Вельтман Александр Фомич - Радой

псиланти надеялся видеть во мне ка­кого-нибудь тайного к нему посла. Глаза его горели ожи­данием приятной новости, но, выслушав меня, он принял пасмурный вид и хотел что-то спросить еще, как вдруг во­шел кто-то вроде адъютанта и доложил о приезде Тодора Владимиреско.

   - Пусть войдет, - сказал Ипсиланти важно. - Извините, - продолжал он, - мне нужно переговорить; войдите в эту комнату на время.

   И он показал на двери. Я вошел; это была спальня. Справа между печкой и стеной был широкий, крытый гу­стым пунцовым трином диван, заменявший ложе; на свер­нутом в головах шелковом матраце лежал ночной колпак; влево от двери другой диван; напротив - стенные шкапы и посредине образная.

   От нечего делать я развернул лежавшую на столике книгу, переплетенную в бархат. То был "Триодион, пове­лением и иждивением Всесветлейшей Княгини Елены, Божиею милостию начальницы и владычицы земли Влашкою, супружницы Пресветлого господара Иона Матфия Бесарабы, в Господарской их типографии, яже в Столечном граде Терговишти. В лето бытия мира 7157".

   Едва я успел прочесть это, как раздался громкий голос:

   - Мы фоарте букур, кы вы вдэ сенатов, prince! {князь (франц.)} - Это обыкновенное молдавское приветствие: "Очень рад, что вас вижу в добром здоровьи".

   Любопытство заставило меня сесть на диване подле са­мой двери, так что весь разговор Ипсиланти с Тодором был мне слышен.

   - Садитесь, господин Владимиреско, - сказал Ипси­ланти по-французски. - Нам давно пора переговорить с ва­ми лично.

   - Готов слушать, - отвечал Тодор.

   - Вы знаете уже ту великую цель, для которой я сюда прибыл?

   - Как видно из ваших собственных прокламаций, вы приняли на себя труд освободить Грецию от ига турец­кого.

   - Так точно. Приняв на себя начальство над этерией, я воззвал к народам, угнетенным игом варваров, и на первом шагу встречаю противоречие - в ком же? В тех, которые должны были торопиться под знамена свободы!

   - Диван княжества желал знать: кто возложил на вас великое дело освобождения Греции и кто уполномочил вас к воззванию на общее восстание против турков? Диван послал к вам депутата Павла Македонского...

   - Полно-те, сударь: этот депутат был от вас, а не от Дивана!

   - Это ваше предположение... Не я, а Диван просил вас сообщить ему ваше полномочие.

   - Кто уполномочил меня? - сказал гордо Ипсилан­ти. - Вы знаете, кто я?

   - Знаю. Вы служили в русской службе генералом, я служил поручиком, но здесь не Россия.

   - Неужели вы думаете, что я обязан открывать Ди­вану Валахии тайны европейских конгрессов? Неужели Диван не постигает, к чему клонится столько уже лет по­литика всех европейских держав?

   - Для исполнения целей своих европейской политике не нужно было поручать вам сбирать в Молдавии и Ва­лахии бродяг и нищих, чтобы избавить Европу от турок.

   - Вы, сударь, дерзки! Вы враг своего отечества! Ваша цель пользоваться смутами и водить своих бродяг, пандуров, на грабеж!

   - Ваши титлы не лучше моих!.. Да что об этом гово­рить! Вы делайте, что знаете; я буду делать, что я знаю.

   - У нас общий враг, сударь, и мы должны действовать общими силами, а не допрашивать друг друга о пра­вах.

   - Ваши враги - турки, а наши - греки фанариоты. Разница видна из ваших и моих прокламаций... Ваше поле в Греции - идите за Дунай, и наше дело спровадить гре­ческих господарей туда же. Здесь им не место - довольно им сбирать дяжму {Дяжма - десятая часть (прим. автора)} с княжеств; пусть идут под ваше зна­мя освобождать Грецию от ига и избавить нас от своего ига. Что мы за ферма для вас! У вас есть свои земли и ра­бы - дерите с них хоть три кожи!

   - Господин слуджар... {Чин Тодора при князе Валашском (прим. автора)}

   - Вайвода, а не слуджар, господин Ипсиланти, - сказал Тодор, стукнув саблей о пол.

   - Извольте молчать!

   - С араку да мини! {Это выражение слово в слово: "бедный я!" Но от тона, которым произнесено, значит почти то же, что "чорт меня возьми!" (прим. автора)} Как я вас боюсь!

   - Я вас скоро заставлю бояться!

   - Ну до тех пор прощайте!

   - Остановитесь, господин Владимиреско!

   - Я стоять не люблю; если угодно, сяду. Языком биться также не люблю.

   - Собственно из предостережения вас и чтобы преду­предить раздоры, я должен вам сказать...

   Ипсиланти стал говорить тихо, я не слыхал ни слова. Вдруг он подошел к двери спальни; я отскочил от нее и сел на диван.

   - Пожалуйте сюда, - сказал он мне по-русски, отворяя дверь.

   Я вошел в кабинет и с любопытством взглянул на Тодора, сидящего на диване в лиловом бархатном, шитом зо­лотом фермеле; за поясом его торчали два пистолета. Турецкая сабля золотого чекана, осыпанная дорогими ка­меньями, перегнулась через колено. На голове была крас­ная феска, а подле, на диване, лежала одноцветная с фер­меле капа, или скуфья, также шитая золотом. Он был смуглый, с длинными усами человек, с глазами, как уголья.

   - Вы отправитесь обратно; я дам вам прикрытие до Леова, - сказал мне Ипсиланти, хлопнув несколько раз в ладоши.

   Вошел прежний докладчик.

   - Капитан Христиари! назначьте отряд из двадцати человек проводить их до Леова, - сказал Ипсиланти. - Кланяйтесь моим знакомым в России, - продолжал он, обратясь ко мне. - Скажите им, что дела мои идут хорошо. Прощайте!

   "Драма кончилась комедией", - думал я, выходя из ка­бинета.

   Христиари проводил меня из курте на квартиру, в дом какого-то боярина. Тут до изготовления к отъезду угости­ли меня обедом.

   - Нет, боярин, здесь умрешь с голоду! - сказал мне мой Иван, возвратясь из кухни, где также угощали его обедом. - Нет! я не едок с цыганами! Да это просто зараза... прости Господи!.. Намесили какой-то черной муки в котле да и вывалили на грязный стол комом; принесли вонючего творогу в засаленной тряпке да и говорят: пуфтим!... {просим (молдав.)} "Нет, господа! Я не могу есть этого пуфтим!" - сказал я, да и встал из-за стола; помолился Богу, да и пошел.

   Жаль мне было смотреть на голодного Ивана, но нечем было помочь. Лошади были уже готовы.

  

  

   Мне дали доброго коня, оседланного турецким седлом. Арнаут подвел его, держа за мундштук; я взял шелковый повод и засел, как в вольтеровских креслах. Мой новый капитан с 20 арнаутами гарцевал уже по двору в ожида­нии, пока усядусь я на седле и двинусь с места.

   Мы отправились вдоль по Яломице на Урзичени. Поч­ти в каждом селении мой капитан требовал себе ватаву {приказчика (молдав.)}, требовал фатир ши манынк, а потом ракю ши жин" {Квартиру и обедать; водки и вина (прим. автора)}.

   Эти частые закуски ужасно бесили меня; зато мой Иван был сыт и доволен.

   - Ей-Богу, здешняя ракю гораздо лучше нашего пен­ника, - говорил он каждый раз, когда ему подносили боль­шой пагарь фруктового спирту. - А жизнь дешевле ла­вочной воды!

  

   Народ здесь, кажется, привык к посещениям и требованиям нежданных и незваных гостей, которые распо­ряжаются в деревнях, как в своем доме. Беспрекословно поили и кормили нас и лошадей наших, не спрашивая, что мы за люди. Двадцати человек каларашей {вершник, верховой (прим. автора)}, и особенно арнаутов, достаточно было, чтобы меня везде величали мариета {Ваше величие (прим. автора)}. - Здесь наружность человека служит вместо вида, а уменье приказывать есть уже право на всевозможные беспрекословные требования.

   Ни малай, ни плачинды, ни лапти-акру, ни брынза не нравились мне; до самых Урзичень питался я только яйца­ми и лапти-дульче {Малай - хлеб из кукурузной муки, плачинды - слоеные пироги; лапти-акру - кислое молоко; брынза - творог; лапти-дульче - сладкое молоко (прим. автора)}. В Урзиченях заехали мы в кафэнэ, но и тут я должен был довольствоваться жареной барани­ной, соленой рыбой, каракатицами, маслинами, чашкой кофе и трубкой. На третий день мы приехали в Рымник, памятный победою Суворова в 1789 году, и остановились в доме одного бояра, где квартировал начальник неболь­шого отряда войск Ипсиланти.

   Без дальних церемоний проводник мой передал меня ему, как пароль, а сам, закусив и осушив око вина, уехал, не пожелав мне даже доброго пути.

   Новый капитан, которому я был сдан на руки, чтобы доставить меня здрава и невредима в Леово, был доволь­но молодой мужчина, смуглый, но приятный, хотя и су­ровой наружности, в черной венгерке, перепоясанной шел­ковым снурком - портупеей турецкой сабли, в черной скуфье, шитой серебряными снурками.

   Я удивился, когда он подошел ко мне и сказал:

   - Капитан Раджул казал мне, што вы русский; еде­те от князя Псиланта до Каподистрия.

   - Я русский, - отвечал я, - еду в Россию, но не от князя Ипсиланти и не к Каподистрию. - И я рассказал ему случай, который занес меня в Валахию.

   - Хм! - произнес капитан, пыхнув дымом. Тем и кончился наш разговор. Поездка отложена была до утра, по­тому что уже смерклось. Усталость от верховой езды то­мила меня, и я уснул мертвым сном на мягком диване.

   - Время на конь! - сказал мне капитан чем свет, и я должен был расстаться с спокойным ложем.

  

   - Коня крылатого! - вскричал он, сходя с крыльца, и, не ожидая меня, вскочил на коня, которого ему подвели, и поехал, распевая:

  

   Што ти е, Стано,

   Што ти е, кузум?

   Ах! беним Стано,

   Тъ болна лежишь!..

   - Глава мъ боли,

   Треска мъ втреси!

   Ах! биним Аго,

   Ке-да я умру!

   - Не бойсе, Стано!

   Не бойсе, кузум!

   Ах! беним Стано,

   Иа ке-ть пишу

   Три хаймалишки,

   Но то за треска,

   Друго за глова,

   Троти за зло-болезь!

   - Что с тобой, Стано?

   Что с тобой, друг мой?

   Милая Стано,

   Ты заболела!

   - Голову ломит,

   Холод по членам.

   Ах! милый Аго!

   Если умру я!

   - Не бойся, Стано!

   Не бойся, друг мой!

   Я приготовлю

   Три талисмана.

   Один от лому,

   Другой от дрожи,

   Третий от язвы -

   От злой болезни.

   (Пер. автора.)

  

   Я заучил его песню, пока мы поднялись на гору за местечком. Влево вздымался Карпат; вправо, по равнине, исчезал в тумане Рымник.

   - Скажите, пожалуйста, - спросил я капитана, - неужели в такой маленькой речке могло потонуть целое войско?

  

   - Мутна тече риека валовита,

   Она валья древлье и каменье, -

  

   отвечал он мне и потом запел снова:

  

  

   - Вы, верно, из булгар? - спросил я снова, желая завести с ним разговор.

   - Сербии, - отвечал он мне отрывисто и начал мушт­ровать своего лихого коня и разговаривать с ним.

  

   К обеду приехали мы в Фокшаны и остановились в мо­настыре, обнесенном высокими стенами.

   Один из монахов знаком был моему сербу. Радушно встретил он нас и угостил сладкими постными блюдами из рыбы и пилава... Целую банарилку вина принес он из погреба. Серб пил вино, как воду; оно его развеселило.

   После обеда я взошел на стену монастыря и наслаж­дался видами окрестностей. К северу тянулись на нет от­расли Карпата, ограничивая собою реку Сырет; к востоку ровная площадь, ограничиваемая в синей дали Задунай­ским берегом и возвышениями над крепостью Мачипом; к югу безграничная степь, как море, а запад весь заграж­ден лесистым Карпатом; у подножия его, верстах в деся­ти от Фокшан, по холмистому скату расстилались слав­ные виноградники Одубештские.

   Когда я воротился в келью, на столе стоял уже огром­ный стакан светло-янтарного цвета.

   - Пие, брате! - сказал мне серб, подавая стакан. - Пие! меж нама здравье и веселье!.. В раз!.. Так! - приба­вил он, поглаживая усы.

   - Еще! - вскричал он, протянув ко мне одну руку и наливая другою вино.

   - Теперь пие, брате, за здравье моей сестрицы Лильяны! Пие рЩйно в?но! Была у меня сестра, да не стало!

   Эти слова произнес он так, что голос его как будто ущемил меня за сердце; из глаз его капнула слеза в стакан. Он приподнял его и смотрел долго на свет, как будто ожидая, чтобы слеза - горечь сердца - распустилась в ви­не лекарством от боли его; потом он чокнулся со мной и выпил залпом.

   - Где ж ваша сестра? - спросил я невольно, взяв его с участием за руку.

   - В Руссие, - отвечал он.

   - Вы были в России?

   - На службе.

   - Зачем же вы оставили Россию?

   - Так надо было! - сказал он, садясь на диван. - Так надо было, - повторил он и замолк, но заметно было же­лание его облегчить себя от скопившихся воспоминаний рассказом.

   - Отчего же надо было? - спросил я его.

   - А вот, - отвечал он, - отец мой жил в особитом приятельстве и побратимстве с отцом Лильяны; еще в годину сербского воеванья с турками дали они друг другу слово породниться по детям, а в десяту годину отец Лильяны взял меня в полк свой, и жил я у него, как родной, и приехал с ним в Москву, а потом пошли на воеванье с французом. По возврате из Парижа отец Лильяпы поки­нул службу, а мне сказал: аиде служить еще царю и цар­ству, пока будет твоя невеста на взрасте. Любил меня он, как сына, да не любила меня его жентурина, откинула сестрицу от сердца, разладила слово, раздружила дружбу, змея люта, Божья отпаднице!.. А как любила своего же­ниха моя Лильяна: звала златСем, соколом, милойцем! Да­вала залог за сердце!.. Вот ту был тот залог... ту был лик Божий да образ сестрицы, да обреченья перстень... Все возврАтил ей... Сестра, сестра, моя сладко рано!.. {заря (прим. автора)} - Гово­ря сии слова, он показал мне пустую ладонку, висевшую у него на шее на голубой ленте.

   - Вот прошли три года еще на службе. Два года не видал я сестрицы; минуло ей восемнадцать лет. Мыслю: скоро будет она моею! Да приехал ко мне брат Лильяны и говорит: любит она другого, не езди, не бери ее в жены по отцовской воле... "Правда ли то?" - спросил я. Он поло­жил руку на сердце. "Ну! будь счастлива, Лильяна, - не насиловать сердце!"

   - И она изменила? - вскричал я, тронутый рассказом его.

   - Над сердцем две воли, брате, - своя да Божья. Я от­писал к отцу, дабы не ждал меня, а сестрице возвратил за­лог... Бог с нею! Ту ни каке надежде, ни другого суда, ни спасенья нема! Ништа не поможе, кад сердце от сердца отпаде!

   - Может быть, ее принудила мать отказаться от вас?

   - Кад нема у своего сердца совета, чуждое сердце правит его на все четыре страны!

   - Что ж вы: писали к невесте своей и ее отцу?

   - Отписал кратко: "Отчизна моя Сербия вздымает оружье на своего притеснителя турка; не время мне ду­мать теперь о женитьбе, еду на родину, на воеванье; бритка сабля моя невеста!.. Нек погинет юнак {у балканских народов - храбрец, удалец.} на юнашству!"

   Этими словами он прервал рассказ свой и упорно мол­чал. С сожалением смотрел я на его суровое, но приятное лицо. Странны казались мне высказанные им понятия, но сколько было в них снисходительности к слабому сердцу! Без жалоб на судьбу и на людей он покорялся предопре­делению, несмотря на то что для души его не оставалось уже счастия на земле. С Лильяной все для него погибло; по так решительно отказаться от всех надежд, так сурово поступить с самим собою... то было бы непонятно, невоз­можно для каждого, кто сколько-нибудь дорожит жизнью и ее соблазнами!

   На другой день рано мой добрый серб сказал мне: "Ну, аиде путем с миром! Не забудь сербина Радоя Вранковича!"

   - Не забуду! - отвечал я и пустился в дорогу, со­провождаемый двумя арнаутами из сербов.

  - VII

   Через два дня я был уже в Леовском карантине. Шест­надцать дней, проведенных в нем посреди атмосферы, изоб­ретенной Гитоном де Морво, показались мне столетиями, во время которых повторилось все прошедшее, со всеми своими загадками, радостями и горем.

   Эту тоску вознаградило свидание с братом в Бендерах. Но я у него недолго пробыл; он был снисходителен к то­ропливому моему сердцу. Через две недели я уже подъез­жал к Москве. Сердце не находило места в груди. Бли­зость к счастию выразилась во мне страданием, черные мысли пугали меня: то думалось мне, что я уже опоздал, Елена влюблена в другого, - и я приказывал ямщику ехать тише; то отец выдал ее насильно, и она умирала от тоски, молила меня, чтобы я торопился, - и я гнал ямщика.

   Подъезжаю к дому Мемнона; ворота заперты, ставни притворены... я вздрогнул... Что это значит? Где Мемнон? Дворник не знает.

   Я остановился у своих родных. На другой же день узнал я, что Елена в Москве. Но каким образом явиться мне в дом?

   Я решился написать письмо к ее матери: просил ее уве­домить меня о Мемноне. С нетерпением ждал я ответа; ответ принесли... "Одеваться!" - вскричал я, как безум­ный. Мать Елены писала: "Ожидаю вас к себе и лично хо­чу поговорить с вами о вашем друге".

   Через несколько минут я уже был перед нею. Она при­няла меня как родного, представила мужу своему как дру­га его племянника Мемнона и поразила меня известием, что Елена больна и что они приехали в Москву для поль­зования водами. Я едва мог продолжать разговор, когда она сказала мне о том.

   Тщетно ожидал я выхода Елены. Потеряв надежду ее видеть, сбирался уже домой, но слова отца и матери - "мы вас ожидаем обедать, попросту, без чинов, как родного" - оживили меня. Если б и взор Елены подтвердил то же! Но ее не было...

   Я приехал к обеду. Елена не вышла к столу, но отец и особенно мать Елены так занимались мной, так осыпали расспросами и ласками, что не было мгновения, которое мог бы я посвятить мысли об Елене.

   Во время утреннего визита я был так рассеян, что за­был спросить о Мемноне, за обедом, однако ж, я вспомнил об нем.

   - Так и вы не имеете никакого известия об нем? - спросил отец.

   - Решительно никакого, - отвечал я с удивлением.

   - А я только что хотел от вас узнать что-нибудь. Мо­жет быть, дружбу он предпочитает родству.

   - Бог знает, что с ним сделалось: он вдруг пропал из Москвы; даже не простился с нами, - сказала мать, - и с тех пор ни слуху, ни духу.

   - И никто не знает, куда он поехал? - спросил я.

   - Никто. Однако ж до нас дошли новости очень не­приятные: говорят, что он совсем потерялся.

   - Мемнон потерялся?

   - Да! Слава недобрая, - продолжал отец. - Влюбился в какую-то горничную и увез ее. Продал свое имение близ Москвы, купил другое в захолустье и никого знать не хо­чет... Впрочем, и хорошо делает... После подобного поступ­ка возможно ли показываться на глаза?

   - О, не может быть! - вскричал я невольно. - Мем­нон не унизится до такой степени!

   - Э-эх, молодой человек! Чего не делает своя воля и богатое наследство? Рано Мемнон вышел из отцовских рук - вот вся беда.

   - Неужели вы не знали Мемнона и понятий его, что так говорите об нем, - хотел я сказать, как вдруг вошла Елена. Я онемел, смотрел на нее... и не верил своим гла­зам... Та ли это Елена, которую я видал не более, как за несколько месяцев? О, это была та же Елена, но с томным взором вместо живого, с бледностию на лице вместо ру­мянца; слабая вместо воздушной, быстрой; молчаливая вместо игривой, беззаботной, говорливой Елены.

   - Вы не узнаете меня? - сказала она тихим голосом, с насильственною улыбкою. Она теперь еще поправилась, - сказала мать: - воды ей помогли!..

   - Бог знает! - сказала Елена на слова матери.

   - Твоя собственная неосторожность виною болезни твоей, - продолжала мать. - Пришла же охота сидеть по вечерам на крыльце... Это было вскоре после вашего отъ­езда... осень была сырая... долго ли простудиться...

   Я покраснел от слов: "вскоре после вашего отъезда!" "Ах, Елена, Елена! Ты пожертвовала для своей грусти здоровьем!" - думал я, взглянув на нее, и мне казалось, что слова матери и ее пристыдили. Как она была хороша! "Задумчивость ее принадлежит мне, - говорило мое серд­це. - О, Мемнон! если бы ты был здесь, ты передал бы ей мои чувства... Но объясняться самому... века пройдут - и я не осмелюсь сказать Елене, что я ее люблю".

   Меня принимали как родного. Часто проводил я по це­лым дням близ Елены, но болезненная слабость как будто пересиливала чувства - и она была задумчива, грустна, молчалива, а я становился час от часу дичее, не знал, что говорить, боялся даже встречаться с ее взорами.

   "Курс вод был кончен - и все кончено", - думал я. Начались сборы, и я готовился уже на разлуку, но неожи­данное приглашение от отца и матери ехать с ними в де­ревню оживило все мои надежды.

   Во время дороги я никому не уступал забот о спокой­ствии Елены. По приезде в деревню мне было дано право водить Елену под руку во время прогулок, которые пред­писаны были ей доктором. Я ходил с ней часто один, гово­рил ей обо всем, кроме того, что хотел бы сказать ей, а она была постоянно уныла. Дни проходили; мы как будто таи­ли друг от друга чувства свои и, кажется, вечно остались бы в таком грустном положении, если бы сама мать не на­чала говорить мне об Елене.

   - Елена совершенно переменилась, - сказала она, - но эта перемена не может быть следствием болезни... Мне кажется, что и у нее и у вас есть какая-нибудь тайна... Не знаю, кого первого допросить?.. Зачем же таить от отца и матери? - И с сими словами она так проницательно взглянула на меня, что я вспыхнул и, как безумный, схва­тил ее руку и начал целовать.

   - Мемнон говорил мне... - продолжала она. - Счастие Елены для меня всего дороже... я нисколько не против­люсь... Муж мой также вас полюбил... О, как я счастлив! - вскричал я и, кажется, тысячу раз повторял ей одно и то же, между тем как она называ­ла уже меня сыном своим и читала наставления о вечной любви к жене, о верности, об обязанностях мужа, о прида­ном... и наконец взяла меня за руку, и я очутился перед отцом.

   - Жена объявила мне ваше желание, - сказал он, - я не прочь.

   Призвали Елену, спросили ее согласия.

   - От вашей воли завишу я, - отвечала она, и отец и мать благословили нас.

   В восторге собственном мне казалось, что все разделя­ло мои чувства. Задумчивость Елены приняла в глазах моих другой смысл: это томность любви, которая так при­стала ко всякой женщине; это нетерпеливость сердца на­сладиться скорее счастием, - думал я и во все непродол­жительное время приготовлений к свадьбе был в каком-то припадке безумия, от которого опомнился тогда уже, когда мысль - "она твоя!" пробудила меня от очарования.

   Что ж она не радуется? Что ж она так холодна? Что ж она не сожмет меня в своих объятиях и уста ее непо­движны? Неужели от болезни иссяк в ней весь огонь люб­ви? Что ж она не отвечает на ласки ласками?

   Я стал мужем Елены, но с первых минут сбывчивости желаний она заразила меня своею грустью, задумчивостью и молчаливостью, только не холодностью - нет, я не мог быть холоден к ней! Как птицелов, я расставлял силки, чтобы изловить нежное чувство ее ко мне, но оно в ней, ка­жется, и не водилось никогда, как райская птица на се­вере.

   Медленно проходили дни. О Мемноне я не имел ника­ких известий. В одно и то же время ни дружбы, ни люб­ви - тяжко!

   Через год счастие порадовало меня рождением прекрас­ного младенца, совершенно похожего на мать свою. Как будто заменяя чувства ее, он мне улыбался, и мне каза­лось, что улыбается мне сама Елена.

   Я почти не отходил от него, когда он спал; садился близ колыбели и ожидал его пробуждения.

   Однажды я упомянул о Мемноне при няне, которую наняли мы для ребенка.

   - Позвольте узнать, - спросила она, - не про Мемнона ли Васильевича вы изволите говорить?

   - Ты его знаешь?

   - Вряд ли у кого еще есть такое имя, - сказала она, - потому-то я и узнала его.

   В самом деле, отец Мемнона выбирал всегда странные, малоупотребительные имена для детей своих: сестра Мем­нона называлась Фомаидой.

   - Но где ж ты знала Мемнона? - спросил я.

   - Он бывал в нашем доме, - отвечала няня. - Ах! су­дарь, если бы порадовали меня, - продолжала она, вздох­нув, - не изволите ли вы знать что-нибудь про Веру Ива­новну?

   - Про Веру Ивановну? - повторил я.

   - Как бы хотелось проведать мне про этого ангела! Достиг ли-то Мемнон Васильевич до своего желания?

   - Но кто такая Вера Ивановна?

   - Она, сударь, - отвечала няня, смутясь, - она благо­родная, воспитанница барыни... Барыня взяла ее к себе на воспитание из своей дальней деревни, что купил Мем­нон Васильевич...

   - Он купил деревню?

   - Село Шарково, - продолжала няня. - Барыня дума­ла, что он женится на барышне, а он полюбил Верочку. Барыня прогневалась да и послала ее в деревню, а Мемнон Васильевич узнал, что она приписана к селу Шаркову, и купил село... Да от барыни не утаилось - она и отошли голубушку дочку свою в соседский монастырь, на руки к знакомой игуменье, чтобы хоть постричь ее, да не выда­вать Мемнону Васильевичу.

   - Дочь свою? - спросил я с удивлением.

   - Виновата: Веру Ивановну, сударь, не дочку, ей-Бо­гу, не дочку! - почти вскрикнула, спохватись, няня.

   Рассказ няни пояснил мне недобрые слухи про Мемно­на. Я не заботился о подробностях, в которых должно было что-нибудь скрываться; мне нужно было знать только, где он. Расспросив, в какой губернии и в каком уезде село Шарково, я немедленно пустился в дорогу.

  - VIII

   На пятый день я подъезжал уже по проселку, извиваю­щемуся между волнами золотых колосьев барского поля, к селению, которое тянулось в одну линию под грустным еловым лесом. То было Шарково. Проехав ряд курных изб и деревянную церковь, я увидел помещичий дряхлый дом с полуразрушенною оградою; двор зарос густою травою, как заповедный луг; повсюду запустение.

   "Куда я приехал? Может ли быть, чтобы здесь жил Мемнон?" - думал я, приказывая остановиться подле во­рот. Кого спросить? Тут, кажется, ни души нет. В стороне, подле дома, где висела на перекладине деревянная сторо­жевая доска, пошевелилась человеческая фигура: это был седой старик, с клюкою в руках.

   Соскочив с брички, я подошел к нему.

   - Кто здесь помещик?

   - Помещик? - отвечал он, сняв шапку и почесывая голову...

   - Не Мемнон ли Васильевич Пальмирский?

   - Так, так... боярин.

   - Дома он?

   - А может, и дома. Спрошу у его милости дворецкого.

   Я взбежал на крыльцо; навстречу мне вышел слуга.

   Я узнал в нем слугу Мемнона. Он так обрадовался мне, что начал целовать мои руки.

   - Где барин?

   - В монастыре, сударь.

   - Как в монастыре?

   - Они изволят каждый день ходить к обедне в сосед­ний монастырь.

   - Мемнон, Мемнон! - вскричал я. - Что ж вы тут де­лаете?

   - Бог знает что. Вот уж с полгода приехали и живем, как изволите видеть...

   Вслушиваясь в слова старого Никона, я проходил меж­ду тем по комнатам, в которых воздух был заражен гни­лостью; на стенах обои покрыты были пылью и паутиною. Кое-где стояли дряхлые столики и стулья, на которых из-под оборванной кожи торчала клочьями конская шерсть. Стекла в окнах от времени потускнели, сделались радуж­ного цвета. В одной из угловых комнат стояло старое кана­пе, на котором раскинута была бурка и в головах лежала кожаная подушка; у стен пустые шкапы с отбитыми двер­цами...

   - Боже мой! неужели здесь живет Мемнон?

   - Как видите, сударь, - отвечал Никон со слезами на глазах и стал рассказывать мне про барина своего.

   Такой богомольный стал, что и Бог ведает, - гово­рил он, - посадит меня подле кровати, да и велит читать, а сам лежит, как мертвый. А как прослышит колокол в монастыре, вскочит и идет... станет на паперти, да и мо­лится. Вот уж полгода ведем такую жизнь... Хоть бы вы уговорили его...

   - Скоро он будет?

   - Теперь скоро.

   Я бросился на канапе, закрыл лицо руками и не мог слушать ропота старика на своего барина. Судьба Мемнона приводила меня в содрогание.

   - Дай мне чаю, Никон, - вскричал я, чтобы удалить его от себя.

   - Чаю? - отвечал он, горько улыбнувшись. - Да мы, сударь, позабыли, как и пьют-то его!

   Я взглянул на Никона и не знал, что говорить.

   - Разве молочка прикажете... Барин ничего не изволят кушать, кроме хлеба да воды.

   Никон вышел, а я, как полоумный, вскочил с места и заходил по комнате - думал о Мемноне, о себе, думал о прошедшем, сравнивал надежды юности с наступившею действительностью, как роскошный цвет с плодом, поби­тым судьбой, - искал, не осталось ли чего-нибудь для бу­дущности, - и не находил.

   - Барин идет! - вскричал вдруг прибежавший Никон. Я бросился навстречу и почти без слов упал в объятия бледного, со впалыми глазами человека, в длинном черном сертуке.

   - Ну, счастлив ли ты? - спросил он меня. Безгласно смотрел я на Мемнона и снова обнимал его; слезы катились из глаз моих градом.

   - Елена твоя, - продолжал он, - кому же ей принад­лежать, кроме тебя, которого она любит? Я это видел. Отец прочил ее за серба Вранковича, но я откровенно сказал Вранковичу, что она не может быть его женою, потому что любит другого. Добрый серб отказался от прав на руку Елены, не имея прав на сердце.

   - Вранковича, Вранковича? - повторял я совершенно безотчетно, и мне казались слова Мемнона насмешкою - я смотрел на него безумным взором.

   - Обними же меня еще, - повторил он. - Я рад, что ты обязан мне чем-нибудь... Ты счастлив, и для меня до­вольно...

   - О, спасибо, спасибо, друг! - вскричал я, сжимая его в судорожных своих объятиях.

   - И я счастлив, - продолжал Мемнон, - хоть, может быть, не всякий поймет счастье мое... Пойдем, я тебе расскажу.

   Молча проходил я с Мемноном по пустым комнатам до его спальни.

   - Ты счастлив? - сказал я, без всякого внимания са­дясь подле него на канапе. В то время в мыслях моих были Елена, серб и сам я... три существа, погибших для счастья.

   - Если бы ты видел, - вскричал Мемнон, всплеснув руками, - если бы ты видел ее! Я не в состоянии описать тебе красоты, которая выше человеческого понятия!.. Я мо­гу только назвать ее по имени... ее зовут Верой!.. Я мог бы тебе показать ее, да это было бы соблазном чувств; я и сам не смею на нее смотреть... Довольно появления, присутст­вия ее, чтобы испытать всю полноту блаженства, какое только возможно на земле... Не спрашивай меня, кто она!.. К чему этот вопрос? Ты видишь: я здесь не в кругу людей, которым нужно имя, звание, значение в свете для тех, кого они хотят удостоить своей любовью или дружбою... Это не какая-нибудь светская красавица, которая никуда не год­на без своего богатства, пышных украшений, без выучен­ных приличий и приемов, без своих титулов и золота... Нет! она не героиня романа, которую, не чувствуя любви, можно уверять в любви; с которой одно наслаждепие - объятия; которую можно осыпать нечистыми поцелуями и потом возненавидеть... Нет! она недоступное существо для всего, что пахнет землею!.. О, добра ближняя, искрен­няя моя! Вся добра, и порока нет в ней!.. Голубица моя в покрове каменне!..

   Я слушал Мемнона и невольно забыл собственную судь­бу; он пробудил во мне сострадание.

   - Друг мой, - продолжал он, - ты знаешь сладость любви, тебе понятны все наслаждения взаимности; но ты обладаешь чувствами той, которую любишь; ты властелин ее с той минуты, как она твоя; ты все для нее, у тебя нет счастливого соперника...

   - Счастливого соперника! О, не говори, Мемнон, обо мне, говори о себе!.. Ты несчастлив!..

   - Я несчастлив? Кто тебе сказал? - возразил он с удивлением. - Нет! счастья моего не нарушат люди всеми своими ухищрениями и соблазном... Знаешь ли ты... если бы она посвятила мне милльонную долю святого чувства, которое питает к Нему, как бы я был блажен! От утра до вечера и от вечера до утра я все бы молился; ни одного мгновения не помрачил бы ни задумчивостью, ни печаль­ным вздохом... Но это слишком... Глупо добиваться слова "люблю", когда чувство говорит яснее взорами!.. Нет! прочь сомнения!.. Я видел - для чего ж взор поверять слу­хом?.. Да, мой друг, я видел, я чувствовал, что я...

   Мемнон бросился ко мне на шею и почти шепотом про­изнес: "Я любим!.."

   - Да, слушай: она прошла мимо меня, взглянула на меня, приложила руку к сердцу и подняла взор к небу... Довольно ли этого? а? скажи мне, друг мой... Что ж ты молчишь?.. Поделись со мною счастьем: во мне избыток его... Обойми меня!

   Глаза Мемнона сияли радостью, крупные слезы высту­пили на них; я сжал его в объятиях, и мы оба зарыдали. То был дележ земного счастья - счастия земного!

   - Ты понимаешь меня, - продолжал Мемнон, - потому что ты любишь и любим!

   Что было мне отвечать на его слова? Они сдавили мне сердце, и казалось, что вместо слез текла кровь из глаз моих... Я не мог и не хотел упрекать Мемнона за судьбу свою, не мог и смотреть на него, не в состоянии был выно­сить его взоров. "Безумен он, - думал я, - смеется он сам над своей судьбой или верх несчастия так же сладостен для человека, как верх счастия?"

   - Неужели ты останешься здесь навсегда? - спросил я его.

   - Куда ж мне ехать? Бежать от счастия? - отвечал он, смотря на меня с удивлением.

   - У тебя есть родные, ты еще молод; ты обязан жить не для одного только себя, но и для других, принести ка­кую-нибудь пользу людям...

   - Я думал об этом, друг мой! - отвечал он. - У меня есть имение; я отдам все родным и бедным, мне ничего не нужно здесь...

   Напрасно уговаривал я его возвратиться в свет, хотя слова мои и противоречили чувствам: я сам готов был бе­жать отовсюду, где живет мнимое земное счастие, отовсю­ду, где говорят о любви и надеждах, отовсюду, где люди могли бы спросить меня с участием: отчего ты мрачен? что тебе изменило на земле? Но я сравнил судьбу свою с судьбою Мемнона. Он имел право жаловаться на людей, а я на кого должен был роптать? Мне ни дружба, ни любовь не изменяли... Я все получил, чего желал... все, кро­ме сердца Елены!.. Оно не было в распоряжении людском... Елена ли виновата?.. О, обманутый самим собой, я погу­бил ее благо вместе с человеком, от которого оно зависело... Слова Вранковича: "над сердцем две воли - своя да Божья" - звучали над ухом, и серб, добрый серб, как вко­панный, стоял передо мною с стаканом в руках, повторяя: "Пий руйно вино, за здравье моей сестрицы! Была у меня сестра, да не стало!.."

   - Ты счастлив! - повторял мне Мемнон. - Я рад, что ты обязан счастьем моей дружбе!

   - Что это значит, Мемнон? - спросил я, когда ему по­дали вместо обеда хлеба и воды.

   - Это моя обыкновенная пища, - отвечал он. - Я не чувствую потребности в другой, а потому и не употребляю.

   - Не убийство ли это плоти?

   - Нет! я отказываюсь только от наслаждений, которые она мне предлагает взамен духовных. Что мне в тучности и красоте ее, если я должен отдать все мои чувства и же­лания в рабство ее прихотям?.. Она, как хитрая жена, овла­дев волею своего мужа, расточит все богатство его с своими любимцами, лишит доброго имени, сведет с ума и погубит себя и мужа.

   - Слаб тот муж, который из боязни, чтобы жена не овладела им, держит ее взаперти, на хлебе и на воде! - ска­зал я. - Мне кажется, согласия и взаимного довольствия должно добиваться в таком союзе.

   - Друг мой, друг! - сказал Мемнон. - Она и он могут жить согласно, счастливо, роскошно, наслаждаться взаим­но без греха, но... если он ослеплен и не видит уже ничего пред собою, не заставит ли любовь к нему и ее отказаться от всего?

   - Бедный! не ты ослеплен, а она! - хотел я сказать, но в отдалении послышался звон колокола.

   - К вечерне! - сказал Мемнон, вскочив с места, и, за­бывая о моем присутствии, он торопливо пошел.

   - В монастырь, сударь, пошел! - сказал Никон, взды­хая.

   Любопытство заставило меня идти вслед за Мемноном.

   Монастырь был не далее версты от дома, в вершине ле­систой лощины.

   Я видел, как смиренно вошел Мемнон в церковь и стал у стенки. Сотворив несколько земных поклонов, не поднимая глаз, он поклонился на все стороны, хотя в храме поч­ти никого еще не было. Монашенки пели на крылосах, и ряд их стоял у стены, против алтаря. Я замечал, куда об­ратит Мемнон взоры своя, но он был полон молитвы. Взо­ры его были поникнуты с какою-то боязнью взглянуть на все его окружающее.

   Перед окончанием вечерни раздался колокольчик; сквозь толпы богомольцев-поселян прошли две монашенки, одна с кружкою, другая с серебряным блюдом.

   Я смотрел, когда они приблизились к Мемнону, и, мо­жет быть, только я видел, как одна из них, поклонившись ему, приложила руку к груди и подняла взор к небу.

   Надобно было видеть и ее и Мемнона, протянувшего ру­ку к блюду, чтобы положить серебряную монету.