Вагинов Константин Константинович - Труды и дни Свистонова

оизносит: "Вращаться на одной ножке". И видит растрепанная прислуга, что там, где стоит металлический розовый шар у клумбочки цветов, Ваня Галченко, подняв ногу и скрестив руки на груди, начинает вращаться.

   - Еще, еще, - кричат все и аплодируют. И он вращается все быстрее и быстрее. Птичка вынимает записную книжечку из каскетки и опять спрашивает: "А этому фанту что делать?" - и задорно смеется.

   Опять думает Павел Уронов и, подняв руку вверх, возможно выше, возглашает: "Кормить голубей".

   И вытянув шею, Даша видит, как расставляются стулья в один ряд, как садятся гости и как быстро поворачиваются головы, и видит она, что Наденьку поцеловал Куку.

   После обеда стала сходиться вечерняя публика, т. е. дачники. Становилось свежо, и Зоя Федоровна раздала гостям свои теплые вещи. Дамы получили платок, жакетку, шарф. Уронову она накинула на плечи малиновую бархатную кофту, предназначенную к перешивке и потому захваченную.

   Началось демонстрирование талантов.

   Уронов декламировал:

  

   Качает черт качели

   Мохнатою рукой...

  

   Он декламировал громко, блестяще, и его синий костюм приятно выделялся на фоне зелени.

   Паша, запинаясь, - свои стихи.

   Шансонетку про клоуна исполнила птичка.

   Психачев, положив ногу на перекладину забора, беседовал со Свистоновым.

   - Понимаете, я для вас интересный тип. Возьмите меня в герои. Я дал по морде австрийскому принцу, и за мной бегают женщины. Это все тля там собралась. Охота вам с ними возиться, - посмотрел он на гостей. - Я - другое дело. Что? слушаете? Хотите, я про них всех расскажу вонючие случаи? Ладно? А вы меня не забудьте! Обязательно вставьте. Выньте записную книжку и записывайте.

   Свистонов, улыбаясь, вынул аккуратную книжечку.

   - Я доктор философии. Не верите? Вы можете описать меня со всей моей слюной и со всеми моими вонючими случаями. Да, я честолюбив. Скажите, вы талантливы? вы гениальны? Вы хорошо меня опишите. Я хочу, чтобы все на меня показывали пальцем. Фамилию оставьте ту же - Психачев. Это звучит гордо.

   - А женщины действительно за вами бегают? - спросил Свистонов, улыбаясь.

   - Я вам расскажу. Знаете - озера, Швейцария и тому подобная ерунда. Я был студентом, я ее мучил на фоне гор, мучил и не взял.

   - Не смогли? - спросил Свистонов.

   - Мне нравится мучить женщин.

   - Знаете, это старо, это не годится для романа.

   Свистонов, опустив книжку, играл карандашиком, прикрепленным серебряной цепочкой к карману.

   - Попробуем иначе подойти к вам, - сказал он. - Вы - тихий, незатейливый человек, любящий мелочи жизни. Вас не влекут мировые вопросы, потому что вы знаете, что с ними вам не справиться. В вас не творческое, а бабье любопытство. Вы слушали философию из любопытства и ботанику изучали из любопытства...

   - Да знаете ли, я и в университет поступил, чтобы его охаять. Без всякой веры философию изучил и докторский диплом получил, чтобы над ней посмеяться.

   - В вас есть нечто не от мира сего, - пошутил Свистонов.

   - Жизнь моя пропадает, художественно построенная жизнь! - горестно воскликнул Психачев. - Сам я не могу написать о себе. Если б мог, к вам бы не обратился.

   - Все это романтика, - сказал Свистонов, пряча карандаш. - Поинтереснее расскажите.

   - Какого же тут черта романтика, - стал брызгаться слюной Психачев, приблизив свое лицо к лицу Свистонова. - Человек всю свою жизнь прожил с желанием все охаять и не может, ненавидит всех людей и опозорить их не может! Видит, что все его презирают, а их на чистую воду вывести не может. Если бы я имел ваш талант, да я бы их всех под ноготь, под ноготь! Поймите, это трагедия!

   - Это происшествие, уважаемый Владимир Евгеньевич, а не трагедия.

   Раздалось:

  

   Не счесть алмазов в каменных пещерах...

  

   Психачев молчал, молчал и Свистонов.

   Темнело.

   В окнах дома, ярко освещенного, видны были силуэты, державшие друг друга в объятиях, медленно идущие.

   - Неужели я, по вашему мнению, не интереснее этих людей? - прервал молчание собеседник Свистонова.

   - Это все пустяки. Все люди для меня интересны по-своему.

   - Я не об этом вас спрашиваю, не для вас, а вообще.

   На крыльце, а затем в саду показалась Зоя Федоровна. Свистонов, заметив приближающуюся белую фигуру, быстро проговорил:

   - Дайте ваш адрес, - и в темноте записал.

   - Что же вы здесь стоите? - появилась Зоя Федоровна перед умолкшими. - Вы ведь танцуете? - обратилась она к Психачеву.

   Психачев поклонился.

   - Танцую, танцую, Зоя Федоровна.

   Входя в дом, они столкнулись в дверях с Наденькой и ритмически двигавшимся за ней под музыку Куку.

   - Куда вы?

   - Натанцевались. Идем в сад освежиться, - задыхаясь, ответила Наденька.

   - Ладно, только смотрите, скорей возвращайтесь.

   Наденька и Куку сели на скамейку.

   - Луна, - сказал Куку, - это романтика. Но в наш трезвый век нам не нужна романтика... И однако, Наденька, уж такова подлость человеческой натуры, луна на меня действует. Вспоминаешь, вспоминаешь, вспоминаешь. Он отодвинул ветку и продолжал:

   - Разные легенды, предания старины глубокой. Мне хочется сейчас говорить под музыку, Наденька, о гибельных двойниках, о злых рыцарях, о прекрасной горожанке! Хотел бы я жить в те времена отдаленные. Вижу я себя в готическом замке, в ночной классический час...

   Поясняющим шепотом:

   - Полночь. И своего двойника. Он высок, пепельно бледен и манит меня за собой. Сам опускается мост, цепями гремя. Выходим мы в черное поле, и там мой двойник бросает мне перчатку, и мы деремся, и мучаюсь я, - ведь в замке высоком моем осталась жена молодая моя на одиноком покинутом ложе. Это вы, Наденька!

   - Это чудесный фильм, - ответила Наденька. - Как жалко, что музыка смолкла!

   - Ах, Наденька, Наденька, - произнес Куку, - будьте воском в моих руках. Какого я из вас создам человека!.. Мы будем жить тихо-тихо; хотя нет, мы будем путешествовать. Мы посетим достопримечательные страны, увидим памятники, пожалуй, и я прославлюсь, вот только ленив я ужасно...

   - Я не брошу кинематографа, - покачала головой Наденька.

   - Неужели и для меня не бросите? - стараясь говорить шутливо, спросил Куку.

   - Смотрите, там Паша.

   Действительно, Паша стоял на освещенном крыльце и искал глазами Наденьку в темноте сада. Куку и Наденька замерли.

   - Какой неприятный человек, - тихо сказал Куку.

   Но Паша, постояв, нерешительно вернулся обратно.

   Публика, покачиваясь, шумно расходилась. Свистонов прошел за калитку с Ивановым:

   - Мне говорили про вас, что вы - пренеприятный человек.

   - Досужая сплетня, - ответил Свистонов, беря под руку Иванова.

   - Писателем быть, - сказал Свистонов, - не особенно приятно. Надо не показать много, но и не показать мало.

   - Прежде всего, не следует причинять горя людям, - заметил Иванов.

   - Конечно, - ответил Свистонов. - Какая сегодня тихая ночь! Какой прелестный человек Иван Иванович Куку! Прелестнейшие устремления! Необыкновенная тяга к великим людям! Вы давно с ним знакомы? - спросил он у Иванова.

   - Да лет пять.

   - Скажите, чем вы объясните, что он...

  

   Рано утром вернулись Свистонов и Иванов на дачу.

   Зоя Федоровна еще спала среди хаоса предметов, бумажек, гор окурков, подарков.

   Она нежилась в своей постели и вздыхала.

   - Ну, как, - спросила она за обедом Иванова, - понравился вам Свистонов?

   - Очаровательный человек.

   - Ну, теперь подождите.

  

   Куку с каждым днем убеждался, что Наденька - Наташа, и появлялись в нем сила воли и духовное упорство и то многообразие способностей, которые сопутствуют нарождающейся любви. Казалось, он помолодел. Его глаза приобрели блеск молодости, члены стали гибкими. Он чувствовал, как в нем играет жизнь. От него начало исходить настоящее очарование.

   Кроме того, уже наступала осень с ее золотыми листьями, когда дачники разъезжаются и наступает тишина и дожди за окнами.

   И звучала песнь в душе у Ивана Ивановича, как у настоящего влюбленного.

   Наденька смотрела на Ивана Ивановича и не могла оторваться. Ее тянуло к нему. Она краснела при встрече с ним, ее глаза смотрели доверчиво.

   Наконец, Наденька уехала.

   Уехал и Куку.

  

  

   Поезд черепашьим шагом плелся по направлению к Ленинграду. Дачные вагончики дребезжали. Трина Рублис читала книгу; ее пальцы, от садящегося солнца ставшие румяными, перелистывали порозовевшие страницы. Она увлекалась фабулой и пропускала описания. У нее будет опять мужчина. Она была спокойна.

   Свистонов стоял у окна, нервничал.

   Недалеко от памятника они наняли извозчика. Через час показалась гостиница "Англетер".

   Свистонов помог снять пальто, притушил свет, сел к столу. Глухонемая начала перестилать постель. Она сняла одеяло, простыни, затем снова постелила. Взбила подушки. Ей было скучно. Это не было похоже на семейный уют.

   Свистонов работал. Писал, читал и вел себя как дома. Переводил живых людей и, несколько жалея их, старался одурманить ритмами, музыкой гласных и интонацией.

   Ему, откровенно говоря, не о чем было писать. Он просто брал человека и переводил его. Но так как он обладал талантом, и так как для него не было принципиального различия между живыми и мертвыми, и так как у него был свой мир идей, то получалось все в невиданном и странном освещении. Музыка в искусстве, вежливость в жизни - были щитами Свистонова. Поэтому Свистонов бледнел, когда он совершал бестактность.

   Глухонемая, не дождавшись Свистонова, спала. Электрическая лампа, несмотря на рассвет, все еще горела. Листы покрывались мелким неуравновешенным почерком, записная книжка вынималась, и в ней справлялись нервно, торопливо. Руки работавшего дрожали, как у пьяницы. Он оборачивался, не проснулась ли, не помешает ли. Но глухонемая спала, и ее лицу вернулось девичье выражение. И это девичье выражение отвлекло Свистонова от возникавшего перед ним мира. Он отложил карандаш, на цыпочках подошел, снял вещи, сел у изголовья, нежно погладил глухонемую по голове, посмотрел на ее раскрытые уста, прислушался к ровному дыханию. Он чувствовал себя в безопасности. Она не подслушает его мыслей, никому не передаст подробностей его творчества. С ней он мог говорить о чем угодно. Это был идеальный слушатель. Пусть ходят сплетни, пусть говорят про него что угодно, но он, конечно, не станет жить с ней. Для этого она ему не нужна. Но он подумал о том, что не следует пренебрегать ею, что, может быть, для одной из его глав пригодится ее фигура, ее прошлое, настоящее и будущее, и он стал припоминать все то, что он о ней слышал, и, сев к столу, задумавшись, стал переводить и ее в литературу. Это сопровождалось болезненными явлениями: сердцебиением, дрожанием рук, ознобом, утомляющим все тело, напряжением мозга. К утру Свистонов, как кукла, сидел перед окном. Ему хотелось кричать от тоски. Он чувствовал болезненную опустошенность своего мозга.

   Днем они напились кофе и расстались.

   Глухонемая криво улыбнулась. А Свистонов, отправляясь в редакцию, купил газету, прочел и злобствовал. Он презирал газету, в которой его выругали. Он знал, что сегодня рецензент, встретившись с ним на лестнице в издательстве, отведет его в сторону и начнет извиняться.

   - Это ведь так. Этого время требовало. Мне ваши книги очень нравятся. Но вы сами понимаете, Андрей Николаевич, моей обязанностью было вас выругать.

   И действительно, когда Свистонов поднимался по лестнице, к нему подбежал рецензент.

   - Да знаете ли вы, с кем имеете дело! - затрясся Свистонов. - Да я вас так опозорю! Вы думаете, что вы для меня мелкая рыбешка...

   Придя домой, весь вечер пытался отомстить Свистонов рецензенту, но не смог. Этот человек был для него литературно неинтересен. Решил сегодня же, не теряя времени, пойти на доклад в Географическое общество, чтобы встретиться с Пашей.

   - Правда, славная девушка Наденька? - спросил Свистонов во время перерыва. - Куку как будто влюблен в нее.

   - Он ее обманет, - сказал, краснея, Паша. - Человек, одаренный такими познаниями, страшен. Я был вчера на балу в киноинституте, Куку весь вечер танцевал с ней. Он не подпускал меня близко, ходил вокруг нее, как петух.

   - Знаете что, Паша, плюньте на доклад, пойдемте пиво пить.

   - Спасибо, Андрей Николаевич, мне очень хочется выпить.

   - А вы не горюйте, Пата, она к вам вернется.

   - Если бы были деньги, как бы я запьянствовал, Андрей Николаевич!

   - Поберегите свой талант, - ответил Свистонов. - Поверьте, милый мой Паша, все это глупости. Храните себя для литературы. Написали ли вы рассказ о своей жизни, как я советовал вам? Это отвлекло бы вас от несчастной страсти, а тем временем и Наденька к вам вернулась бы.

   Паша вынул тетрадь.

   - Это моя исповедь. Только, Андрей Николаевич, обещайте никому не показывать.

   - Потом я внимательно прочитаю, - сказал Свистонов, пряча рукопись в карман. - Не блестяще ли танцевал Куку? Да, да... и она сияла? А потом Куку... не пошел ли провожать ее? Не сели ли на извозчика, и Куку не щедро ли дал на чай швейцару? А вам безумно хотелось выпить...

   - Наденька за весь вечер ни разу не позвала меня, Андрей Николаевич! А отчего вас не было там, Андрей Николаевич!

   - Забыл туда пойти, - ответил Свистонов. - Знаете что, Паша, я сегодня получил деньги. Прокатимтесь на острова. Это вас развлечет.

   - Я бы остренького съел, Андрей Николаевич.

   - Да, - сказал Свистонов, - селедочку и мороженое. Вообще, все остренькое и холодненькое помогает в скорби! - И Свистонов, жалея, что он не побывал в киноинституте, решил прокатить Пашу, как прокатил Куку Наденьку из киноинститута. - Хотите цветов, Паша? - спросил Свистонов.

   Паша посмотрел на него с удивлением. Они шли мимо Большого драматического театра, мимо Апраксина рынка, мимо Гостиного двора.

   Свистонов купил Паше цветов.

   По пустынным островам ехал извозчик. В нем сидели Свистонов и Паша.

   - Хорошо? - спросил Свистонов.

   - Очень хорошо.

   - Что вам напоминает эта зелень, Паша?

   Паша грустно:

  

   Люблю я пышное природы увяданье,

   В багрец и золото одетые леса...

  

   "Ответ скорее для Куку, а не для Наденьки", - подумал Свистонов.

   - А какой оркестр играл в киноинституте? - И всю дорогу воссоздавал Свистонов вечер в киноинституте и разговаривал с Пашей так, как, по его мнению, говорил с Наденькой Куку. Затем, откинувшись, вынул записную книжку, стал писать:

  

   Кукуреку и Верочка вышли из Большого драматического театра.

   - Верочка, - сказал Кукуреку, - поедемте на острова, где ездил Блок.

   - В автомобиле поедем? - спросила Верочка.

   - Если хотите, - ответил Кукуреку, - но я бы предпочел извозчика.

   - Нет, нет, на автомобиле!

   - Тогда пойдемте к Гостиному двору. Любите вы цветы? - спросил Кукуреку и, перейдя с Верочкой улицу, купил три розы.

   Они прошли мимо пустынных аркад Гостиного двора, мимо дремлющих за натянутыми веревками сторожей и вышли на проспект 25 Октября.

   - Любите ли вы эту улицу, Верочка? - спросил Кукуреку. - Подумайте только, сколько раз она подвергалась литературной обработке. - Красота! - добавил он.

   Верочка шла, широко раскрыв глаза и прижимая к груди цветы. Она думала, вот исполняется ее мечта, начинается красивая жизнь. Но ей слегка было жаль, что действие происходит не в Берлине, где так блестит асфальт, что автомобили и люди отражаются. Кукуреку нанял таксомотор, подсадил Верочку, и они поехали на острова.

   Кукуреку смотрел по сторонам...

  

   Но Паша пошевелился.

   - Что записываете, Андрей Николаевич?

   - Одну минуту, Паша. - И Свистонов поспешил закончить набросок:

  

   Кукуреку довел Верочку до ворот. Заря освещала верхние этажи домов. Он посмотрел на Александровский сад и вздохнул:

  

   Люблю я пышное природы увяданье,

   В багрец и золото одетые леса...

  

   Произнеся эти стихи, Кукуреку поцеловал руку Верочки и удалился, насвистывая. Он был доволен, что он, как Блок, сдержал себя и доставил Верочку в целости домой.

  

   Вернувшись домой, отдохнув, Свистонов стал читать. Он читал медленно, как бы шел пешком по прелестным окрестностям. Он любил над каждой фразой подумать, посидеть, покурить. Наиболее заинтересовывавшие его места он перечитывал в переводах старых и новых. Незаметно прошла ночь, он стал думать о сегодняшнем дне, что предпринять, куда пойти. Стал смотреть на бегущий трамвай, на спешащих людей, на желтые кучи песка и принялся писать письмо своему другу, прося предоставить в его распоряжение конфетные бумажки, записки, дневники его родственников и знакомых, обещая все это вернуть в целости и сохранности.

   Затем решил поспать. В то время, как он ложился в постель, ему казалось, что он до тонкости знает не только слова и дела, но и сокровенные помыслы Ивана Ивановича, что теперь можно приступить к планомерному творчеству. Он думал о том, что никак нельзя уничтожить полноту Куку, что и баки Иван Ивановичу необходимы, что и страсть его к Детскому Селу следует оставить, что лучше, чем в жизни, не придумаешь; что, может быть, когда уже все будет написано, можно будет кое-что изменить, что сейчас и фамилию следует взять по той же линии. Не Куку, а Кукуреку, фамилию, наскоро придуманную во время ночной прогулки.

   Работа шла медленно, но верно.

  

   На бумаге появился Иван Иванович. Самодовольная фигура то здесь, то там мелькала на страницах, то она наслаждалась, сидя на диване, принадлежавшем Достоевскому, то читала в Пушкинском Доме книги из библиотеки Пушкина, то прохаживалась по Ясной Поляне. И был взят дом, в котором жил Куку, правда, дом Свистонов перенес в другую часть города, и было показано, как говорит Куку.

   Свистонов и с собой поступал бесцеремонно. Возьмет какой-нибудь предмет, стоящий у него на столе, или факт из своей биографии и привяжет к кому-нибудь. И тогда заохают все вокруг: "Смотрите, как он честит себя", - и понесутся слухи, один другого удивительнее. А Свистонов еще увеличивает сплетню.

  

   Специально он нес наполовину готовую главу о Кукуреку, свернутую в трубочку, в общество довольно еще молодых сплетников и сплетниц.

   Общество ждало его прихода, готовясь проникнуться восхищением, насладиться соотношением придуманного и реального, порастрястись, дать пищу уму своему и воображению.

   - Ах, этот Свистонов, - говорили они. - Вот он интересно пишет. А кто Камадашева, наверно, Анна Петровна Рамадашева!

   Коллектив сплетников считал себя истинным ценителем литературы. Поймает какого-нибудь писателя и попросит доставить удовольствие.

   Писатель, предполагая, что он читает людям по простоте душевной, и прочтет. И сияют глаза у сплетника, и весь он расцветает. И хлопает писателя игриво по плечу: "Я узнал: Камадашева, несомненно, Рамадашева, а конструкция вашего произведения похожа на конструкцию Павла Николаевича". И писатель, оглушенный, сидит и почесывает в затылке. "Опростоволосился, - думает он, - на кой черт я им читал".

   В городе сплетники и сплетницы распадались на круги. И сплетники и сплетницы каждого круга между собой были знакомы. Когда прошел слух, что Свистонов предполагает читать у Надежды Семеновны, стали ждать приглашения. Несколько сплетниц и сплетников даже зашли предварительно к Надежде Семеновне узнать, можно ли будет привести своих знакомых из другого круга.

   Таким образом, когда Свистонов пришел, он застал сборища в разгаре. На диванах, на пуфах от диванов, на стульях, на ковре, на подоконниках сидели зрелые, молодые и пожилые. Ждали его и оживленно разговаривали.

   Свистонов поцеловал каждой сплетнице ручку, пожал руку каждому сплетнику, устроился за столиком поудобнее. Надежда Семеновна, как хозяйка дома, села поближе, чтобы не пропустить ни одного слова, и все начали внимательно слушать.

   Время от времени возникало хихиканье, перешептывание. Узнавали своих знакомых, некоторых не узнавали. Тогда спрашивали друг у друга на ухо: "А это кто?" - и лица становились озабоченными. И наконец, как молния, блистала догадка, и они опять принимались перешептываться. Окружив толпой Свистонова, они выражали ему свое восхищение.

   - Нет, нет, - говорил Свистонов так, что все чувствовали: "да, да".

   Все сели за стол и стали пить чай, самовар шумел, печенье хрустело, и тут-то Свистонов начал собирать новые сплетни.

   - Ах, знаете, что произошло? Алексей Иванович омолодился. Женился на молоденькой. Вот бы взять вам его в герои!

   - Какой материал, уж скажу я вам, сдохнуть можно. И как удивительно женился. Поехал специально в Детское Село, поближе к пушкинским пенатам, и там в Софийском соборе брак состоялся.

   "Для Кукуреку, - подумал Свистонов, - как раз для Кукуреку".

   - А вот Никандров, тот всю жизнь искал тургеневскую девушку. Уже дожил до сорока лет, наконец нашел. Женился. Теперь тоже блаженствует!

   Ушел Свистонов, и понеслась по городу сплетня: Кукуреку не кто иной, как Куку!

   Придя домой, под свежим впечатлением Свистонов стал дополнять одну из глав:

  

   Постепенно Кукуреку убеждался, что Верочка - тургеневская девушка, что в ней есть нечто от Лизы. Все сильнее он чувствовал любовь. Душа его пылала. Мать отпускала Верочку с Кукуреку, и они вместе посещали Пушкинский Дом, и Литературные мостки, и даже съездили в село Михай-ловское. Роман протекал тихо. Часто Кукуреку слушал, как играет на рояле Верочка. Сидя в кресле, иногда он чувствовал себя до некоторой степени Лаврецким. И все нежней и нежней играла Верочка Шопена, и все темней и темней становилось в комнате, и, наконец, вспыхивали электрические свечи.

  

   Куку в действительности все более и более влюблялся в Наденьку. И за неимением времени все реже встречался со Свистоновым, и еще не знал, что Свистонов уже за него прожил его жизнь. Ездил Куку с Наденькой по пригородам. Тоже посетил село Михайловское, только он Наденьку сравнивал не с Лизой, а с Наташей, но верил, что она навсегда останется Наташей и не станет бабой.

   Кругами шла сплетня. Подсматривали за Куку. Как он идет путями, уже написанными. Наконец, дошла сплетня до Куку, и впал Куку в восхищение - наконец-то он попал в литературу.

   И сообщил об этом Наденьке как о величайшем событии своей жизни.

   - Наденька, - сказал важно, беря ее за руку, - я в таком восхищении. Наш друг Свистонов меня обессмертил! Он написал обо мне роман. По слухам - замечательный. Говорят, со времени символистов не появлялось подобного романа. А написан он стилем исключительным, и охватывает он целую эпоху.

   - Но ведь вы собирались писать вместе?

   - Я ленив, Наденька, ничего не вышло.

   Наденька посмотрела на Ивана Ивановича. Она уважала его, считала его лицом умнейшим.

   - Ну и хорошо, Иван Иванович, - сказала она ласково. - Я так, так рада, что вы довольны. Андрей Николаевич мне часто говорил, что он вас очень любит, что вы человек исключительно интересный.

   - Я чувствую себя именинником в некотором роде. Идемте на Неву, Наденька, гулять. Идемте, купимте торт и отпразднуем это событие. Милая Наденька, - продолжал Куку, - скоро, скоро мы отпразднуем нашу свадьбу. Будут только ваши подруги и мои друзья. Но пока не говорите никому. Мы разошлем карточки - такая-то и такой просят вас пожаловать на имеющее быть в Детском Селе в соборе святой Софии...

  

   Письмо Леночки из Старой Руссы Свистонову.

   "Дорогое мое солнышко! Как подвигается твой новый роман? Много ли тебе приходится над ним работать? Не переутомляйся. Спи по ночам и ешь как следует.

   Как твой поляк, граф и грузин? Достал ли ты нужные материалы? Я читала в газетах, что твой роман скоро появится.

   Ты просил меня написать, что я помню о Лизе из "Дворянского гнезда". Ну и ленив же ты, мое золотце. Это я шучу, Андрюшенька! Я понимаю, тебе нужно узнать, что запоминается от ее образа. Я после обеда завела разговор. Пишу тебе в лицах:

   П_о_ж_и_л_а_я д_а_м_а, худенькая, 48 лет, длинноносенькая:

  

   Лиза любила уединяться. Читать Священное писание. Любила очень природу, птичек. Мечтать любила. Подруг у нее не было. В детстве большое влияние имела на нее няня. Считала за грех, что она полюбила Лаврецкого, женатого, считала себя виновной.

  

   П_е_д_а_г_о_г_и_ч_к_а, 26 лет:

  

   Дочь помещика. Очень смутный образ. Сад. Она уходит в монастырь, потому что она полюбила Лаврецкого. Няня вместо сказок ей читала жития святых мучеников. Рано ее будила, водила по церквам.

  

   М_е_с_т_н_ы_й к_р_и_т_и_к:

  

   Абсолютно не помню ничего. Я так давно читал, что ничего не осталось.

  

   М_е_с_т_н_ы_й д_о_н_ж_у_а_н:

  

   Я помню, как Лаврецкий стоит на лестнице. Солнце светит сквозь волосы Лизы. Помню, она гуляет со стариком. Помню открытки. Он сидит она стоит с удочкой.

  

   Вот все, что я могла собрать для тебя, Андрюшенька, сегодня. Вообрази, какая здесь скука. Говорят только о своих болезнях и сколько мужья зарабатывают. Целую тебя крепко".

   Сидя на фоне давно не раскрываемых книг, начал писать следующую главу Свистонов. Работалось хорошо, дышалось свободно. Свистонов любил цветы, и фиалки стояли на столе в большом граненом стакане. Свистонову писалось сегодня так, как никогда еще не писалось. Весь город вставал перед ним, и в воображаемом городе двигались, пели, разговаривали, женились и выходили замуж его герои и героини. Свистонов чувствовал себя в пустоте или, скорее, в театре, в полутемной ложе, сидящим в роли молодого, элегантного, романтически настроенного зрителя. В этот момент он в высшей степени любил своих героев. Светлыми они казались ему. И ритм, который он в себе чувствовал, и неутолимое желание гармонического отражались и на выборе, и на порядке слов, ложившихся на бумагу.

   Раздался стук, и очарование спало. "Кто бы это мог быть? - подумал раздраженно Свистонов. - Пожалуй, не стоит открывать. Вечно помешают". И он прислушался.

   Стук повторился. "Черт знает что, - прошептал Свистонов. - Даже поработать не дадут. Все равно больше писать не смогу". И, закрыв папку, отпер дверь. На пороге стоял Куку.

   - Простите, Андрей Николаевич, - произнес Куку, - что я так неожиданно к вам ворвался. Но знаете - дела. Предсвадебная горячка.

   - Пожалуйста, пожалуйста, - ответил Свистонов и помог раздеться Куку.

   - Ну, что у вас новенького? - спросил Куку. - Как пишется? Я слышал, у вас дивно роман получается.

   Свистонов возился с рукописью.

   - Еще далеко до конца, - ответил он.

   - А нельзя ли было бы хоть отрывки? Говорят - я уже в нем.

   - Что вы, помилуйте, Иван Иванович, - ответил Свистонов.

   - А мне говорили, что я, - и Куку, важный и полный, заволновался от огорчения. - Да нет же, Андрей Николаевич, ведь не может этого быть, - помолчав, сказал он. - По старой дружбе, прочтите.

   Свистонов счел малодушием отказаться. Он сел в пестрое кресло, взял рукопись, начал читать свой роман.

   По мере чтения лицо Куку принимало все более восторженное и удивленное выражение.

   - Какой стиль! - качал он головой, - какая глубина! Андрей Николаевич, мог ли я думать, что вы так развернетесь.

   Свистонов продолжал читать. Вот уже появился Кукуреку, и побледнел Куку. В кресло опустился и, раскрыв рот, до конца выслушал.

   - Андрей Николаевич, да ведь это...

   Иван Иванович после чтения бледный вышел на улицу. Он думал о том, что теперь он, совсем голый и беззащитный, противостоит смеющемуся над ним миру. Страх был на лице Ивана Ивановича и блуждала рассеянная извиняющаяся улыбка. Палимый и удрученный своим образом, он боялся встретиться со знакомыми. Ему казалось, что все уже ясно видят его ничтожество, что ему никто не поклонится, что отвернутся и пройдут, нарочно весело разговаривая со своим спутником, женой или подругой. Появились слезы на глазах Ивана Ивановича. Снедаемый внутренним плачем по самому себе, он прислонился и видел, как Свистонов идет куда-то.

  

   Не вышел из своего огромного дома вечером, как обычно, Куку и не зашел к Наденьке, чтобы вместе пойти погулять, провести вечерок, а заперся в своей комнате. Не знал, что ему делать. Убить ему хотелось Свистонова, который отнял у него жизнь, и, почти плача, он видел, как он бьет Свистонова сначала по одной щеке, потом по другой, как выбивает все зубы ему, как выкалывает глаза и по улицам тело волочит. Вспомнил Куку, что это невозможно, что он, Куку, человек культурный, заплакал и решил письмо написать. Но вспомнил, что и письмо за него уже написал Куку реку, и вдруг мысль о Наденьке прорезала его сердце. Он представил ее читающей свистоновский роман, увидел, как она, увлеченная ритмом, начинает улыбаться над своим женихом, как она начинает смеяться и презирать его.

   И в соседней комнате запел голос арию няни из "Евгения Онегина". Застучал кулаком в стену Куку, и все смолкло. Наступила страшная тишина, и раздались шаги и голос: " Не мешайте людям заниматься". Солидный и толстый, Куку сидел за столом и все думал о том, что другой человек за него прожил жизнь его, прожил жалко и презренно, и что теперь ему, Куку, нечего делать, что теперь и ему самому уже неинтересна Наденька, что он и сам больше не любит ее и не может на ней жениться, что это было бы повторением, уже невыносимым прохождением одной и той же жизни, что даже если Свистонов и разорвет свою рукопись, то все же он, Куку, свою жизнь знает, что безвозвратно погибло самоуважение в нем, что жизнь потеряла для него всю привлекательность.

  

   И все же утром пошел к Свистонову Куку. Решил хоть от знакомых скрыть себя, слезно умолял Свистонова разорвать рукопись.

   - Что ж, прикажете на колени перед вами стать? - кричал Куку. - Если вы честный человек, то вы должны порвать рукопись. Посмеяться так над человеком, всеми уважаемым. Да если б мы в другое время жили, то не избежать бы вам моих секундантов! Но теперь, черт знает что, - прошептал он, закрывая лицо руками, и Свистонов почувствовал, что не человек уже стоит перед ним, а нечто вроде трупа.

   - Умоляю вас, Андрей Николаевич, дайте мне, я уничтожу вашу рукопись...

   - Иван Иванович, - отвечал Свистонов, - ведь это не вас я вывел в литературу, не вашу душу. Ведь душу-то нельзя вывести. Правда, я взял некоторые детали...

   Но Куку не дал договорить Свистонову. Куку бросился к столу и хотел схватить листы бумаги. Свистонов, боясь, что погибнет его мир, и желая отвлечь Куку, спросил:

   - Как поживает Надежда Николаевна? Обезумевшее лицо со сжатыми кулаками подошло к Свистонову.

   - Вы - не человек, вы получеловек. Вы - гадина! Вы больше меня знаете, что с Надеждой Николаевной.

   Со сжатыми кулаками Куку прошелся по комнате.

   Становилось душно. Свистонов распахнул окно и заметил, что во дворе уже возвращаются со службы, беседуют. "Опоздал, - подумал он, - придется завтра отнести к машинистке". Куку не уходил. Куку обдумывал, сидел в кресле.

   Свистонов размышлял о том, что, пожалуй, некоторые эпизоды, так сильно взволновавшие Куку, можно было бы изменить, что и раньше приставали, но никогда... не было такой боли.

   - Мне пора, - криво улыбнулся Свистонов и стоял, пока одевался Куку.

   Они вышли вместе. Свистонов нес рукопись. Куку поглядывал на рукопись и молчал. Он боролся с желанием вырвать рукопись и убежать. Не сказав друг другу ни слова, на перекрестке они разошлись.

  

   Куку не приходил, не писал. Наступили томительные дни для Наденьки. Она входила в дом-город, но не заставала Ивана Ивановича. Радостный и солидный, он не протягивал ей рук при встрече. Его бас не раздавался. Иногда со двора она видела свет в его окне, поднималась и тщетно звонила.

   Иван Иванович спустился в настоящий ад. Образ Кукуреку стоял перед ним во всей своей нелепости и глупости. Правда, он, Иван Иванович, больше не ездил по пригородам. Правда, он сбрил баки, и переменил костюм, и переехал в другую часть города, но там Иван Иванович почувствовал самое ужасное, что, собственно, он стал другим человеком, что все, что было в нем, у него похищено, что остались в нем и при нем только грязь, озлобленность, подозрение и недоверие к себе.

   Теперь, лишенный себялюбия и горделивости, он не стал пустышкой, как он сперва думал.

   Физически он изменился. Он похудел, губы у него поджались, лицо приняло озлобленное, брезгливое выражение.

   Боясь встретиться со знакомыми, он решил скрыться в другой город.

  

  

   Психачев жил на набережной Большой Невки в небольшом деревянном домике, откуда он ездил по всей России. Домик был тих и удивительно прозрачен. Тихий садик перед ним, тихая и безлюдная набережная.

   В отдалении небольшой кооператив с пыльными окнами и чайная.

   Никто не знал, что здесь живет советский Калиостро.

   Цветы в желтеньких горшочках стояли на окнах. Самозваный доктор философии гулял по саду и обдумывал план новой авантюры - гипнотического сеанса в Волхове.

   Все знают Волхов, где дома стоят как бы на курьих ножках, где завклубом в день именин своей жены устраивает в клубе танцульки.

   Куда приезжают фокусники раз в два года. Настоящих же актеров никогда не видел Волхов. Добряк-циник гулял по саду и обдумывал. В комнате его дочери горела лампочка под розовым с букетами абажуром. Отец подошел к окну и заглянул. "Милое дитя, - подумал он, - ложится спать. Она не знает, как ее отцу тяжело достается его хлеб".

   Советскому Калиостро было грустно в этот вечер.

   По набережной спешил одинокий прохожий.

   Прохожий чиркнул спичку и осветил вынутую из кармана бумажку.

   Психачев узнал Свистонова и вышел за калитку.

   - Вы ко мне? - спросил он.

   - Нет, не к вам, - ответил Свистонов.- Я к вам завтра зайду. Сегодня я спешу в другой дом.

   - Обманете, - махнул рукой Психачев.

  

   - Однако у вас воняет, - сказал Свистонов, входя на следующий день и осматривая комнату. - Неужели вы никогда не раздеваетесь и сапог не снимаете? На этом диване вы спите? Ну и одеяльце у вас! Ух, устал я за сегодняшний день, уважаемый Владимир Евгеньевич!

   Свистонов взял со стола карточку.

   - А это вы ребенком?

   - Будьте как дома, осматривайте.

   - А в переписку свою дадите заглянуть? Письма к вам, от вас письма - все это очень интересно. Можно открыть? - спросил Свистонов, подходя к шкафу.

   - Так, фрак, изъеденный молью... и цилиндр, должно быть, у вас сохранился? А где семейный альбом? - спросил Свистонов.

   Хозяин удалился и принес альбом с лаковой крышкой. Гость перелистывал, рассматривал фотографические карточки, - мечтал. Психачев стоял у стола, подперев кулаками голову.

   - Познакомьте меня с вашей семьей, - сказал Свистонов.

   - Нет, этого никак нельзя... - зарумянился Владимир Евгеньевич.

   - Папа, папа, тебя спрашивает графиня, - вбежала его четырнадцатилетняя дочь.

   - Сейчас, Маша, - засуетился Психачев и нырнул в дверь.

   - Познакомимтесь, - подошел Свистонов к подростку.

   Маша сделала книксен.

   - Вы, должно быть, учитесь в трудовой школе? - спросил Свистонов, отпуская ее ручку.

   - Нет, папа меня не пускает.

   Свистонов смотрел на ее щупленькую и нарядную фигурку. Психачев вбежал.

   - Уйди, уйди, Маша!

   Дочь кокетливо посмотрела на Свистонова.

   - Уйди, я тебе говорю.

   Маша ушла. Но через минуту она опять вбежала.

   - Папа, князь пришел.

   - Ради бога, простите. - И взяв Машу за руку, снова нырнул Психачев в дверь. Портьеры сомкнулись. Свистонов курил и ждал. Он бросил взгляд на корешки пыльных, заплесневелых книг. И стал читать названия.

   - Что это вас все титулованные посещают?

   - Это случайно, - сконфузившись, ответил Психачев.