочих - одно расписание, из скромности не озаглавленное и специально касавшееся миссис Дьюли, где были выписаны субботы каждой третьей недели.

   Первое время, случалось, миссис Дьюли сходила с рельс и пыталась в неположенный день сесть к викарию на колени или заняться благотворительностью в неурочное время. Но всякий раз мистер Дьюли, с ослепительной золотой улыбкой (у него было восемь коронок на зубах) и с присущим ему тактом - объяснял.

   - Дорогая моя, это, конечно, пустячное уклонение. Но вы помните главу вторую моего "Завета": жизнь должна стать стройной машиной и с механической неизбежностью вести нас к желанной цели. С механической - понимаете? И если нарушается работа хотя бы маленького колеса... Ну, да вы понимаете...

   Миссис Дьюли, конечно, понимала. С книгой, она опять надолго усаживалась у окна. Жила, тосковала между глав романа. Через год в зеркале с удивлением видела новую морщинку у глаз: как, неужели - год? День и другой не могла читать. У окна, в странном ожидании, смотрела на улицу, на вылезающих из красного трамвая людей, на быстрые, распухающие облака. А мистер Дьюли, поглядывая на часы, занимался покаянием, физическим трудом, благотворительностью - и радовался: так стройно и точно работает машина.

   К сожалению, ни одна машина не обеспечена от поломки, если в колеса попадает инородное тело. Так случилось однажды и с машиной викария Дьюли.

   Было это в воскресенье, в марте, когда мистер Дьюли возвращался домой после утренней службы в церкви Сент-Инох. Жужжали велосипеды, мистер Дьюли морщился от их назойливых звонков, от слишком светлого солнца, от непозволительного галдежа воробьев.

   Мистер Дьюли уже переходил через улицу к своему дому, когда вдруг из-за угла вывернулся красный автомобиль. Викарий остановился, по привычке своей - заложил руки назад и перебирал пальцами, как будто отсчитывал: во-первых, во-вторых, в-третьих. И на "в-третьих" увидел: перед мчащимся красным автомобилем медленно шел субъект. Вероятно, это медленно - было не более полусекунды, но было именно так: медленно шел, и викарий успел запомнить громадные квадратные башмаки, шагающие, как грузовой трактор, медленно и непреложно.

   Красный автомобиль крикнул еще раз, квадратные башмаки мелькнули в воздухе очень странно - и автомобиль стал. И тотчас остановилась вся улица. Столпились и вытягивали головы: кровь. Бобби записывал хладнокровно номер автомобиля. Рыжий джентльмен из публики наседал на шофера, кричал и размахивал руками так, что казалось - у него было их, по крайней мере, четыре.

   - Несите же в дом! - кричал четверорукий.- Чей это дом? Несите...

   Тут только викарий Дьюли очнулся, ответил себе: мой дом, схватился за квадратные башмаки и стал помогать пронести раненого - мимо двери. Но маневр не удался.

   - Гелло, мистер Дьюли! - крикнул четверорукий джентльмен.- Ваше преподобие, вы разрешите, конечно, внести его к вам?

   Викарий радостно показал четыре золотых зуба:

   - Ах, О'Келли, вы? Конечно же - несите. Эти автомобили - это просто ужасно! Вы не знаете - чей?

   Но О'Келли уже был где-то внутри, и перед викарием качались квадратные мертвые подошвы любителя прогулок под автомобилями. Викарий шел сзади и с тоской загибал пальцы:

   - Завтрак. Две страницы комментариев к "Завету". Полчаса - в парке... Посещение больных...

   Все это - погибло. Великая машина викария Дьюли остановилась. В запасной спальне светло-серый ковер закапали кровью, а на кровати, пустовавшей годы, водворилось инородное тело.

   Сейчас должен был приехать доктор. Время завтрака - четверть второго - давно уж прошло, и викарий в библиотеке ломал голову над временным расписанием. Если, в самом деле, все передвинуть на три часа, то обед придется в одиннадцать вечера, а посещение больных - в час ночи. Положение было нелепое и безвыходное.

   Когда господин викарий занимался в библиотеке, вход туда был, конечно, строжайше воспрещен. И если миссис Дьюли теперь стучала в дверь - вероятно, произошло особенное.

   - Понимаете, Эдвард, это же немыслимо...- Щеки у миссис Дьюли горели.- Там доктор, а Кембл не хочет раздеваться, скажите ему вы. Это же просто немыслимо!

   - Кто это - Кембл? Этот - наверху? - Викарий треугольно поднял брови.

   "Этот наверху" - Кембл - лежал теперь, открывши глаза.

   Доктор промыл слипшиеся в крови, светлые волосы. С головой оказалось благополучно, но из горла шла кровь, были какие-то внутренние повреждения, а Кембл упрямо отказывался снять пиджак.

   - Послушайте, ведь вы же можете так... Бог знает что. Ведь надо же доктору знать, в чем дело... - Мистер Дьюли с ненавистью глядел на тяжелый, квадратный подбородок Кембла, упрямо мотавший: нет.

   - Послушайте, вы же, наконец, в чужом доме, вы заставляете всех нас ждать...- Мистер Дьюли улыбнулся, оскалив золото восьми злых зубов.

   Подбородок дергался. Кембл побледнел еще больше:

   - Хорошо. Я согласен, если так. Только пусть уйдет эта леди.

   Викарий и доктор расстегнули пиджак мистера Кембла. Под пиджаком оказалась крахмальная манишка и затем непосредственно громадное, костлявое тело.

   Рубашки - не было. Это невероятно, но именно так: рубашки не было.

   - Э? - вопросительно-негодующе поднял брови викарий и взглянул на доктора. Но доктор был занят: осторожно прощупывал правый бок пациента.

   Внизу, в гостиной, викарий так и бросился на доктора:

   - Ну что же? Ну как он?

   - Мм... извиняюсь: неважно... - Доктор застегивал и расстегивал сюртук.- Два ребра, и может быть,- кой-что похуже: извиняюсь. Дня через три выяснится. Надо бы его только не трогать с места.

   - Как, не тро... - хотел крикнуть мистер Дьюли, но тотчас же улыбнулся золотой улыбкой: - Бедный молодой человек, бедный, бедный...

   Весь вечер мистер Дьюли бродил по комнатам, непристанный, и был полон ощущениями поезда, сошедшего с рельс и валяющегося вверх колесами под насыпью. Миссис Дьюли носилась где-то там со льдом и полотенцами, миссис Дьюли была занята. Опрокинувшийся поезд был предоставлен самому себе.

   В половине двенадцатого викарий Дьюли отправился спать - или, может быть, не столько спать, сколько перед сном изложить свои соображения миссис Дьюли. Но кровать миссис Дьюли была еще пуста.

   Случилось это в первый раз за десять лет супружеской жизни, и викарий был ошеломлен. Лежал вперив неморгающие, как у рыб, глаза в белую пустоту соседней кровати, создавались в пустоте какие-то формы. Била полночь.

   И вышло очень странное: созданная из пустоты миссис Дьюли - отрицательная миссис Дьюли - подействовала на викария так, как никогда не действовала миссис Дьюли телесная. Вот немедленно же, сейчас же, нарушить одно из расписаний - немедленно же видеть и осязать миссис Дьюли...

   Викарий приподнялся и позвал - но никто не откликнулся: миссис Дьюли была занята там, у постели больного, может быть - умирающего. Что же можно возразить против исполнения долга милосердия?

   Тикали часы. Викарий лежал, аккуратно сложив руки крестообразно на груди, как рекомендовалось в "Завете Спасения" - и старался убедить себя, что спит. Но когда часы пробили два - автор "Завета" услышал самого себя, произносящего что-то совершенно неподходящее по адресу "этих безрубашечников". Впрочем, справедливость требует отметить, что тотчас же автор "Завета" мысленно загнул палец и отметил прискорбное происшествие в графе "Среда, от 9 до 10 вечера", где стояло: покаяние.

  

   Миссис Дьюли была близорука и ходила в пенсне. Это было пенсне без оправы, из отличных стекол с холодным блеском хрусталя. Пенсне делало миссис Дьюли великолепным экземпляром класса bespectacled women - очкатых женщин - от одного вида которых можно схватить простуду, как от сквозняка. Но, если говорить откровенно, именно этот сквозняк покорил в свое время мистера Дьюли: у него был свой взгляд на вещи.

   Как бы то ни было, совершенно достоверно, что пенсне было необходимым и, может быть, основным органом миссис Дьюли. Когда говорили о миссис Дьюли малознакомые (это были, конечно, приезжие), то говорили они так:

   - А, миссис Дьюли... которая - пенсне?

   Потому что без пенсне нельзя было вообразить миссис Дьюли. И вот, однако же...

   В суматохе и анархии, в тот день, когда в дом викария вторглось инородное тело - в тот исторический день миссис Дьюли потеряла пенсне. И теперь она была неузнаваема: пенсне было скорлупой, скорлупа свалилась - и около прищуренных глаз какие-то новые лучики, губы чуть раскрыты, вид - не то растерянный, не то блаженный.

   Викарий положительно не узнавал миссис Дьюли.

   - Послушайте, дорогая, вы бы посидели и почитали. Нельзя ведь так.

   - Не могу же я - без пенсне,- отмахивалась миссис Дьюли и опять бежала наверх к больному.

   Вероятно, потому что она была без пенсне - Кембл сквозняка в ее присутствии отнюдь не чувствовал и, когда у него дело пошло на поправку - охотно и подолгу с ней болтал.

   Впрочем, "болтал" - для Кембла означало скорость не более десяти слов в минуту: он не говорил, а полз, медленно култыхался, как тяжело нагруженный грузовик - трактор на широчайших колесах.

   Миссис Дьюли все старалась у него допытаться относительно приключения с автомобилем.

   - ...Ну да, ну хорошо. Но ведь видели же вы тогда автомобиль, ведь могли же вы сойти с дороги - так отчего же не сошли?

   - Я... Да, я видел, конечно... - скрипели колеса. - Но я был абсолютно уверен, что он остановится - этот автомобиль.

   - Но если он не мог остановиться? Ну, вот просто - не мог?

   Пауза. Медленно и тяжело переваливается трактор - все прямо - ни на дюйм с пути:

   - Он должен был остановиться... - Кембл недоуменно собирал лоб в морщины: как же не мог, если он, Кембл, был уверен, что остановится! И перед его, Кембла, уверенностью - что значила непреложность переломанных ребер?

   Миссис Дьюли шире раскрывала глаза и приглядывалась к Кемблу. Где-то внизу вздыхал опрокинутый поезд викария. Приливали сумерки, затопляли кровать Кембла, и скоро на поверхности плавал - торчал из-под одеяла - только упрямый квадратный башмак (башмаков Кембл не согласился снять ни за что). С квадратной уверенностью говорил - переваливался Кембл, и все у него было непреложно и твердо: на небе - закономерный Бог; величайшая на земле нация - британцы; наивысшее преступление в мире - пить чай, держа ложечку в чашке. И он, Кембл, сын покойного сэра Гарольда Кембла, не мог же он работать, как простой рабочий, или кого-нибудь просить,- ведь ясно же это?

   - ...Платили долги сэра Чарльза, прадеда. Платил дед, потом отец - и я. Я должен был заплатить, и я продал последнее имение, и я заплатил все.

   - И голодали?

   - Но ведь я же говорил, ясно же, не мог же я... - Кембл обиженно замолкал.

   А миссис Дьюли - она была без пенсне - нагибалась ниже и видела: верхняя губа Кембла по-ребячьи обиженно нависала. Упрямый подбородок - и обиженная губа: это было так смешно и так... Взять вот и погладить:

   "Ну-у, миленький, не надо же, какой смешной..."

   Но вместо этого миссис Дьюли спрашивала.

   - Надеюсь, вам сегодня лучше, Кембл? Не правда ли: вы уже свободно двигаете рукой? Вот подождем, что завтра скажет доктор...

   Утром приходил доктор, в сюртуке, робкий и покорный, как кролик.

   - Что ж, натура, натура - самое главное. Извините: у вас великолепная натура...- бормотал доктор, смотрел вниз, в сумочку с инструментами, и в испуге ронял ее на пол, когда в комнату с шумом и треском вторгался адвокат О'Келли.

   От ирландски рыжих волос О'Келли и от множества его размахивающих рук - в комнате сразу становилось пестро и шумно.

   - Ну, что же, Кембл, уже починились? Ну, конечно, конечно. Ведь у нас, англичан, головы из особенного материала. Результат бокса. Вы боксировали? Немного? Ну вот, ну вот...

   Напестрив и нашумев, только под самый конец О'Келли замечал, что у него расстегнут жилет и что пришел он, в сущности, по делу: владелец автомобиля готов был немедленно уже уплатить Кемблу сорок фунтов.

   Кембл не удивлен был нимало:

   - О, я был уверен...

   Он попросил только перо и бумагу и на узком холодновато-голубом конверте миссис Дьюли написал чей-то адрес.

   Через два дня пришел ответ И когда Кембл читал - миссис Дьюли опять вспомнила о пенсне: вдруг вот сейчас занадобилось пенсне, беспокойно обшаривала комнату в десятый раз.

   - Надеюсь, вам пишут хорошее. Я видела - почерк женский... - Миссис Дьюли усиленно рылась в аптечном шкафчике.

   - О да, от матери. Я писал о деньгах. Теперь она сможет устроиться прилично.

   Миссис Дьюли захлопнула шкафчик:

   - Вы не поверите - я так рада, так страшно за нее рада! - Миссис Дьюли была рада в самом деле, это было видно, на щеках опять был румянец.

   За завтраком миссис Дьюли, глядя куда-то мимо викария - может быть, на облака,- вдруг неожиданно улыбнулась.

   - Вы в хорошем настроении сегодня, дорогая .- Викарий показал две золотых коронки.- Вероятно, ваш пациент, наконец, поправляется?

   - О да, доктор думает, в воскресенье ему можно будет выйти...

   - Ну вот и великолепно, вот и великолепно! - Викарий сиял золотом всех восьми коронок.- Наконец-то мы опять заживем правильной жизнью.

   - Да, кстати,- нахмурилась миссис Дьюли.- Когда же будет готово мое пенсне? Нельзя ли к воскресенью?

  

   К воскресенью в Джесмонде каменные пороги домов, как всегда, были выскоблены до белизны ослепительной. Дома пожилые, закопченные, но белые полоски порогов сверкали, как вставные зубы воскресных джентльменов.

   Воскресные джентльмены, как известно, изготовлялись на одной из джесмондских фабрик и в воскресенье утром появлялись на улицах в тысячах экземпляров - вместе с воскресным нумером "Журнала Прихода Сент-Инох". Все с одинаковыми тростями и в одинаковых цилиндрах, воскресные джентльмены со вставными зубами почтенно гуляли по улицам и приветствовали двойников.

   - Прекрасная погоду, не правда ли?

   - О да, вчера была значительно хуже...

   Затем джентльмены слушали проповедь викария Дьюли о мытаре и фарисее. Возвращаясь из церкви, каким-то чудом находили среди тысячи одинаковых, отпечатанных на фабрике, свой дом. Не торопясь, обедали, разговаривая с семейством о погоде. Пели с семейством гимны и ожидали вечера, чтобы пойти с семейством в гости.

   Утром в воскресенье, изумивши доктора, Кембл встал и отправился к матери. Миссис Дьюли весь день сидела у всегдашнего окна. Читать было нельзя: пенсне к воскресенью так-таки и не сделали.

   "Ну, ничего, скоро сделают, и опять заживем правильной жизнью",- думалось словами викария, смотрела в окно, неслись быстрые, распухающие облака, и надо было бежать за ними - так было надо - не могла оторвать глаз.

   - Послушайте, дорогая, но ведь там уже гости... - вбегал викарий, потирая руки. Он был в превосходном настроении: скоро опять начнется правильная жизнь.

   Куда-то шла миссис Дьюли, с какими-то розовыми и голубыми дамами говорила о погоде, и все неслись и пухли облака. А викарий сиял золотом восьми коронок и развивал перед розовыми и голубыми идеи "Завета Принудительного Спасения" - что означало на его барометре максимум. В сущности, не было ли это совершенно ясно: если единичная - всегда преступная и беспорядочная - воля будет заменена волей Великой Машины Государства, то с неизбежностью механической - понимаете? - механической... И механически кивала в ответ чья-то круглая, как футбольный шар, голова.

   Протрещал звонок. Облака сгустились, стали в полутемной передней - и из облаков вышел Кембл. Он был чисто выбрит (подбородок стал еще квадратней) и в смокинге, хотя и поношенном. И за ним появлялся у входа еще кто-то.

   И когда кто-то появился - Кембл возгласил:

   - Моя мать, леди Кембл...

   Все разом обернулись и смолкли, как будто случилось неловкое или неприятное, хотя ничего такого и не было. Потому что, если говорить о вечернем платье леди Кембл, то что же: платье было - как платье, серого шелка, разве только чуть старомодное. Но все молчали.

   Леди Кембл выступала медленно, и какая-то невидимая узда все время подтягивала ее голову вверх. Серо-желтые седые волосы, и в вырезе серого платья - шевелились мумийные, страшные плечи, и кости, кости... Так выпирает каркас в старом, сломанном ветром, зонтике.

   - Я очень рад, что мы имели случай... - почтительно начал викарий.- Это приключение с автомобилем послужило... - Викарий вглядывался в ее лицо: оно было самое обыкновенное, но было что-то...

   - Мой покойный Муж, сэр Гарольд, всегда высказывался против автомобилей... - Невидимая узда подтягивала голову все выше... - В их слишком быстром движении он находил положительно что-то невоспитанное...

   Это было подмечено очень тонко: именно - невоспитанное. Викарий потирал руки:

   - Совершенно с вами согласен, дорогая леди Кембл: именно - невоспитанное!

   Да, это очевидно: им суждено стать друзьями... Викарий всматривался в ее лицо: нет, ничего особенного как будто. Просто показалось.

   - Я очень, очень рада, что миссис Дьюли так дружна с моим сыном. Не правда ли, так приятно смотреть на них? - Леди Кембл улыбалась.

   И тотчас же викарий понял, что это были - г у б ы. Бледно-розовые, тончайшие и необычайно длинные, как черви - они извивались, шевелили вниз и вверх хвостиками...

   Миссис Дьюли оживленно о чем-то говорила и близко наклонила к Кемблу лицо: она была без пенсне.

   - Пенсне еще не готово, знаете ли... - растерянно пробормотал викарий - черви ползли прямо на него - пятился - придумывал, что бы такое сказать.- Да... Вам мистер Кембл говорил: он получил предложение поступить к адвокату О'Келли. Конечно, не Бог знает что, но на первое время...

   - О, нужда, конечно, заставляет согласиться, а так... О'Келли! Ведь я прожила здесь уже год... - Леди Кембл улыбалась, черви вытягивались, в извивах нацеливались на добычу.

   Викарий был уже спокоен. Он вновь был автором "Завета Спасения" и благосклонно показывал золотые коронки:

   - ...Единственная надежда - на благотворное влияние среды. Я не хочу приписать это себе, но вы знаете - прихожане Сент-Инох стоят на исключительной высоте, и я надеюсь, что мало-помалу даже О'Келли...

   - О'Келли? Да, не правда ли, ужасно? - заволновались голубые и розовые дамы, и быстрее закивала футбольно-круглая голова. Футбольная голова принадлежала мистеру Мак-Интошу, а мистер Мак-Интош, как известно, знал все.

   - О'Келли? Ну как же: за кулисами в "Эмпайре"... Ремингтонистки? Ну ка-ак же! Четыре ремингтонистки... - Мистер Мак-Интош, как мяч, мелькая из угла в угол - в смокинге и сине-желто-красной шотландской юбочке - мелькал голыми коленками. Мистер Мак-Интош занимал пост секретаря Корпорации Почетных Звонарей прихода Сент-Инох и, следовательно, был специалист по вопросам морали...

   - Вы знаете, я бы таких, как этот О'Келли... - воодушевился Мак-Интош. Но, к сожалению, приговор его остался неопубликованным: обвиняемый явился лично, а приговоры суда по вопросам морали объявляются заочно.

   - А мы только что о вас говорили,- викарий показал адвокату два золотых зуба.

   - Вероятно, изрядно успели подъюлить? - засмеялся О'Келли: он ввел в употребление глагол дъюлитъ и глаголом всякий раз огорчал викария.

   - Если бы вы не опоздали, дорогой О'Келли, вы убедились бы лично. Но ведь вы по части аккуратности безнадежны...

   - Я аккуратно опаздываю: это уже - аккуратность,- тряхнул рыжими вихрами О'Келли. Как всегда, он был растрепан, пиджак в каком-то пуху, одна пуговица совершенно неподходяще расстегнута. Голубые и розовые подталкивали друг друга, черви леди Кембл шевелились - и только, может быть, ничего не видела одна миссис Дьюли.

   - ...Итак, утром вы переезжаете в свои комнаты, и значит сегодня - последнюю ночь у нас... - Миссис Дьюли озябло поводила плечами: вероятно, простудилась.

   Кембл стоял молча, упористо расставив ноги. Миссис Дьюли взглянула в зеркало напротив - поправить прическу, мелькнуло золото волос - золото последних листьев. Она вздрогнула и засмеялась:

   - А знаете: пусть, будто вы еще больны, и я, как всегда, приду положить вам компресс на ночь?

   - Но ведь я же не болен? - Кембл недоуменно морщил лоб: грузовик-трактор ходил только по камню, тяжелые колеса увязали в зыбком "пусть".

   Усаживались ужинать. Очень долго возился Мак-Интош: это была очень сложная операция - сесть так, чтобы не смялась его сине-желто-зеленая юбочка. Усевшись, мистер Мак-Интош глубокомысленно покивал футбольной головой:

   - В сущности, это великая мистерия - еда, не правда ли?

   Это было сказано прекрасно: мистерия. Великая мистерия протекала в молчании, и только в том углу, где сидел О'Келли, было рыже, пестро и шумно. О'Келли рассказывал про Париж, про какой-то надувной чемоданчик, купленный в Париже - специально для надувания английских законов.

   - ...Без багажа ведь с дамой у нас в гостиницу не пустят. И вот вы вытаскиваете из кармана, надуваете - пффф - и великолепный чемодан. В конце концов, роль закона не такая же ли, как роль ваших платьев, сударыни? Ах, извините, ваше преподобие...

   Викарий треугольно поднял брови и уже в который раз поглядывал на часы: в расписании для воскресений в графе "сон" стояла цифра 11. И кроме того, этот О'Келли...

   Мистерия кончалась. Воскресные джентльмены с супругами торопились по домам.

   Прощаясь с Кемблом у двери его спальни, миссис Дьюли засмеялась еще раз - свеча в руке дрожала:

   - Так значит - компресс?

   - Нет, я же здоров, следовательно - зачем же компресс? - Свеча освещала непреложный квадратный подбородок Кембла.

   Миссис Дьюли быстро повернулась и пошла в спальню. Викарий уже спал, в белом фланелевом колпаке, крестообразно сложив руки на груди.

   Утром за завтраком викарий увидел миссис Дьюли уже в пенсне и положительно обрадовался:

   - Ну вот - теперь я вас опять узнаю!

  

   Контора адвоката О'Келли помещалась во втором этаже старого дома. В толстой каменной стене - окованная дверь с молотком, темная каменная лестничка наверх и одна ступенька вниз, наружу, в переулок Сапожника Джона. Переулок - узкое ущелье меж домов - только двум разойтись, и синяя полоска неба между стен вверху. В старом доме жил когда-то свободолюбивый Сапожник Джон, упрямо державшийся Лютеровой ереси и за это сожженный. Теперь сюда пришел работать мистер Кембл.

   В первой комнатке стучали на ундервудах четыре барышни, О'Келли подвел Кембла к первой - и представил:

   - Моя жена Сесили, она же Барашек.

   С льняными волосами, с крошечным ротиком - она была, правда, как пасхальный барашек, перевязанный ленточкой. Кембл осторожно пожал ей руку.

   Затем О'Келли познакомил с тремя остальными и о каждой сказал одинаково кратко-серьезно:

   - Моя жена. Моя жена. Моя жена.

   Кембл остановился с протянутой рукой, страдальчески наморщил лоб, и было слышно, как пыхтит тяжелый грузовик, не в силах стронуться с места. Моя жена - моя жена - моя жена... Посмотрел на О'Келли: нет, О'Келли был совершенно серьезен.

   - Послушайте, да разве вы не знали: ведь я же - магометанин,- пришел на помощь О'Келли.

   Кембл облегченно расправил лоб: теперь налицо были и малая, и большая посылка - полный силлогизм. Все становилось квадратно-просто.

   - О, я всегда относился с уважением ко всякой установленной религии,- серьезно начал Кембл.- Всякая установленная религия...

   О'Келли, красный, с минуту молча наливался смехом, потом лопнул, а за ним - все его четыре жены.

   - Слушайте, Кембл... Ой, не могу! Да вы какой-то... Ох, Господи, надо же: он, ей-Богу, поверил! Ну-у, голубчик, я-то вас живо выучу слушать вранье...

   - Вранье? - Кембл сбился безнадежно.- Вранье? - это было непонятное, ни в шутку, ни вправду - просто, вообще непонятное, ну как может быть непонятна, непредставима бесконечность вселенной. Кембл стоял убитый, столбяные ноги - расставлены.

   - Послушайте, Кембл, будем же серьезны... - О'Келли стал серьезен, как всегда, если говорил несерьезно.- Не забывайте, что мы - высшая порода интеллекта - адвокаты, и поэтому - наша привилегия: лгать. Ясно же как день: животные - представления не имеют о лжи; если вы попадете к каким-нибудь диким островитянам, то они тоже будут говорить только правду, пока не познают европейской культуры. Ergo: не есть ли это признак...

   Все это было совершенно так. Но Кембл непреложно, квадратно был уверен, что это не должно бытъ верно, и потому в голове была сущая толчея. И он уже не слышал слов О'Келли, а только безнадежно огребал рукой лоб: так медведь огребает облепивших пчел...

  

   В приемной ожидала адвоката какая-то молодая леди, подстриженная по-мальчишечьи, курила папиросу.

   - А-а, Диди! Вы, деточка, здесь давно? Миссис Диди Ллойд, наша клиентка. Развод... - Адвокат обернулся к Кемблу, увидел его соображающий лоб - и опять понесся.- Я ей говорил: вступить сперва в пробный брак, но она непослушница... Не слыхали о пробном браке? Ну как же, ну как же: билль прошел в парламенте тридцать первого... ну да, тридцать первого марта.

   Миссис Диди Ллойд смешливая - у ней дрожали губы, Кембл опять сбивался - верить или не верить, а О'Келли уже раскладывал перед ним бумаги.

   - ...Остались сущие пустяки. Разберитесь-ка, вот.

   Кембл поклонился очень официально: мальчишеские повадки и папироса миссис Диди Ллойд и нога на ногу - были не в его вкусе. Он уселся за бумаги, а О'Келли расхаживал сзади, обсыпал пеплом жилет и вслушивался.

   Бумага - это определенно. Туман в голове Кембла разбредался, по наезженному шоссе грузовик тащил кладь уверенно и быстро. О'Келли сиял и хлопал по плечу Кембла:

   - Да вы молодчина! Я так и знал... Ломовичище вы эдакий...

   Проходили клиенты. О'Келли уже позевывал: пора бы и обедать.

   - Ну, что ж: в ресторан? А оттуда - в театр? Нельзя? Ну, да полно...

   Дома к обеду ждала леди Кембл. Но у О'Келли, как всегда, нашлись какие-то вывороченные и неожиданные доводы, выходило, что иначе нельзя - и Кембл послушно шел.

   После бутылки романеи, в театре чувствовалось Кемблу: он очень высокий - выше всех - и легкий. Так редко чувствовал себя легким - очень это удобно и смешно - и всему на сцене покатывался, как пятилетний...

   Впрочем, и все так же радостно смотрели и так же пятилетне смеялись. Было очень забавно: господин с приклеенным носом и толстая бабища танцевали тустеп, затем поссорились из-за найденного шиллинга, и господин с носом бил бабищу по щекам, а в оркестре бил барабан в такт. Потом девица, освещаемая попеременно зеленым и малиновым светом, играла на скрипке Моцарта. Потом какая-то в черном, тонкая, медленно плыла - танцевала в полумраке..

   Один поворот - и Кемблу почудилось: узнал тонкое мальчишеское тело, подстриженные кудри... нет, не может быть! Но она уже была за экраном - экран ярко освещен - и ее тень постепенно сбрасывала с себя все, привычно - неспешно, чулки, подвязки, трико: был ее следующий танец - в красном.

   - Миссис Диди Ллойд? - не отрываясь от экрана, спросил Кембл.

   - Миссис...- передразнил О'Келли.- Ну, да конечно же - Диди.

   О'Келли с любопытством, искоса, поглядывал на устремленного вперед Кембла: вот сейчас сдвинется грузовик-трактор и попрет, все прямо, через что попало...

   Диди кончила красный танец - Кембл перевел, наконец, дух, и это вышло у него так шумно, из глубины, что сам испугался и огляделся кругом. Из ложи справа в темноте что-то на него блеснуло.

   - Ну что, дружочек, понравилось, кажется? - ухмыльнулся О'Келли.

   Уже одетая - в пальто и шляпе - Диди через проход пробиралась к ним. Села рядом с О'Келли и, смешливо захлебываясь, что-то ему рассказывала на ухо.

   Было неловко, что теперь она - одетая, и потом показалось: слишком громко смеется. Кембл отодвинулся, выставив подбородок - уселся прямой, непреложный, и упрямо слушал концерт на странном инструменте: одна струна, натянутая на швабре.

   Зажгли полный свет. Диди повернулась к Кемблу:

   - Послушайте, Кембл, правду говорит О'Келли, что вы никогда - что вы никогда... - взяла Кембла за руку и маленьким золотым карандашиком стала ему что-то писать на манжете.

   "Что, если б моя мать..." - вспомнились Кемблу тончайшие извивающиеся губы, и он опять огляделся кругом, как будто леди Кембл могла быть здесь.

   Но вместо леди Кембл - в ложе направо он увидел миссис Дьюли. Казалось, стекла ее пенсне блестели холодным блеском прямо на Кембла. Но это, очевидно, только казалось: блестя прямо на Кембла - миссис Дьюли не кланялась. Нет, очевидно, она не видала.

  

   Фарфоровый мопс обитал в No 72, в меблированных комнатах миссис Аунти. Постояльцы тут менялись каждую неделю - всякий раз, как в "Эмпайр" приезжало новое revue. Всегда стояли облака табачного дыма; по ночам кто-то плескался и хохотал в ванной; до полудня были опущены шторы в спальнях. Но фарфоровый мопс Джонни нимало этим не смущался и с высоты каминной полки взирал на жизнь с всегдашней своей хладнокровной и знающей улыбкой. Мопс Джонни принадлежал Диди - и обратно: Диди принадлежала мопсу Джонни. Они были неразлучными друзьями. И тем досадней, что у Кембла как-то сразу и без всякой видимой причины установились неважные отношения с Джонни.

   - Послушайте, Кембл, отчего вы не любите моего Джонни? Посмотрите, он такой прелестно-безобразный. И он такой верный. И с ним можно делать что угодно...

   У Кембла на коленях разложены бумаги: очень трудная задача - уговорить Диди взять деньги, которые так любезно предлагаются ей мистером Ллойд, бывшим мужем. У Кембла лоб собран мучительно.

   - ...Мистер О'Келли находил бы, что вам деньги надо взять. И я не понимаю - почему...

   - Послушайте, Кембл, а вы не находите: Джонни похож на мистера О'Келли? Оба они одинаково безобразно-милые, и такие умные, и одинаково улыбаются. Ну вот сядьте сюда - сбоку - посмотрите?

   Прямой, несгибающийся, Кембл, как Будда, усаживался на ковер и сердито смотрел на Джонни. Но это было верно: мопс был - О'Келли, две капли воды. Медленно култыхаясь, и в самом смехе волоча какой-то груз, Кембл хохотал, раскатывался все больше, и уже Диди о другом - а его все не унять.

   Оказывалось, что в Джонни есть нечто байроновское: в сущности - это до глубины разочарованное существо, потому и улыбается вечной улыбкой. Перед Джонни ставилась книжка в белом сафьяне - одна из немногих драгоценностей, которую Диди никогда не закладывала,- и Джонни читал, медленно и печально. Свет камина мерцал на мебели - лампы еще не зажжены; на полу белели забытые бумаги; отливал красным квадратный подбородок Кембла. Джонни читал...

   Спохватывался Кембл, сердито вскакивал с ковра:

   - Но все-таки должен же я сказать мистеру О'Келли, почему вы не хотите взять денег?

   Белая книжка летела в угол, черная черта бровей вдруг зачеркивала мальчишеское лицо Диди - Диди кричала:

   - Потому что я - я - я изменила мистеру Ллойд, поняли, нет? Почему изменила? Потому что была хорошая погода - и, пожалуйста, убирайтесь с своими бумагами! Джонни в десять раз вас умнее, он никогда не спрашивает...

   Наутро, в конторе, Кембл жаловался - с нависшей по-ребячьи, обиженной губой:

   - Она просто не слушает... Все со своим мопсом...

   О'Келли ухмылялся - как мопс:

   - Эх вы... Кембл вы эдакий! Нынче же вечером волоките ее ко мне: мы с ней живо расправимся...

   Вечер был очень тихий. Чинно и тихенько, радуя взор, стояли в палисадниках стриженные под нулевой номер деревья - ряды деревянных солдатиков. Вероятно, был какой-нибудь праздник или просто специальная служба для детей, церковь Сент-Инох звонила, по одному перебирала колокола в одном и том же порядке - все вертели и вертели какую-то ручку и чинными рядами шли стриженые дети в белых воротничках.

   Кембл и Диди остановились - пропустить шествие. Прошел последний беловоротничковый ряд, и из-за угла показался викарий Дьюли, сопровождаемый миссис Дьюли и секретарем Почетных Звонарей Мак-Интошем. Викарий шел, как полководец, он вел беловоротничковую армию ко спасению математически верным путем. Медленно перекладывал за спиной пальцы - отсчитывал что-то.

   Кембл чувствовал себя немного неловко: он не был у Дьюли с того самого воскресенья, надо что-нибудь... надо подойти и сказать...

   - Вы извините - я только на минутку... - Кембл оставил Диди у церковного заборчика и медленно заколыхался навстречу Дьюли. Упористо расставив ноги и смущенно глядя на квадратные башмаки, Кембл извинялся: ужасно занят у адвоката, как-то совершенно не было времени... Хрустально поблескивало пенсне миссис Дьюли, викарий сиял золотыми зубами и поглядывал искоса в сторону Диди: она стояла у заборчика и поигрывала тросточкой Кембла.

   - Великолепный вечер! - радостно засвидетельствовал Кембл. Страдальчески сморщился. Пауза...

   Выручил Мак-Интош. Он был общепризнан человеком оригинальным и глубокомысленным. В эту минуту он внимательно смотрел себе под ноги:

   - Я всегда думаю: какая великая вещь культура. Вот например: тротуар. Нет, вы вдумайтесь: тротуар!

   И тотчас звонкий смех - все с ужасом обернулись: эта молодая особа с тросточкой - смеялась. Эта молодая особа всегда была смешлива: теперь она опиралась на тросточку и тряслась, тряслась от смеха, трясла подстриженными кудряшками...

   Дальше, в сущности, ничего не было особенного: просто миссис Дьюли обернулась и посмотрела на эту молодую особу - или, вернее, не на нее, а на церковный заборчик, к которому прислонилась особа. Миссис Дьюли посмотрела так, как будто эта особа была стеклянной, совершенно прозрачной.

   Диди вспыхнула, что-то хотела сказать - что было бы уж, конечно, совершенно невероятно - но только вздернула плечами и быстро куда-то пошла...

   А затем миссис Дьюли любезно протянула Кемблу руку - показалось, ее рука дрожит - или, может быть, это дрожала рука самого Кембла.

   - До свидания, мистер Кембл. Все-таки надеемся скоро вас видеть... - И миссис Дьюли проследовала в церковь.

   Это было неслыханно... у Кембла горели уши, во всю свою тяжелую прыть побежал за Диди, но она как провалилась сквозь землю: нигде ее не было...

   Вечером, по окончании церковной службы, миссис Дьюли сидела с викарием в столовой и постукивала корешком книги:

   - Ну что же - ваше принудительное спасение? Вы же видите, куда идет Кембл? На вашем месте я бы...

   Викарий треугольником поднял брови: он положительно не узнавал миссис Дьюли, раньше она совершенно не интересовалась "Заветом Спасения". Викарий потирал руки: это хороший знак, это великолепно...

   - Вы правы, дорогая: этим надо заняться. Конечно, конечно.

   А в No 72 - камин покрывался пеплом, дергалось, трепыхалось под пеплом последнее тепло. На ковре лежала Диди и с нею фарфоровый мопс Джонни. Безобразная морда мопса была вся мокрая. На пороге стоял Кембл, страдальчески сморщившись: он пришел сказать Диди, что поведение ее странно по меньшей мере. И вот - нету слов, или мешает что-то, спирается вот тут, в горле. В сущности, ведь это нелепо...

   Кембл старался построить силлогизм.

  

   Как известно, человек культурный должен, по возможности, не иметь лица. То есть не то чтобы совсем не иметь, а так: будто лицо, а будто и не лицо - чтобы не бросалось в глаза, как не бросается в глаза платье, сшитое у хорошего портного. Нечего и говорить, что лицо культурного человека должно быть совершенно такое же, как и у других (культурных), и уж, конечно, не должно меняться ни в каких случаях жизни.

   Естественно, что тем же условиям должны удовлетворять и дома, и деревья, и улицы, и небо, и все прочее в мире, чтобы иметь честь называться культурными и порядочными. Поэтому, когда прохладные, серые дни прошли, и вдруг наступило лето, и солнце стало возмутительно ярким - леди Кембл почувствовала себя шокированной.

   - Это уж положительно что-то... Это Бог знает что! - Черви леди Кембл пошевеливались, высовывались, но необузданное, некультурное солнце все так же оскалялось во весь рот. Тогда леди Кембл делала единственное, что ей оставалось: спускала все жалюзи и водворяла в комнатах свет более умеренный и приличный.

   Леди Кембл с сыном занимала теперь три комнаты: две спальни наверху и столовую внизу, окнами на улицу. Все было теперь слава Богу. Этот случай с автомобилем леди Кембл понимала как явное милосердие Божие. Нет, что там: порядочных людей Бог не оставит.

   И вот - теперь все как полагается: и ковер, и камин, и над камином портрет покойного сэра Гарольда (тот же самый кембловский, квадратный подбородок), и столик красного дерева у окна, и на столике ваза для воскресных гвоздик. Во всех домах на левой стороне улицы видны были зеленые вазы, на правой - голубые. Леди Кембл жила на правой стороне, поэтому на столике у нее была голубая ваза.

   По возможности леди Кембл старалась восстановить тот распорядок, который был при покойном сэре Гарольде. С утра затягивалась в корсет, к обеду выходила в вечернем платье. Купила за пять шиллингов маленький медный гонг, и так как хозяйка-старушка звонить в гонг не умела, то леди Кембл всегда звонила сама: снимет гонг со стены в столовой, выйдет в коридор, позвонит - и опять в столовую. Пусть даже завтракает одна - Кембл в конторе - все равно позвонит: главное - порядок.

   К несчастью, обед и завтрак подавал не лакей, а старушка миссис Тэйлор, трясучая и древняя. И чтобы это выходило хоть мало-мальски прилично, леди Кембл стала старушку уговаривать: за обедом чтоб прислуживала в белых перчатках.

   - И что это за причуды такие, Господи! Моешь руки - моешь, и все им мало... - Старушка обиделась и даже всплакнула, но за два лишних шиллинга в месяц - наконец согласилась.

   Теперь было вс