Толстой Алексей Николаевич - Детство Никиты

ездная. Пахло землей и морозцем. Вдоль порядка темных изб, по хрустящим лужам с отражающимися в них звездами, шли молча люди: бабы, мужики, дети. Вдалеке, на базарной площади, в темном небе проступал золотой купол церкви. Под ним в три яруса, один ниже другого, горели плошки. По ним пробегал ветерок и ласкал огоньки.

  

  

  

   ТВЕРДОСТЬ ДУХА

  После заутрени вернулись домой к накрытому столу, где, в пасхах и куличах, даже на степе, приколотые к обоям, краснели бумажные розаны. Попискивала в окне, в клетке, канарейка, потревоженная светом лампы. Петр Петрович, в длиннополом черном сюртуке, посмеиваясь в татарские усики, - такая у него была привычка, - налил всем по рюмочке вишневой наливки. Дети колупали яйца, облизывали ложки. Марья Мироновна, не снимая шали, сидела усталая, - не могла даже разговляться, только и ждала, когда наконец орава - так она звала детей - угомонится.

  Едва только Никита улегся под синим огоньком лампы на перине, закрылся бараньим полушубком, в ушах у него запели тонкие, холодноватые голоса: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ..." И снова увидел белые дощатые стены, по которым текли слезы, свет множества свечей перед сусальными ризами и сквозь синеватые клубы ладана, вверху, под церковным, в золотых звездах, синим куполом, - голубя, простершего крылья. За решетчатыми окнами - ночь, а голоса поют, пахнет овчиной, кумачом, огни свечей отражаются в тысяче глаз, отворяются западные двери, наклоняясь в дверях, идут хоругви. Все, что было сделано за год плохого, - все простилось в эту ночь. С веснушчатым носиком, с двумя голубыми бантами на ушах, Анна тннется к братьям целоваться...

  Утро первого дня было серенькое и теплое. Звонил благовест во все колокола. Никита и дети Петра Петровича, даже самые маленькие, пошли к мирскому амбару, на сухой выгон. Там было пестро и шумно от народа. Мальчишки играли в чижика, в чушки, ездили верхом друг на дружке. У стены амбара на бревнах сидели девки в разных пестрых полушалках, в ситцевых новых, растопорщенных платьях. У каждой в руке - платочек с семечками, с изюмом, с яйцами. Грызут, лукаво поглядывают и посмеиваются.

  С краю, на бревнах, вытянул наборные сапоги, развалился, ни на кого не глядит хахаль Петька - Старостин, перебирает лады гармони, да вдруг как растянет ее: "Эх, что ты, что ты, что ты!"

  У другой стены стоит кружок, играют в орлянку, у каждого игрока в ладони столбиком слипшиеся семишники, трешники. Тот, кому очередь метать, бьет пятаком об землю, подошвой притопнет в пятак, шаркнет его, поднимает и мечет высоко: орел или решка?

  Здесь же на землю, на прошлогоднюю траву, из-под которой лезет куриная слепота, сели девки, играют в подкучки: прячут в мякинные кучки по два яйца, половина кучек пустая, - угадывай.

  Никита подошел к подкучкам и вынул из кармана яйцо, но сейчас же сзади, над самым ухом, Анна, подоспевшая непонятно откуда, шепнула ему:

  - Слушайте, вы с ними не играйте, они вас обманут, обыграют.

  Анна глядела на Никиту круглыми, без смеха глазами и шмыгнула веснушчатым носиком. Никита пошел к мальчикам, игравшим в чушки, но Анна опять взялась откуда-то и углом поджатого рта зашептала:

  - С этими не играйте, они вас обмануть хотят, я слышала.

  Куда бы Никита ни пошел, - Анна летела за ним, как лист, и нашептывала на ухо. Никита не понимал, - зачем она это делает. Ему было неудобно и стыдно, он видел, как мальчики уже начали посмеиваться, поглядывая на него, один крикнул:

  - С девчонкой связался!

  Никита ушел к пруду, синему и холодному. Под глинистым обрывом еще лежал талый грязный снег. Вдали, над высокими голыми деревьями рощи, кричали грачи...

  - Слушайте, знаете что, - опять зашептала за спиной Анна, - я знаю, где суслик живет, хотите, пойдем его посмотрим?

  Никита, не оборачиваясь, сердито мотнул головой. Айна опять зашептала:

  - Ей-боженьки, лопни глаза, я вас не обманываю. Почему не хотите суслика посмотреть?

  - Не пойду.

  - Ну, хотите, - куриную слепоту нароем и глаза ею натрем, и ничего не будет видно.

  - Не хочу.

  - Значит, вы играть со мной не хотите?..

  Анна поджала губы, глядела на пруд, на синюю рябившую воду, ветерок отдувал у нее сбоку тугую косицу, острый кончик веснушчатого носика ее покраснел, глаза налились слезами, она мигнула. И сейчас Никита все понял: Анна бегала за ним все утро потому, что у нее было то же самое, что у него с Лилей.

  Никита быстро пошел к самому обрыву. Если бы Анна и сейчас увязалась за ним, - он бы прыгнул в пруд, так ему стыдно и неловко. Ни с кем, только с одной Лилей у него могли быть те странные слова, особенные взгляды и улыбки. А с другой девочкой - это уж было предательство и стыдно.

  - Это вам на меня мальчишки наговорили, - сказала Анна, - ужо мамыньке на всех нажалуюсь... Одна буду играть... Не очень надо... Я знаю, где одна вещь лежит... И эта вещь очень интересная...

  Никита, не оборачиваясь, слушал, как ворчала Анна, но не поддался. Сердце его было непреклонно.

  

  

  

  

  ВЕСНА

  На солнце нельзя было теперь взглянуть, - лохматыми ослепительными потоками оно лилось с вышины. По синему-синему небу плыли облака, словно кучи снега. Весенние ветерки пахнули свежей травой и птичьими гнездами.

  Перед домом лопнули большие почки на душистых тополях, на припеке стонали куры. В саду, из разогретой земли, протыкая зелеными кочетками догнивающие листья, лезла трава, весь луг подернулся белыми и желтыми звездочками. С каждым днем прибывало птиц в саду. Забегали между стволами черные дрозды - ловкачи ходить пешком. В липах завелась иволга, большая птица, зеленая, с желтой, как золото, подпушкой на крыльях, - суетясь, свистела медовым голосом.

  Как солнцу вставать, на всех крышах и скворечниках просыпались, заливались разными голосами скворцы, хрипели, насвистывали то соловьем, то жаворонком, то какими-то африканскими птицами, которых они наслушались за зиму за морем, - пересмешничали, фальшивили ужасно. Сереньким платочком сквозь прозрачные березы пролетел дятел, садясь на ствол, оборачивался, дыбом поднимал красный хохолок.

  И вот в воскресенье, в солнечное утро, в еще не просохших от росы деревьях, у пруда закуковала кукушка: печальным, одиноким, нежным голосом благословила всех, кто жил в саду, начиная от червяков:

  - Живите, любите, будьте счастливы, ку-ку. А я уж одна проживу ни при чем, ку-ку...

  Весь сад слушал молча кукушку. Божьи коровки, птицы, всегда всем удивленные лягушки, сидевшие на животе кто на дорожке, кто на ступеньках балкона, - все загадали судьбу. Кукушка откуковала, и еще веселее засвистал весь сад, зашумел листьями.

  Однажды Никита сидел на гребне канавы, у дороги, и, подпершись, глядел, как по берегу верхнего пруда по ровному зеленому выгону ходит табун. Почтенные мерины, опустив шеи, быстро рвали еще короткую траву, обмахивались хвостами; кобылы оборачивали головы, посматривая - здесь ли жеребенок; жеребята на длинных, слабых, толстых в коленках ногах бегали рысью кругом матерей, боялись далеко отходить, то и дело били матери под пах, пили молоко, отставляли хвост; хорошо было напиться молока в этот весенний день.

  Кобылы-трехлетки, отбиваясь от табуна, взбрыкивали, взвизгивали, носились по выгону, брыкаясь, мотая мордой, иная начинала валяться, иная, ощерясь, визжа, норовила хватить зубами.

  По дороге, миновав плотину, ехал на дрожках Василий Никитьевич в парусиновом пальто. Бороду его отдувало набок, глаза были весело прищурены, на щеке - лепешка грязи. Увидав Никиту, он натянул вожжи и сказал:

  - Какая из табуна больше всего тебе по душе?

  - А что?

  - Безо всякого "а что"!

  Никита так же, как отец, прищурился и показал пальцем на темно-рыжего меринка Клопика, - он ему уже давно приглянулся, главным образом за то, что конь был вежливый, кроткий, с удивительно доброй мордой.

  - Вот этот.

  - Ну и отлично, пускай нравится.

  Василий Никитьевич крепко прищурил один глаз, чмокнул, шевельнул вожжами, и сильный жеребец легко понес дрожки по накатанной дороге. Никита глядел вслед отцу: нет, этот разговор неспроста.

  

  

  

   ПОДНЯТИЕ ФЛАГА

  Никиту разбудили воробьи. Он проснулся и слушал, как медовым голосом, точно в дудку с водой, свистит иволга. Окно было раскрыто, в комнате пахло травой и свежестью, свет солнца затенен мокрой листвой. Налетел ветерок, и на подоконник упали капли росы. Из сада послышался голос Аркадия Ивановича:

  - Адмирал, скоро глаза продерете?

  - Встаю! - крикнул Никита и с минуту еще полежал: до того было хорошо, проснувшись, слушать свист иволги, глядеть в окно на мокрые листья.

  Сегодня был день рождения Никиты, одиннадцатое мая, и назначено поднятие флага на пруду. Никита не спеша - не хотелось, чтобы скоро уходило время, - ; оделся в новую рубашку из голубого с цветочками ситца, в новые чертовой кожи штаны, такие прочные, что ими можно было зацепиться за какой угодно сучок на дереве - выдержат. Умиляясь на самого себя, он вычистил зубы.

  В столовой, на снежной свежей скатерти, стоял большой букет ландышей, вся комната была наполнена их запахом. Матушка привлекла Никиту и, забыв его адмиральский чин, долго, словно год не видала, глядела в лицо и поцеловала. Отец расправил бороду, выкатил глаза и отрапортовал:

  - Имею честь, ваше превосходительство, донести вам, что по сведениям григорианского календаря, равно как по исчислению астрономов всего земного шара, сегодня вам исполнилось десять лет, во исполнение чего имею вручить вам этот перочинный ножик с двенадцатью лезвиями, весьма пригодный для морского дела, а также для того, чтобы его потерять.

  После чая пошли на пруд. Василий Никитьевич, особенным образом отдувая щеку, дудел морской марш.

  Матушка ужасно этому смеялась, - подбирала платье, чтобы не замочить подол в росе. Сзади шел Аркадий Иванович с веслами и багром на плече.

  На берегу огромного, с извилинами, пруда, у купальни, был врыт шест с яблоком на верхушке. На воде, отражаясь зеленой и красной полосами, стояла лодка. В тени ее плавали прудовые обитатели - водяные жуки, личинки, крошечные головастики. Бегали по поверхности паучки с подушечками на лапках. На старых ветлах из гнезд глядели вниз грачихи.

  Василий Никитьевич привязал к нижнему концу бечеаы личный адмиральский штандарт, - на зеленом поле красная, на задних лапах, лягушка. Задудев в щеку, он быстро стал перебирать бечеву, штандарт побежал по флагштоку и у самого яблока развернулся. Из гнезда и с ветвей поднялись грачи, тревожно крича.

  Никита вошел в лодку и сел на руль. Аркадий Иванович взялся за весла. Лодка осела, качнулась, отделилась от берега и пошла по зеркальной воде пруда, где отражались ветлы, зеленые тени под ними, птицы, облака. Лодка скользила между небом и землей. Над головой Никиты появился столб комариков, - они толклись и летели за лодкой.

  - Полный ход, самый полный! - кричал с берега Василий Никитьевич.

  Матушка махала рукой и смеялась. Аркадий Иванович налег на весла, и из зеленых, еще низких камышей с кряканьем, в ужасе, полулетом по воде побежали две утки.

  - На абордаж, лягушиный адмирал. Урррра! - закричал Василий Никитьевич.

  

  

  

  

  ЖЕЛТУХИН

  Желтухин сидел на кустике травы, на припеке, в углу, между крыльцом и стеной дома, и с ужасом глядел на подходившего Никиту.

  Голова у Желтухина была закинута на спину, клюв с желтой во всю длину полосой лежал на толстом зобу. Весь Желтухин нахохлился, подобрал под живот ноги. Никита нагнулся к нему, он разинул рот, чтобы напугать мальчика. Никита положил его между ладонями. Это был еще серенький скворец, - попытался, должно быть, вылететь из гнезда, но не сдержали неумелые крылья, и он упал и забился в угол, на прижатые к земле листья одуванчика.

  У Желтухина отчаянно билось сердце: "Ахнуть не успеешь, - думал он, - сейчас слопают". Он сам знал хорошо, как нужно лопать червяков, мух и гусениц.

  Мальчик поднес его ко рту. Желтухин закрыл пленкой черные глаза, сердце запрыгало под перьями. Но Никита только подышал ему на голову и понес в дом: значит, был сыт и решил съесть Желтухина немного погодя.

  Александра Леонтьевна, увидев скворца, взяла его так же, как и Никита, в ладони и подышала на головку.

  - Совсем еще маленький, бедняжка, - сказала она, - какой желторотый, Желтухин.

  Скворца посадили на подоконник раскрытого в сад и затянутого марлей окна. Со стороны комнаты окно также до половины занавесили марлей. Желтухин сейчас же забился в угол, стараясь показать, что дешево не продаст жизнь.

  Снаружи, за белым дымком марли, шелестели листья, дрались на кусту презренные воробьи - воры, обидчики. С другой стороны, тоже из-за марли, глядел Никита, глаза у него были большие, двигающиеся, непонятные, очаровывающие. "Пропал, пропал", - думал Желтухин

  Но Никита так и не съел его до вечера, только напустил за марлю мух и червяков. "Откармливают, - думал Желтухин и косился на красного безглазого червяка, - он, как змей, извивался перед самым носом. - Не стану его есть, червяк не настоящий, обман".

  Солнце опустилось за листья. Серый, сонный свет затягивал глаза, - все крепче вцеплялся Желтухин коготками в подоконник. Вот глаза ничего уже не видят. Замолкают птицы в саду. Сонно, сладко пахнет сыростью и травой. Все глубже уходит голова в перья. Нахохлившись сердито - на всякий случай, - Желтухин качнулся немного вперед, потом на хвост и заснул.

  Разбудили его воробьи - безобразничали, дрались на сиреневой ветке. В сереньком свете висели мокрые листья. Сладко, весело, с пощелкиванием засвистал вдалеке скворец. "Сил нет - есть хочется, даже тошнит", - подумал Желтухин и увидал червяка, до половины залезшего в щелку подоконника, подскочил к нему, клюнул за хвост, вытащил, проглотил: "Ничего себе, червяк был вкусный".

  Свет становился синее. Запели птицы. И вот сквозь листья на Желтухина упал теплый, яркий луч солнца. "Поживем еще", - подумал Желтухин, подскочив, клюнул муху, проглотил.

  В это время загремели шаги, подошел Никита и просунул за марлю огромную руку; разжав пальцы, высыпал на подоконник мух и червяков. Желтухин в ужасе забился в угол, растопырил крылья, глядел на руку, но она повисла над его головой и убралась за марлю, и на Желтухина снова глядели странные, засасывающие, переливающиеся глаза.

  Когда Никита ушел, Желтухин оправился и стал думать: "Значит, он меня не съел, а мог. Значит, он птиц не ест. Ну, тогда бояться нечего".

  Желтухин сытно покушал, почистил носиком перья, попрыгал вдоль подоконника, глядя на воробьев, высмотрел одного старого, с драным затылком, и начал его дразнить, вертеть головой, пересвистывать: фюють, чилик-чилик, фюють. Воробей рассердился, распушился и с разинутым клювом кинулся к Желтухину, - ткнулся в марлю. "Что, достал, вот то-то", - подумал Желтухин и вразвалку заходил по подоконнику.

  Затем снова появился Никита, просунул руку, на этот раз пустую, и слишком близко поднес ее. Желтухин подпрыгнул, изо всей силы клюнул его в палец, отскочил и приготовился к драке. Но Никита только разинул рот и закричал: ха-ха-ха.

  Так прошел день, - бояться было нечего, еда хорошая, но скучновато. Желтухин едва дождался сумерек и выспался в эту ночь с удовольствием.

  Наутро, поев, он стал выглядывать, как бы выбраться из-за марли. Обошел все окошко, но щелки нигде не было. Тогда он прыгнул к блюдечку и стал пить, - набирал воду в носик, закидывал головку и глотал - по горлу катился шарик.

  День был длинный. Никита приносил червяков и чистил гусиным пером подоконник. Потом лысый воробей вздумал подраться с галкой, и она так его тюкнула - он камешком нырнул в листья, глядел оттуда ощетинясь.

  Прилетела зачем-то сорока под самое окно, трещала, суетилась, трясла хвостом, ничего путного не сделала.

  Долго, нежно пела малиновка про горячий солнечный свет, про медовые кашки, - Желтухин даже загрустил, а у самого так и клокотало в горлышке, хотелось запеть, - но где, не на окошке же, за сеткой!..

  Он опять обошел подоконник и увидел ужасное животное: оно шло, кралось на мягких коротких лапах, животом ползло по полу. Голова у него была круглая, с редкими усами дыбом, а зеленые глаза, узкие зрачки горели дьявольской злобой. Желтухин даже присел, не шевелился.

  Кот Василий Васильевич мягко подпрыгнул, впился длинными когтями в край подоконника - глядел сквозь марлю на Желтухина и раскрыл рот... Господи... во рту, длиннее Желтухиного клюва, торчали клыки... Кот ударил короткой лапой, рванул марлю... У Желтухина нырнуло сердце, отвисли крылья... Но в это время - совсем вовремя - появился Никита, схватил кота за отставшую кожу и швырнул к двери. Василий Васильевич обиженно взвыл и убежал, волоча хвост.

  "Сильнее Никиты нет зверя", - думал после этого случая Желтухин, и, когда опять подошел Никита, он дал себя погладить по головке, хотя со страху все же сел на хвост.

  Кончился и этот день. Наутро совсем веселый Желтухин опять пошел осматривать помещение и сразу же увидел дыру в том месте, где кот рванул марлю когтем. Желтухин просунул туда голову, осмотрелся, вылез наружу, прыгнул в текучий легкий воздух и, мелко-мелко трепеща крылышками, полетел над самым полом.

  В дверях он поднялся и во второй комнате, у круглого стола, увидел четырех людей. Они ели - брали руками большие куски и клали их в рот. Все четверо обернули головы и, не двигаясь, глядели на Желтухина. Он понял, что нужно остановиться в воздухе и повернуть назад, но не мог сделать этого трудного, на всем лету, поворота, - упал на крыло, перевернулся и сел на стол, между вазочкой с вареньем и сахарницей... И сейчас же увидел перед собой Никиту. Тогда, не раздумывая, Желтухин вскочил на вазочку, а с нее на плечо Никиты и сел, нахохлился, даже глаза до половины прикрыл пленками.

  Отсидевшись у Никиты на плече, Желтухин вспорхнул под потолок, поймал муху, посидел на фикусе в углу, покружился под люстрой и, проголодавшись, полетел к своему окну, где были приготовлены для него свежие червяки.

  Перед вечером Никита поставил на подоконник деревянный домик с крылечком, дверкой и двумя окошечками. Желтухину понравилось, что внутри домика - темно, он прыгнул туда, поворочался и заснул.

  А тою же ночью, в чулане, кот Василий Василье-БИЧ, запертый под замок за покушение на разбой, орал хриплым мявом и не хотел даже ловить мышей, - сидел у двери и мяукал так, что самому было неприятно.

  Так в доме, кроме кота и ежа, стала жить третья живая душа - Желтухин. Он был очень самостоятелен, умен и предприимчив. Ему нравилось слушать, как разговаривают люди, и когда они садились к столу, он вслушивался, нагнув головку, и выговаривал певучим голоском: "Саша", - и кланялся. Александра Леонтьевна уверяла, что он кланяется именно ей. Завидев Желтухина, матушка всегда говорила ему: "Здравствуй, здравствуй, птицын серый, энергичный и живой". Желтухин сейчас же вскакивал матушке на шлейф платья и ехал за ней, очень довольный.

  Так он прожил до осени, вырос, покрылся черными, отливавшими вороньим крылом перьями, научился хорошо говорить по-русски, почти весь день жил в саду, но в сумерки неизменно возвращался в свой дом на подоконник.

  В августе его сманили дикие скворцы в стаю, обучили летать, и, когда в саду стали осыпаться листья, Желтухин - чуть зорька - улетел с перелетными птицами за море, в Африку.

  

  

  

  

  КЛОПИК

  Весенние полевые работы были закончены, фруктовый сад перекопан и полит, - настало пустое время до Петрова дня, до покоса. Рабочих лошадей выгнали в табун, и они ходили за прудом, на сочных лугах, где по утрам стоял голубоватый туман и огромные одинокие осокори, казалось, росли из мглистого воздуха, - висели над землей.

  При табуне конюшонком состоял Мишка Коряшонок. Он ездил на высоком казацком седле, вдев в стремена босые ноги, заваливался и болтал локтями.

  Скача по зеленому лугу за отбившейся от табуна кобыленкой, Мишка кричал: "Азат!" - и хлопал кнутом, как из пистолета. Потом, соскочив с разнузданной лошади, которая, позвякивая удилами, принималась рвать траву, Мишка либо садился на гребне канавы и строгал палочку, либо, закатав выше колена портки, заходил в пруд и из парной воды вытаскивал луковицы камыша и камышовые корни, черные и длинные, как змеи; луковички были кисленькие и хрустящие, а корни - мучнистые и сладкие. Если их много съесть, сильно начинал болеть живот.

  Никита на весь день уходил за пруд к Мишке Ко-ряшонку и обучался у него верховой езде.

  Влезать в седло было нетрудно: старый сивый, в гречку, мерин стоял смирно, лишь подбивал себя в брюхо задней ногой, отгоняя слепня. Но, усевшись, взяв поводья и пустив сивого рысью, Никита начинал валиться то на правый бок, то на левый. Когда же сивый, пройдя шагов тридцать, сразу останавливался и опускал в траву губастую морду, Никита судорожно вцеплялся в переднюю луку, а иногда и скатывался через шею под ноги сивому, к чему тот относился спокойно.

  Мишка говорил:

  - Ты не робей, падать не больно, шею только втягивай и руками избави тебя бог за землю хвататься - вались кубарем. Вот я тебе покажу, как без седла, без узды - вскочил и лети.

  Мишка побежал к неезженым еще трехлеткам и, протянув руку, начал их звать:

  - Хлеба, хлеба, хлеба...

  К нему подошла хлебница, тонконогая балованная кобыла Звезда, караковая в яблоках, наставила ушки и бархатными губами искала хлеба. Мишка стал чесать ей шею. Звезда закивала строгой головкой - было приятно, и, чтобы доставить Мишке удовольствие, тоже стала хватать его зубами за плечо.

  Мишка огладил ее, провел ладонью вдоль атласной спины, - Звезда тревожно переступила, - он схватился за холку и вспрыгнул на нее. Удивленная, разгневанная, Звезда шарахнулась вбок, замотала головой, взбрыкнула, присела, взвилась на дыбы и во весь мах поскакала вдоль табуна.

  Мишка сидел на ней, как клещ. Тогда она на всем скаку остановилась и поддала задом, Мишка клубком покатился в траву. Вернулся он к Никите прихрамывая, вытирая с исцарапанной щеки кровь.

  - Прямо в хворост скинула проклятая кобылеш-ка, - сказал он, - а ты так не можешь, в тебе жиру много.

  Никита промолчал. Подумал: "Голову сломаю, научусь ездить лучше Мишки".

  За обедом он рассказал про Звезду, матушка разволновалась.

  - Слышишь, - сказала она, - я тебя прошу даже близко не подходить к неезженым лошадям, - и она с мольбой взглянула на Василия Никитьевича. - Вася, поддержи хоть ты меня... Кончится тем, что он сломает себе руки и ноги...

  - Вот и отлично, - сказал на это Василий Никить-евич, - запрети ему ездить верхом, запрети ходить пешком, - тоже ведь может нос разбить, - посади его в банку, обложи ватой, отправь в музей...

  - Я так и знала, - ответила матушка, - я знала, что этим летом мне ни часу не будет покоя...

  - Саша, пойми, что мальчику десять лет.

  - Ах, все равно...

  - Прости, пожалуйста, я вовсе не хочу, чтобы из него вышел какой-нибудь несчастный Слюнтяй Макаронович.

  - Да, но это не значит, что ему нужно немедленно же дарить Клопика.

  - Во-первых, на Клопике может ездить грудной ребенок.

  - Он кованый.

  - Нет, я его велел расковать.

  - Ах, в таком случае делайте все, что хотите, садитесь на бешеных лошадей, ломайте себе головы. - У матушки налились слезами глаза, она быстро встала из-за стола и ушла в спальню.

  Василий Никитьевич шибко разгладил бороду на две стороны, швырнул салфетку и пошел к матушке. Аркадий Иванович, все время сидевший так, точно этот разговор его не касался, взглянул на Никиту, поправил очки и проговорил шепотом:

  - Да, брат, плохо твое дело.

  - Аркадий Иванович, скажите маме, что я не буду падать... Честное слово, что я...

  - Терпение, выдержка и твердость характера, - Аркадий Иванович ловко поймал муху, упорно норовившую сесть ему на нос, - эти три качества важны также для умения хорошо ездить верхом...

  В спальне в это время шел крупный разговор. Голос отца гудел: "В его возрасте мальчишки совершенно самостоятельны..." - "Где, где они самостоятельны?" - отчаянным голосом спрашивала матушка...

  "В Америке они самостоятельны". - "Это неправда..." - "А я тебе говорю, что в Америке десятилетний мальчишка так же самостоятелен, как я, например". - "Боже мой, но мы не в Америке..."

  Целую неделю продолжались разговоры о самостоятельности. Матушка уже сдавалась и с грустью поглядывала на Никиту, как на подлежащего на слом, надеялась только, что сохранит он хоть голову.

  Никита за эту неделю старательно учился за прудом верховой езде, - Мишка его одобрял и показал ли-хацкую штуку - прыгать на лошадь с разбегу, сзади, как в чехарду.

  - Она тебя сроду брыкнуть не успеет, брыкнет, а ты уже у ней на холке.

  Наконец за утренним чаем, на балконе, где вьющиеся по бечевкам настурции бросали движущиеся тени на скатерть, на тарелки, на лица, матушка подозвала Никиту, поставила его перед собой и сказала печальным голосом:

  - Ты знаешь, тебе уже десять лет и ты должен быть самостоятелен, в твои годы другие мальчики вполне, вполне... - У нее дрогнул голос, она чуть-чуть нахмурилась в сторону отца. - Словом, папа прав, что ты уже не ребенок. - Василий Никитьевич, опустив глаза, барабанил пальцами по краю стола. - Завтра мы собираемся в гости к Чембулатовой, и ты, если хочешь, можешь поехать верхом на Клопике... Я только прошу, прошу тебя...

  - Мамочка, честное, понимаешь, расчестное слово, со мной ничего не случится. - И Никита целовал матушку в глаза, в щеки, в подбородок, в пахнущие ягодами руки.

  Назавтра, после раннего обеда, Василий Никитьевич велел Никите взять седло - английское, из серой замши, подаренное на рождество, - и говорил, шагая по траве к конюшням:

  - Ты должен выучиться чистить лошадь, взнуздывать, седлать и после езды - вываживать... Лошадь должна быть в холе, в чистоте, тогда ты - хороший кавалерист.

  В раскрытом настежь каретнике закладывали тройку в коляску. Кучер Сергей Иванович, в безрукавке, в малиновых рукавах, но в простом картузе, - шапочку с перьями он надевал, только садясь на козлы, - выправлял на пристяжной шлею и ругал помогавшего ему Артема:

  - Куда ты ей под грудь ремень суешь, невежа! Ведь эта упряжь выездная. Оставь супонь, не касайся. Тебе кота запрягать в лукошко.

  - Я безлошадный.

  - То-то за тебя и девки не идут, что ты - невежа. Подай мне новые вожжи.

  Коренник Лорд Байрон, растянутый на ремне в широких дверях, грыз удила, топал по деревянному полу и не больно хватал зубами за плечо Сергея Ивановича, выправлявшего ему челку из-под наборной узды. В каретнике пахло кожей, здоровым конским потом и голубями. Когда тройка была заложена, Сергей Иванович с улыбочкой обратился к Никите:

  - Сами желаете седлать?

  Клопика вывели из конюшни. Никита с волнением оглядел его.

  Клопик был рыжий, хорошо вычищенный, курбатенький, плотный меринок, в чулках, с темным густым хвостом и темной же гривой. Большая челка закрывала ему глаза, и он поматывал головой, весело поглядывая из-за волос. Вдоль спины у него шел черный ремешок.

  - Конь добрый, - сказал Сергей Иванович и поднес ему ведро с водой. Клопик выпил и поднял морду - вода текла у него с серых губ.

  Никита взял узду и, как его учили, завел удила сбоку в рот и взнуздал. Клопик похватал зубами железо. Никита наложил потник, серую с вензелем попону, поверх нее - седло и стал затягивать подпруги, - дело было нелегкое.

  - Надувается, - сказал Сергей Иванович, - хитрое животное, брюхо надувает. - И он шлепнул ладонью Клопику по животу; мерин выдохнул воздух, Никита затянул подпруги.

  Подошел Василий Никитьевич и начал командовать:

  - В левую руку поводья, заходи спереди лошади, с левого плеча. Садись. Бери ее в шенкеля. Не запускай ноги в стремя, не подворачивай носки.

  Никита сел, дрожащей ногой нашел правое ускользавшее стремя, тронул, и Клопик рысью пошел прямо в конюшню.

  Василий Никитьевич закричал:

  - Стой! стой! Работай правым поводом, разиняГ..

  В конюшне, в холодке, Клопик остановился. Никита, горячий от стыда, соскочил, взял его за повод и повел к выходу, шепча хитрому меринку:

  - Свинья, настоящая свинья, дурак несчастный!.. Клопик весело кивал челкой. Сергей Иванович сказал, подходя:

  - Садитесь, я его проведу. Меринишка какой хитрящий. Не хотится ему работать, а хотится в холодке стоять.

  Наконец Клопика обзуздали, и Никита гарцевал на нем собачьим галопом вдоль скотных дворов.

  Сергей Иванович надел шапочку с перьями, обсыпанные мукой перчатки, сел на козлы и крикнул сурово:

  - Пускай!

  Артем, державший под уздцы Лорда Байрона, отскочил в сторону, и тройка, рванувшись и стуча по доскам, вылетела из каретника, сверкая лаком и медью коляски, кидая свежими комьями с копыт пристяжных, заливаясь подобранными бубенцами, - описала по зеленому двору полукруг и стала у дома.

  С крыльца спустилась Александра Леонтьевна в белом платье и, раскрывая белый зонтик, с тревогой смотрела на гарцевавшего вдалеке Никиту. Отец подсадил матушку в коляску, вскочил сам.

  - Пошел!

  Сергей Иванович приподнял вожжи. Караковые великолепные звери, просясь на тугих удилах, легко понесли коляску, простучали по мостику, пристяжные пошли в галоп, завились. Лорд Байрон, зная, что все это - шутки, прядал ушами. Матушка поминутно оглядывалась. Никита, пригнувшись, бросив поводья, во весь мах догонял тройку.

  Он хотел лихо пролететь мимо, но Клопик рассудил, что это - лишнее, и когда поравнялся с коляской, то свернул на дорогу и пошел рысью, ровненько позади колес, в облаке пыли. Никакими силами его нельзя было ни приостановить, ни свернуть в сторону: все это он считал излишним, - ехать, так ехать по дороге, зря не задираться.

  Матушка оглядывалась. Никита трясся, сжав рот, напряженно глядя между ушей лошади. От пыли тошнило, от Клопиной рыси перебултыхался живот.

  - Хочешь в коляску?

  Никита упрямо замотал головой. Отец, засмеявшись, сказал Сергею Ивановичу:

  - Дай ходу!

  Лорд Байрон наставил уши и пошел выкидывать железными ногами, пристяжные разостлались над травой, Клопик перешел в галоп, но коляска уходила, и он, рассердившись, скакал теперь что было силы - старался ужасно.

  Отвратительное ощущение ровной рыси прошло, Никита сидел легко и крепко, свистел ветер в ушах, сбоку дороги ходили волнами зеленые хлеба, невидимо в солнечном свете пели простенькими голосами жаворонки... Это было почти так же хорошо, как у Фенимо-ра Купера.

  Коляска пошла шагом. Никита догнал ее и, отпыхиваясь, радостно глядел на отца.

  - Хорошо, Никита?

  - Чудесно... Клопик - удивительная лошадь...

  

  

  

  

  В КУПАЛЬНЕ

  Рано поутру Василий Никитьевич, Аркадий Иванович и Никита шли гуськом по тропинке, в сизой от росы траве, на пруд - купаться.

  Утренний дымок еще стоял в густых чащах сада. На поляне, над медовыми желтыми метелками, над белыми кашками, толклись легкими листиками бабочки,-летела озабоченная пчела. В чаще сада ворковал дикий голубь, - закрыв глаза, надув грудку, печально, сладко ворковал о том, что точно так же все это будет всегда, и пройдет, и снова будет.

  Пройдя по длинным хлопающим по воде мосткам в дощатую купальню, Василий Никитьевич раздевался в тени на лавке, похлопывал себя по белой волосатой груди, по гладким бокам, щурился на ослепительные отблески воды и говорил:

  - Хорошо, отлично!

  Его загорелое лицо с блестящей бородой казалось приставленным к белому телу. От отца особенно хорошо пахло здоровьем. Когда на ногу или на плечо садилась муха, он звонко шлепал ее ладонью, и на теле оставалось розовое пятно. Остынув, отец брал душистое мыло, очень легкое, не тонущее в воде, осторожно сходил по скользкой от зеленой плесени лесенке в купальню, - вода была ему по грудь, - и начинал шибко мылить голову и бороду, фыркая и приговаривая:

  - Хорошо, отлично.

  Вверху, над купальней, в солнечном синем свете, стояли мушки. Залетело коромысло, трепеща задело изумрудными выпученными глазами на мыльную голову Василия Никитьевича и уносилось боком. Аркадий Иванович в это время поспешно и стыдливо раздевался, поджимая длинные пальцы на ногах, несколько кривоватых, отворял наружную дверцу купальни, оглядывался - не видит ли его кто-нибудь с берега, - басом говорил: "Ну-с, хорошо-с", - и бросался животом в пруд. Вода с плеском расступалась, взлетали с ветел испуганные грачи, а он плыл саженками, вилял под синеватой водой худым рыжеволосым телом.

  Заплыв на середину пруда, Аркадий Иванович начинал перекувыркиваться, нырял и ухал, как водяное чудовище: "Ух-брррр..."

  Никита сидел калачиком на смолистой лавке и поджидал, когда отец кончит мыться. Василий Никитьевич клал на лесенку мыло и мочалку, затыкал уши и окунался три раза - мокрые волосы у него прилипали, борода отвисала клином, весь вид становился несчастный, это так и называлось: "Делать несчастного Васю".

  - Ну, поплыли, - говорил он, вылезал на наружные мостки, тяжело кидался в пруд и плыл по-лягушиному, медленно разводя руками и ногами в прозрачной воде.

  Никита кувырком летел в пруд и, догнав отца, плыл рядом с ним, ожидая, когда отец похвалит: за это лето Никита ловко научился плавать, купаясь с мальчиками в Чагре, - умел боком, и на спине, и стоя, и колесом под водой. Отец говорил шепотом:

  - Аркадия топить.

  Они разделялись и плыли с двух сторон к Аркадию Ивановичу, который по близорукости не замечал окружения. Подплыв, они кидались к нему на саженках. Аркадий Иванович, взревев, начинал метаться, высовываясь по пояс, и нырял. Его ловили за ноги, - он больше всего на свете боялся щекотки. Но поймать его было нелегко, - чаще всего он уходил, и когда Василий Никитьевич и Никита возвращались в купальню, Аркадий Иванович уже сидел на лавке в белье и очках и говорил с обидным хохотом:

  - Плавать, плавать надо учиться, господа.

  Возвращаясь с пруда, обычно встречали Александру Леонтьевну в белом чепчике и в мохнатом халате. Матушка, щуря глаза от солнца и улыбаясь, говорила:

  - Чай накрыт в саду, под липой. Садитесь, не ждите меня - булочки остынут.

  

  

  

   СТРЕЛКА БАРОМЕТРА

  Василий Никитьевич вот уже несколько дней стучал ногтями по барометру и шепотом чертыхался, -стрелка стояла: "сухо, очень сухо". За две недели не упало ни капли дождя, а хлебам было время зреть. Земля растрескалась, от зноя выцвело небо, и вдали, над горизонтом, висела мгла, похожая на пыль от стада. Погорели луга, потускнели, стали свертываться листья на деревьях, и сколько Василий Никитьевич ни стучал в стекло барометра, - стрелка упорно показывала: "сухо, очень сухо".

  Собираясь за столом, домашние не шутили, как прежде, - лица у отца и матушки были озабоченные; Аркадий Иванович тоже молчал, глядел в тарелку и время от времени поправлял очки, стараясь скрыть этим сдержанный вздох. Но у него была своя причина: Васса Ниловна, городская учительница, обещавшая приехать погостить в Сосновку, написала, что "прикована к постели больной матери" и надеется повидаться с Аркадием Ивановичем только осенью в Самаре.

  Никита так и представлял эту Вассу Ниловну: сидит длинная унылая женщина в серой кофточке, со шнурком от часов, и одна нога ее прикована цепью к иожке кровати. В особенности в эти тусклые от сухой мглы, душные дни тоскливо было представлять себе городскую учительницу, сидящую у голой стены, у железной кровати.

  За обедом Василий Никитьевич, выбивая пальцами долечку по краю тарелки, сказал;

  - Если завтра не будет дождя - урожай погиб.

  Матушка сейчас же опустила голову. Слышно было, как, точно в бреду, звенела муха в огромном окне, в том месте, где наверху полукруглые двойные стекла, никогда не протиравшиеся, были затянуты паутиной. Стеклянная дверь на балкон была закрыта, чтобы из сада не несло жаром.

  - Неужели - опять голодный год, - проговорила матушка, - боже, как ужасно!

  - Да, вот так: сиди и жди казни, - отец подошел к окну и глядел на небо, засунув руки в карманы чесучовых панталон, - еще один день этого окаянного пекла, и - вот тебе голодная зима, тиф, падает скот, мрут дети... Непостижимо.

  Обед кончился в молчании. Отец ушел спать. Матушку позвали на кухню - считать белье, Аркадий Иванович, чтобы уж совсем стало скверно на душе, отправился один гулять в раскаленную степь.

  В комнатах, в полуденной зловещей тишине, только звенели мухи, все вещи были словно подернуты пылью. Никита не знал, куда приткнуться. Пошел на крыльцо. Под мглистым, но особенно каким-то ослепительным белым светом солнца широкий двор был пустынен и тих, - все заснуло, замерло. От тишины, от зноя звенело в голове.

  Никита пошел в сад, но и там не было жизни. Прожужжала сонная пчела. Не шевелясь, висели пыльные листья, как жестяные. На пруду, врезанная в тусклую воду, стояла лодка, грачи засидели ее белыми пятнами.

  Никита побрел домой и прилег на пахнущий мышами диванчик. Посредине зала стоял оголенный от скатерти, со множеством противных тонких ножек, обеденный стол. Ничего на свете не было скучнее этого стола. Вдалеке на кухне негромко пела кухарка, - чистит, должно быть, толченым кирпичом ножи и воет, воет вполголоса от смертной тоски.

  Но вот в полураскрытом окне, на подоконнике, появился Желтухиы, клюв у него был раскрыт - до того жарко. Подышав, он пролетел над столом и сел Никите на плечо. Повертел головой, заглянул в глаза и клюнул в висок, в то место, где у Никиты была черненькая родинка, как зернышко, - ущипнул и опять заглянул в глаза. -

  - Отстань, пожалуйста, убирайся, - сказал ему Никита и лениво поднялся, налил скворцу водицы в блюдечко.

  Желтухин напился, прыгнул в блюдечко, выкупался, расплескал всю воду, повеселел и полетел искать места, где бы отряхнуться, почиститься, и сел на кар-низик деревянного футляра барометра.

  - Фюить, - нежным голосом сказал Желтухин, - фюить, бурря.

  - Что ты говоришь? - спросил Никита и подошел к барометру.

  Желтухин кланялся, сидя на карнизике, опускал крылья, бормотал что-то по-птичьи и по-русски. И в эту минуту Никита увидел, что синяя стрелка на циферблате, далеко отделившись от золотой стрелки, дрожит между "переменчиво" и "бурей".

  Никита забарабанил пальцами в стекло, - стрелка еще передвинулась на деление к "буре". Никита побежал в библиотеку, где спал отец. Постучал. Сонный, измятый голос отца спросил поспешно:

  - А, что? Что такое?..

  - Папа, поди - посмотри барометр... - Не мешай, Никита, я сплю.

  - Посмотри, что с барометром делается, папа... В библиотеке было тихо, - очевидно, отец никак не мог проснуться. Наконец зашлепали его босые ноги, повернулся ключ, и в приоткрытую дверь просунулась всклоченная борода:

  - Зачем меня разбудил?.. Что случилось?.. ;:

  - Барометр показывает бурю.

  - Врешь, - испуганным шепотом проговорил отец, и побежал в залу, и сейчас же оттуда закричал на весь дом: - Саша, Саша, буря!.. Ура!.. Спасены!

  Томление и зной усиливались. Замолкли птицы, мухи осоловели на окнах. К вечеру низкое солнце скрылось в раскаленной мгле. Сумерки настали быстро. Было совсем темно - ни одной звезды. Стрелка