Заяицкий Сергей Сергеевич - Жизнеописание Степана Александровича Лососинова

этим хотите сказать?

   - Я думал, этим объясняется обилие кошек.

   - Если бы это объяснялось только этим, то нечего было бы и удивляться... Впрочем, извините, я занят... Я занят... Видите, у меня бумаги. Я не могу отрываться ежеминутно из-за пустяков. Артемий Львович, пожалуйста, больше никого... Я не принимаю... у меня доклад в Марфо-Мариинской...

   Соврищев, заполняя анкету, украдкою оглядывался по сторонам. Со стен на него насмешливо глядели узкие бритые лица александровских генералов. Степан Александрович нарочно не подходил к нему, а в стороне беседовал с усатым джентльменом по поводу формы.

   - Вы закажите себе френч, знаете, такой, с карманами,- говорил джентльмен,- ну, конечно, сапоги и галифе... Разумеется, шинель... ну шапка... В штатском не советую... Там, знаете, в прифронтовой полосе в штатском ходят только жиды... Морду могут набить.

   Когда Лососинов и Соврищев вышли из дворца и Соврищев собирался было уже накинуться на Степана Александровича со всевозможными упреками, тот вдруг с необычайной стремительностью обернулся назад. Соврищев, шедший позади и не ожидавший маневра, налетел на него, и они крепко стукнулись лбами.

   - Что ты, ходить не умеешь,- воскликнул с досадой Пантюша, потирая ушибленное место,- и не поеду я ни на какой фронт... И война-то, говорят, кончается.

   - Не поезжай, но помни, что над твоей трусостью будет смеяться весь дворец.

   Соврищев плюнул в кремлевский сад и решил покориться своей участи.

  

   Ночь 25 апреля 1916 года навсегда врезалась в память Пантюши Соврищева.

   Бесконечно длинные ряды товарных вагонов, мелкий теплый дождик, какие-то фонари, мерцающие на стрелках.

   Пантюша Соврищев с детства безумно боялся паровозных свистков. А тут, как нарочно, приходилось идти мимо каких-то огромных паровозов, шипящих словно самовары, предназначенные для чаепития циклопов.

   - Чего ты за меня цепляешься? - сердито спрашивал Лососинов, который сам поминутно спотыкался на свою шашку.

   - Я боюсь, что меня обдаст паром,- отвечал Соврищев, а сам думал: "Пусть обдаст, лишь бы не засвистел, проклятый".

   Огромные товарные составы по временам начинали медленно двигаться неизвестно куда, мрачно постукивая цепями.

   Санитар, шедший впереди, начал вдруг озираться по сторонам с недоумением.

   - Ваше благородие,- сказал он наконец,- та ж они вагоны передвинули. Где наши, не бачу!

   - Ну, а что же теперь делать!

   - Выртаться до комендатуры. Нехай ваше благородие коменданту голову взмое, за яким бисом наши вагоны переторкнул.

   Степан Александрович безнадежно оглянулся на черный коридор между вагонами. Дождь в это время на секунду прекратился и затем вдруг хлынул по-настоящему.

   - Сволочь,- бормотал Соврищев,- сидел бы я сейчас у себя в кабинете, а то бы поехал куда-нибудь... а теперь извольте по этой грязи таскаться, да еще того гляди раздавит тебя как муху.

   - Садись на извозчика и поезжай домой, если ты такой подлец.

   - Как же? Тут и извозчиков-то нету.

   - Ну и молчи!

   - Экое дило,- говорил между тем санитар,- все три вагона уздесь були... Словно бис их слопав.

   Товарный состав вдруг остановился, зловеше тряхнул цепями и потащился обратно.

   - Ты не расстраивайся, Соврищев,- вдруг сказал Степан Александрович, к удивлению Пантюши, совершенно спокойно,- тебе осталось немного мучиться. Как только мы сядем в вагон, я тебе открою одну тайну, и тогда ты станешь так же бодр и весел, как я... Видишь, идет дождь, дует холодный ветер, вагоны со всех сторон грозят раздавить нас, а я смеюсь...

   - Какая там еще тайна,- недовольно пробормотал Пантюша,- уж не хочешь ли ты мне двести тысяч подарить?

   - Ничтожный человек! Ты кроме денег не знаешь никаких радостей.

   В это время санитар, бродивший взад и вперед, вдруг испустил радостный крик.

   - Прыгай, ваше благородие, прыгай, наши вагоны, прыгай живенько!

   Товарный состав между тем начал двигаться все быстрее и быстрее.

   В дверях одного из вагонов стоял другой санитар и махал руками.

   - Сюды, сюды, ваше благородие!

   К ужасу и удивлению Соврищева, Лососинов, подобрав шашку, довольно ловко вскочил в вагон.

   - Ну же, прыгай,- кричал он теперь в свою очередь.

   - Я не могу, слишком высоко,- кричал вне себя от ужаса Соврищев, стараясь не отстать от поезда,- я лучше умру...

   Но он почувствовал, как его со всех сторон ухватили чьи-то руки, и он шлепнулся на вагонный пол, как пойманная рыба.

   В то же время состав пошел медленней и через минуту остановился.

   - Конечно, с непривычки трудно прыгнуть в товарный вагон,- презрительно заметил Степан Александрович.

   - А у тебя-то откуда привычка?

   - Я упражнялся, прыгая на рояль. Человек должен подчинять себе свое тело.

   - Чтоб я еще раз куда-нибудь за тобой увязался!..

   Вагоны снова тронулись.

   - Сейчас, очевидно, нас будут передавать с Казанского вокзала на Брянский,- заметил Степан Александрович.

   - Комендант сказал, ваше благородие, что заутра к полдню на Брянский прибудем.

   - Как, только завтра?..

   - Это значит, мы будем всю ночь вокруг Москвы колесить.

   Пантюшу Соврищева, несмотря на его крайнее раздражение, все же разбирало любопытство.

   - А что за тайну ты хотел мне открыть? - произнес он, стараясь говорить безразличным тоном.

   Степан Александрович колебался секунду.

   - Завтра,- сказал он,- когда мы отъедем от Москвы, я открою тебе эту тайну.

   - Вероятно, боишься, что я удеру? Должно быть, очень хороша тайна,- ядовито заметил Пантюша.

   Степан Александрович не унизился до ответа, а, расстелив на полу плед и подушку, лег.

   Пантюша Соврищев вспомнил вдруг голубой бархат международных вагонов и золотые галуны на коричневом проводнике.

   Он посмотрел на груду тюков, лежавших по обе стороны вагона, и злоба закипела в нем.

   - Идиот,- пробормотал с таким расчетом, чтоб Лососинов слышал. Но тот величественно спал, а если и не спал, то, во всяком случае, всякая брань отскакивала от него, подобно дроби, бросаемой в гранитную стену.

  

   Мокрые весенние поля медленно плыли мимо товарного поезда. В одном из буро-красных вагонов на тюках гигроскопической ваты сидели Степан Александрович и Пантюша Соврищев. Перед ними стоял жестяной чайник, и две кружки, в одной из которых Степан Александрович заваривал универсальной ложкою чай. Поодаль сидели и тоже занимались чаепитием санитары.

   Товарный вагон от времени до времени, должно быть на стрелках, с силою сотрясался и тогда едущие подскакивали на тюках и пребольно прикусывали языки.

   Хотя Пантюшу Соврищева и разбирало любопытство, но он упорно молчал, считая себя - и не без оснований - пострадавшим вследствие чудовищного самомнения Лососинова.

   Внезапно Степан Александрович откашлялся, выплеснул содержимое кружки за дверь и спросил торжественно:

   - Послушай, Соврищев, что ты думаешь о Бёркли?

   Пантюша Соврищев почувствовал себя несколько смушенно. Из самолюбия он не хотел проявить перед Степаном Александровичем своего неведения в каком бы то ни было вопросе; с другой стороны, он решительно не знал, что такое Бёркли.

   - Да не мешает иногда перед обедом рюмашеночек,- пробормотал он наконец и осекся, так грозно нахмурился его более просвещенный спутник.

   - Я тебя серьезно спрашиваю,- воскликнул тот,- не ерунди!

   Внезапно Соврищева осенило: очевидно дело шло о каком-то союзном генерале.

   - Я предпочитаю Френча,- произнес он нерешительно.

   Степан Александрович, к его удивлению, недобро расхохотался.

   - Ха, ха, ха! Я узнаю вас, господа империалисты. От Канта к Крупу это уже старо. Теперь от Беркли к Френчу... Но в самом деле. Что ты думаешь о философии Бёркли?

   Словно повязка спала с очей Пантюши Соврищева.

   Дело, стало быть, идет о какой-то философской доктрине. И тут он почувствовал прилив того особенного вдохновения, которое сниходит на интеллигентного русского человека лишь в тех случаях, когда приходится ему говорить о предмете, ему вовсе не знакомом.

   У Пантюши Соврищева засверкали глаза, а руки стали эластичны, как пружины, и приготовились к жестикуляции.

   Сперва тихо и медленно, как бы собираясь с мыслями, заговорил он о халдействе и буддизме и отнесся с большим недоверием к учению Конфуция. Для начала выбрал он форму отрицательную, т. е. говоря, все время говорил: я не буду говорить. Покончив с Востоком, перешел он прямо к греческой философии, подверг сомнению факт существования Сократа, причем как-то незаметно на время перескочил и на проблему о Шекспире. Говоря о Риме, он только презрительно усмехнулся и назвал Цицерона балаболкой. Средневековье назвал изобретением ученых и только презрительно рассмеялся, когда Степан Александрович попробовал напомнить ему о Фоме Кемпийском.

   Новая философия? Да, Пантюша Совришев не отрицает значения Канта, хотя он мог бы быть, по его мнению, и посообразительнее. Гегель и Шеллинг, Ну да... Ну и что же? Гегель и Гегель. И ничего особенного. Фихте гораздо бы лучше сделал, если бы вместо того, чтобы заниматься философией, открыл колбасную.

   - Ну а Бёркли? - взволнованно прервал его Степан Александрович.- Что скажешь ты о Бёркли?

   Пантюша Соврищев, видя, что отступать уже поздно и что надо наконец заговорить о Беркли, собрался было сделать это очертя голову, как неожиданно вагон так тряхнул, что он прикусил себе язык.

   - Прости,- пробормотал он, плюя кровью,- ты видишь, я уже не могу говорить.

   - Тогда я буду говорить,- произнес Степан Александрович, поудобнее устраиваясь на мешке.- Слушай, Соврищев! Как тебе известно, Бёркли является основателем так называемого гносеологического идеализма.

   Пантюша Совришев презрительно пожал плечами как человек, принужденный выслушать трюизмы.

   - Иными словами, - продолжал Степан Александрович,- Бёркли учит, что ты, например, как и все вообще, есть лишь сумма моих восприятий. Камень, лежащий в пустыне и не воспринимаемый никем, не существует. Понимаешь?.. Теперь слушай... (Степан Александрович заговорил шепотом.) Человек, усвоивший это миросозерцание, уже ничего не боится...

   Какого черта бояться, например, летящего снаряда, если ты знаешь, что это лишь сумма твоих восприятий?.. Так вот... если внушить это миросозерцание всей русской армии, то... ты понимаешь... солдат перестанет бояться чего бы то ни было... Помнишь, как я, отвернувшись, запустил в тебя селедкой? Это я сделал спокойно, ибо знал, что, поскольку я отвернулся, ты уже перестал существовать.

   - Вот в другой раз я запущу в тебя, тогда будешь знать, существую я или нет.

   - Все равно ты меня не убедишь в факте своего существования, поскольку я тебя не воспринимаю... Но не в том дело. Для популяризации учения Бёркли я написал брошюрку, доступную для солдата... Вот...

   Степан Александрович вынул из чемодана рукопись.

   - Называется "Куда делся кошелек, когда Яков уснул". И видишь - простой народный язык: "Шибко любил Яков Богатов деньги, ох, как шибко. Много душ погубил из-за них, проклятых..." - ну, одним словом, идея такая, что, когда Яков засыпает, его любимый кошелек исчезает, ибо некому его воспринимать. Понимаешь? Вот я и хочу добиться свидания с главнокомандующим, пока хотя бы юго-западного фронта, и постараться увлечь его своей идеей. А тогда мы напечатаем книгу в миллионе экземпляров и разбросаем ее по всему фронту... И ты увидишь, что мы создадим новых солдат - солдат-гносеологических идеалистов, которые смеясь будут идти навстречу смерти...

   Пантюша Соврищев покачал головой.

   Степан Александрович, почувствовав, что его собеседник сомневается в справедливости его идеи, ужасно разозлился.

   - Конечно, кретины и пошляки не поймут меня,- проговорил он, швыряя рукопись в чемодан и с треском его захлопывая.

   - А тебе, Соврищев,- продолжал он, немного помолчав,- советую впитать в себя эту идею. Ты увидишь, как легко будет тебе жить, когда ты уверишься, что все есть лишь твое восприятие.

   - Если я лишь твое восприятие, то за каким дьяволом ты ко мне пристал? - спросил Пантюша Соврищев.

   Степан Александрович нахмурился.

   - Я так и знал, что ты это скажешь, потому что ты дурак,- сказал он.

   Больше они в этот день не разговаривали.

  

   Вещевой склад "лилового креста" помещался в офицерских казармах военного городка при городе Лукомиры Подольской губернии.

   О, трижды благословенная, зеленокудрая. Южным Бугом перерезанная Подолия! Помню и я твои томлением исполненные, благоуханные летние ночи, древние каменные ограды костела и немножко подальше синагоги, кривые узкие улицы, где так сладостно раздается топот каблучков запоздавшей красавицы. И так отзывчивы, так безотказно добры лукомирские красавицы, что диву дается заезжий иногородец. "Ну вот эта, наверное, пошлет к чертовой бабушке",- думает он, в узком переулке столкнувшись с воскресшей Суламифью. Но воскресшая Суламифь останавливается тотчас же по его трепетному знаку, улыбается так, что у бедняги сердце начинает вертеться волчком, и. подумавши, говорит: "Пойдем, миленький пан, до "Золотого Якоря", только прошу выдать едну трешницу". И, спрятав зелененькую бумажку в оранжевый чулок (жест, от коего не может не вспениться мозг у самого хладнокровного), прибавляет: "А там хозяйка з вас еще едну трешницу возьмет. Миленький пан, вы дусик!"

   И так всегда, ибо воздух в Лукомирах насыщен любовью.

   После десятидневного путешествия в товарном вагоне являли приятели вид, страшный для стороннего наблюдателя.

   Небритые, облепленные грязью, обезумевшие от постоянных споров со станционными комендантами, они мало походили на свое московское обличье.

   Но мысль, что война есть война, а не благотворительный бал, придавала им гордости. Вернее, гордился этим лишь Лососинов. Более слабый Соврищев предпочитал войне благотворительные балы.

   - А что,- спросил Степан Александрович у извозчика,- в тихую погоду артиллерия слышна?

   Извозчик, должно быть, не понял, ибо ничего не ответил.

   Они объехали город по унылой и грязной окраине и выехали на плац военного городка, где солдаты занимались прокалыванием и избиением прикладом соломенного чучела. Два мрачных прапорщика стояли поодаль и то одобрительно, то неодобрительно качали головами.

   - Они не подозревают, что я везу им душевное спокойствие,- заметил Степан Александрович.

   Здание склада было двухэтажное, кирпичное и весьма чистенькое на вид.

   Санитар встретил приятелей на крыльце и молча провел их в большую комнату, где стояли, как в дортуаре, четыре кровати подряд.

   Странное зрелище поразило в этой комнате вновь приехавших.

   На стуле сидел господин в белоснежной сорочке, синих галифе и божественных сапогах кавалерийского образца.

   Он, очевидно, только что побрился, ибо слой пудры покрывал его полное благообразное лицо. Теперь он был занят расчесыванием пробора двумя маленькими жесткими щетками. Стоявший перед ним солдат держал в руках зеркало, как в крестных ходах держат икону. Господин, причесывавший себе волосы, пел:

    

   Et tout cela pour un rien

   Qui nous charme qui nous tient

   Et qu'on appele l'amour*.

    

   * - И все это ради пустяка, который нас чарует и не отпускает а который зовется любовью (фр.)

  

   Худой молодой человек в полосатой пижаме шмыгал вокруг комнаты, изображая катание на роликах, и едва не налетел на Лососинова.

   Приятный запах английского табаку и духов Coty был сразу отравлен вонью, исходившей от сапог Степана Александровича и Пантюши. Лососинов в припадке спартанской воинственности нарочно купил самые грубые сапоги.

   И худой молодой человек, и тот господин, который совершал туалет, изобразили на лицах разочарование и недовольство.

   - Разве нет других комнат? - воскликнул худой.- Здесь все занято.

   - Две койки свободны, ваше сиятельство,- возразил с некоторой робостью санитар.

   - Кой черт свободны!.. А в третьей комнате?

   - Там Герасим Петрович с супругою...

   - А...

   - Князь, не волнуйтесь,- сказал полный, стирая пудру с лица,- вы простите, господа, что я при вас одеваюсь...

   - Это мы извиняемся за наше внезапное вторжение... Позвольте представиться: Лососинов.

   - Соврищев, - сказал Соврищев.

   Те пробормотали что-то неопределенно-среднее между фамилией и телефонным номером.

   - Вам не родственник камергер Соврищев? - спросил старший.

   - Он мне дядя,- ответил Пантюша и покраснел от наслаждения.

   - Очень почтенный человек, но, извините меня, в денежных делах жох... именно жох... прекрасное русское выражение: жох! Иначе не скажешь: жох... жох!

   С этими словами господин в галифе надел с помощью солдата великолепный коричневый френч с золотыми погонами и каким-то внушительным значком.

   Степан Александрович нахмурился. Дело в том, что, внезапно обернувшись, он заметил, что юноша в пижаме показывал ему язык.

   Тот, впрочем, не смутился, разделся догола и затем принялся одеваться с помощью того же солдата.

   Степан Александрович и Соврищев открыли чемоданы и тоже начали раздеваться.

   - А вы знаете, князь, Лутындин вчера на пари Марии Николаевне загадку загадал про "птицу Философ".

   - Нет. Ей-богу?

   - Клянусь!.. Мы все прямо лопнули.

   - Молодчина... ну и она?..

   - Не велела подавать ему сладкого.

   - Значит, догадалась.

   - Ну да... и показала, что догадалась.

   - Ведь это карьера. А?

   - Карьера. Ну, are you ready [Вы готовы? (англ.)].

   - Yes! [Да! (англ.)]

   - Alle hopp! [Прыгай! (англ.)]

   Князь перепрыгнул через постель, и они пошли по коридору, напевая:

    

   Mais enfin la petite

   Tranquillement vous quitte*.

    

   * - Наконец девочка

   Спокойно вас покидает (фр.)

  

   Степан Александрович умывался, мрачно фыркая и отдуваясь. Такое начало ему, видимо, не понравилось.

   Соврищев, наоборот, несколько ожил и, вытащив из чемодана башмаки и краги, энергично чистил их щеткой.

   - Я знаю эту шансонетку,- заметил он,- ее постоянно распевала Бобка Павловская...

   Степан Александрович смотрел в окно на грязный плац, где солдаты продолжали избивать соломенное чучело.

   Внезапно в коридоре послышались женские голоса и громкий стук в дверь.

   - Нельзя, нельзя,- закричал Степан Александрович,- здесь нагие люди.

   - Ну хорошо... Когда оденетесь, приходите наверх.

   И голоса удалились.

   Но Соврищев уже плясал в одном белье, от восторга обнимая Степана Александровича.

   - Да ведь это же Нина Петровна и Лиля! - кричал он.- Неужели ты не узнал, идиот!

   Оба почувствовали вдруг, как пропасть, отделявшая мировую войну от благотворительного бала, сузилась вдруг до пределов небольшой канавки. Лососинов раздраженно, а Соврищев радостно сказал: "Черт возьми!"

   Одевшись и побрившись, они пошли наверх по широкой каменной лестнице.

   В большой столовой у окна в плетеных креслах сидели две белоснежные сестры милосердия - Нина Петровна и Лиля. Перед ними стояли только что одевшиеся джентльмены и, постукивая папиросами о крышки портсигаров, громко смеялись.

   - А,- закричала Нина Петровна, прерывая свой рассказ,- вот и они. Господа, прошу любить и жаловать. Наши московские друзья. Знакомьтесь. Это Лососинов, это Соврищев, это Грензен, а это князь Кувашев.

   - Простите за не совсем любезную встречу,- сказал любезно Грензен,- но, вы знаете, мы и тут не гарантированы от хамья. (Лицо его вдруг стало меланхоличным.) На днях, например, приехал с пополнением грузин... или армянин... и с места в карьер такую штуку устроил... я при дамах не могу... перед завтраком очень неаппетитно...

   - Не рассказывайте... я догадалась.

   - Нина Петровна, вы не можете догадаться.

   - А я вам говорю, что догадалась.

   - Студенты тоже... ехали бы в земский союз... Один за столом вдруг гаркнул: "В Москве все переворота ждут!" А Мария Николаевна, вы знаете, близка с царской фамилией...

   - Ну да она же его и срезала... и тонко...

   - Да... да... Говорит: в Англии есть хороший обычай за столом не разговаривать... А?

   - Но вас узнать нельзя в форме.

   - А к вам так идут косынки.

   - Поздно, поздно, надо было с этого начать...

   Нина Петровна и Лиля закатились было, но вдруг умолкли. В комнату вошла очень красивая и очень почтенная дама в белой косынке и черном платье, украшенном на груди красным крестом.

   Позади нее усатый кривоногий солдат с лоснящимися щеками нес на блюдечке какие-то пилюли.

   Грензен и Кувашев подошли к ручке.

   Нина Петровна опять сказала, но очень почтительно:

   - Это наши друзья: Лососинов и Соврищев.

   Дама испытующе посмотрела на них и протянула руку.

   - Очень рада,- сказала она и, обернувшись к солдату: - Кидай сюда!

   Солдат присел на корточки и кинул в щель возле двери три пилюли.

   - Ну как, помогает? - спросил Грензен почтительно, но игриво.

   - Через три дня все подохнут,- отвечала спокойно дама и пошла к следующей щели возле окна.

   - Et nous aussi? [И мы также? (фр.)] - прошептал князь.

   - Cessez!.. [Перестаньте! (фр.)]

   Дама и солдат прошли в соседнюю комнату.

   Совришев вдруг почувствовал себя в своей тарелке. Он в припадке восторга слегка пожал Лиле руку между плечом и локтем.

   А Степан Александрович снова угрюмо поглядел в окно.

   На грязном плацу продолжалось избиение чучела.

   Внизу зазвонил колокольчик.

   - А не вредно сейчас позавтракать,- заметил Грензен.

   Соврищев войну представлял себе иначе.

   С Грензеном и князем Соврищев тотчас же подружился.

   Степан Александрович был охвачен каким-то непонятным раздражением, хмурился и старался не сосредоточивать своих мыслей на формах Нины Петровны, что плохо ему удавалось.

   Весь день прошел в болтовне о московских знакомых, и под конец Степан Александрович стал серьезно сомневаться, что война на самом деле происходит.

   Когда наступил вечер и все разошлись по своим комнатам, Соврищев сказал Степану Александровичу, кивая на Грензена и князя:

   - Поедем с ними.

   - Куда?

   - К одной здешней жительнице.

   Степан Александрович ничего не ответил, с раздражением разделся, лег и отвернулся от своих трех сожителей.

   - Пойдемте, в самом деле, Лососинов, какого черта? - сказал князь, надевая куртку из солдатского сукна.

   - Вы, вероятно, устали с дороги? - вежливо заметил Грензен и возвел очи к потолку.- Ах, я вас вполне понимаю. Мне стоит проехать в поезде один день, и я пропащий человек.

   - Пойдем, балда! - прибавил Соврищев, обнаглевший за этот день до неузнаваемости.

   - Я не за этим приехал на войну,- сказал Степан Александрович,- девочки есть и в Москве.

   - Таких, как здесь, нет! - воскликнул князь.

   :- А вы знаете, он прав,- все так же вежливо произнес Грензен,- здешние девочки совершенно исключительны!.. Бог их знает, как они ухитряются сохранять духовную невинность, с ними можно даже разговаривать на отвлеченные темы... Нет, серьезно... Вот Юзя... она историю искусств Любке читала...

   - Какой Любке? Которая ушами двигает?

   - Ну, Любке... такой ученый...

   - А!.. Любке...

   - Пойдем, ты с ними о философии поговоришь...

   - Птица, философ... Ха, ха!..

   Совришев и князь расхохотались, а Грензен вежливо и укоризненно качал головой.

   -Good night [Доброй ночи (англ.)], - сказал он, после чего все трое весьма ловко вылезли в форточку и скрылись во мгле.

   Лососинов задернул штору и не успел даже собраться с мыслями, как дверь отворилась и в комнату вошла Марья Николаевна.

   Степан Александрович в ужасе кинулся под одеяло и, как нарочно, никак не мог укрыться. Одеяло как-то завернулось, и он, бормоча несвязные извинения, болтал голыми ногами.

   - Пожалуйста, не нервничайте,- сказала Марья Николаевна.- я вам в бабушки гожусь.

   И, поправив одеяло, она села на край постели.

   - Я все слышала,- проговорила она тихо и торжественно,- вы благородный юноша.

   Лососинов смущенно глядел в ее прекрасные черные глаза и не знал, что отвечать.

   - Вы честно и порядочно поступили, не пойдя с ними,- продолжала она,- и я уверена, что вы хорошо можете повлиять на князя. Бедный князь погибает в сетях одной шлюхи... Родители шлют мне телеграмму за телеграммой, а что я могу поделать с этим сорванцом? Не могу же я его драть. Повлияйте на него... вы сделаете святое дело!

   Степан Александрович почувствовал гордость и умилился от сознания своей добродетели.

   - Я сделаю все, от меня зависящее,- прошептал он,- бедный молодой человек!

   - Она, конечно, хочет женить его на себе. Этой потаскушке лестно стать княгиней, но положение родителей... И я очень сердита на Грензена... он-то не маленький. А что, ваш приятель тоже шалопай?

   - Ах, Марья Николаевна, вы знаете современных молодых людей!

   - Да, да... это несчастье... Он женат?

   - Нет.

   - Вот они все не женаты... а потом вдруг женятся на какой-нибудь passez-moi le mot [Извините за выражение (фр.)] - проститутке...

   - Разумеется...

   - Я бы вас очень просила просто не пускать князя никуда по вечерам... Смотрите на него как на младенца... и в случае чего сообщите мне о всех его эскападах... Повторяю, вы сделаете святое дело...

   Степан Александрович вдруг вдохновился. Он с чувством поцеловал протянутую ему руку и сказал взволнованно:

   - Клянусь сделать все, от меня зависящее!..

   - Итак - союзники... Вы знаете, ваша фраза просто умилила меня. "Я не за этим приехал на войну!" Правильно!

   - Да... я приехал... с другой целью... (Степан Александрович даже вздрогнул от неожиданно осенившей его мысли.) Марья Николаевна, вы, кажется, хорошо знакомы с главнокомандующим?

   - А что?..

   - Мария Николаевна... у меня есть проект спасения России!..

   - Говорите.

   Путаясь и заикаясь, начал Степан Александрович излагать философию Бёркли и, постепенно загораясь, перешел к великому ее значению при настоящих условиях.

   Прекрасные черные глаза, не мигая, смотрели на него, и никак нельзя было понять, проходят ли сквозь них пламенные мысли Степана Александровича или отражаются вместе с пламенем свечки.

   Как бы там ни было, но Мария Николаевна вдруг встала, перекрестила Лососинова, поцеловала его в лоб и сказала:

   - Господь да хранит вас! А письмо в Бердичев дам вам завтра.

   И ушла из комнаты, грустно оглядев три пустые постели.

   Оставшись один, Степан Александрович, по крайней мере, еще целый час восхищался своей добродетелью... Мысль, что теперь он наконец близок к осуществлению великой идеи, приводила его в восторг.

   Наконец он задремал, и тут ему вдруг приснилась Нина Петровна в совершенно раздетом виде и так ему улыбнулась, что он проснулся, задыхаясь, с сильным сердцебиением.

   Он знал, что Нина Петровна помещается одна в комнате второго этажа, знал он и то, что Нина Петровна еще в Москве неоднократно выказывала ему свое благоволение. И вот, плохо даже соображая, что делает, он накинул шинель, надел носки, чтоб не простудиться на каменном полу, и пошел ощупью по направлению к лестнице. Осторожно поднявшись, он секунду соображал и затем двинулся по темному коридору, держась за стену и стараясь угадать желанную дверь. Разгоряченному его воображению за каждой дверью слышалось горячее дыхание Нины Петровны, но возле одной он остановился решительно. Здесь пахло "ее" духами. Он тихо стал поворачивать дверную ручку, но в этот миг яркий свет прорезал мрак позади него.

   Мария Николаевна стояла со свечкой в руке на пороге своей комнаты и беззвучно смеялась.

   - Пойдемте, я вас провожу,- прошептала она наконец и пошла вперед с деловым видом, наклонив голову.

   Степан Александрович шел за нею, кутаясь в шинель и в полном остолбенении.

   Она свернула в какой-то коридорчик и вдруг остановилась перед маленькой дверью.

   - Вот,- сказала она, смеясь.- Нате свечку.

   Степан Александрович вошел в дверь и вне себя от конфуза заперся.

   Все было тихо. Он просидел десять минут, двадцать, полчаса, наконец, решив, что все угомонилось, задул свечу и осторожно отворил дверь.

   - Зачем же вы свечку-то потушили? - послышался в темноте недовольный голос.- У меня спичек нет.

   Ну, пойдемте, я вас доведу до лестницы.

   И, взяв его крепко за руку, повела на площадку.

   - Идите осторожно, не оступитесь,- произнесла она, когда Степан Александрович стал спускаться.- И как можно в одних носках? У вас нет ночных туфель? Я вам пришлю завтра солдатские. Покойной ночи. Счастливый человек! Будете спать! А я уже пять лет не сплю по ночам. Пожалуй, буду сейчас писать для вас письмо...

   И, зевнув, она исчезла во мраке.

  

   Город Бердичев во времена дикого царизма и кровожадного юдофобства был обычно синонимом ярко выраженных сторон еврейской нации. Говорили, например: "У нас в доме шесть зубных врачей. Просто не дом, а сплошной Бердичев". Или: "Я думал по виду, что он коренной русак, а заговорил: Бердичев".

   И тем не менее штаб главнокомандующего юго-западного фронта помещался именно в Бердичеве.

   Поэтому вагоны поездов, направлявшихся в этот город, были обычно переполнены офицерами всех родов оружия.

   Тут были и прапорщики из интеллигентов, размякшие от жары, с расстегнутыми воротами гимнастерок. Были гвардейцы, шикарно расхлябанные и державшие мундштуки необыкновенно длинными аристократическими пальцами. Были бравые армейские поручики, спорившие на тему, что лучше потерять: руки или ноги, были генералы, важные и неважные, кстати, очень любопытный факт: кажется, все у генералов одинаковое: и погоны, и знаки отличия, и лета. А вот у одного есть, а другого нет самого этого генеральства - изюминки этой нет, не имеющей названия на человеческом языке. Перед одним генералом прапорщик грудь выкатывает колесом и распластывается от чести, а другому еле козырнет одним пальцем - и генерал ничего. Сам чует, что его бог чем-то обидел, а чем и сам не знает, но терпит!

   Впрочем, Соврищев одинаково боялся всякого генерала.

   Не желая объяснять это просто трусостью, он утверждал, что сознание чужой власти подавляет его психику и не дает нормально развиваться его индивидуальности. Поэтому он обычно старался не попадаться генералам на глаза.

   Но чем ближе подъезжали друзья к Бердичеву, тем мучительнее становилось количество и качество генералов. Лезли они в вагоны десятками и были все с тою самою изюминкой, так что Соврищев под конец все время стоял, вытянувшись, не куря и не мигая глазами, накапливая в малоталантливом сердце своем лютейший гнев на гениального неоцененного им друга.

   На подъездных путях к станции Бердичев потянулись синие, как спелые сливы, пульмановские вагоны с огромными завешанными шторами окнами.

   У их входов стояли неподвижные часовые, при входе генерала лихо отводившие в сторону ружья. В одном из незавешанных окон мелькнула такая важная седая голова, что у Соврищева от почтения как-то дурно стало во рту, словно он раскусил одуванчик.

   Наконец остановился поезд, и генералы хлынули из вагонов, словно еще поважневшие от близкого присутствия штаба.

   Соврищев отдохнул и даже нашел в себе силы в давке слегка притиснуть ехавшую в поезде полную и грустную еврейку, на что та сказала: "ой, как же вы меня пожали, молодой офицер".

   Сев на извозчика, Степан Александрович сразу скомандовал:

   - В штаб главнокомандующего! - к великому негодованию Пантюши, считавшего, что прежде необходимо позавтракать.

   Но Степан Александрович, чувствуя, что близится миг его торжества, естественно, волновался, и всякое промедление причиняло ему невыносимые моральные страдания.

   - У меня письмо к его высокопревосходительству от ее превосходительства Марии Николаевны Перчаевой,- сказал Степан Александрович дежурному офицеру, очень элегантному офицеру с аксельбантами и с выражением ума и любезности на бритом лице.

   - Я могу передать.

   - Нет, господин капитан, это лишь рекомендательное письмо, но мне надо главнокомандующего по личному, т. е. не по личному, а наоборот... т. е. я должен сам переговорить с его высокопревосходительством.

   - Вам надлежало заранее записаться... Сейчас прием. Гм! Перчаева? Это та самая Перчаева?

   - Та самая.

   - Я доложу. Хотя... (он удалился, пожимая плечами и вертя в руке письмо).

   Расхаживая по широкому коридору, Степан Александрович живо вспомнил те времена, когда он держал в гимназии выпускные экзамены.

   - Пройдите,- сказал, вернувшись, капитан,- но в другой раз имейте в виду, что у нас непременная запись. Ну, знаете, просто нельзя без записи - весь фронт лезет, а главнокомандующий фантастически занят... сверх головы еще вот столько (капитан показал на пол-аршина выше своей головы). У него железные нервы, но и он не выдерживает... ответственность неимоверная.

   Туго пришлось Соврищеву, совсем плохо пришлось от кучи генералов, сновавших взад и вперед. В особенности пугал один худой генерал с очень подвижными плечами и странным тиком. Он все время терся ухом о плечо и в то же время пытался лизнуть языком кончик носа. "А что если остановится и распечет,- думал Соврищев.- Тогда одно средство - умереть!"

   Но их ввели в обширную приемную главнокомандующего.

   Полукругом стояли посетители: дамы, штатские, старики, военные.

   Седобородый генерал, похожий лицом на царя Додона, окруженного кучею генералов, обходил их и тихо спрашивал, словно исповедовал. И просители бормотали, что-то всхлипывая или просто откашливаясь, смущенные величием лица, к ним обращавшегося, и сознанием важности минуты.

   Главнокомандующий в руках мял письмо Марии Николаевны.

   - Это вы - Лососев? - спросил генерал.

   - Лососинов, ваше высокопревосходительство, так точно, я, имею честь явиться.

   - Здесь пишут, что вы придумали что-то для спасения нации?

   - Так точно, ваше превосходительство!

   - В чем же дело? - недоуменно спросил главнокомандующий, и все генералы затихли, тоже недоуменно хлипнув носами.

   В этот миг Пантюша уперся лицом в спину Лососинова и дрожа пробормотал: "Поедем в Москву!"

   - Дело в том, ваше высокопревосходительство, что это не я, а английский философ Бёркли, я только являюсь передаточной инстанцией.

   - Англичане наши союзники. Ну?

   - Совершенно верно. И вот видите ли... надо внедрить солдату идеалистическое миросозерцание, ваше превосходительство.

   - То есть? Потрудитесь объяснить.

   - Внушить ему философию Бёркли... т. е. что все есть наше представление, ваше превосходительство, т. е. что ничего не существует, ваше высокопревосходительство, вне воспринимающего субъекта.

   - Я вас не понимаю.