Тургенев Иван Сергеевич - Степной король Лир

торого я никак не мог вообразить себе загнанным и смирным. Я достигнул уже опушки, как вдруг из-под самых ног моих, с сильным треском крыл, выскочил крупный вальдшнеп и помчался в глубь рощи. Я прицелился; ружье мое осеклось. Очень мне стало досадно: птица уж больно была хороша, и я решился попытаться, не подниму ли я ее снова? Я пошел в направлении ее полета и, отойдя шагов двести, Увидел на небольшой лужайке, под развесистой березой, не вальдшнепа - а того же господина Слеткина. Он лежал на спине, заложив обе руки под голову, и с довольной улыбкой поглядывал вверх, на небо, слегка покачивая левой ногой, закинутой на правое колено. Он не заметил моего приближения. По лужайке, в нескольких шагах от него, медленно, с опущенными глазами, похаживала Евлампия; казалось, она искала чего-то в траве - грибов, что ли, изредка наклонялась, протягивала руку и напевала вполголоса. Я остановился тотчас и стал прислушиваться. Сперва я не мог понять, что это она такое поет, но потом я хорошо признал следующие известные стихи старинной песни:

  

   Ты найди-ка, ты найди, туча грозная,

   Ты убей-ка, ты убей тестя-батюшку.

   Ты громи-ка, громи ты тещу-матушку,

   А молодую-то жену я и сам убью!

  

   Евлампия пела все громче и громче; особенно сильно протянула она последние слова. Слеткин все лежал на спиле да посмеивался, а она все как будто кружила около него.

   - Вишь ты! - промолвил он наконец. - И чего им только в голову не взбредет!

   - А что? - спросила Евлампия. Слеткин слегка приподнял голову.

   - Что? Какие ты это речи произносишь?

   - Из песни, Володя, ты сам знаешь, слова не выкинешь, - отвечала Евлампия, обернулась и увидела меня. Мы оба разом вскрикнули, и оба бросились в разные стороны.

   Я поспешно выбрался из рощи - и, перейдя узенькую полянку, очутился перед харловским садом.

  

  

   Мне некогда да и не к чему было размышлять о том, что я увидел. Только вспомнилось мне слово "присуха", которое я недавно пред тем узнал и значению которого я много давился. Я пошел вдоль садового плетня и чрез несколько мгновений из-за серебристых тополей (они еще не потеряли ни одного листа и пышно ширились и блестели) увидал двор и флигели Мартына Петровича. Вся усадьба показалась мне подчищенной и подтянутой; всюду замечались следы постоянного и строгого надзора. Анна Мартыновна появилась на крыльце и, прищурив свои бледно-голубые глаза, долго глядела в направлении рощи.

   - Барина видел? - спросила она проходившего по двору мужика.

   - Владимир Васильича? - отвечал тот, схватив с головы шапку. - Он никак в рощу пошел.

   - Знаю, что в рощу. Не вернулся он? Не видал его?

   - Не видал... нетути.

   Мужик продолжал стоять без шапки перед Анной Мартыновной.

   - Ну, ступай, - проговорила она. - Или нет... постой... Мартын Петрович где? Знаешь?

   - А Мартын авто Петрович, - отвечал мужик певучим голосом, попеременно приподнимая то правую, то левую руку, словно показывая куда-то, - сидит тамотка у пруда, с удою. В камыше сидит и с удою. Рыбу, что ль, ловит, бог его знает.

   - Хорошо... Ступай, - повторила Анна Мартыновна, - да подбери колесо, вишь, валяется.

   Мужик побежал исполнять ее приказание, а она достояла еще несколько минут на крыльце и все смотрела в направлении рощи. Потом она тихонько погрозилась одной рукой и медленно вернулась в дом.

   - Аксютка! - раздался ее повелительный голос за дверью.

   Анна Мартыновна имела вид раздраженный и как-то особенно крепко сжимала свои и без того тонкие губы. Одета она была небрежно, и прядь развитой косы падала ей на плечо. Но, несмотря ни на небрежность ее одежды, ни на ее раздражение, она по-прежнему казалась мне привлекательной, и я с великой охотой поцеловал бы ее узкую, тоже как будто злую руку, которою она раза два с досадой откинула ту развитую прядь.

  

  

   "Неужели же Мартын Петрович и впрямь стал рыболовом?" - спрашивал я самого себя, направляясь к пруду, находившемуся по ту сторону сада. Я взошел на плотину, глянул туда, сюда... Нигде Мартына Петровича не было видно. Я отправился вдоль одного из берегов пруда - и, наконец, в самой почти его голове, у небольшого залива, посреди плоских и поломанных стеблей порыжелого камыша, увидел громадную, сероватую глыбу... Я присмотрелся: это был Харлов. Без шапки, взъерошенный, в прорванном по швам холстинном кафтане, поджав под себя ноги, он сидел неподвижно на голой земле; так неподвижно сидел он, что куличок-песочник при моем приближении сорвался с высохшей тины в двух шагах от него и полетел, дрыгая крылышками и посвистывая, над водной гладью. Стало быть, уже давно никто в его близости не шевелился и не пугал его. Вся фигура Харлова до того была необычайна, что собака моя, как только увидала его, круто уперлась, поджала хвост и зарычала. Он чуть-чуть повернул голову и уставил на меня и на мою собаку свои одичалые глаза. Много его меняла борода, хотя короткая, но густая, курчавая, в белых вихрах, наподобие смушек. В правой его руке лежал конец удилища, другой конец слабо колыхался на воде. Сердце у меня невольно иокнуло; однако я собрался с духом, подошел к нему и поздоровался с ним. Он медленно заморгал, словно спросонья.

   - Что это вы, Мартын Петрович, - начал я, - рыбу здесь ловите?

   - Да... рыбу, - отвечал он сиплым голосом и дернул кверху удилище, на конце которого болтался обрывок нитки в аршин и без крючка.

   - У вас леса порвана, - заметил я и тут же увидал, что возле Мартына Петровича ни лейки не оказывалось, ни червей... И какая могла быть ловля в сентябре?!

   - Порвана? - промолвил он и провел рукой по лицу. - Но это все едино!

   Он снова закинул свою удочку.

   - Натальи Николаевны сынок? - спросил он меня спустя минуты две, в течение которых я не без тайного изумления его рассматривал. Он, хотя и похудел сильно, однако все-таки казался исполином; но в какое он был одет рубище и как опустился весь!

   - Точно так, - отвечал я, - я сын Натальи Николаевны Б.

   - Здравствует?

   - Матушка моя здорова. Она очень огорчилась м вашим отказом, - прибавил я, - она никак не ожидала, что вы не захотите к ней приехать.

   Мартын Петрович понурился.

   - А был ты... там? - спросил он, качнув в сторону головою.

   - Где?

   - Там... на усадьбе. Не был? Сходи. Что тебе здесь делать? Сходи. Разговаривать со мной нечего. Не люблю.

   Он помолчал.

   - Тебе бы все с ружьем баловаться! В младых летах будучи, и я по этой дорожке бегал. Только отец у меня... а я его уважал; во как! не то, что нынешние. Отхлестал отец меня арапником - и шабаш! Полно баловаться! Потому я его уважал... У!.. Да...

   Харлов опять помолчал.

   - А ты здесь не оставайся, - начал он снова. - Ты на усадьбу сходи. Там теперь хозяйство идет на славу. Володька... - Тут он на миг запнулся. - Володька у меня на все руки. Молодец! Ну да и бестия же!

   Я не знал, что сказать; Мартын Петрович говорил очень спокойно.

   - И дочерей посмотри. Ты, чай, помнишь, у меня были дочери. Они тоже хозяйки... ловкие. А я стар становлюсь, брат; отстранился. На покой, знаешь...

   "Хорош покой!" - подумал я, взглянув кругом. - Мартын Петрович! - промолвил я вслух. - Вам непременно надо к нам приехать.

   Харлов глянул на меня.

   - Ступай, брат, прочь; вот что.

   - Не огорчайте маменьку, приезжайте.

   - Ступай, брат, ступай, - твердил Харлов. - Что тебе со мной разговаривать?

   - Если у вас экипажа нет, маменька вам свой пришлет.

   - Ступай!

   - Да, право же, Мартын Петрович! Харлов опять понурился - и мне показалось, что его потемневшие, как бы землей перекрытые щеки слегка покраснели.

   - Право, приезжайте, - продолжал я. - Что вам тут сидеть-то? Себя мучить?

   - Как так мучить, - промолвил он с расстановкой.

   - Да так же - мучить? - повторил я. Харлов замолчал и словно в думу погрузился. Ободренный этим молчаньем, я решился быть откровенным, действовать прямо, начистоту. (Не забудьте - мне было всего пятнадцать лет.)

   - Мартын Петрович! - начал я, усаживаясь возле него. - Я ведь все знаю, решительно все! Я знаю, как ваш зять с вами поступает - конечно, с согласия ваших дочерей. И теперь вы в таком положении... Но зачем же унывать?

   Харлов все молчал и только удочку уронил, а я-то - каким умницей, каким философом я себя чувствовал!

   - Конечно, - заговорил я снова, - вы поступили неосторожно, что все отдали вашим дочерям. Это было очень великодушно с вашей стороны - и я вас упрекать не стану. В наше время это слишком редкая черта! Но если ваши дочери так неблагодарны, то вам следует оказать презрение... именно презрение... и не тосковать...

   - Оставь! - прошептал вдруг Харлов со скрежетом зубов, и глаза его, уставленные на пруд, засверкали злобно... - Уйди!

   - Но, Мартын Петрович...

   - Уйди, говорят... а то убью!

   Я было совсем пододвинулся к нему; но при этом последнем слове невольно вскочил на ноги.

   - Что вы такое сказали, Мартын Петрович?

   - Убью, говорят тебе: уйди! - Диким стоном, ревом вырвался голос из груди Харлова, но он не оборачивал головы и продолжал с яростью смотреть прямо перед собой. - Возьму да брошу тебя со всеми твоими дурацкими советами в воду, - вот ты будешь знать, как старых людей беспокоить, молокосос! - "Он с ума сошел!" - мелькнуло у меня в голове.

   Я взглянул на него попристальнее и остолбенел окончательно: Мартын Петрович плакал!! Слезинка за слезинкой катилась с его ресниц по щекам... а лицо приняло выражение совсем свирепое...

   - Уйди! - закричал он еще раз, - а то убью тебя, ей-богу, чтобы другим повадно не было!

   Он дрыгнул всем телом как-то вбок и оскалился, точно кабан; я схватил ружье и бросился бежать. Собака с лаем пустилась вслед за мною! И она тоже испугалась.

   Вернувшись домой, я, разумеется, матушке ни единым словом не намекнул на то, что видел, но, встретившись с Сувениром, я - черт знает почему - рассказал ему все. Этот противный человек до того обрадовался моему рассказу, так визгливо хохотал и даже дрыгал, что я чуть не побил его.

   - Эх! посмотрел бы я, - твердил он, задыхаясь от смеха, - как этот идол, "вшед" Харлус, залез в тину да и сидит в ней...

   - Сходите к нему на пруд, коли вам так любопытно.

   - Да; а как убьет?

   Очень мне надоел Сувенир, и раскаивался я в своей неуместной болтливости... Житков, которому он передал мой рассказ, взглянул на дело несколько иначе.

   - Придется к полиции обратиться, - решил он, - а пожалуй, и за воинской командой нужно будет послать.

   Предчувствие его насчет воинской команды не сбылось, - но произошло действительно нечто необыкновенное.

  

  

   В половине октября, недели три спустя после моего свидания с Мартыном Петровичем, я стоял у окна моей комнаты, во втором этаже нашего дома - и, ни о чем не помышляя, уныло посматривал на двор и на пролегавшую за ним дорогу. Погода уже пятый день стояла отвратительная; об охоте невозможно было и помышлять. Все живое попряталось; даже воробьи притихли, а грачи давно пропали. Ветер то глухо завывал, то свистал порывисто; низкое, без всякого просвету небо из неприятно белого цвета переходило в свинцовый, еще более зловещий цвет - и дождь, который лил, лил неумолчно и беспрестанно, внезапно становился еще крупнее, еще косее и с визгом расплывался по стеклам. Деревья совсем истрепались и какие-то серые стали: уж, кажется, что было с них взять, а ветер нет-нет - да опять примется тормошить их. Везде стояли засоренные мертвыми листьями лужи; крупные волдыри, то и дело лопаясь и возрождаясь, вскакивали и скользили по ним. Грязь по дорогам стояла невылазная; холод проникал в комнаты, под платье, в самые кости; невольная дрожь пробегала но телу - и уж как становилось дурно на душе! Именно дурно - не грустно. Казалось, уже никогда не будет на свете ни солнца, ни блеска, ни красок, а вечно будет стоять эта слякоть и слизь, и серая мокрота, и сырость кислая - и ветер будет вечно пищать и ныть! Вот стоял я так-то в раздумье у окна - и помню я: темнота набежала "внезапная, синяя темнота, хотя часы показывали всего двенадцать. Вдруг мне почудилось, что через наш двор - от ворот к крыльцу промчался медведь! Правда, не на четвереньках, а такой, каким его рисуют, когда он поднимается на задние лапы. Я глазам не верил. Если и не медведя я увидал, то во всяком случае что-то громадное, черное, шершавое... Не успел я еще сообразить, что б это могло быть, как вдруг раздался внизу неистовый стук. Казалось, что-то совсем неожиданное, что-то страшное ввалилось в наш дом. Поднялась суета, беготня...

   Я проворно опустился с лестницы, вскочил в столовую...

   В дверях гостиной, лицом ко мне, стояла как вкопанная моя матушка; за ней виднелось несколько испуганных женских лиц; дворецкий, два лакея, казачок с раскрытыми от изумления ртами - тискались у двери в переднюю; а посреди столовой, покрытое грязью, растрепанное, растерзанное, мокрое - мокрое до того, что шар поднимался кругом и вода струйками бежала по полу, - стояло на коленях, грузно колыхаясь и как бы замирая, то самое чудовище, которое в моих глазах промчалось через двор! И кто же был это чудовище? Харлов! Я зашел сбоку и увидал - не лицо его, а голову, которую он обхватил ладонями по слепленным грязью волосам. Он дышал тяжело, судорожно; что-то даже клокотало в его груди - и на всей этой забрызганной темной массе только и можно было различить явственно, что крошечные, дико блуждавшие белки глаз. Он был ужасен! Вспомнился мне садовник, которого он некогда оборвал за сравнение с мастодонтом. Действительно: такой вид должно было иметь допотопное животное, только что спасшееся от другого, сильнейшего зверя, напавшего на него среди вековечного ила первобытных болот.

   - Мартын Петрович! - воскликнула наконец матушка и руками всплеснула. - Ты ли это? Господи, боже милостивый!

   - Я... я... - послышался прерывистый голос, как бы с усилием и болью выпирая каждый звук, - ох! Я!

   - Но что это с тобою, господи?!

   - Наталья Николав... на... я к вам... прямо из дому бе... жал пешком...

   - По этакой грязи! Да ты на человека не похож. Встань, сядь по крайней мере... А вы, - обратилась она к горничным, - поскорей сбегайте за полотенцами. Да нет ли какого сухого платья? - спросила она дворецкого.

   Дворецкий показал руками, что где же, мол, на такой рост?..

   - А впрочем, одеяло можно принести, - доложил он, - не то попона есть новая.

   - Да встань же, встань, Мартын Петрович, сядь, - повторяла матушка.

   - Выгнали меня, сударыня, - простонал вдруг Харлов, - и голову назад закинул и руки протянул вперед. - Выгнали, Наталья Николаевна! Родные дочери из моего же родного пепелища... Матушка ахнула.

   - Что ты говоришь! Выгнали! Экой грех! экой грех! (Она перекрестилась.) Только встань ты, Мартын Петрович, сделай милость!

   Две горничные вошли с полотенцами и остановились перед Харловым. Видно было, что они и придумать не могли, как им приступиться к этакой уйме грязи.

   - Выгнали, сударыня, выгнали, - твердил между тем Харлов. - Дворецкий вернулся с большим шерстяным одеялом и тоже остановился в недоумении. Головка Сувенира высунулась из-за двери и исчезла.

   - Мартын Петрович, встань! Сядь! и расскажи мне все по порядку, - решительным тоном скомандовала матушка.

   Харлов приподнялся.. Дворецкий хотел было ему помочь, но только руку замарал и, встряхивая пальцами, отступил к двери. Переваливаясь и шатаясь, Хардов добрался до стула и сел. Горничные опять приблизились к нему с полотенцами, но он отстранил их движением руки и от одеяла отказался. Впрочем, матушка сама не стала настаивать: обсушить Харлова, очевидно, не было возможности; только следы его на полу наскоро подтерли.

  

  

   - Как же это тебя выгнали? - спросила матушка Харлова, как только он немного "отдышался".

   - Сударыня! Наталья Николаевна! - начал он напряженным голосом - и опять поразила меня беспокойная беготня его белков, - буду правду говорить:

   больше всех виноват я сам.

   - То-то вот; не хотел ты меня тогда послушаться, - промолвила матушка, опускаясь на кресло и слегка помахивая перед носом надушенным платком: очень уже разило от Харлова... в лесном болоте не так сильно пахнет.

   - Ох, не тем я провинился, сударыня, а гордостью. Гордость погубила меня, не хуже царя Навуходоносора. Думал я: не обидел меня господь бог умом-разумом; коли я что решил - стало, так и следует... А тут страх смерти подошел... Вовсе я сбился! Покажу, мол, я напоследках силу да власть свою! Награжу - а они должны по гроб чувствовать... (Харлов вдруг весь всколыхался...) Как пса паршивого выгнали из дому вон! Вот их какова благодарность!

   - Но каким же образом, - опять начала было матушка...

   - Казачка Максимку от меня взяли, - перебил ее Харлов (глаза его продолжали бегать, обе руки он держал у подбородка - пальцы в пальцы), - экипаж отняли, месячину урезали, жалованья выговоренного не платили - кругом, как есть, окорнали - я все молчал, все терпел! И терпел я по причине... ох! опять-таки гордости моей. Чтобы не говорили враги мои лютые: вот, мол, старый дурак, теперь кается; да и вы, сударыня, помните, меня предостерегали: локтя, мол, своего не укусишь! Вот я и терпел... Только сегодня прихожу я к себе в комнату, а уж она занята - и постельку мою в чулан выкинули! Можешь-де и там спать; тебя и так за милость терпят; нам-де твоя комната нужна для хозяйства. И это мне говорит - кто же? Володька Слеткин, смерд, паскуд... Голос Харлова оборвался.

   - Но дочери-то твои? Они-то что же? - спросила матушка.

   - А я все терпел, - продолжал Харлов свое повествование, - горько, горько мне было во как и стыдно... Но глядел бы на свет божий! Оттого я и к вам, матушка, поехать не захотел - от этого от самого от стыда, от страму! Ведь я, матушка моя, все перепробовал: и лаской, и угрозой, и усовещивал-то их, и что уж! кланялся... вот так-то (Харлов показал, как он кланялся). И все понапрасну! И все-то я терпел! Сначалу-то, на первых-то порах, не такие у меня мысли были: возьму, мол, перебью, перешвыряю всех, чтобы и на семена не осталось... Будут знать! Ну, а потом - покорился! Крест, думаю, мне послан; к смерти, значит, приготовиться надо. И вдруг сегодня, как пса! И кто же? Володька! А что вы о дочерях спрашивать изволили, то разве в них есть какая своя воля? Володькины холопки! Да! Матушка удивилась.

   - Про Анну я еще это понять могу; она - жена... Но с какой стати вторая-то твоя...

   - Евлампия-то? Хуже Анны! Вся, как есть, совсем в Володькины руки отдалась. По той причине она и вашему солдату-то отказала. По его, по Володькину, приказу. Анне - видимое дело - следовало бы обидеться, да она и терпеть сестры не может, а покоряется! Околдовал, проклятый! Да ей же, Анне, вишь, думать приятно, что вот, мол, ты, Евламния, какая всегда была гордая, а теперь вон что из тебя стало!.. О... ох, ох! Боже мой, боже!

   Матушка с беспокойством посмотрела на меня. Я отошел немножко в сторону, из предосторожности, как бы меня не выслали...

   - Очень сожалею, Мартын Петрович, - начала она, - что мой бывший воспитанник причинил тебе столько горя и таким нехорошим человеком оказался; но ведь и я в нем ошиблась... Кто мог это ожидать от него!

   - Сударыня, - простонал Харлов и ударил себя в грудь. - Не могу я снести неблагодарность моих дочерей! Не могу, сударыня! Ведь я им все, все отдал! И к тому же совесть меня замучила. Много... ох! много передумал я, у пруда сидючи да рыбу удучи! "Хоть бы ты пользу кому в жизни сделал! - размышлял я так-то, - бедных награждал, крестьян на волю отпустил, что ли, за то, что век их заедал! Ведь ты перед богом за них ответчик! Вот когда тебе отливаются их слезки!" И какая теперь их судьба: была яма глубока и при мне - что греха таить, а теперь и дна не видать! Эти все грехи я на душу взял, совестью для детей пожертвовал, а мне за это шиш! Из дому меня пинком, как пса!

   - Полно об этом думать, Мартын Петрович, - заметила матушка.

   - И как он мне сказал, ваш-то Володька, - с новой силой подхватил Харлов, - как сказал он мне, что мне в моей горенке больше не жить, а я в самой той горенке каждое бревнышко собственными руками клал - как сказал он мне это - и бог знает, что со мной приключилось! В головушке помутилось, по сердцу как ножом... Ну, либо его зарезать, либо из дому вон!.. Вот я и побежал к вам, благодетельница моя, Наталья Николаевна... И куды ж мне было голову приклонить? А тут дождь, слякоть... Я, может, раз двадцать упал! И теперь... в этаком безобразии...

   Харлов окинул себя взглядом и завозился на стуле, словно встать собирался.

   - Полно тебе, полно, Мартын Петрович, - поспешно проговорила матушка, - какая в том беда? Что ты пол-то замарал? Эка важность! А я вот какое хочу тебе предложение сделать. Слушай! Отведут тебя теперь в особую комнату, постель дадут чистую - ты разденься, умойся, да приляг и усни...

   - Матушка, Наталья Николаевна! Не уснуть мне! - уныло промолвил Харлов. - В мозгах-то словно молотами стучат! Ведь меня, как тварь непотребную...

   - Ляг, усни, - настойчиво повторила матушка. - А потом мы тебя чаем напоим - ну, и потолкуем с тобою. Не унывай, приятель старинный! Если тебя из твоего дома выгнали, в моем доме ты всегда найдешь себе приют... Я ведь не забыла, что ты мне жизнь спас.

   - Благодетельница! - простонал Харлов и закрыл лицо руками. - Спасите вы меня теперь!

   Это воззвание тронуло мою матушку почти до слез.

   - Охотно готова тебе помочь, Мартын Петрович, всем, чем только могу; но ты должен обещать мне, что будешь вперед меня слушаться и всякие недобрые мысли прочь от себя отгонишь.

   Харлов принял руки от лица.

   - Коли нужно, - промолвил он, - я ведь и простить могу!

   Матушка одобрительно кивнула головой.

   - Очень мне приятно видеть тебя в таком истинно христианском расположении духа, Мартын Петрович; но речь об этом впереди. Пока приведи ты себя в порядок - а главное, усни. Отведи ты Мартына Петровича в зеленый кабинет покойного барина, - обратилась матушка к дворецкому, - и что он только потребует, чтобы сию минуту было! Платье его прикажи высушить и вычистить, а белье, какое понадобится, спроси у кастелянши - слышишь?

   - Слушаю, - отвечал дворецкий.

   - А как он проснется, мерку с него прикажи снять портному; да бороду надо будет сбрить. Не сейчас, а после.

   - Слушаю, - повторил дворецкий. - Мартын Петрович, пожалуйте. - Харлов поднялся, посмотрел на матушку, хотел было подойти к ней, но остановился, отвесил поясной поклон, перекрестился трижды на образ и пошел за дворецким. Вслед за ним и я выскользнул из комнаты.

  

  

   Дворецкий привел Харлова в зеленый кабинет и тотчас побежал за кастеляншей, так как белья на постели не оказалось. Сувенир, встретивший нас в передней и вместе с нами вскочивший в кабинет, немедленно принялся, с кривляньем и хохотом, вертеться около Харлова, который, слегка расставив руки и ноги, в раздумье остановился посреди комнаты. Вода все еще продолжала течь с него.

   - Вшед! Вшед Харлус! - пищал Сувенир, перегнувшись надвое и держа себя за бока. - Великий основатель знаменитого рода Харловых, воззри на своего потомка! Каков оя есть? Можешь его признать? Ха-ха-ха! Ваше сиятельство, пожалуйте ручку! Отчего это на вас черные перчатки?

   Я хотел было удержать, пристыдить Сувенира... но не тут-то было!

   - Приживальщиком меня величал, дармоедом! "Нет, мол, у тебя своего крова!" А теперь небось таким же приживальщиком стал, как и аз грешный! Что Мартын Харлов, что Сувенир проходимец - теперь все едино! Подачками тоже кормиться будет! Возьмут корку хлеба завалящую, что собака нюхала, да прочь пошла... На, мол, кушай! Ха-ха-ха!

   Харлов все стоял неподвижно, уткнув голову, расставив ноги и руки.

   - Мартын Харлов, столбовой дворянин! - продолжал пищать Сувенир. - Важность-то какую на себя напустил, фу ты, ну ты! Не подходи, мол, зашибу! А как именье свое от большого ума стал отдавать да делить - куды раскудахтался! "Благодарность! - кричит, - благодарность!" А меня-то за что обидел? Не наградил? Я, быть может, лучше бы восчувствовал! И значит, правду я говорил, что посадят его голой спиной...

   - Сувенир! - закричал я; но Сувенир не унимался. Харлов все не трогался; казалось, он только теперь начинал чувствовать, до какой степени все на нем было мокро, и ждал, когда это с него все снимут. Но дворецкий не возвращался.

   - А еще воин! - начал опять Сувенир. - В двенадцатом году отечество спасал, храбрость свою показывал! То-то вот и есть: с мерзлых мародеров портки стащить - это наше дело; а как девка на нас нотой притопнет, у нас у самих душа в портки...

   - Сувенир! - закричал я вторично.

   Харлов искоса посмотрел на Сувенира; он до того мгновенья словно и присутствия его не замечал, и только возглас мой возбудил его внимание.

   - Смотри, брат, - проворчал он глухо, - не допрыгайся до беды!

   Сувенир так и покатился со смеху.

   - Ох, как вы меня испугали, братец почтеннейший! уж как вы страшны, право! Хоть бы волосики себе причесали, а то, сохрани бог, засохнут, не отмоешь их потом; придется скосить косою. - Сувенир вдруг расходился. - Еще куражитесь! Голыш, а куражится! Где ваш кров теперь, вы лучше мне скажите, вы все им хвастались? У меня, дескать, кров есть, а ты бескровный! Наследственный, дескать, мой кров! (Далось же Сувениру это слово!)

   - Господин Бычков, - промолвил я. - Что вы делаете! опомнитесь!

   Но он продолжал трещать и все прыгал да шмыгал около самого Харлова... А дворецкий с кастеляншей все не шли!

   Мне жутко становилось. Я начинал замечать, что Харлов, который в течение разговора с моей матушкой постепенно стихал и даже под конец, по-видимому, помирился с своей участью, снова стал раздражаться: он задышал скорее, под ушами у него вдруг словно припухло, пальцы зашевелились, глаза снова забегали среди темной маски забрызганного лица...

   - Сувенир! Сувенир! - воскликнул я. - Перестаньте, я маменьке скажу.

   Но Сувениром словно бес овладел.

   - Да, да, почтеннейший! - затрещал он опять, - вот мы с вами теперь в каких субтильных обстоятельствах обретаемся! А дочки ваши, с зятьком вашим, Владимиром Васильевичем, под вашим кровом над вами потешаются вдоволь! И хоть бы вы их, по обещанию, прокляли! И на это вас не хватило! Да и куда вам с Владимиром Васильевичем тягаться? Еще Володькой его называли! Какой он для вас Володька? Он - Владимир Васильевич, господин Слеткин, помещик, барин, а ты - кто такой?

   Неистовый рев заглушил речь Сувенира... Харлова взорвало. Кулаки его сжались и поднялись, лицо посидело, пена показалась на истресканных губах, он задрожал от ярости.

   - Кров! - говоришь ты, - загремел он своим железным голосом, - проклятие! - говоришь ты... Нет! я их не прокляну... Им это нипочем! А кров... кров я их разорю, и не будет у них крова, так же, как у меня! Узнают они Мартына Харлова! Не пропала еще моя сила! Узнают, как надо мной издеваться!... Не будет у них вдова!

   Я обомлел; я отроду не бывал свидетелем такого безмерного гнева. Не человек, дикий зверь метался предо мною! Я обомлел... а Сувенир, тот от страха под стол забился.

   - Не будет! - закричал Харлов в последний раз и, чуть не сбив с ног входивших кастеляншу и дворецкого, бросился вон из дому... Кубарем прокатился он до двору и исчез за воротами.

  

  

   Матушка страшно рассердилась, когда дворецкий пришел с смущенным видом доложить о новой и неожиданной отлучке Мартына Петровича. Он не осмелился утаить причину этой отлучки; я принужден был подтвердить его слова.

   - Так это все ты! - закричала матушка на Сувенира, который забежал было зайцем вперед и даже к ручке подошел, - твой пакостный язык всему виною!

   - Помилуйте, я чичас, чичас... - залепетал, заикаясь и закидывая локти за спину, Сувенир.

   - Чичас... чичас... Знаю я твое чичас! - повторила матушка с укоризной и выслала его вон. Потом она позвонила, велела позвать Квицинского и отдала ему приказ: немедленно отправиться с экипажем в Еськово во что бы то ни стало отыскать Мартына Петровича и привезти его. - Без него не являйтесь! - заключила она. Сумрачный поляк молча наклонил голову и вышел.

   Я вернулся к себе в комнату, снова подсел к окну и, помнится, долго размышлял о том, что у меня на глазах совершилось. Я недоумевал; я никак не мог понять, почему Харлов, почти без ропота переносивший оскорбления, нанесенные ему домашними, не мог совладать с собою и не перенес насмешек и шпилек такого ничтожного существа, каков был Сувенир. Я не знал еще тогда, какая нестерпимая горечь может иной раз заключаться в пустом упреке, даже когда он исходит из презренных уст... Ненавистное имя Слеткина, произнесенное Сувениром, упало искрою в порох; наболевшее место не выдержало этого последнего укола.

   Прошло около часа. Коляска наша въехала на двор; но в ней сидел наш управляющий один. А матушка ему сказала: "Без него не являйтесь!" Квицинский торопливо выскочил из экипажа и взбежал на крыльцо. Лицо его являло вид расстроенный, что с ним почти никогда не бывало. Я тотчас спустился вниз и по его пятам пошел в гостиную.

   - Ну? привезли его? - спросила матушка,

   - Не привез, - отвечал Квицивский, - и не мог привезти.

   - Это почему? Вы его видели?

   - Видел.

   - С ним что случилось? Удар?

   - Никак нет; ничего не случилось.

   - Почему же вы не привезли его?

   - А он дом свой разоряет.

   - Как?

   - Стоит на крыше нового флигеля - и разоряет ее. Тесин, полагать надо, с сорок или больше уже слетело; решетин тоже штук пять. ("Крова у них не будет!" - вспомнились мне слова Харлова.)

   Матушка уставилась на Квицинского.

   - Один... на крыше стоит и крышу разоряет?

   - Точно так-с. Ходит по настилке чердака и направо да налево ломает. Сила у него, вы изволите знать, сверхчеловеческая! Ну и крыша, надо правду сказать, лядащая; выведена вразбежку, шалевками забрана, гвозди - однотес {Крыша выводится "вразбивку" или "вразбежку", когда между каждыми двумя тесинами оставляется пустое пространство, закрываемое сверху другой тесиной; такая крыша дешевле, но менее прочна. Шалевкой называется самая тонкая доска, в 1/2 вершка; обыкновенная тесина - в 3/4 вершка.}.

   Матушка посмотрела на меня, как бы желая удостовериться, не ослышалась ли она как-нибудь.

   - Шалевками вразбежку, - повторила она, явно не понимая значения ни одного из этих слов...

   - Ну, так что ж вы? - проговорила она наконец.

   - Приехал за инструкциями. Без людей ничего не поделаешь. Тамошние крестьяне все со страха попрятались.

   - А дочери-то его - что же?

   - И дочери - ничего. Бегают, зря... голосят... Что толку?

   - И Слеткнн там?

   - Там тоже. Пуще всех вопит, но поделать ничего не может.

   - И Мартын Петрович на крыше стоит?

   - На крыше... то есть на чердаке - и крышу разоряет.

   - Да, да, - проговорила матушка, - шалевками...

   Казус, очевидно, предстоял необыкновенный.

   Что было предпринять? Послать в город за исправником, собрать крестьян? Матушка совсем потерялась.

   Приехавший к обеду Житков тоже потерялся. Правда, он упомянул опять о воинской команде, а впрочем, никакого совета не преподал и только глядел подчиненно и преданно. Квицинский, видя, что никаких инструкций ему не добиться, доложил - со свойственной ему презрительной почтительностью - моей матушке, что если она разрешит ему взять несколько конюхов, садовников и других дворовых, то он попытается...

   - Да, да, - перебила его матушка, - попытайтесь, любезный Викентий Осипыч! Только поскорее, пожалуйста, а я все беру на свою ответственность!

   Квицинский холодно улыбнулся.

   - Одно наперед позвольте объяснить вам, сударыня: за результат невозможно ручаться, ибо сила у господина Харлова большая и отчаянность тоже; очень уж он оскорбленным себя почитает!

   - Да, да, - подхватила матушка, - и всему виною этой гадкий Сувенир! Никогда я этого ему не прощу! Ступайте, возьмите людей, доезжайте, Викентий Осипыч!

   - Вы, господин управляющий, веревок побольше захватите да пожарных крючьев, - промолвил басом Житков, - и коли сеть имеется, то и ее тоже взять недурно. У нас вот так-то однажды в полку...

   - Не извольте учить меня, милостивый государь, - перебил с досадой Квицинский, - я и без вас знаю, что нужно.

   Житков обиделся и объявил, что так как он полагал, что и его позовут...

   - Нет, нет! - вмешалась матушка. - Ты уж лучше оставайся... Пускай Викентий Осипыч один действует... Ступайте, Викентий Осипыч!

   Житков еще пуще обиделся, а Квицинский поклонился и вышел.

   Я бросился в конюшню, сам наскоро оседлал свою верховую лошадку и пустился вскачь по дороге к Еськову.

  

  

   Дождик перестал, но ветер дул с удвоенной силой - прямо мне навстречу. На полдороге седло подо мною чуть не перевернулось, подпруга ослабла; я слез и принялся зубами натягивать ремни... Вдруг слышу: кто-то зовет меня по имени... Сувенир бежал ко мне по зеленям.

   - Что, батенька, - кричал он мне еще издали, - любопытство одолело? Да и нельзя... Вот и я туда же, прямиком, по харловскому следу... Ведь этакой штуки умрешь - не увидишь!

   - На дело рук своих хотите полюбоваться, - промолвил я с негодованием, вскочил на лошадь и снова поднял ее в галоп; но неугомонный Сувенир не отставал от меня и даже на бегу хохотал и кривлялся. Вот наконец и Еськово - вот и плотина, а там длинный плетень и ракитник усадьбы... Я подъехал к воротам, слез, привязал лошадь и остановился в изумлении.

   От передней трети крыши на новом флигельке, от мезонина, оставался один остов; дрань и тесины лежали беспорядочными грудами с обеих сторон флигеля на земле. Положим, крыша была, по выражению Квицинского, лядащая; но все же дело было невероятное! По настилке чердака, вздымая пыль и сор, неуклюже-проворно двигалась исчерна-серая масса и то раскачивала оставшуюся, из кирпича сложенную, трубу (другая уже повалилась), то отдирала тесину и бросала ее книзу, то хваталась за самые стропила. То был Харлов. Совершенным медведем показался он мне и тут: и голова, и спина, и плечи - медвежьи, и ставил он ноги широко, не разгибая ступни - тоже по-медвежьему. Резкий ветер обдувал его со всех сторон, вздымая его склоченные волосы; страшно было видеть, как местами краснело его голое тело сквозь прорехи разорванного платья; страшно было слышать его дикое, хриплое бормотание. На дворе было людно; бабы, мальчишки, дворовые девки жались вдоль забора; несколько крестьян обилось поодаль в отдельную кучу. Знакомый мне старик поп стоял без шляпы на крыльце другого флигеля и, схватив медный крест обеими руками, время от времени молча и безнадежно поднимал и как бы показывал его Харлову. Рядом с попом стояла Евлампия и, прислонившись единою к стене, неподвижно смотрела на отца; Анна то высовывала голову из окошка, то исчезала, то выскакивала на двор, то возвращалась в дом; Слеткин - весь бледный, желтый, в старом шлафроке, в ермолке, с одноствольным ружьем в руках, - перебегал короткими шагами с места на место. Он совсем, как говорится, ожидовел; задыхался, грозился, трясся, целился в Харлова, потом закидывал ружье за плечо, - целился опять, кричал, плакал... Увидав меня с Сувениром, он так и ринулся к нам.

   - Посмотрите, посмотрите, что тут происходит! - завизжал он, - посмотрите! Он с ума сошел, взбеленился... и вот что делает! Я уж за полицией послал - да никто не едет! Никто не едет! Ведь если я в него выстрелю, с меня закон взыскать не может, потому что всякий человек вправе защищать свою собственность! А я выстрелю!.. Ей-богу, выстрелю!

   Он подскочил к дому.

   - Мартын Петрович, берегитесь! Если вы не сойдете, - я выстрелю!

   - Стреляй - раздался с крыши хриплый голос. - Стреляй! А вот тебе пока гостинец!

   Длинная доска полетела сверху и, перевернувшись раза два на воздухе, брякнулась наземь у самых ног Слеткина. Тот так и взвился, а Харлов захохотал.

   - Господи Иисусе! - пролепетал кто-то за моей спиною. Я оглянулся: Сувенир. "А! - подумал я, - перестал теперь смеяться!"

   Слеткин схватил близ стоявшего мужика за шиворот.

   - Да полезай, полезай же, полезайте, черти, - вопил он, тряся его изо всей силы, - спасайте мое имущество!

   Мужик ступил раза два, закинул голову, помахал руками, закричал:

   - Эй, вы! господин! - потолокся на месте и верть назад.

   - Лестницу! лестницу несите! - обратился Слеткин к прочим крестьянам.

   - А где ее взять? - послышалось ему в ответ.

   - И хоть бы лестница была, - промолвил не слеша один голос, - кому ж охота лезть? Нашли дураков! Он те шею свернет - мигом!

   - С'час убиеть, - проговорил один молодой белокурый парень с придурковатым лицом.

   - А то нешто нет? - подхватили остальные. Мне показалось, что, не будь даже явной опасности, мужики все-таки неохотно исполнили бы приказание своего нового помещика. Чуть ли не одобряли они Харлова, хоть и удивлял он их.

   - Ах вы, разбойники! - застонал Слеткин, - вот я вас всех...

   Но тут с тяжким грохотом бухнула последняя труба, и среди мгновенно взвившегося облака желтой пыли Харлов, испустив пронзительный крик и высоко и подняв окровавленные руки, повернулся к нам лицом. Слеткин опять в него прицелился.

   Евлампия одернула его за локоть.

   - Не мешай! - свирепо вскинулся он на нее.

   - А ты - не смей! - промолвила она, - и синие ее глаза грозно сверкнули из-под надвинутых бровей. - Отец свой дом разоряет. Его добро.

   - Врешь: наше!

   - Ты говоришь: наше; а я говорю: его. Слеткин зашипел от злобы; Евлампия так и уперлась ему в лицо глазами.

   - А, здорово! здорово, дочка любезная! - загремел сверху Харлов. - Здорово, Евлампия Мартыновна! Как живешь-можешь со своим приятелем? Хорошо ли целуетесь, милуетесь?

   - Отец! - послышался звучный голос Евлампии.

   - Что, дочка? - отвечал Харлов и пододвинулся к самому краю стены. На лице его, сколько я мог разобрать, появилась странная усмешка - светлая, веселая и именно потому особенно страшная, недобрая