Тургенев Иван Сергеевич - Отрывки из воспоминаний - своих и чужих

, в одном из самых глухих уголков глухой, степной губернии. Мишина отца, Андрея Николаевича Полтева, я еще хорошо помню. Это был настоящий старозаветный помещик, богобоязненный, степенный человек, достаточно - по тому времени - образованный, немного, правду оказать, придурковатый, да и к тому же страдавший падучей болезнью... Это тоже старозаветная, дворянская болезнь... Впрочем, припадки у Андрея Николаевича бывали тихие, и разрешались они обыкновенно сном да унылостью. Сердца он был доброго, обращения приветливого, не без некоторой величавости: я себе всегда таким воображал царя Михаила Федоровича. Вся жизнь Андрея Николаевича протекла в неукоснительном исполнении всех с давних времен установившихся обрядов, в строгом соответствии со всеми обычаями древнеправославного, святорусского быта. Он вставал и ложился, кушал и в баню ходил, веселился и гневался (то и другое, правда, редко), даже трубку курил, даже в карты играл (два больших новшества!) не так, как бы ему вздумалось, не на свой манер, а по завету и преданию отцов - истово и чинно. Сам он был высокого росту, осанист и мясист, голос имел тихий и несколько хрипловатый, как оно часто бывает у русских добродетельных людей; соблюдал опрятность в белье и одежде, носил белые галстухи и табачного цвета длиннополые сюртуки, а дворянская кровь все-таки сказывалась: за поповича или купца никто бы его не принял! Всегда, при всех возможных случаях и встречах Андрей Николаевич несомненно знал, как надо поступать, что надо говорить и какие именно выражения употреблять; знал, когда должно лечиться и чем именно, каким приметам должно верить и какие можно оставлять без внимания... словом, знал всё, что следует делать... Ибо всё, мол, стариками предусмотрено и указано - своего только не придумывай... А главное: без бога - ни до порога! Должно сознаться: скука смертельная царила в его доме, в этих низких, теплых и темных комнатах, столь часто оглашаемых пением всенощных и молебнов, с почти не переводившимся запахом ладана и постных кушаний!

   Женился Андрей Николаевич, уже не в первой молодости, на соседней бедной барышне, очень нервической и болезненной особе, бывшей институтке. Она недурно играла на фортепиано, говорила по-французски на институтский лад; охотно восторгалась и еще охотнее предавалась меланхолии и даже слезам... Словом - характера была беспокойного. Считая жизнь свою загубленной, она не могла любить своего мужа, который, "конечно", ее не понимал; но она уважала... она сносила его; и будучи существом вполне честным и вполне холодным, ни разу даже не подумала о другом "предмете". К тому же ее постоянно поглощали заботы, во-первых, о своем собственном, действительно слабом здоровье; во-вторых, о здоровье мужа, припадки которого ей всегда внушали нечто вроде суеверного ужаса; а наконец, и о единственном своем сыне, Мише, которого она воспитывала сама с большим рвением. Андрей Николаевич не мешал жене заниматься Мишей - но с условием: ни под каким видом не выступать из однажды навсегда назначенных рамок, в которых всё должно было вращаться у него в доме! Так, например: в святки и под Новый год, в Васильев вечер Мише позволялось наряжаться вместе с другими "хлопчиками", и не только позволялось, но даже ставилось в обязанность... Зато - сохрани бог в другое время! и т. д. и т. д.

  

  

   Помню я этого Мишу лет тринадцати. Это был очень миловидный мальчик с розовыми щечками и мякенькими губками (да и весь он был мякенький да пухленький), с несколько выпуклыми влажными глазами, тщательно приглаженный и причесанный, ласковый и стыдливый - настоящая девочка! Одно только в нем мне не нравилось: смеялся он редко; но когда смеялся - зубы его, крупные, белые и по-звериному заостренные, неприятно выставлялись - и самый смех звучал чем-то резким и даже диким, почти зверским,- а в глазах пробегали нехорошие искры. Мать всё хвалила его за то, что он такой послушный и вежливый - и с мальчиками-шалунами не любит знаться, а всё больше льнет к женскому обществу. "Матушкин сынок, неженка,- отзывался о нем отец, Андрей Николаевич,- но зато в храм божий ходит охотно... И это меня радует". Один только старик сосед, бывший исправник, сказал раз при мне о Мише: "Помилуйте, бунтовщик будет". И это слово меня, помнится, тогда очень удивило. Бывший исправник, правда, всюду видел бунтовщиков.

   Точно таким примерным юношей оставался Миша до 18-летнего возраста, до самой смерти родителей, которых он лишился едва ли не в один и тот же день. Живя постоянно в Москве, я ничего не слышал о моем молодом родственнике. Правда, один приезжий из его губернии уверял меня, будто бы Миша продал за бесценок свое родовое имение; но это известие казалось мне слишком неправдоподобным! И вот вдруг, в одно осеннее утро, на двор моего дома влетает коляска, запряженная парой превосходных рысаков, с чудовищным кучером на козлах; а в коляске - облеченный в шинель военного покроя с двухаршинным бобровым воротником, с фуражкой набекрень à la diable m'emporte {а-ля чёрт меня побери (франц.).}, сидит... Миша! Увидав меня (я стоял у окна гостиной и с изумленьем глядел на влетевший экипаж), он захохотал своим резким хохотом и, лихо тряхнув обшлагом шинели, выпрыгнул из коляски и вбежал в дом.

   - Миша! Михаил Андреевич! - начал было я...- Вы ли это?

   - Говорите мне: "ты" и "Миша",- перебил он меня.- Я... это я, собственной персоной... явился в Москву... на людей посмотреть... и себя показать. Вот и к вам заехал. Каковы рысачки?.. А? - он опять захохотал.

   Хотя лет семь прошло с тех пор, как я в последний раз видел Мишу, но узнал я его тотчас. Лицо у него осталось совсем молодым и по-прежнему миловидным,- даже ус не пробился; только под глазами на щеках появилась одутловатость - и изо рту пахло вином.

   - Да давно ли ты в Москве? - спросил я.- Я полагал, что ты там в деревне, хозяйничаешь...

   - Э! Деревню-то я тотчас побоку! Как только родители, царство им небесное, скончались (Миша перекрестился истово, без малейшего кощунства) - я сейчас, нимало не медля... эйн, цвей, дрей! ха-ха! Дешево спустил, канальство! Такой подвернулся шельмец. Ну, да всё равно! По крайней мере поживу в свое удовольствие - и других потешу. Да что вы на меня так уставились? Неужто же в самом деле мне было тянуть да тянуть эту канитель?.. Голубчик, родной, нельзя ли чарочку?

   Миша говорил ужасно скоро, торопливо и в то же время как бы спросонья.

   - Миша, помилуй! - возопил я,- побойся ты бога! На кого ты похож, в каком ты виде? А еще чарочку? И продать такое хорошее имение за бесценок...

   - Бога я всегда боюсь и помню,- подхватил он.- Да ведь он добрый - бег-то... простит! И я тоже добрый... никого еще в жизни не обидел. И чарочка тоже добрая; ж обижать... тоже никого не обижает. А вид у меня самый настоящий... Дяденька, желаете, стрункой по половице прейду? Или попляшу немного?

   - Ах, пожалуйста, избавь! Какой тут пляс? Ты лучше сядь.

   - Сесть-те я сяду... Да что вы мне ничего не скажете о моих серых? Вы посмотрите, ведь львы! Пока я их нанимаю, но куплю непременно... вместе с кучером. Свое лошади не в пример выгоднее. И деньги ведь были, да "пусти" их вчера в банчишко. Ничего, завтра наверстаем. Дяденька... а что же чарочку?

   Я всё еще не мог опомниться.

   - Помилуй, Миша, сколько тебе лет? Не лошадьми, не карточной игрой тебе заниматься следует... а в университет поступить, или на службу.

   Миша сперва опять захохотал, потом свистнул протяжно.

   - Ну, дяденька, я вижу, вы теперь в меланхолическом настроении. Заверну в другой раз. А вы вот что: заезжайте-ка вечерком в Сокольники. Там у меня палатка разбита. Цыгане поют... Фу ты! ну ты! держись только! А на палатке вымпел, а на вымпеле ба-альшими буквами написано: "Хор полтавских цыган". Змеем вымпел-то вьется, буквы золотые, всякому прочесть лестно. Угощение - кто только пожелает!.. Отказу нет. Пыль по всей Москве пошла... мое почтение!.. Что ж? Заедете? Уж-какая там у меня есть одна... аспид! Черна, как сапог, злюща, как собака, а глаза... уголья! Никогда невозможно знать: что она - поцелует или укусит? Заедете, дяденька?.. Ну, до свидания!

   И, внезапно обняв и чмокнув меня в плечо, Миша выскочил на двор, в коляску, махнул над головой фуражкой, гикнул,- чудовищный кучер покосился на него через бороду, рысаки рванулись, и всё исчезло!

   На другой день я, грешный человек, поехал-таки в Сокольники и действительно увидал палатку с вымпелом и надписью. Полы палатки были приподняты: шум, треск, визг неслись оттуда. Народ толпился кругом. На земле на разостланном ковре сидели цыгане, цыганки, пели, били в бубны, а посреди их, с гитарой в руках, в шелковой рубах и бархатных шароварах, юлою вертелся Миша. "Господа! почтенные! милости просим! сейчас представление начнется! Даровое! - кричал он надтреснутым голосом.- Эй! шампанского! хлоп! в лоб! в потолок! Ах ты, шельма, Поль де Кок!" - К счастью, он не увядал меня, и я поспешил удалиться.

   Не буду, господа, я распространяться о моем изумлении при виде такой перемены. И в самом деле, как мог этот смирный и скромный мальчик превратиться вдруг в пьяного шалопая?! Неужто же это всё s "ем таилось с детства и тотчас выступило наружу, как только соскочил с него гнет родительской власти? А что пыль пошла от него по Москве, как он выражался,- этом уже точно не было никакого сомнения. Видал я кутил на своем веку; но тут проявлялось нечто неистовое, какое-то бешенство самоистребления, какое-то отчаяние!

  

  

   Месяца два продолжалась эта потеха... Ж вот стою я опять у окна в гостиной и посматриваю на двор... Вдруг - что за притча?! входит в ворота тихой поступью послушник... Шапонька гречником надвинута на лоб, волосики из-под ней расчесаны направо и налево... длинный подрясник, кожаный пояс... Неужели Миша? 0и и есть!

   Вышел я к нему на крыльцо...

   - Это что за маскарад? - спрашиваю я.

   - Не маскарад, дяденька,- отвечает мне Миша с глубоким вздохом.- А так как я всё мое имущество до последней копеечки растранжирил - да и раскаяние мною овладело сильное,- то и решился я отправиться в Троицкую Сергиеву лавру грехи свои отмаливать. Ибо какой мне теперь приют остался?.. И вот пришел я к вам проститься, дяденька, как блудный сын...

   Я посмотрел в упор на Мишу. Лицо всё такое же, розовое да свежее (впрочем, оно так и не изменилось у него до конца), и глаза влажные да ласковые с поволокой, и ручки беленькие... А вином отдает.

   - Что ж? - промолвил я наконец,- дело хорошее - коли другого исхода нет. Но зачем же от тебя вином-то пахнет?

   - Старая закваска,- ответил Миша и вдруг засмеялся - да тотчас спохватился и, поклонившись прямым и низким, монашеским поклоном, прибавил: - Не пожалуете ли что на путь-дороженьку? Ведь в монастырь иду я пешком...

   - Когда?

   - Сегодня... сейчас.

   - К чему же так спешить?

   - Дяденька! Мой девиз всегда был: скорей! скорей!

   - А теперь какой у тебя девиз?

   - И теперь тот же... Только - к добру скорей!

   Так Миша и ушел, предоставив мне размышлять о превратностях судеб человеческих.

   Но он скоро опять напомнил мне о своем существовании. Месяца два спустя после его посещения я получил от него письмо, первое из тех писем, которыми он впоследствии наделял меня. И заметьте странность: я редко видывал более опрятный и четкий почерк, чем у этого безалаберного человека. И слог его писем был очень правильный, слегка витиеватый. Неизменные просьбы о помощи всегда чередовались с обещаниями исправиться, честными словами и клятвами... Всё это казалось - а может, и было - искренним. Росчерк Миши под письмом постоянно сопровождался особенными закрутасами, черточками и точками - и много употреблял он восклицательных знаков. В том первом письме Миша извещал меня о новом "обороте своей фортуны". (Впоследствии он называл эти обороты - нырками... и нырял он часто.) Он отправлялся на Кавказ служить "грудью" царю и отечеству, в качестве юнкера! И хотя некая добродетельная тетка вошла в его бедственное положение и прислала ему незначительную сумму,- он, однако, все-таки просил и меня помочь ему экипироваться. Я исполнил его просьбу и в течение двух лет опять ничего не слышал о нем.

   Признаться, я сильно сомневался в том, поехал ли он на Кавказ? Но оказалось, что он точно поехал туда, по протекции поступил в Т...и полк юнкером и прослужил в нем эти два года. Целые легенды составились там о нем. Мне их сообщил один офицер его полка.

  

  

   Я узнал много такого, чего я и от него не ожидал. Меня, конечно, не удивило то, что военным человеком, служакой, он оказался плохим, даже просто негодным; но чего я не ожидал, так это того, что и храбрости в нем особенной не замечалось; что в сражениях он имел вид унылый и вялый, не то скучал, не то смущался. Всякая дисциплина его стесняла, внушала ему грусть; дерзок он был до сумасбродства, когда дело шло только о нем лично: не было такого безумного пари, от которого бы он отказался; но делать зло другим, убивать, драться он не мог - быть может, оттого, что сердце у него было доброе, а быть может, оттого, что "хлопчатобумажное" (как он выражался) воспитание его изнежило. Самого себя истреблять он был готов всячески и во всякое время... Но других - нет. "Чёрт его разберет,- толковали о нем товарищи,- дряблый он, тряпка - и отчаянный какой-то, просто оглашенный!" Случалось мне впоследствии спрашивать Мишу: какой это злой дух его толкает, заставляет пить запоем, рисковать жизнью и т. п.? У него всегда был один ответ: тоска!

   - Да отчего - тоска?

   - Как же, помилуйте! Придешь этаким образом в себя, очувствуешься, станешь размышлять о бедности, о несправедливости, о России... Ну - и кончено! Сейчас тоска - хоть пулю в лоб! Закутишь поневоле.

   - Россию-то ты зачем сюда приплел?

   - А то как же? Нельзя! Оттого я и боюсь размышлять.

   - Всё это у тебя - и тоска эта - от бездействия.

   - Да не умею я ничего делать, дяденька! родной! Вот взять да жизнь на карту поставить - пароли пэ, да щелк за воротник! Это я умею! Вы вот научите меня, что мне делать, жизнью из-за чего рискнуть! Я - сию минуту!..

   - Да ты живи просто... Зачем рисковать?

   - Не могу! Вы скажете: необдуманно я поступаю... Как же иначе?.. Станешь думать - и, господи, что в голову полезет! Это немцы одни думают!..

   Как тут было разговаривать с ним? Отчаянный - да и полно!

   Из числа кавказских легенд, о которых я упомянул, расскажу вам две, три. Однажды, в обществе офицеров, стал Миша хвастаться выменянной шашкой: "Настоящий персидский клинок!" Офицеры выразили сомнение, точно ли клинок настоящий? Миша заспорил. "Да вот,- воскликнул он наконец,- говорят, насчет шашек первый знаток - Абдулка кривой. Поеду к нему и спрошу". Офицеры изумились. "Это какой Абдулка? Что в горах живет? Не мирной? Абдулхан?" - "Он самый и есть".- "Да он тебя за лазутчика примет, в клоповник засадит - а не то этой самой шашкой голову тебе срежет. Да и как ты доберешься до него? Тебя сейчас сцапают".- "А я все-таки поеду к нему".- "Пари, что не поедешь!" - "Пари!" - И Миша тотчас оседлал лошадь и поехал к Абдулке. Три дня пропадал. Все были убеждены, что пришел оглашенному конец. Глядь! вернулся - пьянехонек и с шашкой, только не с той, которую повез, а с другою. Стали его расспрашивать. "Ничего, говорит, добрый Абдулка человек. Сперва точно кандалы велел мне на ноги набить и даже на кол посадить собирался. Только я объяснил ему, зачем приехал, и шашку показал. "И не задерживай ты меня, говорю: выкупа, говорю, за меня не жди; гроша у меня за душою нет - и родных не имеется". Удивился Абдулка; посмотрел на меня единым своим глазом. "Ну, говорит, делибаш ты, урус; должен я тебе верить?" - "Верь, говорю; я не лгу никогда". (И точно Миша никогда не лгал.) Опять посмотрел на меня Абдулка. "А пить вино умеешь?"- "Умею, говорю; сколько дашь, столько и выпью". Опять удивился Абдулка, аллаха помянул. И велел он тут своей - дочке, что ли, хорошенькая такая, только взгляд, как у чекалки,- притащить бурдюк. И начал я действовать. "А шашка твоя, говорит, фальшивая; вот возьми настоящую. И теперь мы с тобой кунаки". А пари вы, господа, проиграли; платите!"

   Вторая легенда о Мише вот какого свойства:, он до страсти любил карты; но так как денег у него не водилось и карточные долги он не платил (хотя шулером никогда не был), то играть с ним уже никто не садился. Вот однажды начал он приставать к одному товарищу-офицеру: сыграй да сыграй с ним! "Да ведь ты проиграешь - не отдашь".- "Деньгами точно не отдам - а левую руку себе прострелю, вот этим самым пистолетом!" - "Да какая мне от этого выгода будет?" - "Выгоды никакой - а все-таки любопытно". Разговор этот происходил после попойки, при свидетелях. Точно ли показалось офицеру любопытным Мишино предложение - только он согласился. Принесли карты, началась игра. Мише повезло: он выиграл сто рублей. И тут противник его ударил себя но лбу. "Какой же я олух! - воскликнул он,- на какую удочку попался! Кабы ты проиграл, стал бы ты себе простреливать руку - как же, держи карман!" - "А вот ты и соврал,- возразил Миша,- я и выиграл, да руку себе прострелю". Он схватил пистолет - и бац! прострелил себе руку. Пуля пролетела насквозь... а неделю спустя рана зажила совершенно.

   В другой еще раз ехал Миша ночью с товарищами по дороге... И видят они, возле самой дороги зияет узкий овраг вроде расселины, темный-претемный, дна не видать. "Вот,- говорит один товарищ,- уж на что Мишка отчаянный, а в этот овраг не прыгнет".- "Нет, прыгну!" - "Нет, не прыгнешь, потому что в нем, пожалуй, саженей десять глубины и шею сломить можно". Знал приятель, за что его задеть: за самолюбие... Очень оно было у Миши велико. "А я все-таки прыгну! Хочешь пари? Десять рублей".- "Изволь!" И не успел товарищ выговорить это слово, как уже Миша с коня долой - в овраг - и загремел по каменьям. Все так и замерли... Прошла добрая минута, и слышат они, словно из земной утробы, доносится Мишин голос, глухо таково: "Цел! в песок попал... А летел долго! Десять рублей за вами".- "Вылезай!" - закричали товарищи. "Да, вылезай! - отозвался Миша,- чёрта с два! вылезешь тут. Вам теперь за веревками да за фонарями ехать надо. А пока, чтобы не скучно было ждать, бросьте-ка мне фляжку..."

   Так и пришлось Мише просидеть часов пять на дне оврага; и когда его вытащили, у него плечо оказалось вывихнутым. Но это нисколько его не смутило. На другой же день костоправ из кузнецов вправил ему плечо, и он действовал им как ни в чем не бывало.

   Вообще здоровье у него было удивительное, неслыханное. Я уже сказывал вам, что он до самой смерти сохранил почти детскую свежесть лица. Болезней он не ведал, несмотря на все излишества; крепость его организма ни разу не пошатнулась. Где бы другой непременно занемог опасно или даже умер бы, он только встряхивался, как утка на воде, и расцветал пуще прежнего. Раз, тоже на Кавказе... Правда, эта легенда довольно неправдоподобна, но по ней можно судить, на что считали Мишу способным... Итак, раз на Кавказе он в пьяном виде свалился в ручей нижней частью туловища - голова и руки остались на берегу, наружу. Дело было зимою, ударил сильный мороз, и когда его нашли на другое утро, ноги его и живот сквозили из-под крепкой ледяной коры, намерзшей в течение ночи - и хоть бы насморк он схватил! В другой раз (это было уже в России, под Орлом, и тоже в жестокий мороз) попал он в загородный трактир, в компанию семи молодых семинаристов. Семинаристы эти праздновали свой выпускной экзамен, а Мишу пригласили, как милого человека, человека "со вздохом", как говорилось тогда. Выпито было чрезвычайно много, и когда наконец веселая ватага собралась к отъезду, Миша, мертвецки пьяный, находился уже в бесчувственном состоянии. У всех семи семинаристов были одни только троечные сани с высоким задком; куда было деть безответное тело? Тогда один из молодых людей, вдохновившись классическими воспоминаниями, предложил привязать Мишу за ноги к задку саней, как Гектора к колеснице Ахиллеса! Предложение было одобрено... и, подпрыгивая на ухабах, скользя боком на раскатах, с задранными кверху ногами, с вывалянной в снегу головою, проехал наш Миша на спине все двухверстное расстояние от трактира до города и хоть бы кашлянул потом, хоть бы поморщился! Таким дивным здоровьем наделила его природа!

  

  

   С Кавказа он опять отъявился в Москву, в черкеске, с патронами на груди, с кинжалом на поясе, с высокой папахой на голове. С этим костюмом он уже до конца не расстался, хоть и не находился более на военной службе, из которой его выключили за неявку к сроку. Он побывал у меня, занял немного денег... и тут-то начались его "нырки", начались его хождения по мытарствам, или, как он выражался, по семи Семионам; начались внезапные отлучки и возвращения, посыпались красиво написанные письма, адресованные ко всем возможным лицам, начиная с митрополита и кончая берейторами и повивальными бабками! Пошли визиты к знакомым и незнакомым! И вот что следует заметить: делая свои визиты, он не низкопоклонничал и не канючил, а, напротив, держался прилично и даже вид имел веселый и приятный, хотя заматерелый запах вина сопровождал его повсюду - и восточный костюм понемногу превращался в лохмотья. "Дадите, бог вас наградит, хоть я этого и не стою,- говорил он, светло улыбаясь и откровенно краснея,- не дадите, будете вполне правы, и сердиться я уже никак не стану. Прокормлюсь, бог даст! Ибо людей беднее меня и более достойных помощи - много, очень много!" Миша особенно успевал у женщин: он умел возбуждать их сожаление, и не думайте, чтобы он был или воображал себя Ловласом... О нет! в этом отношении он был очень скромен. Унаследовал ли он от родителей такую холодную кровь или, наконец, и тут сказывалось его нежелание делать кому-либо зло,- так как, по его понятиям, с женщиной знаться значит непременно женщину обидеть,- решить я не берусь; только он в своих поступках с прекрасным полом был весьма деликатен. Женщины это чувствовали и тем охотнее жалели его и помогали ему, пока он, наконец, не отталкивал их своим загулом и запоем, той отчаянностью, о которой я уже говорил... другого слова я придумать не могу.

   Зато в других отношениях он уже всякую деликатность утратил и понемногу спустился до последних унижений. Он раз до того дошел, что в Т...м дворянском собрании выставил на столе кружку с надписью: "Всякий, кому покажется лестным щелкнуть по носу столбового дворянина Полтева (подлинные документы при сем прилагаются), может удовлетворить свое желание, положивши рубль в сию кружку". И говорят, нашлись любители щелкать дворянина по носу! Правда, он одного из этих любителей, за то, что тот, положивши один рубль в кружку, дал ему два щелчка, сперва чуть не задушил, а потом заставил попросить извинения; правда и то, что часть вырученных таким образом денег он тут же роздал другим голышам... но всё же какое безобразие!

   В течение своих странствований по семи Семионам он добрался также до своего родового гнезда, проданного им за бесценок известному в то время аферисту и ростовщику. Аферист был дома и, узнав о прибытии прежнего владельца, превратившегося в бродягу, приказал не пускать его в дом, а в случае нужды даже турнуть его в шею. Миша объявил, что в дом, оскверненный присутствием мерзавца, он сам не пойдет; турнуть же себя никому не позволит, а отправится на церковный погост поклониться праху своих родителей. Он так и сделал. На погосте присоединился к нему старик дворовый, бывший когда-то его дядькой. Аферист лишил старика месячины и прогнал его вон из усадьбы; тот с тех пор ютился в закутке у мужика. Миша такое недолгое время заведовал своим именьем, что особенно хорошей памяти о себе оставить не успел; однако старый слуга все-таки не вытерпел и, узнав о прибытии своего барчука, тотчас побежал на погост, нашел Мишу сидевшим на земле между надгробными плитами, попросил у него, но старой памяти, ручку и даже прослезился, глядя на лохмотья, которыми облекались некогда выхоленные члены его воспитанника. Миша долго, молча, смотрел на старика. "Тимофей!" - сказал он наконец. Тимофей встрепенулся. "Чего изволите?" - "Есть у тебя лопата?" - "Достать можно... А на что вам лопата, сударь Михайло Андреич?" - "Хочу себе тут могилку вырыть, Тимофей,- да и лечь тут на веки вечные, между родителями. Ведь только одно местечко и осталось у меня на свете. Принеси лопату!" - "Слушаю",- сказал Тимофей; пошел и принес. И Миша тотчас начал рыть землю, а Тимофей стоял возле, подперши рукою подбородок и повторяя: "Только и осталось нам с тобою, барин!" А Миша рыл да рыл, от времени до времени спрашивая: "Ведь не стоит жить, Тимофей?" - "Не стоит, батюшка". Ямка уже становилась довольно глубокой. Люди увидали Мишину работу и побежали доложить о ней новому владельцу, аферисту. Аферист сперва разгневался, хотел за полицией послать: это, мол, кощунство! Но потом, вероятно, сообразив, что дело иметь с этим сумасбродом все-таки неудобно, может выйти скандал,- отправился самолично на погост - и, подойдя к трудившемуся Мише, вежливо ему поклонился. Тот продолжал рыть, как бы не замечая своего преемника. "Михаил Андреич,- начал аферист,- позвольте узнать, что это вы тут делаете?" - "А вот видите - могилу себе рою".- "Это зачем же?" - "А затем, что жить больше не желаю". Аферист даже руками развел. "Не желаете жить?" Миша грозно взглянул на афериста: "Это вас удивляет? Разве не вы всему причиной?.. Не вы?.. Не ты?.. Не ты, Иуда, меня ограбил, воспользовавшись моим младенчеством? Не ты с мужиков шкуру дерешь? Не ты вот этого дряхлела хлеба насущного лишил? Не ты?.. О господи! везде одна несправедливость, да притеснение, да злодейство... Пропадай, значит, всё - и я туда же! Не хочу жить, не хочу в России более жить!" И лопата еще быстрее заходила в Мишиных руках.

   "Чёрт знает что это такое! - подумал аферист,- ведь взаправду закопается". - "Михаил Андреевич,- начал он снова,- послушайте; я перед вами точно виноват; мне об вас не так доложили". Миша рыл. "Но к чему такое отчаяние?" Миша всё рыл - и землю бросал на ноги аферисту: "На, мол, тебе, землеед!" - "Право, это вы напрасно. Не угодно ли будет вам зайти ко мне - закусить да отдохнуть?" Миша приподнял голову. "Вот ты теперь как! А выпивка будет?" Аферист обрадовался. "Помилуйте... еще бы!" - "И Тимофея пригласишь?" - "Отчего же... и его". Миша задумался. "Только смотри... ведь ты меня по миру пустил... Одной бутылочкой не полагай отделаться!" - "Не беспокойтесь... будет всего вволю". Миша встал и бросил лопату... "Ну, Тимоша,- обратился он к старому дядьке,- уважим хозяина... Идем!" - "Слушаю",- отвечал старик.

   И все трое отправились в дом.

   Аферист знал, с кем имел дело. Спервоначала Миша, правда, взял с него слово, что он крестьянам "всякие льготы определит"; но уже час спустя тот же Миша, вместе с Тимофеем, оба пьяные, плясали галопад по самым тем комнатам, где, казалось, еще витала богобоязненная тень Андрея Николаевича; а еще час спустя беспробудно заснувший Миша (он был очень слаб на вино) - уложенный в телегу вместе с папахой и кинжалом - отправился в город, за двадцать пять верст,- и оказался там под забором... Ну, а Тимофея, который всё еще стоял на ногах и только икал, конечно, "турнули": барина не удалось, так хоть слугу.

  

  

   Опять прошло несколько времени, и я ничего не слышал о Мише... Бог его знает, где он пропадал. Вот однажды, сидя за самоваром на станции Т...го шоссе в ожидании лошадей, я вдруг услышал под раскрытым окном станционной комнаты сиплый голос, произносивший по-французски: "Monsieur... monsieur... prenez pitiê d'un pauvre gentilhomme ruinê..." {"Сударь... сударь... сжальтесь над бедным, разорившимся дворянином..." (франц.).} Я поднял голову, взглянул... Облезлая папаха, поломанные патроны на разорванной черкеске, кинжал в потресканных ножнах, опухшее, но всё еще розовое лицо, растрепанные, но всё еще густые волосы... Боже мой! Миша! Он уже начал просить милостыню по большим дорогам! Я невольно вскрикнул. Он узнал меня, дрогнул, отвернулся и хотел было отойти от окна. Я остановил его... но что было ему сказать? Не нравоучение же читать?! Молча протянул я ему пятирублевую ассигнацию,- он так же молча схватил ее своей всё еще белой и пухлой, хоть и дрожавшей и неопрятной ручкой,- и исчез за углом дома. Мне не скоро подали лошадей - и я успел предаться невеселым размышлениям по поводу неожиданной встречи с Мишей; совестно мне стало, что я его так безучастно отпустил. Наконец я отправился дальше и, отъехав с полверсты от станции, заметил впереди на дороге толпу людей, подвигавшуюся странной, словно размеренной поступью. Я нагнал эту толпу - и что же я увидел? Человек двенадцать нищих, с сумами через плечо, шли по два в ряд, подпевая и подскакивая, а впереди их отплясывал Миша, топая в лад ногами и приговаривая: "Начики-чикалды, чух-чух-чух! Начики-чикалды, чух-чух-чух!" Как только моя коляска поравнялась с ним и он увидал меня,- он тотчас закричал: "Ура! Стой-равняйсь! во фрунт, гвардия придорожная!" Нищие подхватили его крик и остановились - а он, с обычным своим хохотом, вскочил на подножку коляски и опять гаркнул: "Ура!" - "Это что же такое?" - спросил я с невольным изумлением. "Это? - Это моя команда, армия моя - все нищенки, божьи люди, друзья-приятели! Каждый из них, по вашей милости, чарочку пропустил - и вот теперь мы все радуемся и веселимся!.. Дяденька! Ведь только с нищими, с божьими людьми, и можно жить на свете... ей-богу!" Я ничего ему не ответил... но он мне в этот раз показался таким добряком, лицо его выражало такое детское простодушие... Меня вдруг что-то как будто и озарило, и в сердце кольнуло... "Садись ко мне в коляску",- сказал я ему. Он изумился... "Как? в коляску?" - "Садись, садись,- повторил я,- я хочу сделать тебе предложение. Садись!.. Поедем со мной".- "Ну, как прикажете". Он сел. "Ну, а вы, друзья любезные, товарищи почтенные,- прибавил он, обращаясь к нищим,- прощайте! до свиданья!" - Миша снял папаху и поклонился низко. Нищие все словно опешили... Я велел кучеру погнать лошадей, и коляска покатилась. Вот что я хотел предложить Мише: мне вдруг пришла мысль взять его ко мне, в деревенский мой дом, отстоявший верст тридцать от той станции,- спасти его, или по крайней мере попытаться спасти его. "Слушай, Миша,- сказал я,- хочешь ты поселиться у меня?.. Будешь ты жить на всем готовом, платье тебе сошьют, белье, экипируют тебя как следует, и деньги тебе будут выдаваться на табак и на прочее, под одним только условием: не пить вина!.. Согласен ты?" Миша даже испугался от радости; вытаращил глаза, побагровел и вдруг, припав к моему плечу, начал целовать меня и повторять прерывистым голосом: "Дяденька... благодетель... дай вам бог!..." Он расплакался наконец и, сняв папаху, принялся утирать ею глаза, нос и губы. "Смотри же,- заметил я ему,- помни условие: вина не пить!" - "Да будь оно проклято! - воскликнул он, взмахнув обеими руками - и, вследствие этого порывистого движенья, еще сильнее обдал меня тем спиртным запахом, которым он весь был пропитан...- Ведь, дяденька, если б вы знали жизнь мою... Ведь если бы не горе, не судьба жестокая... Зато теперь, клянусь, клянусь, я исправлюсь, я докажу... Дяденька, я никогда не лгал - спросите хоть кого... Я честный, но я несчастный человек, дяденька; ласки ни от кого не видел..." Тут он окончательно разрыдался. Я постарался его успокоить и успел в том, потому что когда мы подъехали к моему дому, Миша уже давно спал мертвым сном, уронив голову ко мне на колени.

  

  

   Ему тотчас определили особую комнату и тотчас же, первым делом, свели в баню, что было совершенно необходимо. Всю его одежду - и кинжал, и папаху, и дырявые сапоги бережно сложили в чулан, надели на него чистое белье, туфли и кой-какое мое платье, которое, как это всегда бывает с бедняками, как раз пришлось по его сложению и росту. Когда он пришел к столу, вымытый, опрятный, свежий,- он казался до того умиленным и счастливым, он весь сиял такою радостной благодарностью, что и я почувствовал умиление и радость... Его лицо совсем преобразилось... У двенадцатилетних мальчиков бывают такие лица в светлое воскресенье, после причастья, когда они, густо напомаженные, в новых курточках и накрахмаленных воротничках, идут христосоваться с своими родителями. Миша то и дело осторожно и недоверчиво ощупывал себя и всё повторял: "Что это?.. Не на небесах ли я?" А на другой день объявил, что спать всю ночь не мог от восхищения! У меня в доме жила тогда старушка тетка с своей племянницей; обе они чрезвычайно смутились, когда узнали о прибытии Миши; они не понимали, как я мог пригласить его к себе в дом! Очень уже худая шла о нем слава. Но, во-первых, я знал, что он всегда был очень вежлив с дамами; а во-вторых, я надеялся на его обещание исправиться. И действительно: в первые два дня своего пребывания под моим кровом Миша не только оправдал мои ожидания, но превзошел их, а дам моих он просто очаровал. Со старушкой он играл в пикет, помогал ей разматывать гарус, показал ей два новых пасьянса; племяннице, у которой был небольшой голосок, он аккомпанировал на фортепьяно, читал ей русские, французские стихи; рассказывал обеим дамам веселые, но приличные анекдоты; словом, услуживал им всячески, так что они неоднократно выражали мне свое удивление, а старушка даже заметила, что вот как люди бывают иногда несправедливы... Чего-чего о нем не говорили... а он такой смирный да вежливый... бедный Миша! Правда, за столом "бедный Миша" как-то особенно торопливо облизывался всякий раз, как только взглядывал на бутылку. Но стоило мне погрозить пальцем, и он поднимал глаза кверху и прижимал руку к сердцу... "Я, мол, клялся!.. Я теперь переродился!" - уверял он меня. "Что ж, дай бог!" - думалось мне... Однако это перерождение продолжалось недолго.

   Первые два дня он был очень разговорчив и весел. Но уже начиная с третьего дня он как-то затих, хотя по-прежнему держался возле дам и занимал их. Не то грустное, не то задумчивое выражение стало пробегать по его лицу, да и самое лицо побледнело и будто похужело. "Тебе нездоровится?" - спросил я его. "Да,- ответил он,- голова немного болит". На четвертый день он уже совсем умолк; всё больше сидел в уголку, сиротливо склонив голову и своим унылым видом возбуждая чувство жалости в обеих дамах, которые теперь в свою очередь старались занимать его. За столом он ничего не ел; глядел в тарелку и катал шарики. На пятый день чувство жалости в дамах стало сменяться другим: недоверчивостью и даже страхом. Миша одичал, сторонился от людей и всё ходил вдоль стен, как бы крадучись и внезапно озираясь, точно кто его звал. И куда девался розовый цвет его лица? Оно словно землею перекрылось. "Тебе всё нездоровится?"- спросил я его. "Нет, я здоров",- ответил он отрывисто. "Скучно тебе?" - "С чего скучать!" А сам отворачивается и в глаза не глядит. "Иль опять затосковал?" На это он ничего не ответил. Так прошли еще сутки. На следующий день тетка прибежала ко мне в кабинет в большом волнении и объявила, что выедет с племянницей из моего дома, если Миша должен в нем остаться. "Отчего так?" - "Да уж очень нам жутко с нем. Не человек, волк, как есть волк. Ходит, ходит, молчит - да смотрит так дико... Только что зубами не ляскает. Катя, ты знаешь, у меня такая нервическая... Она же в первый день очень им заинтересовалась... Мне за нее страшно, да и за себя..." Я не знал, что отвечать тетке... Не мог я, однако, выгнать Мишу, которого я же пригласил.

   Он сам вывел меня из затруднительного положения.

   В тот же день,- я еще не выходил из кабинета,- вдруг слышу за собою глухой и злобный голос: "Николай Николаич, а Николай Николаич!" Я оглянулся: у двери стоит Миша, с страшным, потемневшим, искаженным лицом. "Николай Николаич!.." - повторил он (уже не "дяденька"). "Чего тебе?" - "Отпустите меня... сейчас!" - "Что?" - "Отпустите меня, а то я бед наделаю, дом подожгу или кого зарежу.- Миша вдруг затрясся.- Велите мне мою одёжу возвратить, да телегу дайте до шоссе довезти, и денег какую ни на есть малость дайте!" - "Да разве ты чем недоволен?" - начал было я. "Не могу я так жить! - закричал он во всю голову.- Не могу я жить в вашем барском треклятом доме! Мне гадко, иве совестно так спокойно жить!.. Как это только вы выносите!" - "То есть,- перебил я в свою очередь,- ты хочешь сказать - без вина жить ты не можешь..." - "Ну да! ну да! - закричал он опять,- только отпустите вы меня к моим братьям, к моим друзьям, к нищим!.. Прочь от вашей дворянской, приличной, противной породы!" Я хотел было напомнить ему об его клятвенных обещаниях... но исступленное выражение Мишина лица, его сорвавшийся голос, судорожный трепет всех его членов - всё это было так ужасно, что я поспешил отделаться от него; объявил ему, что ему сейчас выдадут его платье, заложат ему телегу, и, вынув из ящика двадцатипятирублевую бумажку, положил ее на стол. Миша начинал, уже с угрозой наступать на меня - но тут вдруг уперся, лицо его мгновенно перекосилось, вспыхнуло, он ударил себя в грудь, слезы брызнули из глаз и, пробормотав: "Дяденька! ангел! ведь я погибший человек - спасибо! спасибо!" - он схватил ассигнацию и выбежал вон.

   Час спустя он уже сидел в телеге, снова одетый черкесом, снова розовый и веселый, и когда лошади тронулись с места, он гикнул, сорвал папаху с головы и, размахивая ею над головою, отвешивал поклон за поклоном. Перед самым отъездом он долго и крепко обнимал меня и лепетал: "Благодетель, благодетель... спасти меня нельзя!" Он даже к дамам сбегал и ручки у них перецеловал, на колени становился, взывал к богу и прощенья просил! Катю я потом застал в слезах.

   А кучер, с которым отправился Миша, вернувшись, доложил мне, что довез его до первого кабака на шоссе - и что там "они и застряли", стали угощать всех без разбору и скоро пришли в бесчувствие.

   С тех пор я уже не встречался с Мишей, но окончательную судьбу его я узнал следующим образом.

  

  

   Года три спустя я опять находился у себя в деревне; вдруг входит человек и докладывает, что меня спрашивает госпожа Полтева. Я никакой госпожи Полтевой не знал, да и человек, докладывавший мне, почему-то саркастически улыбался. На вопросительный мой взгляд он отвечал, что барыня меня спрашивает молодая, бедно одетая, и что приехала она в крестьянской телеге в одну лошадь и сама правила! Я велел попросить госпожу Полтеву пожаловать ко мне в кабинет.

   Я увидал женщину лет двадцати пяти, в одежде мещанки, с большим платком на голове. Лицо простое, кругловатое, не лишенное приятности; взгляд понурый и немного печальный, движения застенчивые.

   - Вы госпожа Полтева? - спросил я - и попросил ее сесть.

   - Точно так-с,- отвечала она тихим голосом и не садясь.- Я вдова вашего племянника Михаила Андреевича Полтева.

   - Михаил Андреевич скончался? Давно ли? Да сядьте, прошу вас.

   Она опустилась на стул.

   - Второй месяц пошел.

   - И давно вы за него замуж вышли?

   - Я с ним всего год пожила.

   - Вы теперь откуда?

   - Я из-под Тулы... Село там есть Знаменское-Глушково - может быть, изволите знать. Я тамошнего дьячка дочь. Мы с Михаилом Андреичем там и жили... Он у моего батюшки поселился. Всего год мы с ним пожили.

   У молодой женщины слегка задергались губы - и она поднесла к ним руку. Казалось, она собиралась заплакать... однако одолела себя, откашлянулась.

   - Мне Михаил Андреевич покойный,- продолжала она,- перед смертью наказал к вам съездить; беспременно, говорит, съезди! И сказал он мне, чтобы я поблагодарила вас за всю вашу доброту и чтобы передала вам... вот эту... эту самую вещицу (она достала из кармана небольшой сверток), которую он всегда при себе имел... И Михаил Андреевич сказал - если вам угодно будет принять это на память,- так чтобы вы не побрезговали... Другим, говорит, я ничем отдарить их... то есть вас... не могу...

   В сверточке находилась небольшая серебряная чашечка с вензелем Мишиной матери. Эту чашечку я часто видал в Мишиных руках - и раз он даже сказал мне, говоря про одного бедняка, что, стало быть, он гол, коли у него ни чашечки, ни плошечки,- а у меня вот хоть эта есть.

   Я поблагодарил, взял чашечку и спросил: какой болезнью умер Миша? - Вероятно...,

   Тут я прикусил язык... но молодая женщина поняла мою недомолвку... Она быстро взглянула на меня, потом потупилась, печально улыбнулась и тотчас же промолвила:

   - Ах нет! это уж он совсем бросил, с тех пор как со мной спознался... Только здоровье его было какое?!. Потерянное совсем. Как бросил пить, так сейчас болезнь его и обнаружилась. Такой он стал степенный; всё отцу подсоблять хотел, по хозяйству, аль в огороде... или какая другая случалась работа... даром, что дворянского был роду. Только где сил взять?.. Тоже по письменной части хотел было заняться - часть эту, вам известно, он знал прекрасно; но руки у него тряслись - и перо держать он не мог как следует... Всё себя упрекал: белоручка, мол, я, никому добра не делал, не помогал, не трудился! Убивался он очень об этом о самом... Говорил, что народ, мол, наш трудится - а мы что?.. Ах, Николай Николаич, хороший он был человек - и меня любил... и я... Ах, извините...

   Тут молодая женщина впрямь заплакала. Хотелось бы мне ее утешить - да не знал я, как.

   - Остался ли у вас ребеночек? - спросил я наконец.

   Она вздохнула.

   - Нет, не остался... Да где уж тут! - И слезы полилась еще сильнее.

   - Так вот чем разрешились Мишины скитанья по мытарствам,- завершил старик П. свой рассказ.- Вы, господа, конечно, согласитесь со мною, что я имел право назвать его отчаянным; но, вероятно, согласитесь также и в том, что он не походил на нынешних отчаянных, хотя, полагать надо, иной философ и нашел бы родственные черты между ним и ими. И там и тут жажда самоистребления, тоска, неудовлетворенность... А с чего это всё берется, предоставляю судить - именно философу.

  

  

  

   Алексеев - Алексеев М. П. И. С. Тургенев - пропагандист русской литературы на Западе.- В кн.: Труды Отдела новой русской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом). М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. Вып. 1, с. 37-80.

   Антокольский - Марк Матвеевич Антокольский. Его жизнь, творения, письма и статьи / Под ред. В. В. Стасова. СПб.; М.: изд. т-ва М. О. Вольф, 1905.

   Грузинский - Грузинский А. Е. И. С Тургенев. Личность и творчество. М., 1918.

   Клеман - Клеман М. К. И. С. Тургенев - переводчик Флобера.- В кн.: Флобер Г. Собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1934. Т. 5.

   Куприевич - Куприевич А. А. "Стихотворения в прозе" Тургенева и "Диалоги" Леопарди.- В кн.: Minerva. Сборник, изданный при историко-филологической семинарии Высших женских курсов в Киеве. Киев, 1913. Вып. 1.

   Поляк - Поляк Л. М. История повести Тургенева "Клара Милич". - В кн.: Творческая история. Исследования по русской литературе / Под ред. Н. К. Пиксанова. "Никитинские субботники". М., 1927.

   Сакулин - Сакулин П. Н. На грани двух культур. И. С. Тургенев. М., 1918.

   Успенский - Успенский Г. И. Полн. собр соч. М.: Изд. АН СССР, 1940-1954. Т. 1-14.

   Шаталов - Шаталов С. Е. "Стихотворения в прозе" И. С. Тургенева. Арзамас, 1961.

   Flaubert, Correspondance - Flaubert G. Œuvres complètes. Correspondance. Nouvelle êdition augmentêe. Paris: L. Conard, 1926 - 1930, sêries I-IX.

   Flaubert, Correspondance. Suppl.- Flaubert G. Œuvres complètes. Correspondance. Supplêment (1830-1880). Paris, 1954. T. 1-4.

  

   Десятый том Полного собрания сочинений и писем И. С. Тургенева включает художественные произведения, созданные писателем в последние годы его жизни, а также переводы из Г. Флобера, кри