Тэффи - Рассказы

   - Я... я...- лепетал поэт.

   - Вы? Виноват... Я думал, что вы дама... ваше имя может сбить с толку... Ну, пусть. Я рад!

   Он схватил поэта за руку и все с тем же отчаянием кричал:

   - Ох, поймите, мы все за вас хватаемся! Как хватается человек за последнюю соломинку, когда у него нет больше соломы.

   Он развел руками и огляделся кругом.

   - Ну, понимаете, совершенно нет! Послали три кареты за артистами - ни одна не вернулась. Я говорю, нужно было с них задаток взять, тогда бы вернулись, а Маркин еще спорит. Вы понимаете? Публика - сплошная невежда: воображает, что если концерт, так уж сейчас ей запоют и заиграют, и не понимает, что если пришел в концерт, так нужно подождать. Ради бога, едемте скорее! Там какой-то паршивый скрипач - и зачем такого приглашать, я говорю,- пять минут помахал смычком и домой уехал. Мы просим "бис", а он заявляет, что забыл побриться. Слышали вы подобное? Ну, где же ваши ноты, пора ехать.

   - У меня нет нот! - растерялся Котомко.- Я не играю.

   - Ну, там найдется, кому сыграть, давайте только ноты!

   Тут выскочила хозяйка и помогла делу. Ноты у нее нашлись: "Маленький Рубинштейн" - для игры в четыре руки.

   Вышли на подъезд. Чернявый впереди, спотыкаясь и суетясь, за ним Котомко, как баран, покорный и завитой.

   - Извините! Кареты у меня нет! Кареты так и не вернулись! Но если хотите, вы можете ехать на отдельном извозчике. Мы, конечно, возместим расходы.

   Но Котомко боялся остаться один и сел с чернявым. Тот занимал его разговором.

   - Боже, сколько хлопот! Еще за Буниным ехать. Вы не знаете, он в частных домах не поет?

   - Н-не знаю... не замечал.

   - Я недавно из провинции и, простите, в опере еще ни разу не был. Леонида Андреева на балалайке слышал. Очень недурно. Русская ширь степей... Степенная ширь. Потом обещал приехать Владимир Тихонов... Этот, кажется, на рояле. Еще хотели мы Немировича-Данченка. Я к нему ездил, да он отказался петь. А вы часто в концертах поете?

   - Я? - удивился Котомко...- Я никогда не пел.

   - Ну, на этот-то раз уж не отвертитесь! Сегодня вам придется петь. Иначе вы нас так обидите, что боже упаси!

   Котомко чуть не плакал.

   - Да я ведь стихи... В программе поставлено "Скажи, зачем..." и "Когда, весь погружаясь...". Я декламирую!

   - Декла... а вы лучше спойте. Те же самые слова, только спойте. Публика это гораздо больше ценит. Ей-богу. Зачем говорить, когда можно мелодично спеть?

   Наконец приехали. Чернявый кубарем вывалился из саней. Котомко качался на ногах и стукнулся лбом о столбик подъезда.

   "Шишка будет... Пусть!" - подумал он уныло и даже не потер ушибленного места.

   В артистической стоял дым коромыслом. Человек десять испуганных молодых людей и столько же обезумевших дам кричали друг на друга и носились как угорелые. Увидя Котомку, все кинулись к нему.

   - Ах... Ну, вот уж один приехал. Раздевайтесь скорее! Публика с ума сходит. Был только один скрипач, а потом пришлось антракт сделать.

   - Читайте подольше! Ради бога, читайте подольше, а то вы нас погубите!..

   - Сколько вы стихов прочтете?

   - Два.

   - На три четверти часа хватит?

   - Н-нет... Минут шесть...

   - Он нас погубит! Тогда читайте еще что-нибудь, другие стихи.

   - Нельзя другие,- перекричал всех главный распорядитель.- Разрешено только два. Мы не желаем платить штраф!

   Выскочил чернявый.

   - Ну, так пусть читает только два, но очень медленно. Мадмазель Котомка... Простите, я все так... Читайте очень медленно, тяните слова, чтобы на полчаса хватило. Поймите, что мы как за соломинку! За дверью раздался глухой рев и топот.

   - Ой, пора! Тащите же его на эстраду!

   И вот Котомко перед публикой.

   - Господи, помоги! Обещаю, что никогда...

   - Начинайте же! - засвистел за его спиной голос чернявого.

   Котомко открыл рот и жалобно заблеял. - Когда, весь погружаясь...

   - Медленней! Медленней! Не губите! - свистел шепот.

   - Громче! - кричали в публике.

   - Ю-ный ко-о-орп-пу-ус...

   - Громче! Громче! Браво!

   Публика, видимо, веселилась. Задние ряды вскочили с мест, чтобы лучше видеть. Кто-то хохотал, истерически взвизгивая. Все как-то колыхались, шептались, отворачивались от сцены. Какая-то барышня в первом ряду запищала и выбежала вон.

   - Скло-о-о-ню-у я ку те-е...- блеял Котомко.

   Он сам был в ужасе. Глаза у него закатились, как у покойника, голова свесилась набок, и одна нога, неловко поставленная, дрожала отчетливой крупной дрожью. Он проныл оба стихотворения сразу и удалился под дикий рев и аплодисменты публики.

   - Что вы наделали? - накинулся на него чернявый.- И четверти часа не прошло! Нужно было медленнее, а вы упрямы, как коровий бык! Идите теперь на "бис".

   И Котомку вытолкнули второй раз на сцену. Теперь уж он знал, что делать. Встал сразу в ту же позу и начал.

   - К-о-огда-а-а, ве-е-есь...

   Он почти не слышал своего голоса - такой вой стоял в зале. Люди качались от смеха, как больные, и стонали. Многие, убежав с мест, толпились в дверях и старались не смотреть на Котомку, чтобы хоть немножко успокоиться.

   Чернявый встретил поэта с несколько сконфуженным лицом.

   - Ну, теперь ничего себе. Главное, что публике понравилось.

   Но в артистической все десять девиц и юношей предавались шумному отчаянию. Никто больше не приехал. Главные распорядители пошептались о чем-то и направились к Котомке, который стоял у стены, утирал мокрый лоб и дышал, как опоенная лошадь.

   - Поверьте, господин поэт, нам очень стыдно, но мы принуждены просить вас прочесть еще что-нибудь. Иначе мы погибли! Только, пожалуйста, то же самое, а то нам придется платить из-за вас штраф.

   Совершенно ничего не понимая, вылез Котомко третий раз на эстраду.

   Кто-то в публике громко обрадовался.

   - Га! Да он опять здесь! Ну, это я вам скажу...

   "Странный народ! - подумал Котомко.- Совсем дикий. Если им что нравится - они хохочут. Покажи им "Сикстинскую мадонну", так они, наверное, лопнут от смеха!"

   Он кашлянул и начал:

   - Ко-гд-а-а...

   Вдруг из последних рядов поднялся высокий детина в телеграфской куртке и, воздев руки кверху, завопил зычным голосом:

   - Если вы опять про свой корпус, то лучше честью предупредите, потому что это может кончиться для вас же плохо!

   Но Котомко сам так выл, что даже не заметил телеграфного пафоса.

   Котомке дали полтинник на извозчика. Он ехал и горько усмехался своим мыслям.

   "Вот я теперь известность, любимец публики. А разве я счастлив? Разве окрылен? "Что слава? - яркая заплата на бедном рубище певца". Я думал, что слава чувствуется как-то иначе. Или у меня просто нет никакого честолюбия?"

  

  

  

   После генеральной репетиции подошла ко мне одна из актрис, молоденькая, взволнованная...

   - Простите, пожалуйста... ведь вы автор этой пьески?

   - Я.

   - Пожалуйста, не подумайте, что я вообще...

   - Нет, нет, я не подумаю, что вы вообще,- поспешила я ее успокоить.

   - У меня к вам маленькая просьба. Очень, очень большая просьба. Впрочем, если нельзя, то уж ничего не поделаешь.

   Она не то засмеялась, не то всхлипнула, а я вздохнула, потому что угадывала, в чем дело: наверное, попросит прибавить ей несколько слов к роли. Это - вечная история. Всем им так хочется побольше поговорить!

   Актриса покусала кончик носового платка и, опустив глаза, спросила с тихим упреком:

   - За что вы его так обидели? Неужели вам ничуть-ничуть не жаль его?

   - Кого? - удивилась я.

   - Да вот этого рыжего молодого человека в вашей пьесе. Ведь он же, в сущности, симпатичный. Конечно, он не умен и не талантлив. Но ведь он же не виноват, он не злой, он даже очень милый, а вы позволили этому противному картежнику обобрать его до нитки. За что же?

   Я смутилась.

   - Послушайте... я не совсем понимаю. Ведь это же такая пьеса. Ведь если бы этого не было, так и пьесы бы не было. Понимаете? Это ведь и есть сюжет пьесы.

   Но она снова покусала платочек и снова спросила с упреком:

   - Пусть так, пусть вы правы. Но неужели же вам самой не жаль этого бедного, доверчивого человека? Только скажите - неужели вам не больно, когда у вас на глазах обижают беззащитного?

   - Больно! - вздохнула я.

   - Так зачем же вы это позволяете? Значит, вам не жаль.

   - Послушайте! - твердо сказала я.- Ведь это же я все сама выдумала. Понимаете? Этого ничего нет и не было. Чего же вы волнуетесь?

   - Я знаю, что вы сами выдумали. Оттого-то я и обращаюсь со своей просьбой прямо к вам. Раз вы выдумали, так вы сможете и поправить. Знаете что: дайте ему наследство. Совершенно неожиданно.

   Я молчала.

   - Ну, хоть небольшое, рублей двести, чтоб он мог продолжать честную жизнь, начал какое-нибудь дело. Я ведь не прошу много - только двести рублей на первое время,- потом он встанет на ноги, и тогда за него уж не страшно.

   Я молчала.

   - Неужели не можете? Ну, полтораста рублей.

   Я молчала.

   - Сто. Сто рублей. Меньше трудно - ведь вы его привезли из Бердянска. Дорога стоит дорого даже в третьем классе. Не можете?

   - Не могу.

   - Господи, как же мне быть! Поймите, если бы я могла, я бы ему из своих денег дала, но ведь я же не могу! Я бы никогда не стала унижаться и просить у вас, но ведь только вы одна можете помочь ему! А вы не хотите. Подумайте, как это ужасно. Знаете, говоря откровенно, я никогда не думала, что вы такая жестокая. Положим, я несколько раз ловила вас на некрасивых поступках: то вы мальчишку из меблированных комнат выгнали и перед всем театром показали, какой он идиот. То расстроили семейное счастье из-за брошки, которую горничная потеряла. Но я всегда утешала себя мыслью, что просто нет около вас доброго человека, который указал бы вам на вашу жестокость. Но чем же объяснить, что вы и теперь не хотите поправить причиненное вами зло?

   - Да я ничего... Я не прочь, только мы так всю пьесу испортим. Подумайте сами: вдруг ни с того ни с сего - пожалуйте наследство.

   - Ну, тогда пусть окажется, что он еще раньше отложил сто рублей про черный день.

   - Нельзя! Характер у него не такой.

   - Ну и пусть будет не такой, лишь бы ему легче жилось. Господи! Ведь все же от вас зависит.

   Я задумалась.

   Действительно, свинство с моей стороны губить человека. Ведь я, в сущности,- его судьба, я вызываю его из небытия и мучаю. Если бы у меня была душа благородная, я вызывала бы людей только для того, чтобы дать им радости и счастье. А я публично высмеиваю, шельмую, обираю при помощи разных темных личностей. Некрасиво. Противно. Пора одуматься.

   - Как быть, дружок? - сказала я актрисе.- Я сама рада помочь ему, да теперь уж поздно. Генеральная репетиция прошла, вечером спектакль. Теперь уж ничего не поделаешь.

   - Ужас! Ужас! Погибнет человек.

   - Пропадет ни за грош,- уныло согласилась я.- В чужом городе, один...

   - И как вы раньше не подумали?

   - Сама не понимаю. Озверела как-то.

   Мы обе замолчали. Сидели, опустив головы, подавленные.

   - Знаете что! - вдруг решила я.- Мы этого так не оставим. Мы все-таки дадим ему тысяч десять. Только не сегодня, а потом, когда пьеса будет напечатана в сборнике. Прямо сделаю звездочку и выноску: такой-то, мол, неожиданно получил от тетки (видите, как ловко!), от тетки десять тысяч, начал на них дело и быстро пошел в гору! Ладно?

   - Дорогая моя! Можно вас поцеловать?

   - Ну конечно, можно! Давайте целоваться - нам легче станет. Знаете, я даже двадцать тысяч дам ему. Бог с ним - пусть устроится без хлопот.

   - Милая! Милая! Какая вы чудная! А... не сердитесь только... тому мальчишке, что вы в прошлом году обиде... т. е. которого выгнали, тоже можно что-нибудь дать?

   - Ну конечно. Этот рыжий может встретить мальчишку и дать ему из двадцати тысяч - ну, хоть тысячи две.

   - Да, да, это даже хорошо. Пусть приучается делать добрые дела. Какая вы чудная!.. Ну... а... с другими как?

   - Погодите, дайте только время! Всех пристроим.

   - Дорогая! А помните, у вас в рассказе старая дева в Троицын день ждала жениха? Как же мы с ней-то будем?

   - Ах, пустяки! И вовсе она не так уж стара - ей и тридцати пяти не было. Она получит массу денег, отдохнет и посвежеет, А там, смотришь, и замуж выскочит.

   - Милая! Милая! Давайте целоваться! Знаете, у вас даже лицо совсем другое стало. Честное слово! Вот посмотрите в зеркало.

   Я посмотрела.

   Действительно, совсем другое.

   А какое - не скажу.

  

  

  

   Вдали на городской колокольне звякнул четыре раза медный звук, приостановился и загудел медленно еще шесть раз.

   Это значило, что истекли все четыре четверти часа и наступило ровно шесть.

   В лесу, на маленькой круглой полянке диаметром в три шага, идут вечерние приготовления.

   Что-то копошится и шелестит между корнями старой липы. Быстро шмыгнула вверх пушисто-яркая, красноватая метелка, притихла на высокой ветке, повернулась, блеснули две внимательные пуговки, и снова взметнулась метелка вверх и исчезла.

   Вдруг зашуршала верхушка сосны, и какая-то птица прокричала хриплым озабоченным голосом три раза одну и ту же фразу. Начала в четвертый раз, сбилась, сконфузилась и замолчала.

   Но это не я виновата, что она сбилась. Я не могла испугать ее. Я лежу совсем тихо и не шевелюсь уже давно, так давно, что даже перестала чувствовать боль от шершавой коры соснового корня, на который опираюсь плечом.

   Многие здесь уже привыкли ко мне: маленький червячок-землемер, грациозно взвиваясь и снова опускаясь, мерит своим зеленым телом длину моей руки. Два рыжих муравья, похожих на бретонских крестьянок, в сборчатых юбках с перетянутыми талиями, задумались над бахромой моего пояса, ждут, чтобы указал им мудрый инстинкт, как приспособить эту хитрую штуку на муравьиную пользу и славу.

   Я не шевелюсь, не хочу мешать. Поднимаю глаза, вижу растрескавшуюся кору, одноцветную издали и всю пеструю, всю в чешуйках, в пушинках, в шелушинках, если смотреть на нее вот так, прижавшись к ней щекой.

   В одной из трещин живет какая-то зеленая точка, дышит - не дышит, чуть шевелится, видно, что только о том и думает, как бы не умереть, как бы сохранить подольше свою такую важную, такую значительную, такую необходимую для всего мироздания жизнь.

   Мне делается страшно за нее, я опускаю глаза.

   Внизу, у самых корней, деловой сознательной походкой идет жук. У него, наверное, серьезное дело. На спине у жука лежит соломинка.

   Знает он об этом или нет? Несет он ее к себе домой, или она случайно прилипла ему к спине, и он понять не может, отчего ему целый день поясницу ломит?

   Я решаюсь. Тихонько протягиваю руку, снимаю соломинку. Жук мгновенно подвертывает ноги и притворяется мертвым. Я, чтобы успокоить его, тоже притворяюсь мертвой.

   Когда жук убеждается, что надул меня, он снова отправляется по своим делам, серьезный и озабоченный.

   Червячок-землемер дополз до моего локтя, призадумался, взвился гибким зеленым тельцем и пополз назад. Видно, сбился со счета и решил сделать поверку.

   Четыре... пять... семь...- помогаю я ему.- Перемерим, запишем, будем знать, сколько в земле места приготовить. Нужно, чтобы на всех хватило... десять... одиннадцать...

   Шевельнулось что-то между стволами, там, где начинаются первые ветки. Что-то прыгнуло яркое и радостное. Это там, за лесом, зажгло солнце свой алый фонарик и отбросило прожектором живой дымящийся столб.

   Загорелись сухим огнем красностволые сосны, закружевились прозрачно кусты.

   И вдруг с легким шорохом вбежал на полянку зверек.

   У него была острая звериная мордочка и острые звериные ушки, но глаза, суетливые и печальные, были не лесные и не звериные.

   Зверек повернулся боком, поднял ушки, прислушался. Робко дрожала приподнятая передняя лапка, а на спине дрожал привязанный к шее нелепый лиловый бант.

   Послышался шорох и треск тяжелых шагов. За зверьком шли большие звери, дышали громко и вышли на полянку.

   Их было два.

   Впереди - покрупнее, похожий на большого кота, в сером костюме и клетчатых штанах. Позади - нечто вроде пуделя в юбке, пелерине, шляпке с кукушечьим пером и корзиночкой у локтя.

   Звери остановились, посопели носами на сосны, на липы, на дымно-розовый огонь солнца, и первый из них сказал на человеческом немецком языке:

   - Здесь.

   Разостлали платок, сели.

   Маленький зверек с лиловым бантом забегал кругом, заюлил, залебезил и сказал большим зверям и глазами, и боками, и ушами, и хвостом, что он весь на их стороне, что не переманит его к себе ни дымный огонь, ни зеленый цвет, ни то, что шелестит наверху, ни то, что шуршит внизу. Ни до чего ему дела нет. Всё - дрянь, мелочь и ерунда,- вам служу и вам удивляюсь.

   Пуделиха поставила на землю корзинку.

   Три муравья сейчас же принялись изучать это новое явление природы, обнюхивали, обсуждали, как быть.

   Пуделиха зашуршала бумагой, вытащила бутерброды с ветчиной, один дала коту, другой сунула себе в рот.

   У обоих глаза сделались сразу удивленно-круглые. Закатный алый огонь осветил сетчатые красные жилки их тупо блестящих зрачков, а маленький зверек с лиловым бантом задрожал всей грудью от сдержанного жадного визга.

   - Молчи! - сказала пуделиха.- Сначала мы будем кушать, а потом и тебе дадим полопать.

   Они жевали долго, уставив глаза в одну точку, чавкали громко и строго, так что вернувшийся с деловой прогулки жук на всякий случай притворился на минутку мертвым.

   Они жевали и молчали, и все замерло кругом, даже розовые пылинки в дымном солнечном столбе чуть дрожали, не кружась и не взвиваясь. Все застыло, и только торжественно и властно два жирных рта свершали жертвоприношение.

   Картина была мистически-жуткая. Я видела, как тонкая, стеблистая травинка с пухом на маковке задрожала робко и поникла.

   - Смилуйтесь над нами!

   Я закрыла глаза...

   - Ну-с, а теперь ты будешь лопать, потому что мы уже покушали.

   Пуделиха вынула плошечку и налила из бутылки жиденького молока.

   Зверек с бантом, высунув сбоку розовый дрожащий язычок, стал лакать деликатно и благодарно.

   А большие звери, тяжело дыша, водили глазами по притихшим кружевным кустам, по огнистым стволам, по нежно-шелковым травам, а когда повернули глаза к дымному столбу заката, загорелись они прозрачно и льдисто, как драгоценные камни, и остановились.

   Что скажут они теперь?

   Вот дрогнули глаза, прищурились. Маленькая быстрая молния мелькнула между ресницами. Это - мысль.

   Да, я угадала. Это - мысль.

   Кот сказал:

   - Майер скоро купит аптеку.

   После слов этих сразу стало так тихо, словно даже муравьи притаили дыхание.

   Слушал лес, слушали звери, трава, солнце, древесные ползуны, небесные птицы, и маленький червячок-землемер взвился и застыл зеленым вопросительным знаком.

   Слушали, как свершается недоступное, непостижимое,- как мыслит и говорит человек.

   Дрожал зверек с лиловым бантом и тихо, подавлено визжал, исходя любовью, восторгом и преданностью.

   Тише... Тише... Слушай, земля!..

   - Майер скоро купит аптеку.

  

  

  

   Писательница. В начале века печаталась во многих, в том числе и в большевистских, изданиях, впоследствии ее творчество целиком связано с "Сатириконом". С 1920 года - в эмиграции.

   Проворство рук (стр. 247).- ...черной и белой магии...- Магия - обряды, связанные с верой в сверхъестественное; белая связана с добрыми духами и святыми, черная - с "нечистой силой".

   Корсиканец (стр. 253).- Фигнер Вера Николаевна (1852-1942) - революционерка-народница, двадцать лет провела в Шлиссельбургской крепости.