Вельтман Александр Фомич - Радой

  

  - Радой

  

   Вельтман А. Ф. Повести и рассказы. Подготовка текста, состав­ление, вступительная статья и примечания Ю. М. Акутина. М., "Сов. Россия", 1979.

   http://imwerden.de - некоммерческое электронное издание, 2010

  - I

   Вскоре после покорения Варны приехал я в эту крепость. Жители, турки, еще не выбирались из нее по условию; они еще, собираясь в дорогу, продавали свое движимое и недвижимое имущество грекам, армянам и русским. На площадке давка, толкучий рынок - дешевизна, соблазн ужасный: турецкие шали, персидские ковры, чубуки жасминные и черешневые в сажень, роскошные янтарные мундштуки, арабские кони, бархатные седла, шитые золотом, пистолеты и ятаганы, одежда восточная и утварь... Как не купить чего-нибудь турецкого на память Варны и не вывезть в Россию? "Что стоит шаль? Кэтс пара?" - "Алтыюз лева". Шестьсот левов турецкая шаль! Шестьсот левов составят только двадцать червонцев, а у меня их полный карман!.. Давай!.. "Что стоит конь?" - "Бин лева". Тысячу левов арабский конь, белый, как снег, шерсть, как атлас, смотрит орлом, крутится вихрем, мчится стрелой! Давай!.. Греческая женская фермеле, на горностае! "Кэтс пара?" - "Юз лева". Сто левов!.. Давай!..

   В день, в два турки увидели, что у нас нет левов, а есть только червонцы и что эти червенца, тридцатилевники, для нас дешевле шелухи, выбиваемой на монетном дворе его султанского величества. И вот на другой же день о левах и речи нет. Кэтс пара? - Ики червенца, он червенца, юз червенца. Ни один разумный османлы про левы и слышать не хочет.

   С досадой в душе, что не удалось купить прекрасной розовой шали за бин лева, потому что ее цена, в честь щедрых победителей, превратилась вдруг в ики юз червенцы, я отправился верхом на арабском жеребце, которого уда­лось мне купить у Тегир-паши на левы.

   Насмотревшись вдоволь на Черное море и не заметив в нем ничего черного, я заехал в арсенал, где свалено бы­ло оружие всего турецкого гарнизона, защищавшего Вар­ну... Тут были горы сабель, ятаганов, ружей, пистолетов, и можно было ходить по этим горам, как по иглам желез­ного ежа, колоть и резать себе руки и ноги и выбирать что угодно на турецкую голову и на украшение стен над ложем почиющих от трудов героев. Выбрав с десяток ятагапов Анадоли, пар пять пистолетов и ружей Шешене и Дели-Орман да с дюжину сабель Килич, подобных но­ворожденной луне, я отправил свой трофейный арсенал на квартиру и пустил плясать коня вдоль торговой узенькой улицы. Гордо несся конь мой, согнув в крутую дугу выю и кивая головою; пунцовые шелковые кисти рассыпались на все стороны над благополучными знаками лба его. Душа так и радовалась доброте коня!

   Остановясь подле лавки, где жгли кафэ, мололи его в прах и сыпали, как муку, в закромы вроде яслей, я велел отвесить себе бир ока. Базаргян отвесил одно око {старинная мера веса (ок. 400 г.) и жидкости (ок. 1,14 л.).}, вынул из ящика сверток бумаги, оторвал лист, свернул ворон­кой... Ба, ба, ба! Писано по-русски!.. "Отдай мне это!" Турок покачал головою и стазал "Шок!" - "Пожалуйста, отдай!" - "Иок, иок!" - "Ну, возьми пара: кэтс пара?" - "Элли червенца/" - "За сверток оберточной бумаги пять­десят червонцев! Ах, ты бирадам проклятый!" У меня во­лосы стали дыбом, но любопытство... и можно ли жалеть денег за русскую рукопись, найденную в Варне, в руках базаргяна? "Возьми бир червенца". - "Иок/ Элли первен­ца!" Что делать! Он, злодей, всю русскую рукопись скорей употребит на обертки, чем уступит хоть одну пару из пя­тидесяти червонцев. Вздохнув, я отсчитал пятьдесят чер­вонцев, схватил свернутую тетрадь и кафэ, завернутый в отодранный лист, поскакал домой...

   И вот посреди бывшего гарема с резным потолком и стенами, с решетчатыми окнами раскинулся я на ковре спокойствия, как Улема с китабом в руках, с чубуком в зубах, и стал читать рукопись без заглавия и без начала.

   "Хм, - сказал я сам себе, - что это? Былое это или про­сто сочинение какого-нибудь русского повествователя, попавшего в плен к туркам со всем вьюком повестей и рома­нов?"

   В продолжение кампании денщик мой часто покушался употребить эту тетрадь без заглавия точно так же, как 6аваргян, но я отстаивал ее и просил убедительно, чтобы он не смел ни сапогов, ни эполетов, ни даже аксельбанта за­вертывать в листы свертка синей исписанной бумаги.

   - Да что им сделается? - повторял он мне всегда с сердцем. - Во что ж я заверну?

   - Вот тебе на обертки, - говорил я, бросая ему десть бумаги.

   За белую чистую бумагу денщик мой ужасно как был зол на сверток синей бумаги и при укладке вещей во вью­ченные чемоданы с презрением всегда выкидывал его и нехотя укладывал снова.

   "Бедная повесть неизвестного сочинителя! - думал я, возвратясь в Россию. - Отстоит ли тебя судьба от употреб­лений на обертки, когда ты будешь напечатана?"

   "...колени, и другой старался напроказить, чтобы стать на колени подле товарища; в классе и за столом рядом, сочинять стихи: Ура! вакация пришла! - Вместе...

  - II

   Мемнон познакомил меня с отцом, с матерью, и со всею своею роднёю. Когда я увидел в первый раз его двоюрод­ную сестру Елену - прощай, восторженная любовь к нау­кам! Напрасно повторяли мне, что "науки юношу питают, отраду в старости дают". При Елене я стыдился назва­ния ученика и думал только о военном мундире: какое наслаждение явиться перед ней в колете, гремя саблей и шпорами! Но едва возвращался домой - поэзия обуре­вала душу, стихи лились потоками... Черные, огненные глаза, темно-русые локоны, коралловые уста, ланиты, пер­си и зависть к тому праху, который попирает она, и рев­ность к тому корсету, который так крепко сжимает ее... и

  

   Как звезды по небу, рассыплю по тебе

   Милльоны страстных поцелуев!

  

   Соловей не воспевал на столько голосов своей любими­цы розы. В то время слово поэт много значило в понятиях женщин: поэт был в глазах их воплощенными чувствами пламенной и постоянной любви, бескорыстным жрецом добра. Тогда говорили все друг другу: "Смотрите, смотри­те, вот поэт!" - "Неужели?" - разносилось шепотом в тол­пе, и всё смотрело благоговейно на поэта и думало: это не просто человек, который пишет стихи! И всё ожидало: вот, вот посыплются из уст его рифмы!

   Когда Елена узнала от Мемнона, что и я поэт, - "на­пишите на меня сатиру", - сказала она мне, подавая перо и розовый листок бумаги. Я зарделся зарей, присел, заду­мался и написал:

  

   Желал бы я на вас сатиру написать,

   Но даже выдумать не в силах укоризны:

   Я мог бы вас капризною назвать,

   Да вы, как ангел, и капризны.

  

   Елена прочитала и взглянула на меня так нежно, так упоительно, что от полноты блаженства сердце как будто всплыло во мне, стеснило, заняло дыхание, и я стоял подле Елены как беспамятный, не слышал, что она говорила мне, не видел, как она отошла от меня.

   Эта минута совершенно помутила во мне все чувства; я ходил, как потерянный, с каким-то убеждением, что Еле­на любит меня. Я сторожил ее взоры, прислушивался к задумчивости - Елена вздыхала!.. Мне хотелось ска­зать ей: я вас люблю! Только и думал я, каким бы обра­зом сказать ей эти три слова, но никак не придумал: то не­ловко, то нельзя, то некстати. Часто я давал себе клятву: "Сегодня ни слова не скажу Елене, кроме "я вас люблю, Елена!" - и всегда изменял клятве досадным вопросом: "Как ваше здоровье?" Начинала ли она говорить со мною - я торопился отвечать: кровь бросалась в лицо, язык немел. Молчала ли Елена - я не смел прервать ее молчания: может быть, она думает в это время обо мне!

   Чувства свои, однако ж, заботливо таил я от Мемнона. "Можно ли сказать брату о любви к его сестре?" - думал я и при нем старался быть как можно равнодушнее с Еле­ной. К счастию, замечая мою рассеянность и задумчивость, он допрашивал меня о причине и говорил только: "Ты, я вижу, рожден поэтом".

   В напрасных покушениях сказать Елене "я вас люб­лю!" прошло несколько месяцев. В одно воскресенье я про­был почти целый день с Мемноном у дяди его; со вздохом взял уже шляпу, взглянул на Елену грустным взором, шаркнул, неловко повернулся уже к дверям - вдруг она остановила меня словами: "Вот вам на память моя рабо­та", - и подала мне прекрасный бумажник, на котором была вышита беседка и посреди ее жертвенник с пламе­нем.

   Помню, что я бросился к руке Елены, но что сказал, как вышел из комнаты, приехал ли домой или пришел пеш­ком - ничего не помню.

   Горячо расцеловал я подарок Елены, бережно уложил его в шкатулку, запер, снова вынул, еще раз поцеловал, снова спрятал... Мне хотелось сказать кому-нибудь: как я счастлив! - встретить кого-нибудь, кто бы спросил меня: чему ты так радуешься? И я пошел, сам не зная куда, и вдруг мне стало страшно: что, если кто-нибудь украдет шкатулку мою! Бегом пустился я назад, запыхавшись при­бежал в свою комнату, бросился к шкатулке, вынул из нее мое сокровище, расцеловал, положил в карман, пошел опять и дорогой почти на каждом шагу ощупывал, тут ли мой бумажник. Поздно уже было, когда я очнулся и за­метил, что стою против дома с закрытыми ставнями. "Еле­на уже спит!" - подумал я и медленно пошел домой. Ло­жась в постелю, я положил подарок Елены в изголовье... задумался о ней... Едва сон начнет оковывать чувства - вдруг мысль: тут ли он?., спугнет сон, и рука тянется под подушку. Так прошла вся ночь, так прошла вся неделя. Не­терпеливо ждал я воскресенья; наконец оно настало, и я отправился к Мемнону, чтоб ехать с ним вместе в дом его дяди.

   - Их уже нет в Москве, - сказал Мемнон. - Они уехали в деревню, - продолжал он, не замечая впечатления, которое произвели на меня его слова.

   Скрывая внутреннее волнение от Мемнона, я присел к фортепьяно и в первый раз почувствовал, как музыка необходима для сердца, убитого горем; в первый раз стал я фантазировать и высказывать жалобы души звуками. Флегматик Мемнон не понял моих звуков.

   - Полно, братец, бренчать, - сказал он. Я вскочил, ушел от него и опомнился над листом бумаги, на котором написано было: На разлуку.

   Голова моя лежала на левой руке, в правой держал я перо; слезы катились по лицу.

   - Да ты, я вижу, поэт! - сказал мне однажды и отец, замечая мою рассеянность и задумчивость. - Жаль! я думал, что из тебя выйдет что-нибудь порядочное...

  - III

   Мысль - скорее прославить себя и явиться достойным любви Елены - преследовала меня. Отец не противился желанию моему служить в военной службе; меня опреде­лил в корпус, расположенный в Московской губернии, но я перепросился в Кавказский корпус и полетел на попри­ще своей славы.

   Несколько экспедиций в горы были счастливы для ме­ня. Любовь сильнее честолюбия жаждет офицерского чи­на; вскоре я получил его. Еще чин поручика, думал я, и мне не стыдно будет сказать Елене: я вас люблю!

   Но другой чин не так легко достался мне: я был взят в плен черкесами. Целый год пробыл в неволе у узденя Аллагюко и умер бы в неволе, если бы добрая Мазза, дочь его, не спасла меня. С помощию ее я бежал, но был ранен вдогонку пулею в плечо. К счастию, казачий пост был близок, и меня привезли в Тифлис. Едва вышел я из опас­ного положения, как встал с постели и мне подвязали ру­ку черным платком. Черный платок как будто оживил ме­ня; гордо взглянул я на себя в зеркало. Если бы видела меня теперь Елена! О, скорее в отпуск для излечения ран! Я боялся, чтобы рана моя не зажила совершенно до при­езда в Москву.

   Разумеется, получив отпуск, я не медлил ни минуты и, несмотря на совет медика дождаться весны, поскакал по мартовскому ухабистому пути.

   В продолжение трех лет все переменилось, кроме моего сердца. Я мог попасть в плен, но моего сердца не пленила черноокая, пламенная черкешенка: я был тот неблагодар­ный кавказский пленник, который даже не оглянулся на бедную Маззу, когда воздух свободы обвеял его и надежда видеть Елену оживила душу.

   По приезде в Москву я застал Мемнона уже хозяином дома, владельцем, помещиком.

   - Тебе остается только жениться, - сказал я ему.

   - Это одно мое желание, - отвечал он.

   - За чем же стало дело? Мало ли в Москве невест! Выбирай любую: ты богат, молод, хорош собою.

   - Не выбирать хочу я... встретить ее. Я не верю ни сравнениям, ни испытаниям, сердце и рассудок могут быть обмануты; только одно не обманет: голос души при неожи­данной встрече. Душа говорит, душа скажет: вот она, вот та, для которой создано твое сердце!

   - Ты прав, Мемнон! Я испытал уже такой голос ду­ши, - вскричал я невольно.

   - Не в ущельях ли Кавказа? Не в сакле ли во время плена? Бедный! мне жаль тебя, но, верно, свобода милей взаимной любви черкешенки: ты бежал от твоего счастия...

   - О, нет, Мемнон! Мое счастье здесь, может быть, в Москве! - сказал я со вздохом и признался Мемнону, что люблю его сестру, что время не изгладило моей любви к Елене, что моя любовь к ней будет первою и последнею в жизни.

   - И ты скрывал свои чувства от друга и брата! - ска­зал Мемнон с упреком.

   - Друг и брат! - повторил я, обнимая его.

   Елены не было в Москве, но, по словам Мемнона, она должна была скоро приехать.

   В продолжение целого месяца я изнывал от ожидания и от боязни, что должен буду явиться Елене без повязки, без явного признака моих подвигов под стопами Кавказа.

   Я жил у Мемнона, и мы по десяти раз в день посылали в дом его дяди узнать: приехали ль?

   Нет и нет!

   - Приехали! - произнес наконец неожиданно вошедший слуга. Если бы сонному вскрикнули над ухом: пожар! - он не так бы испугался, как испугался я, когда раздалось в дверях слово: приехали!

   На другой же день Мемнон отправился с визитом один и вскоре возвратился.

   - Я попросил позволения представить своего постояльца, - сказал он мне. - Сестре ужасно как хотелось знать, кто этот постоялец, но я утаил, чтобы удивить и обрадовать ее твоим неожиданным появлением.

   Страшна была для меня минута готовности ехать; я медлил - Мемнон торопил меня.

   Можно быть лучше всех, но если бы кто-нибудь сказал мне, что можно быть лучше самой себя, то я бы смеялся над тем. Красота четырнадцатилетней Елены врезалась в моей памяти. Я так привык в продолжение трех лет лю­бить ее и верить, что ничего не может быть совершеннее ее, и вдруг я должен был разочароваться, изменить ей для Елены восемнадцатилетней.

   - Вы ранены! - вскричала она, узнав меня и взглянув на подвязанную руку.

   - И как опасно ранен! - заметил Мемнон, улыбаясь.

   Участие Елены и встреча были так обольстительны! Внимательно расспрашивала она меня обо всем, что случилось со мною после отъезда из Москвы.

   - Сохранили ли вы мою память? - спросила она между прочим.

   Можно ли было не ласкать себя надеждой и не торо­питься дать отдых сердцу в сладкой задумчивости?.. Для первого шага к счастию слишком было довольно. Я хотел унести с собою всю полноту впечатления, встал, раскла­нялся, взглянул на Мемнона, но он с улыбкой дал мне знак, что останется. Я понял этот знак, и сладостное чув­ство, наполнявшее меня, вдруг исчезло: оно заменилось страхом. Я бросил на Мемнона умоляющий взор, чтобы он помедлил решать мою судьбу, но Мемнон не понял ме­ня; я уехал. Как мученик собственных чувств ждал я воз­вращения Мемнона. Когда он вошел, я вскочил с дивана из тучи дыму, которым обдавал себя, не замечая того, взглянул, и - сердце замерло.

   - Говори, Мемнон, убей меня! - вскричал я, схватив его за обе руки. - Говори! - повторил я с отчаянием, за­метив, что он медлит, обдумывая, что ему сказать.

   - Успеха еще нет, но надежда не потеряна, - отвечал он, обнимая меня. - Я говорил с теткой своей: ты ей нра­вишься, она желала бы...

   - О, довольно! Не продолжай!.. Я понимаю: Елена не любит меня!

   - Напротив, - сказал Мемнон сурово, - если бы это зависело только от Елены...

   - Правду ли ты говоришь, Мемнон?

   - Дядя всему преграда. Он, не заботясь ни о согла­сии жены, ни о сердце дочери, выбрал зятя по своему вку­су и нраву.

   Если бы можно было высказать, какая ненависть вдруг вспыхнула во мне к неизвестному суженому Елены...

   - Кто он такой? Говори! - вскричал я исступленным голосом. Но Мемнон скрыл от меня его имя.

   - Мне не сказали, кто он такой, - отвечал он, - но тетка уверена, что это все переделается. Скоро они едут обратно в деревню, и я с ними... Не теряй надежды!

   Его слова только увеличили мою безнадежность. "Нет, - думал я, - Мемнон щадит мое самолюбие; меня отвергли, мне отказали в руке Елены! Я не могу уже по­казаться в доме!" Напрасно Мемнон обнадеживал меня: я молчал на все его слова, и какой-то внутренний ропот на судьбу мучил меня; я изнемогал. Боль сердца отозвалась в ране. Доктор советовал мне ехать на воды за границу. Мемнон то же советовал мне, и я решился ехать. Друг не щадил оболь­щений сердца, чтобы успокоить меня.

   - Сестра кланяется тебе, - говорил он, прощаясь со мной. - Она не могла скрыть грусти своей, как я заметил. Она желает скорого твоего возвращения, а мать ее пору­чила сказать тебе, чтобы ты не терял надежды, если лю­бишь Елену.

   "Не слова ли это, внушающие опасную надежду? Не значит ли это: кинься в пучину - может быть, счастие выбросит тебя на берег рая?" - думал я, смотря при­стально в глаза Мемнону.

  - IV

   Мемнон уехал, и я отправился, оживленный несколько обнадеживаниями друга и уверенностью, что я любим. Мемнон обещал уведомлять меня об Елене.

   Не описываю моих путевых впечатлений: мои впечат­ления были нераздельны с Еленой. В Дрезденской галерее, смотря на Роксану Рафаэля, я сравнивал ее с красотою Елены и видел все недостатки дочери Ирода.

   Но чтобы вполне блаженствовать в мечтаниях любви, надобно ехать по Рейну, надобно видеть истоки его. В та­инственных недрах зарождаются они, как взаимные чув­ства юноши и девы, торопятся, ропщут на все препятст­вия, пробиваются сквозь них и падают в объятия друг друга, чтобы течь вместе, неразлучно посреди роскошных и диких берегов жизни.

   Смотря на отдаленные вершины Альпов, вспомнил я Горную дорогу нашего златоуста поэта:

  

   Четыре потока оттуда шумят -

   Не зрели их выхода очи.

   Стремятся они на восток, на закат,

   Стремятся к полудню, к полночи;

   Рождаются вместе, родясь, расстаются,

   Бегут без возврата и ввек не сольются.

  

   - И ввек не сольются! - долго повторял я. Непри­ступные скалы, окруженные садами и увенчанные разва­линами древних рыцарских замков, как лики Дианы Ефесской, отвлекали душу мою от одной печальной мысли к другой. Теперь и прежде! Теперь тело развязно, свобод­но, а дух в оковах; прежде - тело было оковано в латы, а дух был свободен; легко дышалось на неприступных вер­хах гор и скал, над волнами, над пропастями, посреди ле­сов и виноградников, за гранитными бойницами, за подъ­емными мостами, под сводами великолепных добровольных темниц, посреди таинственности и чудес предрассудка, не­разлучно с мечом, вином, любовью и неутомимою жаждою к славе. Минстрель¹ пел сирвентес-римот:

  

   Кто мне внушит благозвучную песнь,

   Кто воскресит, оживит мою память

   И свиток прошедшего в ней разовьет?

   Кто расцветит мои мрачные мысли

   И дивные звуки из струн воззовет,

   Как голос от сна восстающей природы?

   Ах! есть на земле, есть одно существо!

   Его светлый взор, как небесное солнце,

   Туманы и мрак с отдаленья сорвет

   И свиток времен предо мной разовьет!

  

   На берегу быстрого Неккара, впадающего в Рейн, по­среди садов, мне слышалась эта песнь минстреля {менестрель.}. Я смот­рел на заросшую дорогу, которая извивалась к величест­венным стенам замка... и забывался...

   Вот... рыцари стекаются со всех сторон... знамена их плещут в воздухе; оруженосцы отягчены щитами, раскра­шенными девизами чести, любви и славы; на оружие сып­лются лучи солнца, дробятся радужными цветами... Кривой рог зазвучал... На вестовой башне с развевающимся фла­гом в облаках приветливо отвечают гостям теми же звука­ми; цепи подъемного моста загремели, кольцы железных ворот брякнули, скрипнули засовы и вереи... Герольды по­вещают приезжих... Гордые кони стучат тяжкими копы­тами по дубовому помосту... Пажи сбегают с крыльца встречать гостей...

   На пространном дворе устроены павильоны вокруг поп­рища; драгоценные восточные ковры свесились через перилы... Судейская ложа украшена оружием, гербами, деви­зами, и знамена плещут над нею...

   Судьи-джюджедуры заняли места. Серебряные власы их рассыпаются по пурпурным мантиям юношескими куд­рями... Речи старцев звучны, как кованое оружие во время боя, важны, как голос вопрошаемого оракула...

   И вот... она... божество, венчающее победу... появилась, как солнце посреди алмазных, изумрудных, яхонтовых лучей... Трубы грянули, герольды засуетились, рядят чин всему, оглашают законы поединков: "Любовь красоте, сла­ва мужеству, хвала победителям! Настал час храбрых; ору­жие их омоется потом и кровью!"

   Герольд умолк, подал знак; раздался хор минстрелей, сопровождаемый цитрами, бандурами и кастаньетами югларов:

  

   Рыцари! вскиньте взоры на ограду,

   Где восседает джюджедуров ряд,

   Где дамы сердца мужеству в награду

   Бантами чести грудь приосенят!

  

   В ком изнеможет в бою дух врожденный,

   Сердце остынет, сила изменит,

   Взгляд животворный девы несравненной

   Душу пробудит, сердце воскресит!

  

   Новый звук труб. Начинается поле.

   Ряды рыцарей в роскошных бронях, сопровождаемые щитоносцами, приближаются к рогатке на конях, покры­тых латами; едут медленно, с важностию; забралы опуще­ны. Подле них, на парадных конях, едут дамы сердца; они ведут горделивых своих невольников на цепочках, свитых из лент и цветов. Проехав барьер, они развязывают оковы кавалерам сердец своих и потом продолжают путь к по­мостам, разбрасывая по поприщу цветы, шарфы, узлы из лент, браслеты, сплетенные из собственных их волос, перья с головы... Рыцари подбирают дары с земли, осы­пают их поцелуями и готовятся заслужить оружием зва­ния рыцаря сердца, шарф и девиз своей дамы.

   Рыцари становятся строем на двух оконечностях поп­рища, ждут сигнала, прислушиваются к словам джюджедура, который повторяет закон турнира: "Рыцари! да не по­ранит никто из вас коня противника своего; мета копью - лицо и грудь; меч рубит, но не колет. Поднятому или раз­битому забралу - пощада! "

   Джюджедур ударил три раза в ладоши; сигнал к об­щему бою раздался. Пришпоренные кони ринулись с мест, земля дрогнула; два строя всадников, приклонив голову, уставив копья вперед, налетели друг на друга... Казалось, что посреди поприща разразилась громовая туча, рассы­палась искрами и треском; взвилась пыль... Две против­ные стороны то столкнутся, то расступятся. Но общий бой прерван сигналом - строи разъезжают­ся. Теперь один на один - по вызову. Вскипела во мне жажда победы... Я пришпорил коня, перелетел через ог­раду... Кто на меня? Вызываю! Нет создания в природе лучше Елены! Пой, минстрель! славь Елену!

   Минстрель запел лей Елене, вместо вызова:

  

   Кто в истомлении, в восторге сердца,

   Елены не видав, осмелится промолвить,

   Что видел божество любви и красоты,

   Кисть хмеля принял тот за грозд пурпурный

   И хладную луну за пламенное солнце.

   Слепец! я исцелю тебя от слепоты!

  

   Неизвестный рыцарь, в черной броне, без гербов, без шарфа дамы сердца и девиза, выехал на средину попри­ща... Это противник, соперник мой - суженый Елены!

   Злобно взглянул он на меня, я на него; разъехались, повернули - сигнал подан... Вот он! Брызнули искры из стальной брони... А! вон он! Подо мной суженый Елены! Моли о пощаде!..

   "Коня убил! Преступник закона!" - раздалось во­круг... Стрелы со всех сторон готовы были поразить меня, но знамя пощады распростерлось надо мною, и герольд по­вестил, что конь противника моего убит по неосторожности.

   Меня ведут к венчающей победу... это Елена!.. Я пре­клонил колено... Громкий хор запел славу, а Елена увен­чала меня... подала руку, и мы пошли, сопровождаемые хором, джюджедурами и рыцарями. В пространной зале сели мы за круглый стол. Передо мной поставили жарено­го павлина, которого, по обычаю, победитель должен был распластать на сто частей; потом поднесли огромный бо­кал векового Гейдельберга. Я поднял бокал... "За здравие Елены!" - хотел сказать я... Где ж она? Нет ее? О, на сто частей разорвалось мое сердце, когда я взглянул вокруг себя... Мрачный замок Гейдельберг, разгромленный самим небом, воздымался на горе, как на острове, посреди моря тумана. По чешуйчатому небу разливался свет луны. Я ле­жал под деревом на берегу Неккара, смоченный холодной росою ночи...

  - V

   Я приехал в Эмс, начал курс лечения. Вдруг письмо... Рука Мемнона! И только две строчки - только, но сколько блаженства почерпнул я в них! Как, они были красноре­чивы! как исполнены дружбы! "Приезжай, - писал он, - Елена будет твоею; все пре­пятствия устранены".

   Можно представить себе, с каким нетерпением желал я лететь в Россию, но, предполагая ехать обратно, по обе­щанию брату, через Бессарабию, где он в то время нахо­дился, я не мог переменить намерения и, сверх того, я хо­тел видеть Дунай и взглянуть на Букарест, где был с отцом своим во время войны в 1810 году. Кажется, сама судьба влекла меня по этому пути, чтобы развязать повесть моей жизни.

   Из Эмса приехал я в Вену, потом в Буду и оттуда на небольшом купеческом судне, отправлявшемся в Галац, решился пуститься по Дунаю.

   Нисколько не заботясь о современных политических обстоятельствах, я совершенно не знал, что делается на берегах Дуная. Я думал только об Елене. Наслаждаясь природой, слушал по вечерам заунывную песню матроса и, проехав таким образом до Галаца, я был бы принужден сделать около четырехсот верст лишних, чтобы попасть в Букарест. К счастию, хозяин корабля спросил меня, ку­да я еду, и сказал, что я могу выйти на берег при Журжинской переправе и проехать в Букарест прямым путем. Это был подарок для рассеянного. На лодке переехал я в Слободзею и там, наняв почту, отправился в столицу Ва­лахии. Никто не спрашивал меня, кто я, откуда, куда еду и есть ли у меня какой-нибудь вид.

   Подъезжая к Букаресту вечером, вдруг увидели мы на самой дороге, сквозь деревья, разложенный огонь и вокруг него толпу людей. Шум и песни раздавались по лесу.

   Суруджи {кучер (молдав.)} приостановил лошадей, со страхом произнес:

   - Чи есть? {Что это? (молдав.)}

   - Это, верно, табор цыганский?

   - Нуй, нуй, боерь! {Нет, нет, боярин! (молдав.)} - повторял он, продолжая медлен­но подвигаться вперед.

   Едва проехали мы заворот дороги, толпа вполне откры­лась перед нами. Над огнем, на козлах, висел котелок, а вокруг него лежали и ходили вооруженные люди в ман­тах, в скуфьях, в кушмах, в чалмах, в албанской одежде. Страшные, смуглые лица их с отвислыми усами казались от блеска огня раскаленными.

   - Талгарь! Талгаръ! Разбойники! - проговорил суруджи, с ужасом остановив лошадей. - Недобре, недобре! - прошептал он еще и готов уже был свернуть с дороги в лес, но стук и дребезг каруцы {телеги, повозки (молдав.)} и топот лошадей обратили на себя внимание толпы. Несколько человек вскочило на ко­ней, и мы были окружены какими-то чудовищами, воору­женными с головы до ног.

   - Стэ! {Стой! (молдав.)} - закричали они, заскакав вперед.

   Я выхва­тил пистолет.

   - Русский офицер! - крикнул мой слуга, вообразив, что спрашивают: кто?

   - Офицер русяск? - повторил один из наездников: - Хэ! Мой! {Восклицание: мой! - то же, что: ей! (прим. автора.)} капитан Пендедека!

   И он поскакал к толпе, между тем как двое стояли спо­койно перед лошадьми, а прочие разъезжали вокруг ка­руцы.

   Поздно было требовать пути одним выстрелом у целой толпы вооруженных. Я полагал, что явится кто-нибудь знающий по-русски для расспросов, но вдруг тучный всад­ник, похожий на атамана шайки, подлетел на лихом коне и закричал мне:

   - Офицерь?

   - Да! - отвечал я.

   - Хайд, мерже ла Калентино! {Эй, давай в Калентино! (молдав.)} - прокомандовал он без дальних расспросов.

   Суруджи приударил по лошадям; меня повезли. Вся толпа поскакала вслед за мною, и не прошло нескольких минут, как я увидел новые толпы вооруженного сброда вокруг огней близ селения. Мне казалось, что меня везут на шабаш нечистой силы.

   Со всех сторон раздавались дикие голоса, которые пели:

  

   Ипсиланти фетмаршал,

   Дука маре инарал/

   Пом-пом-пом-померани-пом!

  

   Каруца моя и провожатые остановились подле осве­щенного боярского дома.

   Тут только узнал я, что меня привезли в селение Калептино, главную квартиру Ипсиланти, предводителя этеристов.

   - Фетмаршалу а кас? Дома фельдмаршал? - спросил капитан Пендедека, которого я принял за атамана разбой­ничьей шайки.

   - Хэ! Ипсиланти содус ку тота армия ла Тырговешти; нума эфор {командир (греч.)} Дука а кас! - отвечали двое арнаутов, стоявших на крыльце, подле входа в сени, с саблями наголо.

   Я понял смысл сказанных слов: "Ипсиланти со всей армией удалился в Тырговешти, и в селении Калентине только эфор Дука". Его-то величали этеристы в песне сво­ей маре инарал, великий генерал.

   Меня ввели в дом. В передней комнате подле дверей, завешанных красным сукном, стояла толпа арнаутов, в рос­кошной своей одежде. Они заняты были продуванием, на­кладыванием и раскуркой трубок.

   Вслед за капитаном Пендедекой вошел я в комнату, где на диване, свернув под себя ноги, сидел Дука, эфор этерии. Антерия {богатая верхняя одежда} из шелковой с золотыми полосками тка­ни распахнулась на полы; красные широкие шаровары переливались под нею, как полымя; все туловище его бы­ло обернуто турецкою шалью, за которую заткнуты были на толстой золотой цепи часорник {часы (молдав.)} с огромною связкою печатей и басман {платок (прим. автора)}; на голове была скуфья из шелковой материи, обшитая бумазеей. Перед ним стоял ломберный стол, а в жирной руке его утонула колода карт; он метал фараон. Несколько бояр в серых смушковых кочулах {шапках (молдав.)} си­дели вокруг стола, пыхтели дымом и гнули углы на пэ и транспорты.

   - Чи есть? - спросил Дука.

   Не ожидая объяснений Пендедеки, я подошел к Эфо­ру, сказал по-французски, что я русский путешествен­ник и что на дороге к Букаресту остановлен его арнау­тами...

   Я хотел высказать свое неудовольствие за это насилие и просить, чтобы он приказал проводить меня в Букарест или из круга расположения этеристов, но он не дал мне кончить речи, обратился к своим собеседникам, сказал им что-то по-гречески, и они вышли из комнаты. Потом, при­глашая меня сесть на диван, хлопнул три раза в ладоши. Явились два арнаута, один с трубкой, другой с дульчецом {варенье, похожее на конфеты pommade (помадка) (прим. aвтора)} и с кружкой воды на подносе. Я не отказался от азиат­ского обычного предложения - усладить горесть свою, прохладить сердце и питаться дымом надежды.

   Когда мы остались одни, Дука таинственно спросил меня:

   - Позвольте узнать, к кому вы ехали?

   - Я просто проезжал из Австрии в Россию, - отве­чал я.

   - Хм! через Австрию! Здесь не дорога, вам надобно было ехать на Черновец, прямо из Австрии в Россию...

   - Я хотел проехать по Дунаю, видеть Букарест...

   - Нет, скажите, вы можете мне сказать... К господа­рю?.. Или к князю Ипсиланти?.. Вероятно, депеши...

   - Уверяю вас, что я просто еду как путешественник, без всяких поручений.

   - Теперь не время путешествовать без цели, - сказал Дука, усмехаясь. - Но все равно, мы понимаем... И во вся­ком случае, я обязан отправить вас к князю Ипсиланти. Его главная квартира в Тырговешти.

   - Помилуйте! зачем мне ехать к нему? - вскричал я.

   - Ни для чего больше, как для объяснения ему причи­ны вашей поездки в Букарест. Теперь, милостивый госу­дарь, нет сношений ни с господарем, ни с Диваном мимо князя Ипсиланти. Хэ! мой! капитан Алеко! - вскричал Дука после сих слов.

   Явился капитан Алеко в казацкой одежде из черного сукна.

   - Вот этот господин проводит вас в Тырговешти, - сказал мне Дука, отдав приказание капитану Алеке.

   Нечего было делать; я вышел.

   - Где мой слуга? - спросил я у арнаута, не видя под­ле крыльца ни каруцы своей, ни слуги.

   - Нушти! не знаю, - отвечал мне арнаут.

   - Где каруца?

   - Нушти! - повторил арнаут.

   - Ни моего слуги, ни каруцы нет! - сказал я капита­ну Алеко.

  

   Он стал расспрашивать у разного сброда людей, кото­рые стояли на крыльце и ходили по двору.

   - Нушти! - отвечали все. - Суруджи сел и поехал, а слуга пошел вслед за ним.

   Я выходил из себя. Слуга мой вскоре пришел весь в слезах и сказал, что почтарь ускакал, а чемодан, поло­женный на крыльце, пропал.

   Я воротился к Дуке и просил его приказать отыскать мои вещи.

   - Не наше дело отыскивать ваши вещи, - отвечал эфор этерии. - Подайте прошение в Диван.

   Взбешенный, я сел на коня, которого Дука велел дать мне, и поехал под конвоем безобразных воев Ипсилапти. На другой день уж к обеду стали мы приближаться к ме­стечку Тырговешти. С высот над рекою Яломицей я уви­дел главную квартиру этеристов. Она походила иа табор и толкучий рынок; повсюду копошились вооруженные лю­ди в молдавской, сербской, арнаутской одежде, в лохмоть­ях и в кованых золоченых нагрудниках, нарамниках и набедренниках.

   Въезжая в Тырговешти, я увидел тот Священный ба­тальон, который под знаменем возрожденного Феникса готовился пожать славу и бессмертие. В черных полукаф­таньях, с высокими черными мерлушковыми шапками, за­гнутыми набок и украшенными серебряною Адамовою го­ловою спереди, воины бродили по городу в ожидании ве­ликой своей будущности.

   Мы приехали к одному дому с большим крыльцом под навесом. Тут развевалось знамя этерии, на котором вышит был феникс с греческою надписью: "Возрождаюсь из соб­ственного праха". У входа подле дверей стояли двое часо­вых с сложенными накрест ружьями.

   Это был курте господаряск, двор, или дворец господарский. Соскочив с лошади, я хотел идти на крыльцо, но капитан Алеко удержал меня.

   - Не сюда, - сказал он, - это священное крыльцо, по которому никто не смеет всходить, кроме самого фельдмаршала.

   "Плохо, - подумал я, - если к идолу храма ходят с заднего крыльца!"

   - Что за люди? - спросил напитай Алеко, увидя нескольких человек верховых в мантах подле бокового подъезда. - Пандуры! {отряды легкой кавалерии на Балканах} - отвечали они гордо. - От вайводы Тодора Владимиреско, с капитаном Фармаки.

   То были передовые начальника, или, лучше сказать, атамана пандуров Малой Валахии, который, пользуясь возникшими после смерти валашского господаря Каражди смятениями, по случаю этерии, или греческого восста­ния, собрал пандуров, сербских гайдуков, валашских талгарей и все, что было дружно с темной ночью да с острым ножом, объявил себя воеводой и защитником отчизны от ига греческих господарей, назначаемых Портою, проник с шайкою своей в Букарест, овладел Диваном, заставил воротиться Каллимахи, назначенного в господари Валахии, казнил бояр, привел всех в ужас и заставил разбежаться на все четыре стороны.

   Ипсиланти думал в нем найти поборника и встретил противника, который, однако ж, решился приехать к доб­ровольному архистратигу {военачальнику, вождю (греч.)} Греции.

   Взойдя по крыльцу профанов {простонародья (греч.)}, я ожидал, что меня вве­дут в Периррантириа и окропят водою, как вступающего в храм громовержца Зевса, но очутился в передней, где было несколько, вероятно, значительных лиц штаба эте­рии. Пока доложили обо мне Ипсиланти, я присел подле какого-то чиновника в казакине. Посмотрев на меня, он как будто отгадал, что я русский, и обратился ко мне с во­просом, не служить ли я приехал к Ипсиланти. Разгово­рившись с ним, я желал знать, что за особа в больших ши­тых эполетах, спасенных, вероятно, от выжиги и прицеп­ленных к мундиру не мундиру, а к чему-то вроде каца­вейки.

   - Это Орфано, фичеру ди кына {собачий сын (прим. автора)}; он был в Одессе служитором у купца Бокара, а здесь инарал. А вот другой - это Лассапи; был фактор в Песте, а здесь комендант Терговишта. Драку шти! {Чорт знает! (молдав.)} Чорт знает, зачем я приехал сюда! Тут все начальники. Правду говорит греческая пословица: "Где соберутся три грека, там всегда четыре начальника: их трое да чорт четвертый". Вот князь Георгий лихой, а это... хм!

  

   Собеседник мой не успел еще сказать мне имен и про­исхождения всех стратигов, эфоров, капитанов, тут быв­ших, как меня позвали к Ипсиланти.

   Пройдя одну комнату, передо мной отворили двери ка­бинета; я вошел. В широких креслах подле стола сидел смуглый, худощавый генерал; на плеча его накинута бы­ла греческая пурпуровая мантия, с длинными до полу ру­кавами.

   - Какую повость привезли вы нам? - сказал он, об­ращаясь ко мне, и, не дожидаясь ответа, приказал выйти сидевшему подле стола писцу, которому, как казалось, что-то диктовал.

   - Вы откуда? - спросил он торопливо по выходе писца.

   - Я русский и ездил за границу на воды, - отвечал я и рассказал все приключения свои со времени вступле­ния на берега Валахии.

   Казалось, что И