Заяицкий Сергей Сергеевич - Жизнеописание Степана Александровича Лососинова

   - О, это очень просто, ваше высокопревосходительство,- с живостью забормотал Степан Александрович, в то время как кругом воцарилась мертвая тишина.- Ну вот, например, снаряды... их нет на самом деле.

   - Т. е. что вы этим хотите сказать? У кого это нет снарядов?

   - Ни у кого. Снаряд - это комплекс восприятий... Или еще проще... вот вы, ваше высокопревосходительство, стоите передо мной. Теперь вот я закрываю глаза, и вы, ваше превосходительство... не изволите существовать. (Степан Александрович хотел сказать "не существуете", но решил, что это будет непочтительно по отношению к генералу.)

   И, сказав так, он закрыл и вновь открыл глаза.

   О, лучше бы он никогда не открывал их, ибо страшно было то, что он увидел.

   Он увидел, как понемногу начал багроветь генерал. Краска стала заливать его лицо, начиная снизу и кончая лысиной, причем на генеральском лице сменилась в течение двух-трех секунд вся гамма красных тонов, начиная от розового тона флорентийского заката и кончая темным цветом старого бургундского.

   - Что же это такое, господа? - проговорил генерал, обращаясь не то к своей свите, не то вообще ко всем присутствовавшим.- Я командую десятью вверенными мне моим государем армиями, я не сплю ночей, я изнемогаю от трудов, и вдруг я не буду существовать, когда какой-то неизвестный уполномоченный закрывает глаза? Как вы смеете приходить ко мне с подобными проектами. Как вы осмелились оторвать меня от служения моей родине!.. Мальчишка! Молокосос. Очень мне нужны ваши глаза! Я вас прикажу арестовать, господин уполномоченный, за оскорбление главнокомандующего. Вы у меня тридцать суток просидите... Наглость какая... Господа! Ну что же это такое? Куда мы идем?

   И вдруг более спокойным тоном генерал произнес:

   - А Марии Николаевне скажите, чтоб таких дураков она ко мне больше не присылала!

   И пошел к следующему просителю. Степан Александрович опомнился, только дойдя до конца коридора.

   - Я сам, знаете, не чужд философии, - говорил вежливо капитан, провожая его,- иной раз, знаете, приходит в голову мыслишка. И я вас отчасти понял... но, по-моему, вы делаете одну ошибку... ну по отношению к нижним чинам... и даже к обер-офицерам ваша теория, может быть, и справедлива... Возможно, что когда вы закрываете глаза, они действительно смываются... но к штаб-офицерам и к генералам это неприменимо. Слишком, знаете, ответственные должности... Ну как же возможно, чтоб главнокомандующий и вдруг перестал существовать хотя бы на пять минут? Ему ведь и отпуска не полагается. Весь штаб моментально разлезется... все пойдет к чертовой матери... А он, вы заметили, вспылил. Нервы. Железные, не отрицаю, но нервы. У него больное место, что ему не доверяют и за ним следят, а вышло, что вы как бы намекнули... что за ним нужен глаз да глаз...

   Степан Александрович тут вспомнил о своем спутнике.

   Бледный, как полотно, стоял, странно приплясывая, позади него Пантюша и, щелкая зубами, бормотал:

   - Где тут оправляются?

  

   По возвращении из Бердичева наши друзья нашли склад в сильном волнении. Утром приехал из Киева особоуполномоченный и привез какую-то новость, которую сообщил только Марии Николаевне, но почему-то все вдруг поняли, что новость эта важности чрезвычайной, и каждый стал делать вид, что он отлично знает, в чем дело, но не говорит, ибо поклялся свято соблюдать тайну.

   Озабоченность Марии Николаевны избавила Степана Александровича от неприятного рассказа о поездке. Она только спросила:

   - Ну, как главнокомандующий?

   На что Степан Александрович ответил:

   - Спасибо, очень заинтересовался.

   Хотя особоуполномоченный, вследствие зубной боли, весь день не выходил из своих комнат и секретаря принимал в спальне, тем не менее все откуда-то узнали, что через два дня склад посетит государь, государыня и августейшие дети.

   Секретарь отправил в этот день с десяток шифрованных телеграмм, чтоб вызвать в Лукомиры всех заведующих поездами-складами. По углам шушукались, говорили, что ни одно царское посещение не обходится без наград - орденов или ценных подарков - портсигаров, часов и т. п.

   Князь и Грензен спорили всю ночь о том, будут ли давать ордена с мечами и с бантом, с одними мечами или без мечей и без банта. В конце концов, князь назвал Грензена неприличным словом, тот обиделся и оба уснули.

   Тогда Степан Александрович тихо сказал Пантюше, поворачивая к нему свое похудевшее от волнения лицо.

   - Ты знаешь, что я сделаю? Когда государь вылезет из автомобиля, я паду к ногам его величества и доложу ему все. Государь, конечно, ухватится за мою идею, и старому идиоту нагорит так, что он будет помнить.

   Соврищев только вздохнул и заказал себе сон: благотворительный бал в Охотничьем клубе. И действительно приснился ему клуб, но вместо барышень сидели все полные генералы, и все они чесали себе ухо погоном и пытались лизнуть кончик своего носа.

   Только за два часа до назначенного срока особоуполномоченный счел возможным оповестить сослуживцев о выпавшем на их долю счастье.

   Особоуполномоченный был худой, невысокий человек, умный и проницательный, очень образованный и очень хитрый, один из тех, которые при случае делаются Наполеонами и Августами.

   Но, конечно, все были готовы задолго.

   Нина Петровна и Лиля казались настоящими снегурочками (по меткому сравнению Соврищева).

   - Вы - снегурочки,- сказал он,- но не вы таете, а я таю, глядя на вас.

   Всем служащим было приказано сидеть на своих местах и работать как ни в чем не бывало.

   Все уполномоченные должны были выстроиться перед зданием склада. Мария Николаевна и особоуполномоченный поехали на вокзал.

   В тот самый час, когда царский поезд должен был прибыть в Лукомиры, разразилась ужасающая гроза, продолжавшаяся всего десять минут, но успевшая превратить дорогу в грязное черное месиво.

   Это несколько задержало приезд их величеств и еще больше усилило волнение ожидавших.

   Но в Подолии грозы, не в пример нашей полосе, не сопровождаются трехнедельным ненастьем.

   Выступило солнце, и скоро на дороге к складу показался первый автомобиль - темно-синий автомобиль, блестящий как зеркало.

   Из автомобиля торчали военные фуражки.

   За первым показался второй, за вторым - третий.

   Тут надо рассказать одно происшествие.

   В городе Лукомирах была команда идиотов.

   В деревнях во время мобилизации их забрали как глуповатых парней, но они оказались просто идиотами, а потому их решили утилизировать для простейших работ: копания выгребных ям и таскания грузов.

   И вот подольский губернатор почему-то выстроил команду идиотов на вокзальной площади, а когда царь вышел на крыльцо и, удивленный несколько странным видом солдат, спросил, кто это такие, губернатор ответил:

   - Это идиоты, ваше императорское величество!

   Государь усмехнулся.

   Когда подъезжали к складу, он увидал по обе стороны двери полукругом выстроенных уполномоченных. Наклонившись к губернатору, царь спросил тихо:

   - Это тоже... идиоты?

   И получил странный ответ:

   - Уполномоченные, ваше императорское величество!

   Когда царь вылезал из автомобиля, Соврищев должен был ущипнуть себя, чтобы убедиться, что он не сидит в кино или не рассматривает номер "Искр" - воскресного приложения к "Русскому слову".

   Государыня шла рядом с особоуполномоченным, а позади двигалась блестящая толпа: граф Фредерикс, Воейков и прочие, кто обычно сопровождал высоких особ в подобных случаях.

   К удивлению и к невыразимой радости Пантюши, Степан Александрович не кинулся к ногам монарха по причине не высохшей еще почвы, а только почтительно наклонился, как и все прочие.

   Государь милостиво подал всем руки, а наследник, вдруг подбежав к одному из представлявшихся, спросил: "Вы аэропланов боитесь?" На что тот ответил:

   - Привык, ваше императорское высочество.

   Государыня всем дала поцеловать свою руку.

   О целовании ее руки накануне было целое совещание. Грензен, бывавший при дворе, разъяснил, что, во-первых: руку нельзя поднимать, а целовать на той высоте, на которой ее государыня подала; во-вторых, руку нельзя брать, а лишь поддержать, сложив четыре пальца и оттопырив кверху большой.

   Пантюша так и сделал, но, к его ужасу, в тот самый миг, когда он целовал государыне руку, та о чем-то спросила его, но так тихо, что он от волнения не расслышал. Пантюша, однако, нашелся и пробормотал что-то тоже совершенно неразборчиво.

   Затем все проследовали дальше.

   В самом складе не обошлось без приключений. Бухгалтер, растерявшись, не поцеловал руку царице, а лишь потряс ее. Писарь, которому было приказано писать, как обычно, привлек внимание наследника своим почерком.

   - Как он красиво пишет! - воскликнул цесаревич.- Напишите мне что-нибудь.

   И писарь написал ему удостоверение: "Дано сие Его Императорскому Высочеству в том, что он действительно состоит наследником цесаревичем.

   Все начальствующие лица и общественные учреждения благоволят ему оказывать полное содействие".

   Над столом писаря висел календарь с изображением царской фамилии. Фредерикс указал на него государю. Наследник и дочери обступили календарь и старались узнать себя.

   Из генералов в особенности подействовал на Соврищева Воейков, имевший тогда особенно важный вид в связи с открытием в его имении водного источника "Куваки". О нем писал тогда Мятлев:

    

   И я воды твоей, Воейков,

   Источник чистый признаю.

    

   Наверху был сервирован чай, за которым присутствовали кроме высоких гостей Мария Николаевна, особоуполномоченный и заведующие поездами.

   Среди заведующих поездами были петербуржцы из высшего общества, и они ловко сумели занять великих княжен, перемывая косточки разным придворным старушкам. В особенности отличался один худой дипломат, изобразивший, как старуха Хвалынская ссорится с попугаем.

   Степан Александрович смотрел на все это, и ему вдруг вспомнилось, как во всех исторических романах описывались великие карьеры, сделанные именно в такие моменты.

   Итак, например, как стал фаворитом маркиз де-ла-Кордон-вер?

   Во время парадного обеда у короля он по выражению лица последнего понял, что королю необходимо отлучиться на пять минут. Де-ла-Кордон-вер громко захрипев, сделал вид, что он смертельно подавился костью. А когда все обедавшие, обступив его, били его по спине и дергали за нос, король успел сбегать и вернулся в превосходном расположении.

   А герцог де-Кавардак, изумительно ловко на балу вправивший обратно выхлестнувшийся из корсажа стан Марии Медичи?

   И вот Степан Александрович решил встать, обратиться к царю и произнести по-французски:

   - Sir! Le salue de la nation est dans ma tete! Permetez-moi de parler! [Государь! Я знаю, как спасти нацию! Разрешите мне говорить! (фр.)]

   Кровь застучала у него в висках, а сердце захолонуло, словно он собирался войти ночью в спальню малознакомой дамы.

   Но в тот миг, когда он уже почти встал, раздался крик.

   Паитюша опрокинул себе на колени стакан чая и, подпрыгнув от неожиданности, вышиб головою из рук санитара поднос с пирожными.

   На секунду воцарилась мертвая тишина, а затем раздался оглушительный взрыв хохота. Пантюша стоял красный как рак, облепленный кремом, а все обтирали его салфетками и хохотали, хохотали...

   - Но вы ничего себе не сварили? - спросил дипломат.

   - Коленку немножко,- отвечал Соврищев,- но это совершенные пустяки.

   А государь, улыбнувшись, сказал:

   - Это к благополучию. Жаль только, что стакан не разбился,

   И - подлец Пантюша - создал исторический анекдот: взял и хватил стакан об пол. Вдребезги.

   - Браво,- воскликнул царь,- вот это люблю!

   И тогда все зааплодировали.

   Даже Мария Николаевна впервые ласково поглядела на Соврищева.

   Грязь у подъезда и разлитый чай погубили Россию.

   На вокзал поехали провожать все.

   Роскошный поезд литера "А", тот самый, на котором вскоре должен был разъезжать Керенский вкупе с бабушкой русской революции, стоял у перрона.

   Говорят, царь, приехав, приказал поставить поезд на запасный путь, чтоб не задерживать пассажирского движения, но начальник станции, сказав "слушаюсь", оставил его, однако, тут и задержал все движение, дабы в случае чего не задержать государя. Мечтая об ордене, вылил свой ушат на мельницу революции, ибо крепко ругали царя задержанные на соседней станции на пять часов пассажиры.

   Освещенные окна были задернуты занавесками. Иногда государь или государыня, подойдя к окну, приподнимали занавеску, и тогда все военные и все уполномоченные, стоявшие на перроне, прикладывали руку к козырьку, вытягивались и замирали. Когда дан был третий звонок, государь отдернул занавеску и сел у широкого окна, посадив себе на колени цесаревича. Георгиевский крест белел у него на груди.

   Беззвучно, не дрогнув, сдвинулся поезд и поплыл мимо станции.

   И широкое яркое окно медленно уплыло во мрак, и уже последний пульман-гарраж прокатил мимо, а провожавшие все стояли, вытянувшись и приложив руку к козырьку.

   А где-то на московских дворах играли в бабки те мальчишки, которые через два года должны были кричать, бегая по Театральной площади:

   - Экстренная телеграмма! Расстрел Николая Романова!

   Царям не завидуйте!

   Освещенный квадрат исчез за поворотом.

   Руки опустились, все вздохнули облегченно.

   - Господа,- тихо сказал Грензен, беря под руки Лососинова и Соврищева.- Отсюда все в "Континенталь", но Марии Николаевне ни гу-гу.

   - Это дело,- сказал Соврищев и окончательно примирился с мировой войной.

   Князь подошел к ним бледный и расстроенный,

   - Мария Николаевна,- сказал он,- от кого-то пронюхала и зовет меня играть с ней в домино. Какой лысый дьявол ей разболтал?

   - Наверное, Прокофьев.

   - А ему зачем сказали?

   - Что же вы будете делать?

   - Прямо не знаю, что делать... А ну ее к дьяволу!

   - Князь! - раздался из темноты голос камергерши.

   Но князь, вдруг пригнувшись, бросился между грудами лежавших на станции тюков и исчез во мраке.

   - Бегите все! - вежливо произнес Грензен.

   И все побежали.

   Отель "Континенталь" составлял славу и гордость Лукомир.

   И в самом деле, это был настоящий пятиэтажный отель с лифтами и портье, словно перенесенный сюда в готовом виде из Парижа или Берлина.

   Остальные лукомирские гостиницы рядом с "Континенталем" казались убогими, да и были такими на самом деле.

   Теперь в "Континентале" много номеров было занято участниками встречи монарха. Тут остановились заведующие поездами-складами и какие-то еще неизвестные люди из Петербурга, ловко приехавшие именно в этот самый день для того, чтобы начать свою службу в складах. Не быть при встрече значило не получить ордена. Поэтому были все, кто только мог.

   Веселиться предполагали в большом номере, занятом камергером Штромбе.

   Камергер Штромбе был человек компанейский и не лишенный поэтического чувства.

   Еще утром, отдавая распоряжение о предполагавшемся ужине, он сказал метрдотелю:

   - Белого вина, холодного, как снега Московии, и красного вина, теплого, как вода генисаретская, шестьсот жен и девиц без числа.

   При виде хорошо сервированного и ярко освещенного стола у человека всегда делается восторженное настроение. Нельзя подойти к такому столу, не потирая рук, не испытывая сладостного содрогания и не сказав: "Что ж, начнем, пожалуй", или "Недурно закручено", или что-нибудь в этом роде.

   Теперь все были в нарочито восторженном настроении, ибо ладонь у каждого словно еще как бы чесалась от прикосновения монаршей руки, а Штромбе утверждал еще, что ордена будут с мечами и бантом. Если такой орден приятно получить, побывав в сражении, то насколько приятнее получить его, не побывав в оном. Поэтому радость уполномоченных была понятна и естественна.

   На всех кувертах лежали записочки с фамилиями, но почему-то лежали они через один куверт, остававшийся безымянным.

   - В чем дело, Штромбе? - спросил граф Хлынов, когда все уселись.

   - Пока еще это тайна,- ответил Штромбе и провозгласил тост за здоровье государя. Ответом ему было громовое ура. Все головы откинулись назад, и пустые рюмки со звоном полетели в угол, где стоял уже на этот случай лакей со щеткой.

   Рюмка водки и салат оливье были той каплей, которая переполнила чашу восторженности. У многих на глазах показались слезы умиления.

   Пантюша уже пил на брудершафт с князем и Грензеном.

   Один только человек был мрачен и уныл, ибо в человеке этом дух настолько доминировал над телом, что никакое чревоугодие не могло заглушить в нем любимой идеи. Говорят, Гракхи за едою сочиняли свои речи. Пока один брат сочинял, другой совал ему в рот пишу.

   Да, один человек только равнодушно глядел на стоявшие кругом яства, и глубокую грусть изображали его проницательные глаза.

   "Неужели отказаться от любимой идеи?" - думал он, равнодушно выпивая рюмку за рюмкой и словно по обязанности закусывая то балычком, то рыжичком, то икоркой. "Лучше умереть, чем превратиться в одну из этих машин, переваривающих пищу и мечтающих о мечах и бантах. Нет, я не откажусь от своей идеи!"

   И, облизнувшись после провансаля, он почти вслух добавил: "То что не удалось сверху, удастся снизу!"

   И когда он сказал себе это, его вдруг охватило новое вдохновение, и ему захотелось выпить по-настоящему самому с собою. Он выпил, закусил омаром и только теперь обратил внимание на своих собутыльников.

   Все они уже разговаривали во все горло, перебивая друг друга и вставляя в разговор крепкие словечки. Камергер Штромбе расстегнул свой китель, украшенный на плечах двумя золотыми орлами, и, видимо, готовился к некоему coup d'Etat [Перевороту (фр.).].

   - Господа,- кричал какой-то полный с удивительно приятным лицом петербуржец,- кто сказал, что мы проиграем войну? Покажите мне эту сволочь, и, честное слово, я превращу его морду в салат...

   - Это увеличит количество закусок.

   - Господа! - кричал уже совершенно пьяный уполномоченный из сенатских секретарей.- Башкиров утверждает, что все шейные ордена можно носить всегда... Скажите ему, что он кретин...

   - Кто говорит об орденах? Я знаю наизусть статуты всех орденов. Что? Станислав третьей степени дает право пробовать пищу в казенных заведениях, но не высказывать своего мнения... Анна дает право пробовать пищу и высказывать свое мнение... а, например, Владимир третьей степени дает право посещать женские бани...

   - Но не высказывать своего мнения.

   - Хо-хо. C'est bien dit! [Это хорошо сказано! (фр.)]

   Внезапно Штромбе встал и принялся из всех сил стучать вилкой по бокалу.

   - Господа! - заорал он, перекрикивая всех.- Когда римлянам не хватило женщин, они, как известно, похитили сабинянок и поступили вполне резонно... Видите: рядом с каждым из вас есть свободное место, надо, чтоб оно не пустовало... иначе мы не мужчины... не римляне... Каждому дается полчаса времени на заполнение соседнего места... Кто за это время не найдет себе дамы - вечный позор ему.

   - Правильно! Здорово! Великолепная мысль! Ура!

   - Сейчас ровно десять часов... Чтоб к половине одиннадцатого все свободные места были заняты дамами, независимо от возраста и общественного положения.

   - Ура!..

   Все ринулись из номера.

   Сабинянок найти оказалось не так уж трудно, ибо они сами собрались у дверей "Континенталя", очевидно, предчувствуя неизбежное похищение.

   Наиболее ловким удалось найти сабинянок и в пределах гостиницы.

   Некий Бабахов, знаменитый своими победами, похитил из какого-то номера вполне приличную даму, остановившуюся в гостинице проездом в Одессу и скучавшую за чтением какого-то романа.

   Пантюша поймал в ванной прехорошенькую горничную, Степан Александрович успел в течение получаса влюбиться, познакомиться и уговорить принять участие в пиршестве скромную белошвейку, возвращавшуюся с работы.

   - Я клянусь вам, что вам ничто не угрожает,- сказал он, пораженный ясностью ее невинных глаз,- вы прекрасны! Дайте мне возможность полюбоваться вами.

   Скромная девушка, краснея, согласилась последовать за ним и застенчиво села за освещенный стол, потупив глаза и дрожащею рукой оправляя свое полудетское платьице.

   - Я на ней женюсь! - прошептал Степан Александрович, стараясь не свалиться со стула, ибо вино внезапно бросилось ему в голову.

   Присутствие дам внесло большое оживление.

   Сабинянки резво занялись утолением голода и жажды, а затем принялись оказывать кавалерам конкретные знаки абстрактного благоволения.

   Уже у Грензена оказался на шее розовый чулок, завязанный бантом, а князь натянул на голову лиловую подвязку, утверждая, что это орден подвязки.

   Приличная дама, похищенная Бабаховым, оказалась замечательной танцовщицей. Под аккомпанемент Грензена она протанцевала на столе танец Саломеи, задев и опрокинув всего четыре бутылки и только два раза попав ногою в майонез.

   Крик и шум разрастались ежесекундно.

   Штромбе демонстрировал окружающим различные виды поцелуев.

   Уже там и сям мелькали в воздухе похищенные у дам части туалета.

   Степан Александрович нахмурился, увидав, что Пантюша пляшет в кружевных панталонах.

   Но хуже всех повел себя один мало до сих пор проявлявший себя уполномоченный.

   Он встал, жестами обратил на себя общее внимание и со словами: "Отрыгну сердце мое и виждь яко блюю" - извергнул съеденное на окружающих.

   Раздался визг дам и брань кавалеров.

   Соседка Степана Александровича к его великому ужасу вдруг сняла с себя платье, оставшись в одних чулках, ибо белья на ней не было.

   - Что вы делаете,- вскричал он, под общий хохот накидывая на нее салфетку.

   - Чтоб платье не испортили. Мужчины не крепкие,- резонно ответила девушка и пошла повесить платье на вешалку, застенчиво увертываясь от тянувшихся к ней рук, причем ее атласное смуглое тело составляло красивый контраст с ярко-зелеными чулками.

   Тогда Штромбе, уже совершенно пьяный, тоже разделся и в таком виде вышел в коридор, решив вдруг взять холодную ванну.

   Там он столкнулся нос с носом с какими-то военными, из которых один почтенный седой генерал имел крайне недовольный вид.

   - Будьте любезны прекратить дебош,- произнес он,- я подольский губернатор.

   Тогда Штромбе вернулся в номер, накинул на свои голые плечи френч с камергерскими погонами и, выйдя снова в коридор, сказал:

   - Начихать мне на губернатора!

   А из двери в это время с визгом выскочили две тоже голые девушки и побежали по коридору, преследуемые двумя уполномоченными, из коих один был во френче без галифе, а другой в галифе, но без френча. Все общество скрылось за дверью с надписью: "Для дам".

   Губернатор постоял в раздумье, махнул рукой и отдал странное распоряжение. Оцепить гостиницу полицией, никого не впускать и никого не выпускать, а сам уехал.

   - Грензен, он меня обидел,- плакал сенатский секретарь, утирая слезы чьим-то подолом.- Грензен, он утверждает, что нам дадут мечи без банта. Грензен... у меня нет сил... но я вас очень прошу... дайте ему по морде... от моего имени... вы тут будете ни при чем... Грензен... если вы это сделаете... я вам завещаю свое тверское имение.

   Но вежливый Грензен мог уже только улыбаться. Глаза его глядели внутрь, а язык лишь шевелился, но ничего не произносил. Наконец он встал на четвереньки и, стараясь никому не мешать, пошел в угол, где и заснул, положив лицо в песочную плевательницу.

   А Пантюша с князем между тем придумали неописуемое и в высшей степени непристойное petit-jeu [Игру (фр.)], вызывавшее визг и хохот всех принимавших в нем участие дам.

   Степан Александрович вдруг страшно рассердился на Пантюшу. Он подошел к нему и произнес:

   - Если ты хочешь быть со мною в хороших отношениях, то ты сейчас же наденешь белье...

   Но усилия, которые Степан Александрович затратил на произнесение этой фразы, были так велики, что он как подкошенный сел на пол и с удивлением заметил, что комната начала вращаться вокруг горизонтальной оси.

   Он осторожно пополз к выходу и вдруг почувствовал у себя на затылке живительную свежесть. Кто-то пустил струю сифона мимо стакана и окатил Степана Александровича. Это сразу оживило его.

   Он вышел в коридор и, побродив немного, зашел в какую-то комнатушку, нечто вроде буфетной, где санитар пил чай. Санитар этот был молодой парень - лакей Грензена.

   Степан Александрович, в припадке необъяснимого вдохновения и вспомнив свою идею ("то, что не удалось сверху, удастся снизу"), стал объяснять ему вкратце теорию Бёркли, в чем ему сильно препятствовала начавшаяся вдруг икота. Однако он довел свое объяснение до конца и в заключение изложил содержание своей брошюры. Когда Иван Богатов заснул у себя в избе, он, по обыкновению, положил кошелек на ночной столик. Но едва он закрыл глаза, как кошелек исчез, ибо перестал быть воспринимаем.

   Санитар выслушал все очень внимательно, кивая головой и говоря от времени до времени: "Ну уж это конечно". Или: "Оченно даже слободно".

   В буфетной лежали на полу два тюфяка. На один из них лег Степан Александрович.

   Он почти засыпал, однако, услыхав голоса, открыл глаза.

   В буфетную вошли еще два санитара и принялись пить чай, оглушительно раскусывая сахар.

   - Ну что? Все кутят?

   - Самое пошло оживление. Еще семерых девок привели. Одна ровно слон.

   - Вот барин рассказывал,- сказал грензенский лакей, кивая на Степана Александровича,- какой случай был. Заснул так один, а кошелек рядом положил.

   - Ну и что ж?

   - Украли.

   - Много денег?

   - Не сказывал. Полагать надо, порядочно.

   - Я деньги завсегда в сапог. Самое для них тихое место.

   Степан Александрович вздохнул и потерял сознание. 

  

  

   Когда произошла Февральская революция, муж Нины Петровны был назначен товарищем министра и отбыл в Петроград, облив слезами свою коллекцию слонов. Так как Нина Петровна не выносила петроградского климата, то она осталась в Москве, а так как после революции ей одной жить в особняке стало страшно, то она уговорила Степана Александровича переехать к ней, на что тот из джентльменства согласился. Ему была отведена комната, непосредственно примыкавшая к спальне Нины Петровны, так что, в случае нападения на дом толпы санкюлотов, он мог одним прыжком очутиться рядом с охраняемой дамой. Для большей безопасности Нина Петровна никогда не запирала дверь со своей стороны, а полы устлала толстым ковром, дабы доблестный защитник ее мог появиться неслышно и внезапно, подобно карающему ангелу.

   Из окон особняка, стоявшего в глубине двора, была видна радостная революционная толпа, ходившая взад и вперед с красными флагами, не без основания полагая, что подобное хождение в светлый весенний день много приятнее всякою другого занятия. И все сочувствовали этой милой толпе. Даже больные в больницах, брошенные персоналом по случаю манифестаций и умиравшие вследствие отсутствия ухода, умирали радостно, сознавая, ради какого великого дела они покинуты. Родзянко и Гучков изнемогали под бременем популярности. В гостиных ругали Чхеидзе. Тогда же в одной из этих гостиных один грустный человек спросил хозяйку: "Что думаете вы о Ленине?" И получил в ответ: "По-моему, Максимов лучше". Ибо разумели тогда под Лениным обычно актера Малого театра.

   Степан Александрович революцию в общем принял. Он читал Нине Петровне вслух "Графиню Шарни" Дюма, а также Ипполита Тэна. Нина Петровна так нервничала от этих чтений, что Степану Александровичу приходилось проводить с нею круглые сутки, не покидая ее даже в ванной, так как, узнав историю Марата, Нина Петровна была убеждена, что ее убьют именно в ванне.

   Да и нужно сказать, что прислуга большую часть времени проводила на митингах.

   Вообще Степан Александрович отстал от общественной жизни, все время ходил в халате, очень пополнел и как-то потерял себя. Внутренний огонь, пожиравший его всю жизнь, вдруг угас, и у него незаметно стал вырастать второй подбородок, а в раздетом виде он стал походить уже не на одухотворенного факира, как прежде, а на моржа. В то время как вся Россия горела и возрождалась, гениальный человек, наоборот, брюзг и как бы впадал в ничтожество. Но кремень всегда кремень. Стоит ударить по нему другим кремнем и блеснет искра. И вот этим вторым кремнем явился неожиданно никто другой, как Пантюша Соврищев.

   Пантюша Соврищев с самого начала революции исчез.

   Появился он внезапно у особняка Нины Петровны в конце октября 1917 года в 9 часов вечера. Шел дождь. Тщетно прозвонив и простучав у парадного хода минут десять, он отправился на черное крыльцо, а по дороге заглянул в освещенную кухню. Он увидал зрелище, заставившее его слегка вскрикнуть от удивления: Степан Александрович находился один в кухне и, видимо, пытался поставить самовар. Подобрав полы халата, он безнадежно перебирал уголь, наложенный в ведро, потом взял ведро воды и вылил его в самоварную трубу, так что вода хлынула из поддувала и подмыла ему подошвы. Тогда Степан Александрович погрозил кулаком в пространство.

   Соврищев не смотрел дальше, а через незапертый черный ход прошел в дом и прошел прямо в комнату Нины Петровны. Та лежала на постели навзничь в батистовой рубашечке с розовым бантиком на груди и, когда Пантюша вошел, раздраженно крикнула: "Готова вода?" Нина Петровна была без пенсне.

   - Вы меня не узнаете, Нина Петровна? сказал Пантюша, подходя к кровати.

   Нина Петровна, вскрикнув "ах!", накинула на себя голубое одеяло и простонала:

   - Недобрый. Разве можно так врываться?

   - Я почему-то думал, что ваша спальня дальше, а потому и не постучался. Что с вами?

   - Страшные боли в животе... Мне необходима грелка, а Степан Александрович возится с самоваром. Прислуга разбежалась по собраниям.

   - Нина Петровна, разрешите все же поцеловать вам ручку.

   И Пантюша взял протянутую ему из-под одеяла душистую ручку.

   - Какие у вас горячие руки,- вскричала Нина Петровна.

   - Это мое свойство... Они могут вполне заменить грелку.

   - Не смейте так говорить! Нехороший, нехороший...

   - Скажите, Нина Петровна, у вас боли здесь?

   - Здесь.

   - Ну так вам нужен легкий массаж... я ведь когда-то готовился в медики...

   - Врете?

   - Ну, вот... я никогда не вру... Я прошел даже курсы пассивного норвежского массажа...

   - Правда?.. А то меня все обманывают...

   Но Пантюша уже разглаживал атласную кожу Нины Петровны.

   - В самом деле мне уже лучше,- говорила она,- но вы правда медик?

   - Вы же видите.

   - Куда? Куда? Здесь у меня не болит.

   - Сегодня не болит, заболит завтра...

   Но внезапно раздавшиеся шаги прервали куре лечения. Пантюша стремительно отскочил в амбразуру окна, а Нина Петровна натянула до подбородка съехавшее было на пол одеяло.

   Степан Александрович вошел не один, а с некоей госпожой Толстиной, дамой, не способной молчать ни при каких обстоятельствах.

   Вошедшие не заметили Пантюшу.

   - Душечка,- кричала Толстина,- вы знаете какой ужас? У Анны Дмитриевны повар оказался большевик и держит в кухне пулемет... На бедняжке Анне Дмитриевне лица нет... За одни сутки cette belle femme, parce qu'elle est vraiment belle [Эта прекрасная женщина, а она действительно прекрасная (фр.)], превратилась в мощи... И прогнать нельзя, он лидер. Но вы больны? Что с вами? Чем вам помочь?..

   - Воды нет горячей,- мрачно заметил Степан Александрович. В это время, обернувшись, он увидал своего друга.

   - А, ты здесь? - произнес он с удивлением, но без особой радости.

   - У меня уже все прошло,- заметила Нина Петровна, пока Пантюша целовал Толстиной руку.

   - Не верьте! Не верьте этим внезапным улучшениям. Помните, как бедный Семен Павлович за пять минут до смерти почувствовал себя настолько хорошо, что по телефону вызвал цыган. В результате цыгане попали на панихиду. Но вы лежите дома? Без мужа?

   - Нина Петровна сделала мне честь экстренно вызвать меня,- сказал Лососинов смущенно.

   - Но вы разве врач?

   - Мы все на фронте стали немного врачами.

   - А в халате теперь ведь можно ходить по улицам,- глуповато заметил Соврищев,- тебя могли принять за бухара, за хи... хи... хивинца... вообще национальное меньшинство.

   - Да, я так торопился, что не успел переодеться,- побагровев, произнес Степан Александрович и, закашлявшись, вышел из комнаты. Пантюшка последовал за ним.

   - Терпеть не могу этой дуры,- пробормотал Степан Александрович, разумея Толстину.- А тебя что принесло?

   Пантюша Соврищев дерзко посмотрел на него.

   - Я приехал за тобой, Лососинов,- сказал он,- твое поведение мне не нравится.

   Степан Александрович вздрогнул и нахмурился.

   - То есть? - глупо спросил он.

   - Смотри, во что ты превратился,- нахально продолжал Пантюша,- я сам, голубчик, люблю женщин, но нельзя же ради них пренебрегать общественным долгом. Я лично дал себе слово не прикасаться руками ни к одной женщине, пока династия не будет восстановлена.

   Степан Александрович даже весь задрожал от негодования.

   - Ты будешь читать мне нотации! - презрительно сказал он.

   - Да, я! Поскольку я сейчас укрепляю российский трон, а ты только...

   И Соврищев неприлично обозначил основное занятие Степана Александровича.

   - Я прошу тебя не вторгаться в мою личную жизнь.

   - Я не вторгаюсь, а говорю... Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Не то Фамусов какой-то, не то Аксаков. Российский император в плену у хамов, а ты...

   - Дурак! Я, может быть, больше тебя страдаю...

   - Докажи на деле.

   - И докажу...

   Пантюша дерзко хихикнул.

   - В этом халате? Ну, прощай, меня ждут мои единомышленники. Я хотел тебя привлечь, но если тебе важнее баба...

   - Идиот! Воображаю, что это за компания.

   - Во всяком случае, самоваров мы не ставим для дамских животов. Прощай!

   - Подожди, в чем дело...

   - Поедем, увидишь.

   - Сейчас... я переоденусь... Хотя я уверен, что от тебя нельзя ждать ничего путного.

   Пантюша ничего не ответил, но молча отогнул обшлаг пиджака.

   Там был вышит крошечный двуглавый орел, но не общипанный, а как следует: орел с короной, державой и скипетром.

   Степан Александрович побледнел от зависти, но нашел в себе силы недоверчиво усмехнуться. Затем он пошел одеваться.

   На улицах было уже темно. Откуда-то доносились звуки Марсельезы и глухой грохот грузовиков, летящих во весь опор. Какая-то женщина пела во мраке:

    

   Он бесстыдник, он срамник.

   Все целует в личико,

   Мой любезный большевик,

   А я меньшевичка.

    

   Степана Александровича слегка мучила совесть, ибо он ушел, ничего не сказав Нине Петровне,- она бы его не отпустила, боясь пролетариата. Правда, он сильно рассчитывал, что Толстина просидит еще часа три.

   Они шли по темным переулкам между Арбатом и Пречистенкой. Внезапно Соврищев остановился и, вынув из кармана большие синие очки, как у слепых, сказал:

   - Надень!

   - Какого черта?

   - Надень, говорю тебе!

   - Я в них ничего не вижу.

   - Это и требуется. Изображай слепого. Видишь, это конспиративная квартира, а мы еще не имеем основания доверять тебе.

   - Дурак, я иду домой!

   - Прощай!

   - Постой!.. Ты хочешь скрыть от меня адрес?

   - Да.

   Степан Александрович с ужасом чувствовал, как Соврищев неуклонно берет над ним власть. Он мысленно проклял Нину Петровну.

   - Я могу дать тебе слово...

   - Милы