Тэффи - Рассказы

  

  

  

   Мелочи жизни. Русская сатира и юмор второй половины XIX - начала XX в.

   М., "Художественная литература", 1988. (Классики и современники, Рус. классич. лит.)

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Даровой конь

   Взамен политики

   Переоценка ценностей

   Жизнь и воротник

   Демоническая женщина

   Концерт

   Раскаявшаяся судьба

   Лесная идиллия

  

  

  

   Николай Иваныч Уткин, маленький акцизный чиновник маленького уездного городка, купил рублевый билет в губернаторшину лотерею и выиграл лошадь.

   Ни он сам, ни окружающие не верили такому счастью. Долго проверяли билет, удивлялись, ахали. В конце концов отдали лошадь Уткину.

   Когда первые восторги поулеглись, Уткин призадумался.

   "Куда я ее дену? - думал он.- Квартира у меня казенная, при складе, в одну комнату, да кухня. Сарайчик для дров махонький, на три вязанки. Конь же животное нежное, не на улице же его держать".

   Приятели посоветовали попросить у начальства квартирных денег.

   - Откажись от казенной. Найми хоть похуже, да с сарайчиком. А отказывать станут - скажи, что, мол, семейные обстоятельства, гм... приращение семейства.

   Начальство согласилось. Деньги выдали. Нанял Уткин квартиру и поставил лошадь в сарай. Квартира стоила дорого, лошадь ела много, и Уткин стал наводить экономию - бросил курить.

   - Чудесный у вас конь, Николай Иваныч,- сказал соседний лавочник.- Беспременно у вас этого коня сведут.

   Уткин забеспокоился. Купил особый замок к сараю. Заинтересовалось и высшее начальство Николая Иваныча.

   - Эге, Уткин! Да вы вот какой! У вас теперь и лошадь своя! А кто же у вас кучером? Сами, что ли, хе-хе-хе!

   Уткин смутился.

   - Что вы, помилуйте-с. Ко мне сегодня вечером обещал прийти один парень. Все вот его и дожидался. Знаете, всякому доверить опасно.

   Уткин нанял парня и перестал завтракать. Голодный, бежал он на службу, а лавочник здоровался и ласково спрашивал:

   - Не свели еще лошадку-то? Ну, сведут еще, сведут! На все свой час, свое время.

   А начальство продолжало интересоваться:

   - Вы что же никогда не ездите на вашей лошадке?

   - Она еще не объезжена. Очень дикая.

   - Неужели? А губернаторша на ней, кажется, воду возила. Странно! Только знаете, голубчик, вы не думайте продать ее. Потом, со временем, это, конечно, можно будет. Но теперь ни в коем случае! Губернаторша знает, что она у вас, и очень этим интересуется. Я сам слышал. "Я, говорит, от души рада, что осчастливила этого бедного человека, и мне отрадно, что он так полюбил моего Колдуна". Теперь понимаете?

   Уткин понимал и, бросив обедать, ограничился чаем с ситником.

   Лошадь ела очень много. Уткин боялся ее и в сарай не заглядывал. "Еще лягнет, жирная скотина. С нее не спросишь".

   Но гордился перед всеми по-прежнему.

   - Не понимаю, как может человек, при известном достатке, конечно, обходиться без собственных лошадей. Конечно, дорого. Но зато удобство!

   Перестал покупать сахар.

   Как-то зашли во двор два парня в картузах, попросили позволения конька посмотреть, а если продадут, так и купить. Уткин выгнал их и долго кричал вслед, что ему за эту лошадь давно тысячу рублей давали, да он и слышать не хочет.

   Слышал все это соседний лавочник и неодобрительно качал головой.

   - И напрасно, вы их только пуще разжигаете. Сами понимаете, какие это покупатели!

   - А какие?

   - А такие, что воры. Конокрады. Пришли высмотреть, а ночью и слямзят.

   Затревожился Уткин. Пошел на службу, даже ситника не поел. Встретился знакомый телеграфист. Узнал, потужил и обещал помочь.

   - Я,- говорит,- такой аппарат поставлю, что как, значит, кто в конюшню влезет, так звон-трезвон по всему дому пойдет.

   Пришел телеграфист после обеда, работал весь вечер, приладил все и ушел. Ровно через полчаса затрещали звонки.

   Уткин ринулся во двор. Один идти оробел. Убьют еще. Кинулся в клетушку, растолкал парня Ильюшку. А звонок все трещал да трещал. Подошли к сараю. Смотрят - замок на месте. Осмелели, открыли дверь. Темно. Лошадь жует. Осмотрели пол.

   - Ска-тина! - крикнул Уткин.- Это она ногой наступила на проволоки. Ишь жует. Хоть бы ночью-то не ела. У нас, у людей, хоть какой будь богатый человек, а уж круглые сутки не позволит себе есть. Свинство. Прямо не лошадь, а свинья какая-то.

   Лег спать. Едва успел задремать - опять треск и звон. Оказалось - кошка. На рассвете опять.

   Совершенно измученный пошел Уткин на службу. Спал над бумагами.

   Ночью опять треск и звон. Проволоки, как идиотки, соединялись сами собой. Уткин всю ночь пробегал босиком от сарая к дому и под утро захворал. На службу не пошел.

   "Что я теперь? - думал он, уткнувшись в подушку.- Разве я человек? Разве я живу? Так - пресмыкаюсь на чреве своем, а скотина надо мной царит. Не ем и на сплю. Здоровье потерял, со службы выгонят. Пройдет моя молодость за ничто. Лошадь все сожрет!"

   Весь день лежал. А ночью, когда все стихло и лишь слышалась порою трескотня звонка, он тихо встал, осторожно и неслышно открыл ворота, прокрался к конюшне и, отомкнув дверь, быстро юркнул в дом.

   Укрывшись с головой одеялом, он весело усмехался и подмигивал сам себе.

   - Что, объела! А? Недолго ты, матушка, поцарствовала, дромадер окаянный! Сволокут тебя анафемские воры на живодерню, станут из твоей шкуры, чтоб она лопнула, козловые сапоги шить. Губернаторшин блюдолиз! Вот погоди, покажут тебе губернаторшу.

   Заснул сладко. Во сне ел оладьи с медом. Утром крикнул Ильюшку, спросил строгим голосом...- все ли благополучно?

   - А все!

   - А лошадь... цела? - почти в ужасе крикнул Уткин.

   - А что ей делается.

   - Врешь ты, мерзавец! Конский холоп!

   - А ей-богу, барин! Вы не пужайтесь. Конек ваш целехонек. Усе сено пожрал, теперь овса домогается.

   У Уткина отнялась левая нога и правая рука. Левой рукой он написал записку:

   "Никого не виню, если умру. Лошадь меня съела".

  

  

  

   Сели обедать.

   Глава семьи, отставной капитан с обвисшими, словно мокрыми, усами и круглыми, удивленными глазами, озирался по сторонам с таким видом, точно его только что вытащили из воды и он еще не может прийти в себя. Впрочем, это был его обычный вид, и никто из семьи не смущался этим.

   Посмотрев с немым изумлением на жену, на дочь, на жильца, нанимавшего у них комнату с обедом и керосином, заткнул салфетку за воротник и спросил:

   - А где же Петька?

   - Бог их знает, где они валандаются,- отвечала жена.- В гимназию палкой не выгонишь, а домой калачом не заманишь. Балует где-нибудь с мальчишками.

   Жилец усмехнулся и вставил слово:

   - Верно, все политика. Разные там митинги. Куда взрослые, туда и они.

   - Э, нет, миленький мой,- выпучил глаза капитан.- С этим делом, слава богу, покончено. Никаких разговоров, никакой трескотни. Кончено-с. Теперь нужно делом заниматься, а не языком трепать. Конечно, я теперь в отставке, но и я не сижу без дела. Вот, придумаю какое-нибудь изобретение, возьму патент и продам, к стыду России, куда-нибудь за границу.

   - А что же вы изволите изобретать?

   - Да еще наверное не знаю. Что-нибудь да изобрету. Господи, да мало ли еще вещей не изобретено! Ну, например, скажем,- изобрету такую какую-нибудь машинку, чтобы каждое утро, в положенный час, аккуратно меня будила. Покрутил с вечера ручку, а уж она сама и разбудит. А?

   - Папочка,- сказала дочь,- да ведь это просто будильник.

   Капитан удивился и замолчал.

   - Да, вы, действительно, правы,- тактично заметил жилец.- От политики у нас у всех в голове трезвон шел. Теперь чувствуешь, как мысль отдыхает.

   В комнату влетел краснощекий третьеклассник-гимназист, чмокнул на ходу щеку матери и громко закричал:

   - Скажите: отчего гимн-азия, а не гимн-африка.

   - Господи помилуй! С ума сошел! Где тебя носит? Чего к обеду опаздываешь? Вон и суп холодный.

   - Не хочу супу. Отчего не гимн-африка?

   - Ну, давай тарелку: я тебе котлету положу.

   - Отчего кот-лета, а не кошка-зима? - деловито спросил гимназист и подал тарелку.

   - Его, верно, сегодня выпороли,- догадался отец.

   - Отчего вы-пороли, а не мы-пороли? - запихивая в рот кусок хлеба, бормотал гимназист.

   - Нет, видели вы дурака? - возмущался удивленный капитан.

   - Отчего бело-курый, а не черно-петухатый? - спросил гимназист, протягивая тарелку за второй порцией.

   - Что-о? Хоть бы отца с матерью постыдился!..

   - Петя, постой, Петя! - крикнула вдруг сестра.- Скажи, отчего говорят д-верь, а не говорят д-сомневай-ся? А?

   Гимназист на минуту задумался и, вскинув на сестру глаза, ответил:

   - А отчего пан-талоны, а не хам-купоны!

   Жилец захихикал.

   - Хам-купоны... А вы не находите, Иван Степаныч, что это занятно? Хам-купоны!..

   Но капитан совсем растерялся.

   - Сонечка! - жалобно сказал он жене.- Выгони этого... Петьку из-за стола! Прошу тебя, ради меня.

   - Да что ты, сам не можешь, что ли? Петя, слышишь? Папочка тебе приказывает выйти из-за стола. Марш к себе в комнату! Сладкого не получишь!

   Гимназист надулся.

   - Я ничего худого не делаю... у нас весь класс так говорит... Что ж, я один за всех отдувайся!..

   - Ничего, ничего! Сказано - иди вон. Не умеешь себя вести за столом, так и сиди у себя!

   Гимназист встал, обдернул курточку и, втянув голову в плечи, пошел к двери.

   Встретив горничную с блюдом миндального киселя, всхлипнул и, глотая слезы, проговорил:

   - Это подло - так относиться к родственникам... Я не виноват... Отчего вино-ват, а не пиво-ват?!

   Несколько минут все молчали. Затем дочь сказала:

   - Я могу сказать, отчего я вино-вата, а не пиво-хлопок.

   - Ах, да уж перестань хоть ты-то! - замахала на нее мать.- Слава богу, не маленькая...

   Капитан молчал, двигал бровями, удивлялся и что-то шептал.

   - Ха-ха! Это замечательно,- ликовал жилец.- А я тоже придумал: отчего живу-зем, а не помер-зем. А? Это, понимаете, по-французски. Живузем. Значит "я вас люблю". Я немножко знаю языки, то есть сколько каждому светскому человеку полагается. Конечно, я не специалист-лингвист...

   - Ха-ха-ха! - заливалась дочка.- А почему Дубровин, а не осина-одинакова?..

   Мать вдруг задумалась. Лицо у нее стало напряженное и внимательное, словно она к чему-то прислушивалась:

   - Постой. Сашенька! Постой минутку. Как это... Вот опять забыла...

   Она смотрела на потолок и моргала глазами.

   - Ах да! Почему сатана... нет - почему дьявол... нет, не так!..

   Капитан уставился на нее в ужасе.

   - Чего ты лаешься?

   - Постой! Постой! Не перебивай. Да! Почему говорят чертить, а не дьяволить?

   - Ох, мама! Мама! Ха-ха-ха! А отчего "па-поч-ка", а не...

   - Пошла вон, Александра! Молчать! - крикнул капитан и выскочил из-за стола.

  

  

   Жильцу долго не спалось. Он ворочался и все придумывал, что он завтра спросит. Барышня вечером прислала с горничной две записки. Одну в девять часов: "Отчего обни-мать, а не обни-отец?" Другую - в одиннадцать: "Отчего руб-ашка, а не девяносто девять копеек-ашка?"

   На обе он ответил в подходящем тоне и теперь мучился, придумывая, чем бы угостить барышню завтра.

   - Отчего... отчего...- шептал он в полудремоте. Вдруг кто-то тихо постучал в дверь.

   Никто не ответил, но стук повторился. Жилец встал, закутался в одеяло.

   - Ай-ай! Что за шалости! - тихо смеялся он, отпирая двери, и вдруг отскочил назад.

   Перед ним, еще вполне одетый, со свечой в руках стоял капитан. Удивленное лицо его было бледно, и непривычная напряженная мысль сдвинула круглые брови.

   - Виноват,- сказал он.- Я не буду беспокоить... Я на минутку... Я придумал...

   - Что? Что? Изобретение? Неужели?

   - Я придумал: отчего чер-нила, а не чер-какой-нибудь другой реки? Нет... у меня как-то иначе... лучше выходило... А впрочем, виноват... Я, может быть, обеспокоил... Так - не спалось - заглянул на огонек...

   Он криво усмехнулся, расшаркался и быстро удалился.

  

  

  

   Петя Тузин, гимназист первого класса, вскочил на стул и крикнул:

   - Господа! Объявляю заседание открытым!

   Но гул не прекращался. Кого-то выводили, кого-то стукали линейкой по голове, кто-то собирался кому-то жаловаться.

   - Господа! - закричал Тузин еще громче.- Объявляю заседание открытым. Семенов-второй! Навались на дверь, чтобы приготовишки не пролезли. Эй, помогите ему! Мы будем говорить о таких делах, которые им слышать еще рано. Ораторы, выходи! Кто записывается в ораторы, подними руку. Раз, два, три, пять. Всем нельзя, господа; у нас времени не хватит. У нас всего двадцать пять минут осталось. Иванов-четвертый! Зачем жуешь! Сказано - сегодня не завтракать! Не слышал приказа?

   - Он не завтракает, он клячку жует.

   - То-то, клячку! Открой-ка рот! Федька, сунь ему палец в рот, посмотри, что у него. А? Ну то-то! Теперь прежде всего решим, о чем будем рассуждать. Прежде всего, я думаю... ты что, Иванов-третий?

   - Плежде всего надо лассуждать пло молань,- выступил вперед очень толстый мальчик с круглыми щеками и надутыми губами.- Молань важнее всего.

   - Какая молань? что ты мелешь? - удивился Петя Тузин.

   - Не молань, а молаль! - поправил председателя тоненький голосок из толпы.

   - Я и сказал молань! - надулся еще больше Иванов-третий.

   - Мораль? Ну хорошо, пусть будет мораль. Так, значит, мораль... А как это мораль... это про что?

   - Чтобы они не лезли со всякой ерундой,- волнуясь, заговорил черненький мальчик с хохлом на голове.- То нехорошо, другое нехорошо. И этого нельзя делать, и того не смей. А почему нельзя - никто не говорит. И почему мы должны учиться? Почему гимназист непременно обязан учиться? Ни в каких правилах об этом не говорится. Пусть мне покажут такой закон, я, может быть, тогда и послушался бы.

   - А почему тоже говорят, что нельзя класть локти на стол? Все это вздор и ерунда,- подхватил кто-то из напиравших на дверь.- Почему нельзя? Всегда буду класть...

   - И стоб позволили зениться,- пискнул тоненький голосок.

   - Кричат "не смей воровать!",- продолжал мальчик с хохлом.- Пусть докажут. Раз мне полезно воровать...

   - А почему вдруг говорят, чтоб я муху не мучил? - забасил Петров-второй.- Если мне доставляет удовольствие...

   - А мама говорит, что я должен свою собаку кормить. А с какой стати мне о ней заботиться? Она для меня никогда ничего не сделала!..

   - Стоб не месали вступать в блак,- пискнул тоненький голосок.

   - А кроме того, мы требуем полного и тайного женского равноправия. Мы возмущаемся и протестуем. Иван Семеныч нам всё колы лепит, а в женской гимназии девчонкам ни за что пятерки ставит. Мне Манька рассказывала...

   - Подожди, не перебивай! Дай сказать! Почему же мне нельзя воровать? Раз это мне доставляет удовольствие.

   - Держи дверь! Напирай сильней! Приготовишки ломятся.

   - Тише! Тише! Петька Тузин! Председатель! Звони ключом об чернильницу - чего они галдят!

   - Тише, господа! - надрывался председатель.- Объявляю, что заседание продолжается.

   Иванов-третий продвинулся вперед.

   - Я настаиваю, чтоб лассуждали пло молань! Я хочу пло молань говолить, а Сенька мне в ухо дует! Я хочу, чтоб не было никакой молани. Нам должны всё позволить. Я не хочу увазать лодителей, это унизительно. Сенька! Не смей мне в ухо дуть! И не буду слушаться сталших, и у меня самого могут лодиться дети... Сенька! Блось! Я тебе в молду!

   - Мы все требуем свободной любви. И для женских гимназий тоже.

   - Пусть не заплещают нам зениться! - пискнул голосок.

   - Они говорят, что обижать и мучить другого нехорошо. А почему нехорошо? Нет, вот пусть объяснят, почему нехорошо, тогда я согласен. А то эдак все можно выдумать: есть нехорошо, спать нехорошо, нос нехорошо, рот нехорошо. Нет, мы требуем, чтобы они сначала доказали. Скажите пожалуйста - "нехорошо". Если не учишься - нехорошо. А почему же, позвольте спросить,- нехорошо? Они говорят - "дураком вырастешь". Почему дурак нехорошо? Может быть, очень даже хорошо.

   - Дулак - это холосо!

   - И по-моему хорошо. Пусть они делают по-своему, я им не мешаю. Пусть и они мне не мешают. Я ведь отца по утрам на службу не гоняю. Хочет - идет, не хочет - мне наплевать. Он третьего дня в клубе шестьдесят рублей проиграл. Ведь я же ему ни слова не сказал. Хотя, может быть, мне эти деньги и самому пригодились бы. Однако смолчал. А почему? Потому что я умею уважать свободу каждого ин-ди...юн-ди...ви-ди-ума. А он меня по носу тетрадью хлопает за каждую единицу. Это гнусно. Мы протестуем.

   - Позвольте, господа, я должен все это занести в протокол. Нужно записать. Вот так: "Пратакол засе..." "Засе" или "заси"? "Засидания". Что у нас там первое?

   - Я говорил, чтоб не приставали локти на стол...

   - Ага! как же записать?.. Нехорошо - "локти". Я напишу "оконечности". "Протест против запрещения класть на стол свои оконечности". Ну, дальше.

   - Стоб зениться...

   - Нет, врешь, тайное равноправие!

   - Ну ладно, я соединю. "Требуем свободной любви, чтоб каждый мог жениться, и тайное равноправие полового вопроса для дам, женщин и детей". Ладно?

   - Тепель пло молань.

   - Ну ладно. "Требуем переменить мораль, чтоб ее совсем не было. Дурак - это хорошо".

   - И воровать можно.

   - "И требуем полной свободы и равноправия для воровства и кражи, и пусть все, что нехорошо, считается хорошо". Ладно?

   - А кто украл, напиши, тот совсем не вор, а просто так себе человек.

   - Да ты чего хлопочешь? Ты не слимонил ли чего-нибудь?

   - Караул! Это он мою булку слопал. Вот у меня здесь сдобная булка лежала: а он все около нее боком... Отдавай мне мою булку!.. Сенька! Держи его, подлеца! Вали его на скамейку! Где линейка?.. Вот тебе!.. Вот тебе!..

   - А-а-а! Не буду! Ей-богу, не буду!..

   - А, он еще щипаться!..

   - Дай ему в молду! Мелзавец! Он делется!..

   - Загни ему салазки! Петька, заходи сбоку!.. Помогай!..

   Председатель вздохнул, слез со стула и пошел на подмогу.

  

  

  

   Человек только воображает, что беспредельно властвует над вещами. Иногда самая невзрачная вещица вотрется в жизнь, закрутит ее и перевернет всю судьбу не в ту сторону, куда бы ей надлежало идти.

   Олечка Розова три года была честной женой честного человека. Характер имела тихий, застенчивый, на глаза не лезла, мужа любила преданно, довольствовалась скромной жизнью.

   Но вот как-то пошла она в Гостиный двор и, разглядывая витрину мануфактурного магазина, увидела крахмальный дамский воротник с продернутой в него желтой ленточкой.

   Как женщина честная, она сначала подумала: "Еще что выдумали!" Затем зашла и купила.

   Примерила дома перед зеркалом. Оказалось, что если желтую ленточку завязать не спереди, а сбоку, то получится нечто такое необъяснимое, что, однако, скорее хорошо, чем дурно.

   Но воротничок потребовал новую кофточку. Из старых ни одна к нему не подходила.

   Олечка мучилась всю ночь, а утром пошла в Гостиный двор и купила кофточку из хозяйственных денег.

   Примерила все вместе. Было хорошо, но юбка портила весь стиль. Воротник ясно и определенно требовал круглую юбку с глубокими складками.

   Свободных денег больше не было. Но не останавливаться же на полпути?

   Олечка заложила серебро и браслетку.

   На душе у нее было беспокойно и жутко, и, когда воротничок потребовал новых башмаков, она легла в постель и проплакала весь вечер.

   На другой день она ходила без часов, но в тех башмаках, которые заказал воротничок.

   Вечером, бледная и смущенная, она, заикаясь, говорила своей бабушке:

   - Я забежала только на минутку. Муж очень болен. Ему доктор велел каждый день натираться коньяком, а это так дорого.

   Бабушка была добрая, и на следующее же утро Олечка смогла купить себе шляпу, пояс и перчатки, подходящие к характеру воротничка.

   Следующие дни были еще тяжелее.

   Она бегала по всем родным и знакомым, лгала и выклянчивала деньги, а потом купила безобразный полосатый диван, от которого тошнило и ее, и честного мужа, и старую вороватую кухарку, но которого уже несколько дней настойчиво требовал воротничок.

   Она стала вести странную жизнь. Не свою. Воротничковую жизнь. А воротник был какого-то неясного, путаного стиля, и Олечка, угождая ему, совсем сбилась с толку.

   - Если ты английский и требуешь, чтоб я ела сою, то зачем же на тебе желтый бант? Зачем это распутство, которого я не могу понять и которое толкает меня по наклонной плоскости?

   Как существо слабое и бесхарактерное, она скоро опустила руки и поплыла по течению, которым ловко управлял подлый воротник.

   Она обстригла волоса, стала курить и громко хохотала, если слышала какую-нибудь двусмысленность.

   Где-то в глубине души еще теплилось в ней сознание всего ужаса ее положения, и иногда по ночам или даже днем, когда воротничок стирался, она рыдала и молилась, но не находила выхода.

   Раз даже она решилась открыть все мужу, но честный малый подумал, что она просто глупо пошутила, и, желая польстить, долго хохотал.

   Так дело шло все хуже и хуже.

   Вы спросите, почему не догадалась она просто-напросто вышвырнуть за окно крахмальную дрянь?

   Она не могла. Это не странно. Все психиатры знают, что для нервных и слабосильных людей некоторые страдания, несмотря на всю мучительность их, становятся необходимыми. И не променяют они эту сладкую муку на здоровое спокойствие ни за что на свете.

   Итак, Олечка слабела все больше и больше в этой борьбе, а воротник укреплялся и властвовал.

   Однажды ее пригласили на вечер,

   Прежде она нигде не бывала, но теперь воротник напялился на ее шею и поехал в гости. Там он вел себя развязно до неприличия и вертел ее головой направо и налево.

   За ужином студент, Олечкин сосед, пожал ей под столом ногу.

   Олечка вся вспыхнула от негодования, но воротник за нее ответил:

   - Только-то?

   Олечка со стыдом и ужасом слушала и думала: "Господи! Куда я попала?!"

   После ужина студент вызвался проводить ее домой. Воротник поблагодарил и радостно согласился прежде, чем Олечка успела сообразить, в чем дело.

   Едва сели на извозчика, как студент зашептал страстно:

   - Моя дорогая!

   А воротник пошло захихикал в ответ.

   Тогда студент обнял Олечку и поцеловал прямо в губы. Усы у него были мокрые, и весь поцелуй дышал маринованной корюшкой, которую подавали за ужином.

   Олечка чуть не заплакала от стыда и обиды, а воротник ухарски повернул ее голову и снова хихикнул:

   - Только-то?

   Потом студент с воротником поехали в ресторан слушать румынов. Пошли в кабинет.

   - Да ведь здесь нет никакой музыки! - возмущалась Олечка.

   Но студент с воротником не обращали на нее никакого внимания. Они пили ликер, говорили пошлости и целовались.

   Вернулась Олечка домой уже утром. Двери ей открыл сам честный муж.

   Он был бледен и держал в руках ломбардные квитанции, вытащенные из Олечкина стола.

   - Где ты была? Я не спал всю ночь! Где ты была?

   Вся душа у нее дрожала, но воротник ловко вел свою линию.

   - Где была? Со студентом болталась!

   Честный муж пошатнулся.

   - Оля! Олечка! Что с тобой! Скажи, зачем ты закладывала вещи? Зачем занимала у Сатовых и у Яниных? Куда ты девала деньги?

   - Деньги? Профукала!

   И, заложив руки в карманы, она громко свистнула, чего прежде никогда не умела. Да и знала ли она это дурацкое слово - "профукала"? Она ли это сказала?

   Честный муж бросил ее и перевелся в другой город.

   Но что горше всего, так это то, что на другой же день после его отъезда воротник потерялся в стирке.

   Кроткая Олечка служит в банке.

   Она так скромна, что краснеет даже при слове "омнибус", потому что оно похоже на "обнимусь".

   - А где воротник? - спросите вы.

   - А я-то почем знаю,- отвечу я.- Он отдан был прачке, с нее и спрашивайте.

   Эх, жизнь!

  

  

  

   Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой "для цианистого кали, который ей непременно пришлют в следующий вторник", стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.

   Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу.

   За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест.

   - К чему?

   Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнобразное, но большею частью она - актриса.

   Иногда просто разведенная жена.

   Но всегда у нее есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о которой нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать.

   - К чему?

   У нее подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза.

   Кавалеру, провожающему ее с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:

   - Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.

   Церковь ночью заперта.

   Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но "она" уже угасла. Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.

   - К чему?

   Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе.

   И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе.

   Она никому не читает их.

   - К чему?

   Но вскользь говорит, что известный критик Александр Алексеевич, овладев с опасностью для жизни ее рукописью, прочел и потом рыдал всю ночь и даже, кажется, молился - последнее, впрочем, не наверное. А два писателя пророчат ей огромную будущность, если она наконец согласится опубликовать свои произведения. Но ведь публика никогда не сможет понять их, и она не покажет их толпе.

   - К чему?

   А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достает тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова: "Возвр.", "К возвр.".

   - Я видел в вашем окне свет часов в пять утра.

   - Да, я работала.

   - Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас!

   - К чему?

   За столом, уставленным вкусными штуками, она опускает глаза, влекомые неодолимой силой к заливному поросенку.

   - Марья Николаевна,- говорит хозяйке ее соседка, простая, не демоническая женщина, с серьгами в ушах и браслетом на руке, а не на каком-либо ином месте,- Марья Николаевна, дайте мне, пожалуйста, вина.

   Демоническая закроет глаза рукою и заговорит истерически:

   - Вина! Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду пить! Я вчера пяла! Я третьего дня пила и завтра... да и завтра я буду пить! Я хочу, хочу, хочу вина!

   Собственно говоря, чего тут трагического, что дама три дня подряд понемножку выпивает? Но демоническая женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на голове зашевелятся,

   - Пьет.

   - Какая загадочная!

   - И завтра, говорит, пить буду...

   Начнет закусывать простая женщина, скажет:

   - Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селедки. Люблю лук.

   Демоническая широко раскроет глаза и, глядя в пространство, завопит:

   - Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу, я хочу, Это лук? Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее... больше... больше, смотрите все... я ем селедку!

   В сущности, что случилось?

   Просто разыгрался аппетит и потянуло на солененькое! А какой эффект!

   - Вы слышали? Вы слышали?

   - Не надо оставлять ее одну сегодня ночью.

   - ?

   - А то, что она, наверное, застрелится этим самым цианистым кали, которое ей принесут во вторник...

   Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнет в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:

   - Мне, собственно говоря, ненадолго... всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе... я смогу...

   Демоническая ляжет грудью на стол, подопрет двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:

   - Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня... Я хочу - вы слышите? - я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же,- вы слышите? - сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? - хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно дали, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!.. Теперь идите... идите... не оборачиваясь, уходите скорей, скорей... Ха-ха-ха!

   Истерический смех должен потрясть все ее существо, даже оба существа - ее и его.

   - Скорей... скорей, не оборачиваясь... уходите навсегда, на всю жизнь, на всю жизнь... Ха-ха-ха!

   И он "потрясется" своим существом и даже не сообразит, что она просто перехватила у него четвертную без отдачи.

   - Вы знаете, она сегодня была такая странная... загадочная. Сказала, чтобы я не оборачивался.

   - Да. Здесь чувствуется тайна.

   - Может быть... она полюбила меня...

   - !

   - Тайна!

  

  

  

   Начинающий поэт Николай Котомко сильно волновался: первый раз в жизни он был приглашен участвовать в благотворительном концерте. Дело, положим, не обошлось без протекции: концерт устраивало общество охранения аптекарских учеников от никотина, а Котомко жил в комнате у вдовы Марухиной, хорошо знавшей двух помощников провизора.

   Словом, были нажаты какие-то пружины, дернуты соответствующие нити, и вот юный, только что приехавший из провинции Котомко получил возможность показать столичной публике свое задумчивое лицо.

   Пришедший приглашать его мрачный бородач нагнал страху немало.

   - Концерт у нас будет, понимаете ли, блестящий. Выдающиеся таланты частных театров и пять - три звездочек. Понимаете, что это значит? Надеюсь, и вы нам окажете честь, тем более что и цель такая симпатичная!

   Котомко обещал оказать честь и вплоть до концерта - ровно три недели - не знал себе покоя. Целые дни стоял он перед зеркалом, декламируя свои стихотворения. Охрип, похудел и почернел. По ночам спал плохо. Снилось, что стоит на эстраде, а стихи забыл и будто публика кричит: "Бейте его, длинноносого!"

   Просыпался в холодном поту, зажигал лампочку и снова зубрил.

   Бородач заехал еще раз и сказал, что полиция разрешила Котомке прочесть два стихотворения:

  

   Когда, весь погружаясь в мечтанья,

   Юный корпус склоню я к тебе...

  

   И второе:

  

   Скажи, зачем с подобною тоскою,

   С болезнью я гляжу порою на тебя...

  

   Бородач обещал прислать карету, благодарил и просил не обмануть.

   - А пуб-блики м-много будет? - заикаясь, прошептал Котомко.

   - Почти все билеты распроданы.

   В день концерта бледный и ослабевший поэт, чтобы как-нибудь не опоздать, с утра завился у парикмахера и съел два десятка сырых яиц, чтобы лучше звучал голос.

   Вдова Марухина, особа бывалая, понимавшая кое-что в концертах, часто заглядывала к нему в комнату и давала советы:

   - Часы не надели?

   - У меня н-нет часов! - стучал зубами Котомко.

   - И не надо! Часов никогда артисты к концерту не надевают. Публика начнет вас качать, часы выскочат и разобьются. Руки напудрили? Непременно надо. У меня жила одна артистка, так она даже плечи пудрила. Вам, пожалуй, плечи-то и не надо. Не видно под сюртуком. А впрочем, если хотите, я вам дам пудры. С удовольствием. И вот еще совет: непременно улыбайтесь! Иначе публика очень скверно вас примет! Уж вот увидите!

   Котомко слушал и холодел.

   В пять часов, уже совершенно одетый, он сидел, растопыря напудренные руки, и шептал дрожащими губами:

  

   Скажи, зачем с подобною тоскою...

  

   В голове у него было пусто, в ушах звенело, в сердце тошнило.

   - Зачем я все это затеял! - тосковал он.- Жил покойно... "с болезнью я гляжу"... жил покойно... нет, непременно подавай сюда славу... "с болезнью я порой"... Вот тебе и слава! "Юный корпус склоню я"... Опять не оттуда...

   Ждать пришлось очень долго. Хозяйка высказала даже мнение, что о нем позабыли и совсем не приедут. Котомко обрадовался и даже стал немножко поправляться, даже почувствовал аппетит, как вдруг, уже в четверть одиннадцатого, раздался громкий звонок и в комнату влетел маленький чернявый господинчик, в пальто и шапке.

   - Где мадмазель Котомко? Где? Боже ж мой! - в каком-то отчаянии завопил он. <