Вольтер - Кандид, или Оптимизм

рик поклялся, что Кандида после смерти откажутся хоронить. Мартен поклялся, что он похоронит клирика, если тот не отвяжется. Разгорелся спор. Мартен взял клирика за плечи и грубо его вытолкал. Произошел большой скандал, и был составлен протокол.

   Кандид выздоровел, а пока он выздоравливал, у него собиралась за ужином славная компания. Велась крупная игра. Кандид очень удивлялся, что к нему никогда не шли тузы, но Мартена это нисколько не удивляло.

   Среди гостей Кандида был аббатик из Перигора, из того сорта хлопотунов, веселых, услужливых, беззастенчивых, ласковых, сговорчивых, которые подстерегают проезжих иностранцев, рассказывают им столичные сплетни и предлагают развлечения на любую цену. Аббатик прежде всего повел Кандида и Мартена в театр. Там играли новую трагедию ^[70]. Кандид сидел рядом с несколькими остроумцами, что не помешало ему плакать над сценами, превосходно сыгранными. Один из этих умников сказал ему в антракте:

   - Вы напрасно плачете: эта актриса очень плоха, актер, который играет с нею, и того хуже, а пьеса еще хуже актеров. Автор ни слова не знает по-арабски, между тем действие происходит в Аравии; кроме того, этот человек не верит во врожденные идеи. Я принесу вам завтра несколько брошюр, направленных против него.

   - А сколько всего театральных пьес во Франции? - спросил Кандид аббата.

   - Тысяч пять-шесть, - ответил тот.

   - Это много, - сказал Кандид. - А сколько из них хороших?

   - Пятнадцать-шестнадцать, - ответил тот.

   - Это много, - сказал Мартен.

   Кандид остался очень доволен актрисою, которая играла королеву Елизавету в одной довольно плоской трагедии ^[71], еще удержавшейся в репертуаре.

   - Эта актриса, - сказал он Мартену, - мне очень нравится, в ней есть какое-то сходство с Кунигундой. Мне хотелось бы познакомиться с нею.

   Аббат из Перигора предложил ввести его к ней в дом. Кандид, воспитанный в Германии, спросил, какой соблюдается этикет и как обходятся во Франции с английскими королевами.

   - Это как где, - сказал аббат. - В провинции их водят в кабачки, а в Париже боготворят, пока они красивы, и отвозят на свалку, когда они умирают.

   - Королев на свалку? - удивился Кандид.

   - Да, - сказал Мартен, - господин аббат прав. Я был в Париже, когда госпожа Монима ^[72] перешла, как говорится, из этого мира в иной; ей отказали в том, что эти господа называют 'посмертными почестями', то есть в праве истлевать на скверном кладбище, где хоронят всех плутов с окрестных улиц. Товарищи по сцене погребли ее отдельно на углу Бургонской улицы. Должно быть, она была очень опечалена этим, у нее были такие возвышенные чувства.

   - С ней поступили крайне неучтиво, - сказал Кандид.

   - Чего вы хотите? - сказал Мартен. - Таковы эти господа. Вообразите самые немыслимые противоречия и несообразности - и вы найдете их в правительстве, в судах, в церкви, в зрелищах этой веселой нации.

   - Правда ли, что парижане всегда смеются? - спросил Кандид.

   - Да, - сказал аббат, - но это смех от злости. Здесь жалуются на все, покатываясь со смеху, и, хохоча, совершают гнусности.

   - Кто, - спросил Кандид, - этот жирный боров, который наговорил мне столько дурного о пьесе, тронувшей меня до слез ^[73], и об актерах, доставивших мае столько удовольствия?

   - Это злоязычник, - ответил аббат. - Он зарабатывает себе на хлеб тем, что бранит все пьесы, все книги. Он ненавидит удачливых авторов, как евнухи - удачливых любовников; он из тех ползучих писак, которые питаются ядом и грязью; короче, он - газетный пасквилянт.

   - Что это такое - газетный пасквилянт? - спросил Кандид.

   - Это, - сказал аббат, - бумагомаратель, вроде Фрерона ^[74].

   Так рассуждали Кандид, Мартен и перигориец, стоя на лестнице, во время театрального разъезда.

   - Хотя мне и не терпится вновь увидеть Кунигунду, - сказал Кандид, - я все-таки поужинал бы с госпожою Клерон, так я ею восхищаюсь.

   Аббат не был вхож к госпоже Клерон ^[75], которая принимала только избранное общество.

   - Она сегодня занята, - сказал он, - но я буду счастлив, если вы согласитесь поехать со мной к одной знатной даме: там вы так узнаете Париж, как если бы прожили в нем четыре года.

   Кандид, который был от природы любопытен, согласился пойти к даме в предместье Сент-Оноре. Там играли в фараон: двенадцать унылых понтеров держали в руках карты - суетный реестр их несчастий. Царило глубокое молчание, лица понтеров были бледны, озабоченно было и лицо банкомета. Хозяйка дома сидела возле этого неумолимого банкомета и рысьими глазами следила за тем, как гнут пароли: все попытки сплутовать она останавливала решительно, но вежливо и без раздражения, чтобы не растерять клиентов. Эта дама именовала себя маркизою де Паролиньяк. Ее пятнадцатилетняя дочь была в числе понтеров и взглядом указывала матери на мошенничества несчастных, пытавшихся смягчить жестокость судьбы.

   Аббат-перигориец, Кандид и Мартен вошли; никто не поднялся, не поздоровался с ними, не взглянул на них; все были поглощены картами.

   - Госпожа баронесса Тундер-тен-Тронк была учтивее, - сказал Кандид.

   Тем временем аббат шепнул что-то на ухо маркизе, та приподнялась и приветствовала Кандида любезной улыбкой, а Мартена - величественным кивком. Она указала место и протянула колоду карт Кандиду, который проиграл пятьдесят тысяч франков в две тальи. Потом все весело поужинали, весьма удивляясь, однако, тому, что Кандид не опечален своим проигрышем; лакеи говорили между собою на своем лакейском языке:

   - Должно быть, это какой-нибудь английский милорд.

   Ужин был похож на всякий ужин в Париже: сначала молчание, потом неразборчивый словесный гул, потом шутки, большей частью несмешные, лживые слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия; говорили даже о новых книгах.

   - Вы читали, - спросил аббат-перигориец, - роман господина Гошá ^[76], доктора богословия?

   - Да, - ответил один из гостей, - но так и не смог его одолеть. Много у нас нелепых писаний, но и все вместе они не так нелепы, как книга Гоша, доктора богословия; я так пресытился этим потоком отвратительных книг, которым нас затопляют, что пустился понтировать.

   - А заметки архидьякона Т ^[77]..., что вы о них скажете? - спросил аббат.

   - Ах, - сказала госпожа Паролиньяк, - он скучнейший из смертных! С какой серьезностью преподносит он то, что и так всем известно! Как длинно рассуждает о том, о чем и походя говорить не стоит! Как тупо присваивает себе чужое остроумие! Как портит все, что ему удается украсть! Какое отвращение он мне внушает! Но впредь он уже не будет мне докучать: с меня довольно и тех страниц архидьякона, которые я прочла.

   За столом оказался некий ученый, человек со вкусом, - он согласился с мнением маркизы. Потом заговорили о трагедии. Хозяйка спросила:

   - Почему иные трагедии можно смотреть, но невозможно читать?

   Человек со вкусом объяснил, что пьеса может быть занимательной и при этом не имеющей почти никаких литературных достоинств; он доказал в немногих словах, что недостаточно одного или двух положений, которые встречаются во всех романах и всегда подкупают зрителей, - надо еще поразить новизной, не отвращая странностью, подчас подниматься до высот пафоса, всегда сохраняя естественность, знать человеческое сердце и заставить его говорить, быть большим поэтом, но не превращать в поэтов действующих лиц пьесы, в совершенстве знать родной язык, блюсти его законы, хранить гармонию и не жертвовать смыслом ради рифмы.

   - Кто не соблюдает этих правил, - продолжал он, - тот способен сочинить одну-две трагедии, годные для сцены, но никогда не займет места в ряду хороших писателей. У нас очень мало хороших трагедий. Иные пьесы - это идиллии в диалогах, неплохо написанные и неплохо срифмованные; другие - наводящие сон политические трактаты или отвратительно многословные пересказы; некоторые представляют собою бред бесноватого, изложенный бессвязным, варварским слогом, с длинными воззваниями к богам, потому что автор не умеет говорить с людьми, с неверными положениями, с напыщенными общими местами.

   Кандид слушал эту речь внимательно и проникся глубоким уважением к говоруну; а так как маркиза позаботилась посадить его рядом с собой, то он наклонился к ней и шепотом спросил, кто этот человек, который так хорошо говорил.

   - Это ученый, - сказала дама, - который не играет; вместе с аббатом он иногда приходит ко мне ужинать. Он знает толк в трагедиях и в книгах и сам написал трагедию, которую освистали, и книгу, которую никогда не видели вне лавки его книгопродавца, за исключением одного экземпляра, подаренного им мне.

   - Великий человек - сказал Кандид. - Это второй Панглос. - Затем, обернувшись к нему, он спросил: - Вы, без сомнения, думаете, что все к лучшему в мире физическом и нравственном и что иначе не может и быть?

   - Совсем напротив, - отвечал ему ученый, - я нахожу, что у нас все идет навыворот, никто не знает, каково его положение, в чем его обязанности, что он делает и чего делать не должен. Не считая этого ужина, который проходит довольно весело, так как сотрапезники проявляют достаточное единодушие, все наше время занято нелепыми раздорами: янсенисты выступают против молинистов ^[78], законники против церковников, литераторы против литераторов, придворные против придворных, финансисты против народа, жены против мужей, родственники против родственников. Это непрерывная война.

   Кандид возразил ему:

   - Я видел вещи и похуже, но один мудрец, который имел несчастье попасть на виселицу, учил меня, что все в мире отлично, а зло - только тень на прекрасной картине.

   - Ваш висельник издевался над людьми, - сказал Мартен, - а ваши тени - отвратительные пятна.

   - Пятна сажают люди, - сказал Кандид, - они никак не могут обойтись без пятен.

   - Значит, это не их вина, - сказал Мартен.

   Большая часть понтеров, ничего не понимая в этом разговоре, продолжала пить; Мартен беседовал с ученым, а Кандид рассказывал о некоторых своих приключениях хозяйке дома.

   После ужина маркиза повела Кандида в свой кабинет и усадила его на кушетку.

   - Итак, вы все еще без памяти от баронессы Кунигунды Тундер-тен-Тронк? - спросила она его.

   - Да, сударыня, - отвечал Кандид.

   Маркиза сказала ему с нежной улыбкой:

   - Вы мне отвечаете, как молодой человек из Вестфалии. Француз сказал бы: да, я любил баронессу Кунигунду, но, увидев вас, сударыня, боюсь, что перестал ее любить.

   - О сударыня, - сказал Кандид, - я отвечу как вам будет угодно.

   - Вы загорелись страстью к ней, - сказала маркиза, - когда подняли ее платок. Я хочу, чтоб вы подняли мою подвязку.

   - С большим удовольствием, - сказал Кандид и поднял подвязку.

   - Но я хочу, чтобы вы мне ее надели, - сказала дама.

   Кандид исполнил и это.

   - Дело в том, - сказала дама, - что вы иностранец; своих парижских любовников я иногда заставляю томиться по две недели, но вам отдаюсь с первого вечера, потому что надо же быть гостеприимной с молодым человеком из Вестфалии.

   Заметив два огромных брильянта на пальцах у молодого иностранца, красавица так расхвалила их, что они тут же перешли на ее собственные пальцы.

   Кандид, возвращаясь домой с аббатом-перигорийцем, терзался угрызениями совести из-за измены Кунигунде. Аббат всей душой разделял его печаль: он получил всего лишь малую толику из пятидесяти тысяч франков, проигранных Кандидом, и из стоимости брильянтов, полуподаренных, полувыпрошенных. Он твердо решил воспользоваться всеми преимуществами, которые могло ему доставить знакомство с Кандидом. Он охотно говорил с Кандидом о Кунигунде, и тот сказал, что выпросит прощение у своей красавицы, когда увидит ее в Венеции.

   Перигориец удвоил любезность и внимание и выказал трогательное сочувствие ко всему, что Кандид ему говорил, ко всему, что он делал, ко всему, что собирался делать.

   - Значит, у вас назначено свидание в Венеции? - спросил он.

   - Да, господин аббат, - сказал Кандид, - я непременно должен там встретиться с Кунигундой.

   Потом, радуясь возможности говорить о той, кого любил, Кандид рассказал, по своему обыкновению, часть своих похождений с этой знаменитой уроженкой Вестфалии.

   - Полагаю, - сказал аббат, - что баронесса Кунигунда очень умна и умеет писать прелестные письма.

   - Я никогда не получал от нее писем, - сказал Кандид. - Посудите сами, мог ли я писать Кунигунде, будучи изгнанным из замка за любовь к ней? Потом меня уверили, будто она умерла, потом я снова нашел ее и снова потерял; я отправил к ней, за две тысячи пятьсот миль отсюда, посланца и теперь жду ее ответа.

   Аббат выслушал его внимательно и, казалось, призадумался. Вскоре он ушел, нежно обняв на прощанье обоих иностранцев. Назавтра, проснувшись поутру, Кандид получил письмо такого содержания:

   Это прелестное, это неожиданное письмо привело Кандида в неизъяснимый восторг; но болезнь милой Кунигунды удручала его. Раздираемый столь противоречивыми чувствами, он берет свое золото и брильянты и едет с Мартеном в гостиницу, где остановилась Кунигунда. Он входит, трепеща от волнения, сердце его бьется, голос прерывается. Он откидывает полог постели, приказывает принести свет.

   - Что вы делаете, - говорит ему служанка, - свет ее убьет. - И тотчас же задергивает полог.

   - Дорогая моя Кунигунда, - плача, говорит Кандид, - как вы себя чувствуете? Если вы не можете меня видеть, хотя бы скажите мне что-нибудь.

   - Она не в силах говорить, - произносит служанка.

   Дама протягивает с постели пухленькую ручку, которую Кандид сперва долго орошает слезами, а потом наполняет брильянтами; на кресло он кладет мешок с золотом.

   В это время входит полицейский, сопровождаемый аббатом-перигорийцем и стражею.

   - Так вот они, - говорит полицейский, - эти подозрительные иностранцы.

   Он приказывает своим молодцам схватить их и немедленно отвести в тюрьму.

   - Не так обращаются с иностранцами в Эльдорадо, - говорит Кандид.

   - Я теперь еще более манихей, чем когда бы то ни было, - говорит Мартен.

   - Куда же вы нас ведете? - спрашивает Кандид.

   - В яму, - отвечает полицейский.

   Мартен, к которому вернулось его обычное хладнокровие, рассудил, что дама, выдававшая себя за Кунигунду, - мошенница, господин аббат-перигориец - мошенник, ловко злоупотребивший доверчивостью Кандида, да и полицейский тоже мошенник, от которого легко будет откупиться.

   Чтобы избежать судебной процедуры, Кандид, вразумленный советом Мартена и горящий нетерпением снова увидеть настоящую Кунигунду, предлагает полицейскому три маленьких брильянта стоимостью в три тысячи пистолей каждый.

   - Ах, господин, - говорит ему человек с жезлом из слоновой кости, - да соверши вы все мыслимые преступления, все-таки вы были бы честнейшим человеком на свете. Три брильянта, каждый в три тысячи пистолей! Господи, пусть мне не сносить головы, но в тюрьму я вас не упрячу. Арестовывают всех иностранцев, но тем не менее я все улажу: у меня брат в Дьеппе в Нормандии, я вас провожу туда, и если у вас найдется брильянт и для него, он позаботится о вас, как забочусь сейчас я.

   - А почему арестозывают всех иностранцев? - спросил Кандид.

   Тут взял слово аббат-перигориец:

   - Их арестовывают потому, что какой-то негодяй из Артебазии, наслушавшись глупостей, покусился на отцеубийство ^[79] - не такое, как в тысяча шестьсот десятом году ^[80], в мае, а такое, как в тысяча пятьсот девяносто четвертом году ^[81], в декабре; да и в другие годы и месяцы разные людишки, тоже наслушавшись глупостей, совершали подобное.

   Полицейский объяснил, в чем дело.

   - О чудовища! - воскликнул Кандид. - Такие ужасы творят сыны народа, который пляшет и поет! Поскорее бы мне выбраться из страны, где обезьяны ведут себя, как тигры. Я видел медведей на моей родине, - людей я встречал только в Эльдорадо. Ради бога, господин полицейский, отправьте меня в Венецию. где я должен дожидаться Кунигунды.

   - Я могу отправить вас только в Нормандию, - сказал полицейский.

   Затем он снимает с него кандалы, говорит, что вышла ошибка, отпускает своих людей, везет Кандида и Мартена в Дьепп и поручает их своему брату. На рейде стоял маленький голландский корабль. Нормандец, получив три брильянта, сделался самым услужливым человеком на свете; он посадил Кандида и его слуг на корабль, который направлялся в Портсмут, в Англию. Это не по дороге в Венецию, но Кандиду казалось, что он вырвался из преисподней, а поездку в Венецию он рассчитывал предпринять при первом удобном случае.

   - Ах, Панглос, Панглос! Ах, Мартен, Мартен! Ах, моя дорогая Кунигунда! Что такое ваш подлунный мир? - восклицал Кандид на палубе голландского корабля.

   - Нечто очень глупое и очень скверное, - отвечал Мартен.

   - Вы хорошо знаете англичан? Они такие же безумцы, как французы?

   - У них другой род безумия, - сказал Мартен. - Вы знаете, эти две нации ведут войну из-за клочка обледенелой земли в Канаде и израсходовали на эту достойную войну гораздо больше, чем стоит вся Канада ^[82]. Мои слабые познания не позволяют мне сказать вам точно, в какой из этих двух стран больше людей, на которых следовало бы надеть смирительную рубашку. Знаю только, что в общем люди, которых мы увидим, весьма желчного нрава.

   Беседуя так, они прибыли в Портсмут. На берегу толпился народ; все внимательно глядели на дородного человека ^[83], который с завязанными глазами стоял на коленях на палубе военного корабля; четыре солдата, стоявшие напротив этого человека, преспокойно всадили по три пули в его череп, и публика разошлась, чрезвычайно довольная.

   - Что же это такое, однако? - сказал Кандид. - Какой демон властвует над землей?

   Он спросил, кем был этот толстяк, которого убили столь торжественно.

   - Адмирал, - отвечали ему.

   - А за что убили этого адмирала?

   - За то, - сказали ему, - что он убил слишком мало народу; он вступил в бой с французским адмиралом ^[84] и, по мнению наших военных, подошел к врагу недостаточно близко.

   - Но, - сказал Кандид, - ведь и французский адмирал был так же далеко от английского адмирала, как английский от французского?

   - Несомненно, - отвечали ему, - но в нашей стране полезно время от времени убивать какого-нибудь адмирала, чтобы взбодрить других.

   Кандид был так ошеломлен и возмущен всем увиденным и услышанным, что не захотел даже сойти на берег и договорился со своим голландским судовладельцем (даже с риском быть обворованным, как в Суринаме), чтобы тот без промедления доставил его в Венецию.

   Через два дня корабль был готов к отплытию. Обогнули Францию, проплыли мимо Лиссабона - и Кандид затрепетал. Вошли через пролив в Средиземное море; наконец добрались до Венеции.

   - Слава богу, - сказал Кандид, обнимая Мартена, - здесь я снова увижу прекрасную Кунигунду. Я надеюсь на Какамбо как на самого себя. Все хорошо, все прекрасно, все идет как нельзя лучше.

   Как только Кандид приехал в Венецию, он принялся разыскивать Какамбо во всех кабачках, во всех кофейнях, у всех веселых девиц, но нигде не нашел его. Он ежедневно посылал справляться на все корабли, на все барки; ни слуху ни духу о Какамбо.

   - Как! - говорил он Мартену. - Я успел за это время попасть из Суринама в Бордо, добраться из Бордо в Париж, из Парижа в Дьепп, из Дьеппа в Портсмут, обогнуть Португалию и Испанию, переплыть все Средиземное море, провести несколько месяцев в Венеции, а прекрасной Кунигунды все нет. Вместо нее я встретил лишь непотребную женщину и аббата-перигорийца. Кунигунда, без сомнения, умерла, - остается умереть и мне. Ах, лучше бы мне навеки поселиться в эльдорадском раю и не возвращаться в эту гнусную Европу. Вы правы, милый Мартен: все в жизни обманчиво и превратно.

   Он впал в черную меланхолию и не выказывал никакого интереса к опере alla moda ^[85] и к другим карнавальным увеселениям; ни одна дама не тронула его сердца. Мартен сказал ему:

   - Поистине, вы очень простодушны, если верите, будто слуга-метис, у которого пять-шесть миллионов в кармане, поедет отыскивать вашу любовницу на край света и привезет ее вам в Венецию. Он возьмет ее себе, если найдет; а не найдет - возьмет другую; советую вам, забудьте вашего слугу Какамбо и вашу возлюбленную Кунигунду.

   Слова Мартена не были утешительны. Меланхолия Кандида усилилась, а Мартен без устали доказывал ему, что на земле нет ни чести, ни добродетели, разве что в Эльдорадо, куда путь всем заказан.

   Рассуждая об этих важных предметах и дожидаясь Кунигунды, Кандид заметил на площади св. Марка молодого театинца ^[86], который держал под руку какую-то девушку. У театинца, мужчины свежего, полного, сильного, были блестящие глаза, уверенный взгляд, надменный вид, горделивая походка. Девушка, очень хорошенькая, что-то напевала; она влюбленно смотрела на своего театинца и порою щипала его за толстую щеку.

   - Согласитесь, - сказал Кандид Мартену, - что хоть эти-то люди счастливы. До сих пор на всей обитаемой земле, исключая Эльдорадо, я встречал одних только несчастных; но готов биться об заклад, что эта девушка и этот театинец очень довольны жизнью.

   - А я бьюсь об заклад, что нет.

   - Пригласим их на обед, - сказал Кандид, - и тогда посмотрим, кто прав.

   Тотчас же он подходит к ним, любезно приветствует и приглашает их зайти в гостиницу откушать макарон, ломбардских куропаток, осетровой икры, выпить вина 'Монтепульчано', 'Лакрима-Кристи', кипрского и самосского. Барышня покраснела, театинец принял предложение, и она последовала за ним, поглядывая на Кандида изумленными и смущенными глазами, на которые набегали слезы.

   Едва войдя в комнату Кандида, она сказала ему:

   - Неужели, господин Кандид, вы не узнаете Пакеты?

   При этих словах Кандид, который до того времени смотрел на нее рассеянным взором, потому что был занят только мыслями о Кунигунде, воскликнул:

   - Мое бедное дитя, вас ли я вижу? Когда я встретил доктора Панглоса, он был в славном состоянии, и вноваты в этом были вы, не так ли?

   - Увы! Это действительно я, - сказала Пакета. - Значит, вы уже все знаете. Я слышала о страшных несчастьях, постигших семью госпожи баронессы и прекрасной Кунигунды. Клянусь вам, моя участь не менее печальна. Я была еще очень неопытна, когда вы меня знали. Один кордельер, мой духовник, без труда обольстил меня. Последствия были ужасны; мне пришлось покинуть замок вскоре после того, как господин барон выставил вас оттуда здоровыми пинками в зад. Я умерла бы, если бы надо мной и не сжалился один искусный врач. В благодарность за это я некоторое время была любовницей этого врача. Его жена, ревнивая до бешенства, немилосердно избивала меня каждый день; не женщина, а настоящая фурия. Этот врач был безобразнейшим из людей, а я несчастнейшим из всех земных созданий: подумайте сами, каково постоянно ходить в синяках из-за человека, которого не любишь! Вы понимаете, господин Кандид, как опасно для сварливой женщины быть женой врача. Доктор, выведенный из себя поведением жены, дал ей выпить однажды, чтобы вылечить легкую простуду, такое сильное лекарство, что через два часа она умерла в страшных судорогах. Родственники дамы притянули его к уголовному суду; он сбежал, а меня упрятали в тюрьму. Моя невиновность не спасла бы меня, не будь я недурна собой. Судья меня освободил с условием, что он наследует врачу. Вскоре у меня появилась соперница, и меня выгнали без всякого вознаграждения. Я принуждена была снова взяться за это гнусное ремесло, которое вам, мужчинам, кажется таким приятным, а нам сулит неисчислимые бедствия. Я уехала в Венецию. Ах, господин Кандид, вы не представляете себе, что это значит - быть обязанной ласкать без разбора и дряхлого купца, и адвоката, и монаха, и гондольера, и аббата, подвергаясь при этом несчетным обидам, несчетным притеснениям! Иной раз приходится брать напрокат юбку, чтобы ее потом задрал какой-нибудь омерзительный мужчина. А бывает, все, что получишь с одного, украдет другой. Даешь взятки чиновникам, а впереди видишь только ужасную старость, больницу, свалку. Поверьте, я - одно из самых несчастных созданий на свете.

   В таких словах Пакета открыла свое сердце доброму Кандиду; присутствовавший при этом Мартен сказал ему:

   - Вот видите, я уже наполовину выиграл пари.

   - Но позвольте, - сказал Кандид Пакете, - у вас был такой веселый, такой довольный вид, когда я вас встретил; вы пели, вы ласкали театинца так нежно и непринужденно! Право, вы показались мне столь же счастливою, сколь, по вашему утверждению, вы несчастны.

   - Ах, господин Кандид, - отвечала Пакета, - вот еще одна из бед моего ремесла: вчера меня обокрал и избил какой-то офицер, а сегодня я должна казаться веселою, чтобы угодить монаху.

   С Кандида было довольно - он признал, что Мартен прав. Они сели за стол с Пакетой и театинцем: обед прошел довольно оживленно, и под конец все разоткровенничались.

   - Отец мой, - сказал Кандид монаху, - вы, мне кажется, так наслаждаетесь жизнью, что всякий вам позавидует; у вас цветущее здоровье, ваша физиономия выражает счастье, вы развлекаетесь с хорошенькой девушкой и как будто вполне довольны тем, что стали театинцем.

   - Признаться, я хотел бы, чтобы все театинцы сгинули в морской пучине, - сказал брат Жирофле. - Сотни раз брало меня искушение поджечь монастырь и сделаться турком. Мои родители заставили меня в пятнадцать лет надеть эту ненавистную рясу, чтобы увеличить наследство моего старшего брата, да поразит его, проклятого, господь бог! В обители царят раздоры, зависть, злоба. Правда, я произнес несколько плохих проповедей, и они принесли мне немного денег; впрочем, половину отобрал у меня настоятель; остальные я трачу на девчонок. Но когда я возвращаюсь вечером в монастырь, мне хочется разбить себе голову о стены дортуара. Все мои собратья чувствуют себя не лучше, чем я.

   Мартен обратился к Кандиду с обычным своим хладнокровием:

   - Не считаете ли вы, что я выиграл все пари целиком?

   Кандид дал две тысячи пиастров Пакете и тысячу - брату Жирофле.

   - Ручаюсь вам, - сказал он, - что с этими деньгами они будут счастливы.

   - Как раз напротив, - сказал Мартен, - ваши пиастры, быть может, сделают их еще несчастнее.

   - Ну, будь что будет, - сказал Кандид, - но кое-что меня все же утешает: я вижу, порою встречаешь людей, которых уже и не надеялся встретить. Если я нашел моего красного барана и Пакету, то, возможно, найду и Кунигунду.

   - От души желаю, - сказал Мартен, - чтобы она когда-нибудь составила ваше счастье, но сильно сомневаюсь в этом.

   - Вы очень жестоки, - сказал Кандид.

   - У меня немалый опыт, - сказал Мартен.

   - Вот посмотрите на этих гондольеров, - сказал Кандид, - они поют не умолкая!

   - Вы не знаете, какие они дома, с женами и несносными детишками, - сказал Мартен. - У дожа свои печали, у гондольеров - свои. Правда, все-таки участь гондольера завиднее, нежели участь дожа, но, я думаю, разница так невелика, что о ней и говорить не стоит.

   - Мне рассказывали, - сказал Кандид, - о сенаторе Пококуранте ^[87], который живет в прекрасном дворце на Бренте ^[88] и довольно охотно принимает иностранцев. Утверждают, будто этот человек никогда не ведал горя.

   - Хотел бы я посмотреть на такое диво, - сказал Мартен.

   Кандид тотчас же послал просить у господина Пококуранте позволения навестить его на следующий день.

   Кандид и Мартен сели в гондолу и поплыли по Бренте ко дворцу благородного Пококуранте. Его сады содержались в отличном порядке и были украшены великолепными мраморными статуями; архитектура дворца не оставляла желать лучшего. Хозяин дома, человек лет шестидесяти, известный богач, принял наших любознательных путешественников учтиво, но без особой предупредительности, что смутило Кандида и, пожалуй, понравилось Мартену.

   Сначала две девушки, опрятно одетые и хорошенькие, подали отлично взбитый шоколад. Кандид не мог удержаться, чтобы не похвалить их красоту, услужливость и ловкость.

   - Они довольно милые создания, - согласился сенатор. - Иногда я беру их к себе в постель, потому что городские дамы мне наскучили своим кокетством, ревностью, ссорами, прихотями, мелочностью, спесью, глупостью и сонетами, которые нужно сочинять или заказывать в их честь; но и эти девушки начинают мне надоедать.

   Кандид, прогуливаясь после завтрака по длинной галерее, был поражен красотою висевших там картин. Он спросил, каким художником написаны первые две.

   - Они кисти Рафаэля, - сказал хозяин дома. - Несколько лет назад я из тщеславия заплатил за них слишком дорого. Говорят, они из лучших в Италии, но я не нахожу в них ничего хорошего: краски очень потемнели, лица недостаточно округлы и выпуклы, драпировка ничуть не похожа на настоящую материю - одним словом, что бы там ни говорили, я не вижу здесь верного подражания природе. Картина нравится мне только тогда, когда при взгляде на нее я словно созерцаю самое природу, но таких картин не существует. У меня много полотен, но я уже более не смотрю на них.

   Пококуранте в ожидании обеда позвал музыкантов. Кандиду музыка показалась восхитительной.

   - Этот шум, - сказал Пококуранте, - можно с удовольствием послушать полчаса, не больше, потом он всем надоедает, хотя никто не осмеливается в этом признаться. Музыка нынче превратилась в искусство умело исполнять трудные пассажи, а то, что трудно, не может нравиться долго. Я, может быть, любил бы оперу, если бы не нашли секрета, как превращать ее в отвратительное чудище. Пусть кто хочет смотрит и слушает плохонькие музыкальные трагедии, сочиненные только для того, чтобы совсем некстати ввести несколько глупейших песен, в которых актриса щеголяет своим голосом; пусть кто хочет и может замирает от восторга при виде кастрата, напевающего монологи Цезаря или Катона и спесиво расхаживающего на подмостках. Что касается меня, я давно махнул рукой на этот вздор, который в наши дни прославил Италию и так дорого ценится высочайшими особами.

   Кандид немного поспорил, но без особой горячности. Мартен согласился с сенатором.

   Сели за стол, а после превосходного обеда перешли в библиотеку. Кандид, увидев Гомера, прекрасно переплетенного, начал расхваливать вельможу за его безукоризненный вкус.

   - Вот книга, - сказал он, - которой всегда наслаждался великий Панглос, лучший философ Германии.

   - Я ею отнюдь не наслаждаюсь, - холодно промолвил Пококуранте. - Когда-то мне внушали, что, читая ее, я должен испытывать удовольствие, но эти постоянно повторяющиеся сражения, похожие одно на другое, эти боги, которые вечно суетятся, но ничего решительного не делают, эта Елена, которая, послужив предлогом для войны, почти не участвует в действии, эта Троя, которую осаждают и никак не могут ваять, - все это нагоняет на меня смертельную скуку. Я спрашивал иной раз ученых, не скучают ли они так же, как я, при этом чтении. Все прямодушные люди признались мне, что книга валится у них из рук, но что ее все-таки надо иметь в библиотеке, как памятник древности, как ржавые монеты, которые не годятся в обращении.

   - Ваша светлость, конечно, иначе судит о Вергилии? - спросил Кандид.

   - Должен признать, - сказал Пококуранте, - что вторая, четвертая и шестая книги его 'Энеиды' превосходны; но что касается благочестивого Энея, и могучего Клоанта, и друга Ахата, и маленького Аскания, и сумасшедшего царя Латина, и пошлой Аматы, и несносной Лавинии, то вряд ли сыщется еще что-нибудь, столь же холодное и неприятное. Я предпочитаю Тассо ^[89] и невероятные россказни Ариосто ^[90].

   - Осмелюсь спросить, - сказал Кандид, - не испытываете ли вы истинного удовольствия, когда читаете Горация?

   - У него есть мысли, - сказал Пококуранте, - из которых просвещенный человек может извлечь пользу; будучи крепко связаны энергичным стихом, они легко удерживаются в памяти. Но меня очень мало занимает путешествие в Бриндизи, описание дурного обеда, грубая ссора неведомого Рупилия ^[91], слова которого, по выражению стихотворца, 'полны гноя', с кем-то, чьи слова 'пропитаны уксусом'. Я читал с чрезвычайным отвращением его грубые стихи против старух и колдуний ^[92] и не нахожу ничего, достойного похвалы, в обращении Горация к другу Меценату ^[93], в котором он говорит, что если этот самый Меценат признает его лирическим поэтом, то он достигнет звезд своим возвышенным челом. Глупцы восхищаются всем в знаменитом писателе, но я читаю для собственного услаждения и люблю только то, что мне по душе.

   Кандид, которого с детства приучили ни о чем не иметь собственного суждения, был сильно удивлен речью Пококуранте, а Мартен нашел такой образ мыслей довольно разумным.

   - О, я вижу творения Цицерона! - воскликнул Кандид. - Ну, этого-то великого человека вы, я думаю, перечитываете постоянно?

   - Я никогда его не читаю, - отвечал венецианец. - Какое мне дело до того, кого он защищал в суде - Рабирия или Клуенция? С меня хватает тяжб, которые я сам вынужден разбирать. Уж скорее я примирился бы с его философскими произведениями; но, обнаружив, что и он во всем сомневался, я заключил, что знаю столько же, сколько он, а чтобы оставаться невеждой, мне чужой помощи не надо.

   - А вот и труды Академии наук в восьмидесяти томах! - воскликнул Мартен. - Возможно, в них найдется кое-что разумное.

   - Безусловно, - сказал Пококуранте, - если бы среди авторов этой чепухи нашелся человек, который изобрел бы способ изготовлять - ну, скажем, булавки. Но во всех этих томах одни только бесполезные отвлеченности и ни одной полезной статьи.

   - Сколько театральных пьес я вижу здесь, - сказал Кандид, - итальянских, испанских, французских!

   - Да, - сказал сенатор, - их три тысячи, но не больше трех десятков действительно хороши. Что касается этих сборников проповедей, которые все, вместе взятые, не стоят одной страницы Сенеки ^[94], и всех этих богословских фолиантов, вы, конечно, понимаете, что я никогда не заглядываю в них, да и никто не заглядывает.

   Мартен обратил внимание на полки, уставленные английскими книгами.

   - Я думаю, - сказал он, - что республиканцу должна быть по сердцу большая часть этих трудов, написанных с такой свободой,

   - Да, - ответил Пококуранте, - хорошо, когда пишут то, что думают, - это привилегия человека. В нашей Италии пишут только то, чего не думают; люди, живущие в отечестве Цезарей и Антониев, не осмеливаются обнародовать ни единой мысли без позволения монаха-якобита ^[95]. Я приветствовал бы свободу, которая вдохновляет английских писателей, если бы пристрастность и фанатизм не искажали всего, что в этой драгоценной свободе достойно уважения.

   Кандид, заметив Мильтона, спросил хозяина, не считает ли он этого автора великим человеком.

   - Мильтона? - переспросил Пококуранте. - Этого варвара, который в десяти книгах тяжеловесных стихов ^[96] пишет длинный комментарий к Первой Книге Бытия; этого грубого подражателя грекам, который искажает рассказ о сотворении мира? Если Моисей говорит о Предвечном Существе, создавшем мир единым словом, то Мильтон заставляет Мессию брать большой циркуль из небесного шкафа и чертить план своего творения! Чтобы я стал почитать того, кто изуродовал ад и дьяволов Тассо, кто изображал Люцифера то жабою, то пигмеем и