Загоскин Михаил Николаевич - Три жениха

  

  

   Русские повести XIX века 20-30-х годов. Том второй

   М.,-Л., ГИХЛ, 1950

   Подготовка текста, вступительная статья и примечания профессора Б. С. Мейлаха

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Тому назад - так точно! - не более двух или трех лет... Но прежде, чем я расскажу вам эту историю, мне хочется спросить вас, живали ли вы когда-нибудь в провинции? Не в деревне, не в маленьком уездном городке, но в губернском городе, - среди людей, которые говорят с гордостью, и почти всегда на французском языке, о своем большом свете, о своем хорошем и дурном тоне, даже о разных кругах, на которые разделяется их общество. Если вы никогда не живали в этих, подчас довольно забавных, образчиках нашей матушки Москвы белокаменной и желаете знать хоть поверхностным образом, что такое провинциальный город - не двадцать лет тому назад, но теперь, в наше время, - так слушайте.

   Далеко отсюда в низовом губернском городе в Дворянской улице, - почти в каждом губернском городе есть улица, которую зовут "Дворянскою", - возвышается крытый железом двухэтажный кирпичный дом, на самом том месте, где года два тому назад врастали в землю деревянные хоромы, выстроенные, как говорят старики, еще до Пугачева. Они тянулись в длину сажен шестнадцать, не считая двух подъездов с холодными, сенями и небольшой пристройки, в которой помещалась русская баня с двумя предбанниками. Этот дом занимал всю глубину обширного двора, который с двух сторон был застроен развалившимися службами, а с третьей отделялся от улицы почерневшим от времени решетчатым забором. Сзади к самому дому примыкал большой плодовый сад, поросший высокой травой и почти непроходимый от бесчисленного множества кустов колючего крыжовника, барбариса и смородины. Разумеется, эти хоромы не были ни окрашены, ни обшиты тесом, и на дощатой их кровле росла преспокойно мурава шелковая и пробивались кой-где украдкою цветы лазоревые.

   Однажды вечером в начале мая месяца, который, несмотря на восторги наших поэтов, почти всегда хуже апреля, погода стояла самая осенняя, дождь лил как из ведра, и хотя еще не было восьми часов, однако на дворе сделалось так сумрачно, что в одном из окон развалин, описанных мною, замелькал огонек. Он светился в диванной, в которой хозяйка, пожилая вдова, статская советница Анна Степановна Слукина, сидела за ломберным столом и раскладывала гранпасьянс; насупротив ее, расположась покойно в широких креслах и понюхивая табак из огромной серебряной табакерки, сидел человек лет шестидесяти в коричневом долгополом кафтане, с бронзового медалью в петлице и в черных плисовых сапогах. К ним спиною подле растворенного окна стояла миловидная девушка лет семнадцати в простом белом платье. Широкий пояс с стальной пряжкою обхватывал гибкий стан ее; светло русые волосы, завитые и убранные a l'enfant {По-детски (ред.).}, рассыпались густыми кудрями по ее плечам, полным и белым, как пушистый снег в первозимье. Попытаюсь, удастся ли мне описать вам наружность хозяйки. Не совсем еще увядшее лицо выказывало не более сорока пяти лет. Большие черные глаза, довольно правильные черты, прекрасный цвет лица - все это заставило бы подумать каждого, что она была некогда очень хороша собою: но вот беда - эти большие черные глаза походили на красивые фонари без свеч, а румяное ничего не выражающее лицо ее было

  

  

  

   просто бело и красно -

   И точно херувим на вербе восковой!

  

   Впрочем, я ошибся, сказав, что лицо ее ничего не выражало: нет, в нем заметно было беспрестанное усилие казаться "горькой, беззащитной вдовою", какое-то подленькое притворное смирение, едва прикрывающее невежественную спесь и чванство провинциальной барыни пятого класса. Эта беззащитная вдова успела, по собственным словам ее - при помощи господа бога и добрых людей, укрепить за собою две тысячи душ покойного своего супруга, выиграть три процесса, пустить по миру несколько сирот, разорить вконец родного брата и выплакать себе шестьсот рублей пожизненного пенсиона.

   Самый пошлый мадригал щеголя Демутье, столкнувшись нечаянно с самой высокой творческой мыслью великого Ньютона или Гердера, не представил бы такой резкой противуположности, какую представляло почти безобразное лицо пожилого господина в коричневом кафтане с румяным и правильным лицом хозяйки: огромный нос Николая Ивановича Холмина, - так звали этого гостя, - его изрытые оспой багровые щеки, его узкие калмыцкие глаза, крутой лоб, покрытый морщинами, и в то же время ум и веселость, которые блистали в его маленьких серых глазах, и улыбка по временам насмешливая, но всегда добродушная, и приятный звук голоса, и то, чему нет названия, - это неизъяснимое что-то такое, что пленяет нас с первого взгляда, - все это вместе составляло одну из тех загадочных физиономий, которые нравятся, не спросясь у эстетики и вопреки всем условным понятиям о красоте и безобразии человеческом.

   - Опять не вышло! - сказала Анна Степановна, бросив с досадою карты, которые остались у нее на руках: - а все этот проклятый валет! Нейдет, как нейдет!.. Эй, девка! Дашка!.. Поди сюда, подыми платок! Возьми, положи карты в комод, в третий ящик!.. Да что это, мать моя? Никак в корсете? Смотри, пожалуй, уж и они стали затягиваться!.. Эй, мальчик! Сними с свечи... Дурак! Чуть не погасил!.. Варенька!

   Девушка в белом платье вздрогнула и обернулась торопливо к своей мачехе.

   - Ну что, мой друг? - продолжала Анна Степановна: - дождик перестал?

   - Перестал, маменька!

   - Так на дворе прочистилось?

   - Прочистилось, маменька!

   В эту самую минуту проливной дождь загудел сильнее прежнего, и в соседнем покое вода, пробив оштукатуренный потолок, с шумом полилась на пол.

   - Помилуй, матушка! - вскричала Анна Степановна: - дождь ливмя льет, а ты говоришь... Да что ты, ослепла, что ль? Эй, мальчик! Андрюшка!.. Ну, что стоишь? Ведро в гостиную! Подставить там, где протекло. Да верно на чердаке нет ушатов? Вот я вас, разбойники!.. То-то вдовье дело! Обо всем изволь сама думать... Смотри, пожалуй, - прочистилось! Дождь нейдет! Да чего ж ты в окно-то смотрела, сударыня?

   Варенька вспыхнула и не отвечала ни слова, а гость как будто бы не нарочно повернулся и взглянул на окно, подле которого она стояла. Прямо через улицу в небольшом домике мелькал огонек и хотя слабо, но вполне освещал гусарский кивер, небрежно кинутый на окно. Николай Иванович улыбнулся.

   - Что это, Анна Степановна, - сказал он, обращаясь к хозяйке: - никак против вашего дома военный постой?

   - Да, Николай Иванович! Вон в том домике дней пять тому назад отвели квартиру гусарскому офицеру... как бишь его?.. Дай бог память!.. Да! Тонскому!

   - Александру Михайловичу? Отличный молодой человек!

   - И, батюшка! Да что ж в нем отличного? Конечно, собой он молодец изрядный - говорят, не пьет, в карты не играет. Да и то сказать, что ему, сердечному, проигрывать? Ведь, чай, за ним души нет христианской - гол, как сокол: а как поглядишь иногда, так, господи боже мой, весь облит золотом! Ну, право, фунта три выжиги будет! А небось, дома перекусить нечего. Вот то-то и есть! Служил бы себе да служил в пехоте. Так нет, все в гусары лезут!

   - Он не так беден, как вы думаете. Его дядя, Александр Алексеевич Тонской, оставил ему небольшое, но прекрасно устроенное именье.

   - Право? А сколько душ, батюшка?

   - Конечно, немного. Душ тридцать...

   - Тридцать душ! И ты, Николай Иванович, называешь это именьем?

   - Да они дают без малого две тысячи рублей в год доходу.

   - Две тысячи? Ну, батюшка, подлинно несметное богатство!

   - Нельзя же всякому, как вам, Анна Степановна, иметь тысяч пятьдесят в год доходу. Разумеется, в сравнении с вами Тонской беден, но зато какой образованный, воспитанный малый...

   - Да, Николай Иванович! Что правда, то правда: воспитан хорошо, знает себя и разумеет других. Вот хоть со мной: всегда обходится весьма политично - и, нечего сказать, услужлив! Прошлое воскресенье кабы не он, так не знаю, что было бы со мною: на руках вынес из собора.

   - А что такое с вами было?

   - Вот что, батюшка Николай Иванович. Я прошлое воскресенье была, как следует всякой христианке, у обедни в соборе; сам преосвященный изволил служить, и хоть в трапезе было довольно просторно, но зато в настоящей, а особливо кругом амвона и сказать нельзя, что за давка была. Ну нельзя же, мой отец, статской советнице стоять позади бог весть кого! Вот я где бочком, где локотками продралась и стала впереди. Тесно, батюшка, душно, а делать нечего - стою! Вот под конец голова стала у меня кружиться, и начало в глазах зеленеть, - а я все-таки стою! Когда преосвященный вышел с крестом, я, пропустя мимо себя губернаторшу, хотела было по моему чину вслед за нею, как вдруг откуда ни возьмись дворянская предводительница - шмыг из-под меня - да шасть первая вперед! Коллежская асессорша!.. Ну, батюшка! Хоть я и беззащитная вдова, хоть за меня, круглую сироту, вступиться некому, а уж не стерпела бы я ни от кого такого афрона: и если б это было не в соборе, так подняла бы такую аларму, что и боже упаси! А тут, - делать нечего, - смолчала: да уж каково-то было моей душеньке! Начало меня подергивать, подкатилось к сердцу, схватило удушье, и если б не подвернулся этот Тонской, дай бог ему здоровье, так я бы со всех ног грянулась о пол.

   - Знаете ли, Анна Степановна, - сказал Холмин, помолчав несколько времени, - что если б Александр Михайлович Тонской был побогаче, так этакого жениха поискать!

   - Да; если б у него было тысяч тридцать в год доходу.

   - Погодите, будет и больше. Он отличный офицер, служить охотник и пойдет далеко.

   - Статься может, батюшка! Да ведь это еще буки.

   - Я уверен, что и теперь любая невеста в нашем городе за него пойдет.

   - Любая не любая, а может быть, и найдутся охотницы. Ведь дураков и дур везде много, Николай Иванович! Их не орут, не сеют, а сами родятся.

   - Знаете ли что? - продолжал Холмин вполголоса: - я иногда думаю - что, если б вышла за него ваша Варвара Николаевна?

   - Что, что, батюшка?

   - То-то была бы парочка!

   - Эх, Николай Иванович, охота тебе такой вздор говорить!

   - Почему же вздор? Он не богат, зато у вас прекрасное состояние.

   - Что ты, что ты? Перекрестись, батюшка! Тридцать душ!.. Да этак всякий однодворец жених моей падчерицы.

   - Так, Анна Степановна, так, не спорю: по состоянию Тонской не жених Вареньке; но если б он успел ей понравиться...

   - Что? Понравиться?.. Без моего ведома?.. Да если б она смела подумать об этом! Если б только заикнулась! Да сохрани ее господи! Да разве она может выступить из моей воли? Разве не я ее опекуншею? Да хоть бы за нее вся родня вступилась! Да хоть бы сам покойник встал из гроба!..

   - Ну, полноте, матушка, полноте, не сердитесь! Ведь это один только разговор.

   - Добро бы еще он был в чинах - четвертого или пятого класса: а то простой офицерик, нищий... Да чему же ты смеешься, батюшка?

   - А тому, что мне удалось вас рассердить. Эх, матушка Анна Степановна, ну как вы могли подумать, чтоб я стал сватать не шутя вашу Вареньку, мою крестную дочь, за какого-нибудь гусарского поручика с тридцатью ревизскими душами потому только, что он умен, молодец собою, добрый малый?

   - Ну то-то же, мой отец! А то было я совсем перепугалась. Да и я дура! Как будто бы не знаю, что ты всегда подшучиваешь. А мне бы надобно с тобой о серьезном поговорить, батюшка: да вот видишь ты какой - опять начнешь балагурить! Варенька! Что ты, мой друг, иль забыла, что мы сегодня с визитами едем? Поди, матушка, надень свое гриделеновое платье... Ну что стоишь? Ступай, сударыня! Теперь, Николай Иванович поговорим-ка о деле.

   - Поговоримте, Анна Степановна.

   - Ох, дети, дети! - продолжала хозяйка, смотря вслед за уходящей Варенькой. - Сколько с ними горя и хлопот! Вот говорят, мачехи не заботятся о своих падчерицах: неправда, мой отец! Видит господь бог - только и думаю о том, как бы пристроить Вареньку. Ты человек умный, батюшка, - посоветуй мне: что ты, родной мой, скажешь, так тому и быть.

   - Даже и тогда, Анна Степановна, когда мой совет будет не согласен с вашей волею?

   - И, батюшка! Да разве у меня есть какая-нибудь воля? Что скажут добрые люди, то и делаю. Вот изволишь видеть: твоя крестная дочка уж на возрасте.

   - А что, разве вы хотите ее выдать замуж?

   - Пора, мой отец. Ведь уж ей скоро семнадцать лет.

   - Да это что за года, Анна Степановна!

   - Полно, полно, Николай Иванович! Я сама по четырнадцатому году за первого мужа вышла замуж: так что тут говорить! Да и не об этом речь.

   - А что, разве кто-нибудь сватается?

   - Кто-нибудь, - повторила с гордой улыбкой хозяйка. - Нет, батюшка! - продолжала она, поправляя свой чепец: - женишки-то давно уже около нас увиваются, и в старину бы мне от свах отбою не было. Вот теперь дело другое: за это ремесло взялись наши сестры дворянки. Да полно, лучше ли? Бывало, от свахи узнаешь всю подноготную, отберешь все до копеечки и коли заметишь, что она начала лисой лисить да переминаться, так ее, голубушку мою, в три шеи со двора долой: ведь дело-то было торговое. А теперь, прошу покорно: сама губернаторша приедет сватать; с ней много говорить не станешь, - верь на честное слово. "У такого-де, сударыня, тысяча душ, да столько-то доходу, да то, да се". А попробуй сказать - нельзя ли матушка, ваше превосходительство, документики сообщить? - так пойдут истории, претензии, расстанешься навсегда домами, и нашей сестре, беззащитной вдове, от этой губернаторши и всех ее прихвостниц житья не будет.

   - А что, разве губернаторша делала вам предложение?

   - Вот то-то и есть, батюшка! Она говорила мне о своем племяннике.

   - Об Иване Степановиче Вельском?

   - Да, Николай Иванович! Я уж давно заметила, что этот отставной камер-юнкер имеет виды на мою Вареньку. Конечно, он человек порядочный - с лишком тысяча душ - прекрасный дом, отличная услуга, музыка - все это хорошо, - да вот о чем его тетушка не рассудила со мной распространиться: говорят, что у него до пятисот тысяч рублей долгу, так это почти все равно, что он ничего не имеет.

   - Следовательно, вы ему отказали?

   - Уж тотчас и отказать! Погоди, батюшка; пусть посватается порядком. Ведь его тетушка стороной только мне об этом намекала. Вот как он сделает формальное предложение и весь город будет знать, что он ищет в Вареньке, так успею еще и тогда. Небольшая беда, если станут говорить, что у нее много женихов было.

   - Так какого же, матушка, вы просите у меня совета?

   - А вот постой, мой отец: это еще один жених.

   - А кто ж другой?

   - Алексей Андреевич Зорин.

   - Председатель гражданской палаты?

   - Да, батюшка.

   - Пожилой вдовец...

   - Да, батюшка.

   - С большой семьей...

   - Так что ж?

   - Да кстати ли ему свататься за Вареньку? Она ему в меньшие дочери годится.

   - Это ничего, Николай Иванович! И мой покойник был вдвое меня старее. Да вот что худо: ведь у него наследственного именья нет, а все благоприобретенное! Куплено было на имя покойной жены; так он из него только и может взять законную седьмую часть, то есть много-много душ сто. Конечно, он человек умный, нажил бы еще: да времена-то не те, батюшка! Ко всему придираются! Судья возьмет по дружбе какой-нибудь подарочек, а его назовут взяточником. Не бери ничем, ни деньгами, ни натурой: да этак скоро вовсе служить нельзя будет!

   - И, матушка Анна Степановна, ну что господа бога гневить! И теперь еще так-то себе деревеньки и домики наживают, что на поди!

   - Да, небось, ты скопил именьице? Шесть лет был дворянским предводителем, сколько раз заседал в рекрутском присутствии: а что нажил?

   - Да покамест честное имя, Анна Степановна.

   - Честное имя! Да ведь честное-то имя доходу не дает; его ни продать, ни в Опекунский совет заложить нельзя: так с ним далеко не уедешь. А сверх того, вы все честные люди - гордецы, а гордым бог противится... Ну что ухмыляешься?

   - Радуюсь, матушка Анна Степановна, что вы так хорошо знаете и так ловко толкуете священное писание.

   - Да что об этом говорить! Всякий молодец на свой образец. Скажи-ка лучше, что мне делать? Я сама вижу, что Зорин не жених Вареньке.

   - Так откажите ему.

   - А про мое тяжебное дело-то, батюшка, ты, верно, забыл?

   - Нет, помню. Так что ж?

   - А то, что коли испортят его здесь в палате, так еще бог весть, поправишь ли в Москве. Нет, мой отец, успею ему отказать и тогда, как дело будет решено в мою пользу.

   - Ну вот, уж два жениха забраковано. Нет ли еще третьего?

   - Есть, Николай Иванович, есть женишок! Да и дело-то почти совсем слажено.

   - Вот что? Как же мне Варенька ничего об этом не намекнула?

   - Да она еще сама не знает.

   - Право? Так вы заранее уверены, что этот жених ей понравится?

   - Как ему не понравиться, батюшка? Ведь у него - легко вымолвить - четыре тысячи душ.

   - Четыре тысячи? Так это...

   - Князь Владимир Иванович Верхоглядов. Что, батюшка, каков женишок?

   - Да хорошо ли вы знаете этого человека?

   - Я знаю, батюшка, наверно, что у него четыре тысячи душ и ни копейки долгу.

   - Конечно, после этого и говорить нечего. Вот если бы у него не было ста тысяч в год доходу...

   - Полтораста, батюшка.

   - Неужели?.. Смотри, пожалуй! Так что ж это говорят, будто он самый пустой человек; будто у него нет никаких правил; будто он на словах сумасшедший либерал, а на деле трехбунчужный паша; будто он толкует беспрестанно о потребности века, о вышних взглядах, о правах человечества, и разоряет своих крестьян; будто у него давно уже ум за разум зашел и что рано или поздно ему не миновать опеки?

   - И, что ты, мой отец! Да разве отдают под опеку людей, у которых полтораста тысяч в год доходу и ни копейки долгу?

   - Вот то-то и есть. Говорят также, что будто бы у него такой причудливый и скверный характер, что с ним ужиться нет никакой возможности.

   - Вздор, батюшка, вздор! То же самое говорили и про моего покойника: да ведь жили же мы кое-как? Ну, конечно, как без того? Бывало, пошумим, погрыземся, а все-таки он, - дай бог ему царство небесное, - сделает, так сделает по-моему. Нравный муж не беда, мой отец: лишь только не поддавайся да кричи громче его, так все пойдет своим чередом.

   - Правда, Анна Степановна, правда: это самый лучший способ жить в ладу с мужем. Дурака запугаешь, умному надоешь, так и тот и другой будут поневоле делать все, что жена захочет. Да Варенька-то, кажется, у нас не такого характера: она уступчива, добра, самого кроткого нрава...

   - Переменится, мой отец, переменится. Ведь нужда чему ни научит!

   - Конечно, Анна Степановна, конечно. Да и материнские ваши советы, быть может, на нее подействуют. Так это дело кончено: племяннику губернаторши Вельскому...

   - Я ничего решительного не сказала; однакоже, признаюсь, надеждою польстила.

   - Председателю палаты Зорину...

   - Его поневоле приголубливаю, батюшка: вот так изредка намеки делаю, обинячки говорю.

   - А князю Владимиру Ивановичу Верхоглядову?

   - И ему еще формального слова не давала.

   - То есть, вы обнадежили разом трех женихов?

   - Эх, батюшка, батюшка, да когда же мне и поломаться-то, как не теперь? Пока я не совсем еще порешилась, так мне житье-то славное. Посмотри в собрании, на балах, кому такой почет, как мне? Один слугу отыщет, другой салоп подаст, третий с лестницы сведет: не успеешь откланиваться. А как в вистик-то с ними засяду, батюшка, в вистик! Житье, да и только! Ренонс сделаю - никто не видит; без двух фигур сочту четыре онера - молчат. И даже этот скопидом Зорин не заикнется сказать, что я ошиблась. О! Уж об этом не говорю, сколько других прочих мелких женишков мне в глаза-то забегают: ну так и рвутся один перед другим, чтоб мне услужить!

   - Не спорю, Анна Степановна: теперь вам весело, да весело ли будет тогда, как женихи узнают, что вы их дурачили?

   - Так что ж, батюшка? Посердятся, посердятся, да будут таковы. Один Алексей Андреевич Зорин мог бы мне хлопот наделать, если б узнал об этом: да, к счастью, дело мое слушают на будущей неделе. Ты сам знаешь, батюшка, - резолюции переменить нельзя: так что ж мне помешает тогда выдать Вареньку за князя Владимира Ивановича?

   - Хорошо разочтено, Анна Степановна! Вы только забыли одно, что от этого может пострадать репутация вашей дочери.

   - А это как, батюшка?

   - Да так: станут говорить, что Варенька сама заводила всех женихов, что она с ними кокетствовала, что обманывала с вами заодно. Мало ли что злость может придумать!

   - Помилуй, да с чего бы это взяли?

   - Знаю, Анна Степановна, что в этом и на волос не будет правды: но зачем давать повод к злословию? Ведь клевета как уголь - не обожжет, так замарает.

   - И, полно, мой отец! Стану я бояться всех людских речей. Да мало ли что и про меня грешную говорили: и обобрала-то я покойного моего мужа, и пустила по миру родного брата, да и бог весть что! Всего, батюшка, не переслушаешь. А! Вот и Варенька. Ну что, оделась, мой друг?.. Побудь покамест с твоим крестным, а я пойду и сама принаряжусь. Пора ехать с визитами.

   Варенька, оставшись одна с крестным отцом своим, села подле него и, не говоря ни слова, не смея поднять глаза, перебирала в руках концы своего газового эшарпа. Щеки ее то пылали, то покрывались бледностью. Холмин также молчал. Он смотрел с нежностью и приметным состраданием на бедную девушку, которая несколько раз пыталась начать разговор, но каждый раз чувствовала такое сильное замирание сердца, что слова исчезали на устах ее.

   - Бедненькая! - сказал наконец Холмин, положив руку на ее плечо.

   Варенька подняла глаза, взглянула робко на своего крестного отца и бросилась к нему на шею.

   - Ну что, мой крестный папенька? - прошептала она едва слышным голосом. - Говорили ли вы?

   - О чем, мой друг?

   - Ну... о том.

   - О том? - повторил с улыбкою Холмин.- Нет, мой ангел, я ничего не говорил о том.

   - Неправда! Вы что-то говорили; я слышала сама, что вы называли его по имени.

   - Да о ком ты говоришь, Варенька?.. Ну полно, полно, не гневайся! Да, мой друг, я говорил об нем.

   - Ну что ж маменька?

   - И слышать не хочет.

   - Ах, боже мой!

   - Она решилась выдать тебя замуж за князя Владимира Ивановича...

   - Что вы говорите? - вскричала с ужасом Варенька.

   - Чего ж ты испугалась, мой друг? Не бойся, на святой Руси насильно никого не венчают. Послушай, моя душа. Ты уж не ребенок и должна иногда думать о будущем. Ты любишь Тонского, и он достоин этого счастья. Но у князя полтораста тысяч в год доходу, а Тонской почти ничего не имеет. Ты также, мой друг, без всякого состояния, или, что почти одно и то же, оно совершенно зависит от твоей мачехи. Покойный твойбатюшка был человек истинно добрый, но под старость так ослабел и телом и душою, что не имел решительно собственной своей воли. Ты знаешь, Варенька, что всем его именьем владеет по жизнь Анна Степановна и что хотя по духовной покойного ты имеешь право требовать в приданое за собою тысячи душ, но только тогда, когда выйдешь замуж за того, кого она сама назначит: в противном случае одно только добровольное ее прощение может возвратить тебе это право. Теперь ты видишь, мой друг, что у тебя ничего нет. Анна Степановна никогда не согласится выдать тебя замуж за Тонского и никогда не простит тебя, если ты выйдешь за него против ее воли.

   - Ах, боже мой, да какая ей прибыль, если я выйду за этого князя?

   - Пребольшая, мой друг. Засадить тебя вечно в девках она не может: это было бы уже слишком явным и слишком гнусным доказательством ее жадности. Ты сирота: правительство может взять тебя под свою защиту, а сверх того, и самые бездушные люди боятся общего мнения. Князь Владимир Иванович берет тебя без приданого: я это знаю, хотя почтенная Анна Степановна заблагорассудила умолчать об этом, говоря со мною. Теперь видишь ли, мой друг...

   - Так что ж? - перервала с живостью Варенька. - Неужели вы думаете, что Тонской не откажется также от моего приданого?

   - О, я не сомневаюсь в этом!

   - И разве богатство может сделать наше счастье?

   - Не о богатстве речь, мой друг. Полтораста тысяч в год доходу не сделают тебя ни на волос счастливее; но бедность... Ах, Варенька, Варенька, мы живем не в Аркадии! Куст розанов, шалаш и милый друг - все это прекрасно в романсе, который ты поешь, сидя за фортепиано; но в шалаше и холодно и тесно; розаны цветут только весною; милый друг не вечно будет ворковать подле тебя: он захочет есть, ты также, а там - семья, дети... Нет, мой ангел, если счастье наше не всегда бывает следствием хорошего состояния, по крайней мере оно помогает нам сносить терпеливее все житейские горести и напасти, которые при бедности становятся еще несноснее. Подумай хорошенько: если ты выйдешь за князя, то все желания твои, все прихоти будут исполняться. Ты очень молода, мой друг: тебя еще, без всякого сомнения, пленяют и щегольской экипаж, и модные платья, и тысячи других блестящих безделок, которые стоят так дорого, хотя и не служат ни к чему. Придет время, когда все это тебе надоест, не спорю; но пока еще лета и горький опыт не отучат тебя забавляться этими игрушками взрослых людей, ты станешь тосковать об них. Сколько раз ты будешь плакать от зависти и досады, сравнивая свой простенький московский бур-де-суа с каким-нибудь колокольцовским платком или турецкой шалью прежней твоей подруги, встречая на каждом шагу знакомых, которые станут давить тебя своим богатством и роскошью! Ты поневоле сделаешься подозрительной; дружба богатых людей будет тебе казаться обидным покровительством, а каждое ласковое слово милостынею, которую подают тебе из сострадания. Что, если тогда встревоженное твое самолюбие и эта тяжкая необходимость отказывать себе почти во всем расхолодят прежнюю любовь твою? Что, если ты начнешь горевать о том, что не вышла за богатого князя, и бедный муж твой отгадает, наконец, причину этой горести?..

   - Муж мой? - перервала с жаром обиженная девушка: - тот, кого выбрало мое сердце? И вы можете так дурно думать о вашей крестной дочери? Щегольской экипаж? Турецкая шаль? Боже мой!.. Да! И я стала бы плакать о турецкой шали, если бы в ней показалась милее моему мужу; и я стала бы завидовать богатому экипажу, когда бы могла им потешить моего мужа; но желать всего этого для себя, грустить, что богатый, муж не закутает меня, как куклу, в турецкие шали, горевать о том, что я не принадлежу этому князю, которого ненавижу... Да, да!.. Ненавижу...

   - Да за что же, мой друг?

   - За то, что он хочет быть моим мужем! И вы могли мне советовать?..

   - Я ничего тебе не советую. Когда дело идет об участи целой жизни, тогда трудно, мой друг, советовать. Впрочем, если любовь твоя к Тонскому не одно только минутное предпочтение, не какая-нибудь романическая, безотчетная страсть, но искренняя, душевная привязанность, то, без сомнения, с ним и бедность будет для тебя счастьем. Но прежде, чем ты решительно откажешься от супружества, которое свет стал бы называть блестящим, я должен был описать тебе все невыгоды твоего замужества с человеком небогатым. Тебе самой никогда бы не пришло в голову и подумать о вашем будущем домашнем быте, о необходимом прожитке, о расходе и приходе, одним словом, о всем том, что господа поэты называют земным и прозаическим, но без чего и поэзия становится подчас прескучною прозою. Теперь я исполнил мою обязанность, и если беспрерывные лишения и бедность тебя не пугают, если любовь точно может для тебя заменить все, вот тебе рука моя - ты будешь женою Тонского. Не богат, Варенька, но все, что имею, будет принадлежать вам... Не благодари меня, мой друг. Я был искренним приятелем отца твоего и люблю тебя, как родную дочь. Покойный твой батюшка, умирая на руках моих, повидимому раскаялся в своем необдуманном поступке: но духовной переменить было уже невозможно. За несколько минут до своей кончины он крепко сжал мою руку и устремил свой потухающий взор на твой портрет, который висел над его изголовьем. Он не мог уже говорить, но я понял его, - и мой бедный, обманутый друг умер спокойно: он знал, что дочь его не останется круглой сиротой...

   Варенька опустила голову на плечо крестного отца своего и горько заплакала.

   - Полно, полно, мой друг! - сказал Холмин. - Ты и так довольно погоревала. Ба, ба, ба! Да никак и я расплакался? - продолжал он, утирая глаза. - Куда мне это должно быть к лицу!.. Послушай, мой друг. Хороший генерал никогда не считает себя побитым до тех пор, пока не истощит всех средств, чтобы вырвать победу из рук неприятеля. Ты выйдешь за Тонского, это решено; но если в то же время и состояние ваше будет обеспечено, так, кажется, это ничего не испортит.

   - Да вы сами говорите, что Анна Степановна никогда не согласится...

   - Без всякого сомнения, не согласится. Но дело не в том, чтоб она была твоей посаженой матерью, а только бы после свадьбы вас простила. У меня кой-что бродит в голове. Что, если бы?.. Почему же нет! А как бы это было забавно! - примолвил Холмин, и глаза его, выражавшие за минуту глубокую чувствительность, заблистали веселостью. - Но вот, кажется, Анна Степановна кончила свой туалет, - продолжал Николай Иванович. - Вы едете сегодня с визитами: я также сделаю завтра поутру несколько визитов, и может быть... Но вперед загадывать нечего. Прощай, Варенька. Прощай, мой друг!

  

  

   На другой день Николай Иванович Холмин часу в девятом утра надел свой коричневый кафтан, накрыл голову белым пуховым картузом и, опираясь на высокую "натуральную" трость с костяным набалдашником, отправился пешком - сначала в дом председателя гражданской палаты Алексея Андреевича Зорина. Но прежде, чем я открою читателям причину его посещения, мне должно их предуведомить, что вместо рассказа я намерен предложить им для прочтения несколько отдельных драматических сцен из этой комедии, которую мы называем "общественною жизнью" и которая, глядя по тому, как на нее смотришь, и забавна и скучна, и смешна и печальна, а иногда, - не погневайтесь, - не только вовсе не утешительна, но даже гадка и возмущает душу. Может быть, я ошибаюсь; но мне кажется, что эта глава будет менее утомительна, если я дам ей форму совершенно драматическую. А посему, прерывая мой рассказ, прошу почтенных читателей превратиться в почтеннейших зрителей и вообразить, что перед ними театральный помост, на котором происходит нижеследующее.

  

  

  

  

   Ну что, Андрей Пахомыч, что говорят присутствующие о деле Анны Степановны Слукиной? Ведь оно на будущей неделе пойдет в доклад.

  

  

   Да что, ваше высокоблагородие! Советник все еще ломается. Никаких резонов не принимает! А когда я стал ему докладывать, что, в силу сепаратного указа тысяча семьсот восемьдесят первого года, можно дать резолюцию в пользу челобитчицы вдовы статской советницы Слукиной, так он наговорил мне столько, что и сказать нельзя: и новые, дескать, указы уничтожают силу предыдущих, и случайное-де изменение закона, сделанное не в пример другим и в пользу одной особы, не может служить основанием для судейского приговора, и то, и се. Вот я было намекнул ему, что штрафа бояться нечего, - во-первых, потому, что палата во всяком случае может отозваться, что судила по крайнему своему разумению, - а во-вторых, потому, что всякое денежное взыскание будет обеспечено со стороны просительницы: но лишь только я это вымолвил, как он закричит, господи боже мой! Верите ль, ваше высокородие?.. Не знал, куда деваться.

  

  

   Чудак!.. Хорошо, хорошо. Я с ним сам об этом поговорю. (Дверь из лакейской потихоньку растворяется.) Кто там?

  

  

   Андрюшка сапожник.

  

  

   Николай Иванович Холмин.

  

  

   Проси. А ты, братец, Андрей Пахомыч, подожди покамест в столовой. Быть может, у нас завяжется серьезный разговор. Ведь он крестный отец Варвары Николаевны.

  

  

   Здравствуйте, Алексей Андреевич!

  

  

   А, почтеннейший! Добро пожаловать! Какими судьбами?.. Прошу покорно! (Подвигает стул.)

  

  

   Давно хотелось с вами повидаться. Ну что? Как поживаете?

  

  

   Плохо, батюшка Николай Иванович, плохо! Когда хозяйки нет в доме, так какое житье?

  

  

   Хозяйки нет - так что ж? Вы, Алексей Андреевич, не в таких еще годах, чтоб вам оставаться вдовцом. Я думаю, вам и пятидесяти нет.

  

  

   Да... с небольшим.

  

  

   Так за чем же дело стало? Неужели за невестою?

  

  

   Невеста, быть может, найдется...

  

  

   Вот что? Поздравляю! А кто, если смею спросить?

  

  

   Полноте, почтеннейший! Полноте подшучивать! Чай, вы давным-давно знаете.

  

  

   Право нет.

  

  

   Да перестаньте! Как вам не знать! Вы у них человек свой.

  

  

   У кого, Алексей Андреевич?

  

  

   Да хоть у Анны Степановны.

  

  

   Слукиной? Так вы на ней хотите жениться?..

  

  

   И, нет, батюшка! Анна Степановна ни за кого не пойдет замуж. Да и на что ей? Вот дело другое - девица безродная, без отца, без матери...

  

  

   Как! Так дело-то идет о моей крестной дочери?

  

  

   Что ж вы этому так удивились, Николай Иванович? Конечно, мы с ней неровни...

  

  

   И, что вы? Не о летах речь. По мне, чем старее муж, тем лучше. Да и чего ждать путного, если б такой ребенок, как Варенька, вышла замуж за какого-нибудь мальчишку!

  

  

   Конечно, конечно.

  

  

   Когда девушка по сиротству или какой ни есть другой причине выходит прежде двадцати лет замуж, так ей надобен муж не ветрогон, не слеток какой-нибудь, а человек зрелых лет, опытный и благоразумный.

  

  

   Совершенная правда.

  

  

   Хороши муж и жена, которые оба еще в куклы играют! Ведь страсть - пустое дело, Алексей Андреевич. И к молодому и к старому мужу приглядишься. Любовь пройдет, а дружба и уважение остаются.

  

  

   Правда, истинная правда!

  

  

   Нет, батюшка, я знаю, какой муж ей надобен. Человек умный (Зорин кланяется), солидный (Зорин кланяется); который не станет учиться, а других может поучить, как дом вести (Зорин кланяется); который ее приданого не промотает, да и своего именья не проживет (Зорин ухмыляется); по милости которого жена будет занимать не последнее место в губернии (Зорин бросает довольный взгляд на свою шляпу с белым плюмажем); который мог бы в одно и