Татищев Василий Никитич - А. Г. Кузьмин. Татищев

илия Шуйского и Михаила Романова. Два из них не могут служить примером: "Избрали не порядком: в первом было принуждение, во втором коварство". "А по закону естественному, - поясняет Татищев, - избрание должно быть согласием всех подданных, некоторых персонально, других через поверенных, как такой порядок во многих государствах утвержден".

   "Естественный закон" и "естественное право" - теории, зарождающиеся в Европе в условиях формирования буржуазного уклада. С наибольшей полнотой понимание их Татищев выразил в рассматриваемом ниже "Разговоре...". Здесь он касается политического раздела естественноправовых теорий, согласно которым природа человека определяла и государственное устройство: отдельные индивиды путем "общественного договора" соединялись в единый организм.

   В теориях "общественного договора" вслед за Аристотелем обычно рассматривались три формы правления: монархия, аристократия, демократия. Но если, например, Феофан Прокопович решительно и однозначно решал вопрос в пользу неограниченной монархии, то рассуждение Татищева куда менее определенно. Татищев отмечает необходимость учета положения той или иной страны: "Каждая область избирает, разсмотря положение места, пространство владения, а не каждое всюду годно, или каждой власти может быть полезно".

   Примечательно, что идеальной формой правления Татищев считал демократию. Но он полагал, что она осуществима лишь "в единственных градех или весьма тесных областях, где всем хозяевам домов собраться вскоре можно... а в великой области уже весьма неудобна". Демократия мыслится Татищевым как возможность обсуждения всех вопросов общим собранием граждан. Представительную же демократию он объединяет с аристократической формой правления. Это проистекало, конечно, не из того, что он не осознавал разницу между представительной демократией и реальной аристократией, характерной хотя бы для Швеции этого времени. Просто представительная демократия в его понимании на практике могла быть осуществима именно в форме аристократии.

   Сам термин "аристократия" Татищев поясняет уточнением: "или избранных правительство". "Избранный" в данном случае тоже имеет двоякий характер: пользующийся правом по положению или избранный на должность. Иными словами, принципы избрания могли быть разными. Но и в том случае, если избрание было "всенародным", это было бы "аристократией", правлением "избранных".

   Представительное (аристократическое) правление уступает "демократическому", но оно все-таки лучше монархического. К сожалению, оно также не везде возможно. Оно применимо лишь "в областях, хотя из неколиков градов состоящих, но от нападений неприятельских безопасных, как-то на островах и проч., а особливо если народ учением просвещен и законы хранить без принуждения прилежит, - тамо так остраго смотрения и жестокого страха не требуется".

   Таким образом признается безусловная предпочтительность представительной формы правления для Скандинавии, Англии и некоторых других государств, в условиях XVIII века достаточно надежно защищенных от внешней угрозы. Эта форма была бы желательной и для других государств, если население их достаточно просвещено, привыкло следовать законам без постоянного напоминания и принуждения. Подобно Артемию Петровичу Волынскому, Татищев в России этого последнего условия не видел. Отсутствие просвещения при наличии постоянной внешней угрозы, по мнению Татищева, не оставляло выбора. Ничего хорошего в своей сущности монархия не содержит. Она несет с собой лишь "жестокий страх". Но географические и политические условия России обязывают мириться с этим как с относительно меньшим злом.

   Соображения Татищева, очевидно, не лишены оснований. Позднее Энгельс также наличие или отсутствие королевской власти в странах средневековой Европы ставил в зависимость главным образом от внешнеполитических обстоятельств. В Германии, например, не сложилось сильного централизованного государства именно потому, что в этом не было потребности, поскольку она оказалась "избавленной на длительный срок от вторжений". {Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 418.} К. Маркс также связывал "централизованный деспотизм" в России с условиями ее внутреннего социального строя, "обширным протяжением территории" и "политическими судьбами, пережитыми Россией со времен монгольского нашествия". {Там же, т. 19, с. 405-406.}

   "Великие и пространные государства, для многих соседей завидующих", по мнению Татищева, не могут устоять при демократической или аристократической форме правления, "особливо где народ недовольно учением просвещен, и за страх, а не из благонравия, или познания пользы и вреда, закон хранят". Для таких государств "не иначе, как само- или единовластие потребно". Политическая повседневность, полагал Татищев, давала примеры успешного действия любой из этих систем. "Голландия, Швейцария, Генуя и проч. изрядно правятся демократиею и называются республики". Аристократическая форма успешно осуществлена в Венеции. Германская империя и Польша управляются монархами вместе с аристократией. "Англия и Швеция из всех трех состоят, яко в Англии нижний парламент или камера, в Швеции сейм - представляют общенародие; верхний парламент, а в Швеции сенат - аристократию".

   Зависимость форм правления от внешних обстоятельств Татищев подтверждает и примерами из всемирной истории. Так, "Рим, прежде императоров, правился аристократиею и демократиею, а в случае тяжкой войны избирал диктатора и давал ему полное единовластительство". "В трудном состоянии" к аналогичным мерам прибегают Голландия и Англия. "Из сего видим, - заключает Татищев, - что издревле утвержденные республики в случаях опасных и трудных монархию вводят, хотя и на время".

   Условия России Татищев ставит в один ряд с Францией, Испанией, Турцией, Персией, Индией и Китаем, которые "яко великие государства, не могут иначе правиться, как самовластием".

   Целесообразность для России самодержавия Татищев подтверждает ее историческим опытом. В этой связи он дает первую свою канву русской истории, начиная ее от скифов, имевших уже "самовластных государей". Затем период "единовластительства" определяется временем от Рюрика до Мстислава Великого (сына Владимира Мономаха), то есть со второй половины IX века до 1132 года. В результате за 250 лет "государство наше всюду распространилось".

   Феодальная раздробленность привела к тому, что татары захватили власть над русскими землями, а некоторые владения Руси оказались под властью Литвы. Лишь Иван III "паки монархию возстановил, и, усилився, не токмо власть татарскую низвергнул, но многие земли у них и Литвы, ово сам, ово сын его, возвратил. И так государство прежнюю свою честь и безопасность приобрело, что продолжалось до смерти Годунова".

   Разорения Смутного времени Татищев объясняет тем, что Василий Шуйский вынужден был дать боярам "запись, которою всю власть, у государя отняв, себе похитили, подобно как и ныне". В результате шведы и поляки "многие древние русские пределы отторгнули и овладели". Правда, воцарение Михаила Романова несколько выбивалось из этой схемы. Хотя его "избрание было порядочно всенародное, да с такою же записью, через что он не мог ничего учинить, но рад был покою". Ограничением самодержавия в этом случае как будто доволен более всех сам царь. И у Татищева нет оснований считать это ограничение нецелесообразным.

   Восстановление самовластия Алексеем Михайловичем Татищев объясняет тем, что царь получил возможность управлять войском во время русско-польской войны. Он полагал, что именно благодаря этому были одержаны победы в войне и они были бы еще большими, если бы не противодействие "властолюбивого Никона". Торжество же самовластия и соответствующие успехи при Петре Великом "весь свет может засвидетельствовать".

   По-видимому, нечто подобное Татищев излагал и в обсуждениях января - февраля 1730 года. Но в спорах выдвигались и мнения противоположные: "единовластное правительство весьма тяжко", поскольку "единому человеку власть над всем народом дать не безопасно". Опасность грозит и оттого, что царь, "как бы мудр, справедлив, кроток и прилежен ни был, безпогрешен же и во всем достаточен быть не может". В случае же если монарх "страстям своим даст волю", то от насилий страдают невинные. Другая угроза исходит от того, что именем монарха управляют временщики, и временщик "из зависти" может свирепствовать еще более, "особливо если подлородный или иноземец, то наипаче знатных и заслуживших государству ненавидит, гонит и губит, а себе ненасытно имения собирает". И наконец, третье - "вымышленная свирепым царем Иоанном Васильевичем тайная канцелярия" (то есть Преображенский приказ сыскных дел), которая постыдна перед лицом других народов и разорительна для государства.

   Татищев считает все высказанные соображения основательными. Но, по его мнению, они не перекрывают положительной роли монархии для таких стран, как Россия. Он исходит из того, что монарх "не имеет причины к разорению отчизны ум свой употреблять, но паче желает для своих детей в добром порядке содержать и приумножать". Поэтому государь заинтересован в подборе советников "из людей благоразсудных, искусных и прилежных". Но против довода об опасности воцарения монарха, который "ни сам пользы не разумеет, ни совета мудрых не принимает и вред производит", у Татищева не находится возражений. Покинув надежную почву "естественного закона", Татищев вынужден уповать на смирение: поскольку возможности воцарения несмышленого монарха не предотвратить, остается "принять за божие наказание". Предполагаемых собеседников Татищев дразнил сравнением с весьма нередкой бытовой картиной: если один шляхтич "безумно" разоряет свой дом, "для того всему шляхетству волю в правлении отняв, на холопей оное положить, ведая, что никто сего не утвердит". Республиканское самосознание собеседников Татищева, конечно, не распространялось на крепостное крестьянство. Но его довод мог быть повернут и в противоположном направлении: неразумна не только абсолютная монархия, а и крепостнический порядок.

   Признает Татищев и опасность временщиков: "От оных иногда государство много бед терпит". Большой вред нанесли России "неистовые временщики". Скуратов и Басманов при Иване Грозном, Милославский при Федоре Алексеевиче, Меншиков и Толстой в недавние времена. Но их как бы уравновешивают "благоразумные и верные": Мстиславский у Грозного, Морозов и Стрешнев у Алексея Михайловича, Хитрой и Языков у Федора Алексеевича, Голицын у Софьи. Эти временщики "благодарение вечное заслужили, хотя некоторые по ненависти других в несчастии жизнь окончили". В республиках положение с временщиками тоже не лучше и может стать даже более опасным, чем в монархиях.

   Тайная канцелярия государство, конечно, не красит. Но дело это, полагал Татищев, неновое, поскольку таковая появилась еще при римском императоре Августе или Тиберии. Она даже, "если токмо человеку благочестивому поручится, ни мало не вредна, а злостные и нечестивые, недолго тем наслаждался, сами исчезают". Дело, следовательно, лишь в том, кто ведает Тайной канцелярией. Татищев, однако, не разъясняет, как предотвратить возможность поручения ее "злостным и нечестивым".

   Дав такую теоретическую справку о целесообразности самодержавия в России, Татищев затем переходит к "настоящему". И оказывается, что у него имеются соображения о путях ограничения самодержавного произвола. Татищев подчеркивает, что против кандидатуры верховников никто не возражает и что вопрос о способах избрания монарха может относиться только к будущему. Удовлетворен Татищев также "мудростию, благонравием и порядочным правительством в Курляндии", показанными Анной Ивановной. Но он предлагает фактическое ограничение ее самодержавия, хотя и облекает это предложение в весьма замысловатую форму: императрица "как есть персона женская, к так многим трудам неудобна, паче же ей знания законов не достает, для того на время, доколе нам всевышний мужеску персону на стол дарует, потребно нечто для помощи ее величеству вновь учредить".

   Для помощи "женской персоне" предлагалось объединить Верховный тайный совет и Сенат, доведя их численность до 21 человека, которые будут нести службу в три смены по семь человек. "Делами внутренней экономии" должно было ведать "другое правительство". Оно избиралось в количестве ста человек и тоже участвовало в управлении сменами по третям года, дабы не запускать и своих собственных вотчин. Трижды в год или при чрезвычайных обстоятельствах на совещание съезжаются все "сто персон". "Общее собрание" не должно продолжаться "более месяца".

   На высшие должности избираются пожизненно. Но избрание на "упалые" места, осуществляемое обоими правительствами, предусматривало выдвижение нескольких кандидатов и проведение двух туров голосования: сначала отбираются три кандидата, а затем один, наиболее достойный. Голосование должно быть тайным. "Через сей способ, - говорит Татищев, - можно во всех правлениях людей достойных иметь, не смотря на высокородство, в которых много негодных в чины производят". В случае если такой путь императрице не понравится, Татищев готов уступить: разрешить императрице выбирать из трех предварительно избранных кандидатов одного.

   Не склонен Татищев отдавать на усмотрение монарха и законодательную власть, хотя опять-таки ограничение самодержавия рассматривается в качестве помощи. Татищев ставит вопрос: в чем задача государя? И отвечает: в "общей пользе и справедливости". Сама императрица, конечно, сочинять законов не будет. Она это дело кому-то передоверит. И вот здесь-то и заключается "опасность немалая, чтоб кто по прихоти чего непристойного и правости несогласного или паче вредного, не внес". Даже "Петр Великий, хотя и мудрый государь был, но в своих законах многое усмотрел, что переменить нужно". Поэтому он распорядился "все оные собрав, рассмотреть и вновь сочинить". Чтобы не допускать беспорядка в законодательстве, "лучше оное прежде издания рассматривать, нежели издав переменять, что с честию монарха не согласует. Непродуманное законодательство, следовательно, ложится укором на монарха, и, дабы избежать этого, монарх должен быть предусмотрительным.

   Поскольку одному человеку невозможно сочинить сколько-нибудь удачный закон, необходимо привлечь к его обсуждению достаточно широкий круг государственных деятелей. Предварительно его должны обсудить в коллегиях, затем в "вышнем правительстве". Императрице останется утвердить тщательно продуманный законопроект.

   Тайную канцелярию Татищев оставляет. Но "смотреть на справедливость" должны два человека, выделенные Сенатом. Таким образом должен быть обезврежен самый одиозный орган монархии, с помощью которого самодержцы расправлялись со своими личными противниками.

   В проекте Татищева выборные органы составляются из дворянства. Выдвиженцы Петровской эпохи, получившие дворянство с достижением соответствующего чина Табели о рангах, записывались в "особую книгу". Правда, запись делалась лишь для того, чтобы "подлинное шляхетство известно было". Непосредственно на экономическом и политическом положении нового дворянства такое разделение не сказывалось. Но это все-таки было уступкой принципу "породы". Неясно только, отражало ли это положение отношение к вопросу самого Татищева или же он уступал настояниям своих коллег, от имени которых он в данном случае выступал.

   Как и другие дворянские проекты, татищевский предполагал открытие для дворян специальных училищ с целью непосредственного производства их в офицеры. Служба до сих пор была пожизненной. Проект предполагал зачисление в службу с восемнадцати лет и ограничение ее двадцатью годами.

   О купечестве говорится не очень определенно: "колико можно от постоев уволить и от утиснения избавить, а подать способ к размножению мануфактур и торгов". Учитывая, что проект обсуждался в больших собраниях, можно понять столь неопределенную формулу "колико можно". Дворянство в целом шло навстречу купечеству лишь до той грани, пока не страдали их непосредственные интересы.

   Весьма любопытны встречные соображения о целесообразности республики, воспроизведенные Татищевым. Трудно даже представить, кто мог в это время выступать с республиканскими идеями. Во всяком случае, ни в одном из дворянских проектов нет никакого намека на столь далеко идущие мысли. Вопрос об организации высшей власти в них даже и не рассматривался: дворяне в равной мере соглашались и с самодержавием, и с его ограничением. Зато у Татищева эти вопросы будут вставать снова и снова, и не исключено, что спор он вел с самим собой, может быть, используя ответы Феофана Прокоповича на собственные сомнения.

   В Верховный тайный совет от самой значительной группы дворянства был подан иной текст проекта, чем тот, что по памяти изложил Татищев. Так, в нем, помимо "вышнего правительства" из 21 человека, сохранялся Сенат в количестве 11 человек, а сто персон участвовали в выборах высших государственных должностей. Документ этот вместе с копиями подписали свыше трехсот человек, в том числе А. М. Черкасский, Иван Плещеев, Платон Мусин-Пушкин, А. К. Зыбин. В числе подписавших был и Татищев.

   Верховники вовсе не собирались упорствовать по вопросу о численности "вышнего правительства", равно как по вопросу о его названии. Они готовы были пополнить число членов совета до двенадцати человек и более, то есть практически расширить его за счет Сената, насчитывавшего в 1730 году восемь членов, или же за счет вновь избранных. Но теперь они уже считали себя связанными предложениями собрания 2 февраля. Для окончательного решения вопросов, затронутых в дворянских проектах, они снова собирались получить санкцию императрицы и от ее имени объявить о согласии с основными пожеланиями дворян. Не зная и, видимо, не догадываясь об этом, дворяне стали проявлять нетерпение и беспокойство. Им стало казаться, что верховники хотят решить важные вопросы за их спиной. В этих условиях они добиваются приема у императрицы.

   Пока Анна Ивановна двигалась со своим кортежем из Митавы в сторону Москвы, приверженцы самодержавия держались в тени и действовали скрытно. Самодержавная партия в Москве вовсе не была всесильной. Но по мере приближения императрицы и установления с ней связей монархисты все более подымали голову. Во главе самодержавной партии оказались три обрусевших иноземца: Андрей Иванович Остерман, Феофан Прокопович и Антиох Кантемир.

   В сущности, у иностранца в России, если он стремился к власти, выбора не было. "Русские дворяне служат государству, немецкие - нам", - так столетие спустя оценил обстановку Николай I, цинично признав таким образом и несовпадение интересов самодержавия с государственными, и сугубо корыстный характер взаимной любви самодержцев с иноземцами. Остерман, диктовавший "штиль" при составлении Кондиций, не надеялся, конечно, удержаться на поверхности, если бы в России вдруг утвердилась шляхетская республика. Из рук Петра получил столь высокое положение и Феофан Прокопович - автор трактата в защиту неограниченного самодержавия. Кантемир же при случае и сам мог стать монархом на родине отца.

   За самодержавие стояли и выдвиженцы Петра, опасавшиеся за не всегда праведным путем добытое возвышение. Были и обиженные. Зять Головкина Ягужинский в ночь на 19 января кричал о необходимости "воли себе прибавить". Но многие из верховников не могли скрыть презрения к этому лицемерному и вороватому выскочке. И Ягужинский спешит предупредить Анну о замыслах верховников.

   Сторону самодержавия держал и бывший канцлер Головкин. Головкин и Остерман то и дело сказывались больными. Когда же Д. М. Голицын решил навестить "больного" Остермана, оказалось, что тот деятелен как никогда.

   Само сотрудничество Голицыных и Долгоруких было довольно трудным. Два титулованных рода мало доверяли друг другу. Подлинную заинтересованность в успехе дела, видимо, проявляли лишь Д. М. Голицын и В. Л. Долгорукий. Оба стремились и как-то расширить круг приверженцев конституционной партии. Но Голицын, по-видимому, просто опоздал. Вступить в соглашение с окружением А. М. Черкасского он или не успел, или не смог из-за противодействия других членов совета. Во всяком случае, обращение к Анне Ивановне последовало именно от этой группы дворян, и жаловались они на нежелание Верховного тайного совета рассмотреть их прошение.

   А. М. Черкасский не отличался ни государственным умом, ни твердостью характера, ни ясностью политических целей. Но на его стороне были богатая родословная и не менее богатые вотчины, чем он и привлекал в свой дом представителей дворянства, обычно тоже титулованного и также политически бездеятельного.

   Накануне приезда Анны Ивановны возбуждение в Москве достигло высшей точки. Монархисты теперь собираются в разных домах более или менее открыто. 23 февраля состоялось совещание в доме генерал-поручика Барятинского. На этом совещании верховников снова осуждали за то, будто они не хотят удовлетворить требования дворянства. Колеблющихся убеждали, что сделать это сможет только самодержавие. Татищеву было поручено мнение группы Барятинского довести до сведения генералитета и высшего дворянства, собравшихся у Черкасского. В итоге была выработана совместная челобитная, написанная набело Кантемиром. Об этом была поставлена в известность Прасковья Юрьевна Салтыкова, жена двоюродного брата Анны - Семена Андреевича Салтыкова и сестра Головкина. Прасковья участвовала в разных собраниях и доводила обо всем до сведения императрицы.

   Татищев, видимо, несколько односторонне изложил суть многократных дворянских собраний 23 и 24 февраля. Да и его собственная позиция не отличалась последовательностью. Есть указания на то, что его побуждал к написанию проекта С. А. Салтыков. Салтыков и его супруга решительно держались линии на восстановление самодержавия, хотя он и был в числе подписавших татищевский проект. Татищев же охотно обсуждал спорные вопросы и с монархистами и с конституционалистами. Такого рода колебания характерны и для многих других вожаков дворянства. Очень часто в одной и той же семье отец и сын или два брата оказывались в разных компаниях: на всякий случай - чья возьмет.

   25 февраля группе дворян, в числе которых были Черкасский, только что примкнувший к ним генерал-фельдмаршал Трубецкой и Татищев, удалось проникнуть во дворец. Трубецкой как старший по званию должен был читать челобитную. Но так как он заикался, прочел ее выразительно и громкогласно Татищев.

   Челобитная, прочитанная Татищевым, вовсе не свидетельствовала о желании дворянства вернуться к самодержавной форме правления. В ней выражалась благодарность за то, что Анна "изволила подписать пункты". "Бессмертное благодарение" было обещано Анне и от потомства. Дворян не устраивало лишь то, что столь полезное начинание осуществляется скрытно Верховным тайным советом. Чтобы рассеять "сумнительство", челобитчики просили созыва чего-то вроде учредительного собрания от генералитета, офицерства и шляхетства по одному или по два человека от фамилии для решения вопроса о форме государственного правления.

   Анна была осведомлена о намерении сторонников восстановления самодержавия. В числе их она, очевидно, считала и Татищева. Но текст челобитной был настолько для нее неожидан, что она готова была его отвергнуть. Подписать челобитную посоветовала Анне ее старшая сестра Екатерина. Чем она при этом руководствовалась - трудно сказать. Отношения между тремя сестрами были далеко не идиллическими. Анна не любила сестер, особенно Екатерину, которая отличалась и большим умом, и большей энергией, чем Анна. Но Анна боялась ее и потому слушалась. Екатерина после разрыва с мужем, герцогом Мекленбургским, проживала в своем Измайловском дворце. Выбор Анны не мог не уязвить ее. Все-таки она была и старше, и способнее вести государственные дела, чем Анна. Советуя Анне подписать новый документ, она надеялась не столько на упрочение положения Анны в ходе неизбежных после такого поворота дела перетрясок, сколько на возвращение к исходным рубежам, когда и ее собственное имя окажется в числе обсуждаемых кандидатов на царский стол.

   Никакой серьезной "замятни", однако, не произошло. Гвардейские офицеры сразу подняли шум и изъявили желание сложить головы всех "злодеев" к ногам самодержавной императрицы. Конституционалистам ничего не оставалось, как присоединиться к другой челобитной, прочитанной на сей раз Кантемиром. В этой челобитной, правда, вслед за просьбой принять "самодержавство", излагались пожелания допускать дворянство к выборам высших должностей и "форму правительства государства для пребудущих времен ныне установить". Но первый тезис уже зачеркивал все последующие. Те, кто надеялся соединить самодержавие с принципами представительного правления и законностью, могли немедленно же убедиться в несбыточности своих надежд. Анна приказала разорвать Кондиции на глазах верховников и других высших должностных лиц, обвинив Василия Лукича, будто он обманом заставил ее подписать их ранее. Ни о каком обращении с ее стороны к дворянскому "всенародию" не могло быть и речи.

   Закончился уникальный в истории России политический эксперимент: пятинедельный период конституционной монархии. Восторг и ликование изливали теперь те, кто, по выражению Артемия Волынского, наполнен был "трусостью и похлебством". Клеймили зачинщиков противного богу и привычному течению дел плана политического переустройства общества. И даже Татищев в путаной своей записке стремится соединить конституционные настроения с самодержавием, доказывая, что для непросвещенной пока России приемлемо именно то, что в порядочном обществе надо было бы решительно отвергнуть как нечто нецелесообразное и недостойное естества человеческого. Дрогнули и Долгорукие. Они готовы были опередить монархистов с преподнесением Анне полного самодержавия. И кажется, только Дмитрий Голицын не отступил от однажды занятой позиции. "Пир был готов, - говорил он после событий 25 февраля. - Но гости были его недостойны. Я знаю, что беда обрушится на мою голову. Пусть я пострадаю за отечество. Я стар, и смерть не страшит меня. Но те, кто надеется насладиться моими страданиями, пострадают еще более". Это был пророческий взгляд на грядущую бироновщину.

  

   Воцарение Анны Ивановны поначалу принесло возвышение главарям шляхетства и перебежчикам. По четыре тысячи душ получили М. М. Голицын и Антиох Кантемир с братьями. В генерал-майоры произвели Н. Ю. Трубецкого. Богатые пожалования получил Черкасский. 1 июня начала работать комиссия, подготовившая (в 1732 году) рекомендацию уравнять жалованье русских дворян с иностранцами (преимущество иностранцев в России с петровских времен выражалось в трехкратном жалованье). Был сокращен срок службы дворян до 25 лет, причем солдатами в полки записывали с детского возраста. В 1731 году открылось кадетское училище для подготовки дворянских детей в офицерские чины. Согласно предложениям шляхетства Анна воссоздала Сенат в количестве 21 члена. Правда, сенаторов она назначила сама. И, сделав какие-то уступки, она тут же стремилась забрать их назад.

   Сенат не получил определенного статута. Чтобы умерять возможные его притязания, были восстановлены должности генерал-прокурора (им вновь стал Ягужинский) и прокуроров. Затем его и вовсе разбили на департаменты. Верховники распустили в 1729 году имевший зловещую репутацию Преображенский приказ. В 1731 году он был восстановлен снова. В том же году в обход Сената создается Кабинет министров в составе Остермана, Головкина и Черкасского. Это учреждение фактически бесконтрольно и вершило дела.

   На место в Кабинете рассчитывал и Ягужинский. Но он был ненавистен многим из окружения императрицы, включая виртуозного мастера интриги Остермана. Ягужинского отправили посланником в Берлин, а его обязанности принял на себя Анисим Семенович Маслов, незадолго до этого получивший должность обер-прокурора Сената. В отличие от Ягужинского Маслов ни на что не претендовал. К делу же он относился с неизменной ответственностью и даже страстностью.

   Довольно долгое время Анна чувствовала себя неуверенно в Москве и лихорадочно искала путей укрепления своего положения и ослабления вероятных противников. Расправиться одним махом с составителями Кондиций она не могла: слишком многими нитями они были соединены с широкими дворянско-бюрократическими и церковными кругами. Поэтому, с одной стороны, делается все, чтобы поссорить между собой представителей старых аристократических родов, а с другой - подобрать новых людей, не просто верных, но и хотя кое на что способных. Анне к тому же на первых порах хотелось выглядеть объективной и независимой: она любила сама выслушивать разные мнения и делать якобы самостоятельный выбор. Подсознательно она, может быть, и чувствовала, что государственный аппарат не может обходиться без таких людей, как Маслов. Как заведомый недруг Долгоруких и Голицыных был приглашен в столицу и произведен в сенаторы также Александр Иванович Румянцев, генерал-майор - отец будущего великого полководца.

   Румянцев оказался слишком горячим. Он возмутился вскоре же начавшимся грабежом русской казны со стороны немцев и собственноручно отдубасил брата фаворита Анны - Карла Бирона (1684-1744), произведенного в 1730 году из подполковников сразу в генерал-майоры. В итоге угодливый Сенат приговорил Румянцева к смертной казни, замененной ссылкой в казанские деревни.

   Более гибкую тактику проводил Маслов. Он не пытался вступать в борьбу с всесильными временщиками. Напротив. Он стремился использовать их в борьбе со злом. По замечанию Ключевского, Маслов был одним из тех государственных деятелей, "какие появляются и в темные времена народной жизни, помогая своим появлением мириться не с этим временем, а со страной, которая их допускает в своей жизни". Должность позволяла Маслову, даже обязывала его выявлять злоупотребления в высших сферах до Сената включительно. И его разоблачения наводили тем больший ужас на вельмож, что сам он совершенно не был запятнан в каких-либо корыстных деяниях. Люди типа Маслова нужны правителям и опасны для них, поскольку являются как бы выражением чистого государственного интереса. Для правителей же часто государственный интерес - лишь необходимая демагогическая завеса, скрывающая действия, никак с ним не согласующиеся. Пока Анна нуждалась в сведениях, изобличавших ее противников и даже приверженцев, а потому терпеливо сносила весьма решительные предложения Маслова, затрагивавшие интересы широких слоев дворянства и бюрократии. Но Сенат при закрытых дверях обсуждал возможные контрмеры против Маслова. И неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы обер-прокурор не скончался в 1735 году, в самый разгар своей весьма плодотворной административной деятельности.

   Реальная власть в стране все более оказывалась в руках иностранцев. Но делалось это постепенно, дабы не разбудить у русского дворянства национальных чувств и не пробудить его к совместным действиям. Первая волна опалы была направлена против Долгоруких, более всего потерявших в глазах многих своим поведением в правление Петра II. 8 апреля 1730 года Анна распорядилась выслать Василия Лукича губернатором в Сибирь, Михаила - в Астрахань, Ивана Григорьевича - воеводой в Вологду, а Алексей Григорьевич с детьми и Сергей Григорьевич высылались в дальние деревни. Не прошло и недели, 14 апреля последовал "манифест", в котором перечислялись вины Алексея Григорьевича с сыном Иваном и братьями, а также особые вины Василия Лукича в отношении императрицы. У Алексея Григорьевича с братьями был конфискован, как писала Анна, "наш скарб, состоящий в драгих вещах на несколько сот тысяч рублей". Василию Лукичу было предписано жить в дальней деревне "безвыездно за крепким караулом". Летом 1730 года их разослали еще дальше: Алексея Григорьевича в Березов, Василия Лукича в Соловки и т. д.

   Лишь один из Долгоруких был пока оставлен в занимаемой должности: фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий. Фельдмаршал явно не имел отношения к компании Алексея Григорьевича, и было бы очевидным произволом отстранять популярного в армии полководца. Другой фельдмаршал, Михаил Михайлович Голицын, судя по всему, дрогнувший в феврале 1730 года, был даже пожалован селами и назначен президентом Военной коллегии. Фельдмаршал скончался в конце 1730 года, надавленный грузом совести, стыдясь слабости, в результате которой его возвышали за счет унижения собственного брата. Должность президента была передана Василию Владимировичу. Но ненадолго. Через год его заключили в Шлиссельбургскую крепость за то, что он дерзнул непристойным образом толковать "государству полезные учреждения" императрицы, а также ее собственную "персону поносительными словами оскорблять".

   "Полезные учреждения" императрицы касались главный образом устройства ее фаворитов. Отстранение одного и кончина другого русских фельдмаршалов не только открыли доступ к высшим должностям в армии иностранцам, но и лишили русскую оппозицию реальной силы и действенного руководства. В. Л. Долгорукий и Д. М. Голицын глубоко заблуждались, если надеялись на приверженность Анны к древним русским традициям. Прусский посланник Марфельд уже в феврале 1730 года доносил, что императрица "в душе больше расположена к иностранцам, чем к русским, отчего она в своем курляндском штате не держит ни одного русского, а только немцев". По выражению Ключевского, с воцарением Анны "немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, обленили двор, обсели престол, забрались на все доходные места в управлении". Сразу по воцарении Анна как бы в противовес Преображенскому и Семеновскому гвардейским полкам создает Измайловский (по имени резиденции) полк. Президента Военной коллегии, которым оставался еще М. М. Голицын, из числа лиц, участвующих в формировании полка, исключили. Командование полком Анна поручила одному из своих фаворитов, Карлу-Густаву Левенвольде, которому доверялся и подбор офицерского состава. Естественно, что он набрал его из иноземцев, преимущественно из остзейских немцев. Подполковником стал незадолго перед тем перешедший на русскую службу Яков Кейт - один из первых организаторов масонских лож в России, тесно связанный с немецкими (гамбургскими) ложами. Масонство становится удобной формой организации иноземцев при дворе. Хотя между прогерманскими и проанглийскими ложами существовали известные трения (в 1731 году гроссмейстер Лондонской Великой ложи лорд Ловель назначил капитана Джона Филиппса провинциальным гроссмейстером России), общий язык они, как правило, находили, а митавская ложа долго будет иметь значение своеобразного масонского центра в России. Пути в масонские ложи искали и отдельные представители русских аристократических фамилий. {Видными масонами были позднее сыновья Н. Ю. Трубецкого. Если учесть, что в масонство принимают часто семьями и степень посвящения зависит от масонской "родословной", то вероятно и непосредственное участие Н. Ю. Трубецкого в деятельности масонских лож. Видным масоном был и его подопечный М. М. Херасков. В 40-е годы вскрылась принадлежность к масонству братьев Чернышевых и некоторых других вельмож. Гнездилось масонство и в доме А. М. Черкасского. Несколько иной характер носило увлечение масонством в 50-е годы: оно было связано с принадлежностью к масонам будущего императора Петра III.}

   Состав Измайловского полка очень хорошо показывал действительное отношение нового правительства к российским интересам. Даже среди рядовых русских не было. Их набирали в основном в Малороссии и в таких слоях, где еще не исчезли противорусские настроения.

   Карл-Густав Левенвольде имел и придворную должность обер-шталмейстера. Его братья также получили назначения: Рейнгольд - звание обер-гофмаршала, а Фридрих-Казимир - камергера. Придворные должности, помимо прочего, имели то преимущество, что реально оплачивались, и неплохо оплачивались (жалованье обер-гофмаршала Левенвольде составляло 4188 рублей 30 копеек в год), тогда как, например, сенаторам (размер жалованья их определялся чином), по существу, не платили. {Даже обер-прокурор А. С. Маслов за все время службы - с января 1730-го по ноябрь 1735 года - не получал жалованья, а к концу 30-х годов "сэкономленные" таким образом деньги использовались Сенатом для покрытия непредвиденных расходов.}

   С устранением русских фельдмаршалов в фельдмаршалы был произведен Миних. В обер-камергеры производился "Яган Эрнест фон Бирон", "особливо нам любезно верный... через многие годы будучи в нашей службе при комнате нашей", - откровенно поясняла императрица.

   Анна преувеличивала в указе о назначении Бирона, "удревняя" историю своих особых с ним отношений. Всего за два года до воцарения она слезно молила верховников, дабы они отпустили к ней задержанного в столице курляндского резидента П. М. Бестужева, связь с которым продолжалась у нее почти два десятилетия. Но верховники отпустили Бестужева именно тогда, когда им стало известно о появлении у Анны нового фаворита.

   Бирон не имел длинной родословной. Правда, он попытался поднять документы о курляндских дворянах Биронах, известных с конца XVI века, но курляндское рыцарство сочло, что Бироны не представили действительных доказательств своего благородного происхождения. Позднее Иоганн Эрнст Бирон стремился привязаться к роду французских герцогов Биронов. В этом ему изо всех сил помогал Антиох Кантемир, находившийся в Париже в качестве русского посланника.

   Иоганн Эрнест родился в 1690 году. Он учился в Кенигсбергском университете, но был изгнан оттуда за какую-то скандальную историю. В 1722 году ему пришлось длительное время отсидеть в Кенигсберге за драку, и его отпустили при условии уплаты 700 талеров штрафу. Сумма эта висела на нем в течение нескольких лет. В штате Анны он появился в 1718 году не без помощи П. М. Бестужева. Но в первый раз он пробыл там недолго: за попытку оклеветать Бестужева и его сыновей перед Анной он был изгнан. Вторично он попадает ко двору Анны в 1724 году. Теперь он проявляет больше выдержки и умело использует длительное отсутствие прежнего фаворита. Вернувшись в 1728 году в Митаву, Бестужев быстро убедился в том, что оставленные им подопечные вполне столковались между собой, и ему оставалось жаловаться дочери (княгине Аграфене Волконской) о своей печали: "Чрез злых людей друг мой сердечный от меня отменился, а ваш друг более в кредите остался". Очевидно, с дочерью Бестужева у Бирона тоже были особые отношения. Если принять во внимание еще и то, что Бестужев пристраивал Бирона ради его сестры, то клубок и вообще не распутать. Тем не менее Бестужев, видимо, искренне плакался дочери: "Знаешь ты, как я того человека люблю, который теперь от меня отменился". Анна же, утешившись с Бироном и Левенвольде, потом не гнушалась и преследованиями своего прежнего долголетнего "голанта".

   Еще Екатерина I, видимо от камергера Левенвольде, слышала, что Бирон "знал силу в лошадях и охотник к тому был". Это его качество отметил и австрийский резидент Остейн. Он заметил, что когда Бирон говорил о лошадях или с лошадьми, то он говорил как человек, а когда говорил о людях или с людьми, то говорил как лошадь. Но такой эрудиции вполне было достаточно для удовлетворения ближайших запросов не только императрицы или ее фрейлин, а и разного рода русских и иностранных деятелей. Кроме лошадей, у него была и страсть к картам. А это позволяло ему выглядеть вполне светским человеком.

   У Бирона было и еще одно качество, делавшее его "легким" в обращении: он, как никто, умел брать, не стесняясь сам и не заставляя стесняться дающего. В России 30-х годов часто вставал вопрос о том, как плохо брать взятки. Но само собой разумелось, что Бирону надо давать во всех случаях, и при этом дающий считал себя облагодетельствованным. Наспех составленное в 1741 году "судное дело" успело зафиксировать сотни тысяч рублей, выжатых им из своих жертв. Но во много раз больше не попало в эту цифру. Бирона осыпают подарками вельможи, их супруги и дочери. Жена Черкасского нижайше благодарит его за "милости", оказанные супругу. Униженно заискивает перед ним цесаревна Елизавета, пресмыкаются родственники Анны, в том числе, казалось бы, всесильный С. А. Салтыков. Страстный обличитель людских пороков Антиох Кантемир участвует в бесчестной подделке, "устраивая" Бирону во Франции герцогский титул. Отовсюду к Бирону стекаются в качестве подарков лошади и драгоценности. Эту дань вынужден платить и Татищев. К Бирону присылают жалобы с солидным материальным приложением, и его благодарят за то, чего он никогда не делал. Неподкупный Маслов, боевой генерал Румянцев, возвращенный из ссылки, "птенец гнезда Петрова" Кириллов подписываются в письмах к Бирону "нижайший раб". Презирающие его иностранные резиденты наперебой предлагают весьма солидные суммы либо за продажу того или иного интереса, либо (даже чаще) за то, чтобы он не продал его кому другому. Уже в июне 1730 года австрийский посланник "пожаловал" Бирону диплом графа Римской империи, портрет императора, украшенный бриллиантами, и двести тысяч талеров, чтобы предотвратить возможность русско-французского союза. Два года спустя Карл-Густав Левенвольде получил гарантии, что Бирону будут выплачены двести тысяч талеров за подписание нужного Пруссии соглашения о Курляндии (обязательство избрать на курляндский стол в будущем сына прусского короля). Около того же времени Миних убеждал секретаря французского посольства Маньяна о необходимости "подарить" Бирону сто тысяч экю за поддержку идеи союза России с Францией. Еще более крупную взятку Бирон и Левенвольде получили за разрешение транзитной беспошлинной торговли английским купцам со странами Востока, что нанесло неисчислимый урон русскому купечеству. "Подарками" подстегивалось и значительное снижение пошлин на иностранные товары, проведенное по инициативе Остермана и не без участия Бирона. Расплачивались и непосредственно кровью русских солдат. В России подбирали для прусского короля рослых гвардейцев. Русские полки посылались в помощь иностранным дворам без какой-либо выгоды для государства. Бесславные поражения понес Миних в войне за польское наследство. Практически безрезультатно закончилась четырехлетняя война с Турцией, унеся до сотни тысяч жизней и многие миллионы денег. А императрица на радостях по случаю заключения мирного договора презентовала Бирону, никакого отношения ни к победам, ни к поражениям в данном случае не имевшему, золотой сосуд, осыпанный бриллиантами, и пятьсот тысяч рублей (естественно, не вся сумма могла уместиться в сосуде). И это в условиях, когда нечем было платить даже боевым офицерам. Уже с началом правления Анны иностранные резиденты удивлялись тому, что "при неслыханной роскоши двора в казне нет ни гроша, а потому никому ничего не платят".

   Бироновщина в нашей историографии оценивалась обычно достаточно однозначно. Но в конце прошлого и начале нашего столетия появились работы Е. Карновича и В. Строева, в которых сделана попытка пересмотреть сложившийся взгляд на это явление. Обе работы, особенно вторая, тенденциозны, но не лишены заслуживающих внимания оценок и аргументов. Так, Е. Карнович признает, что "Бирон, несмотря на все его честолюбие, был личностью довольно ничтожною". Но он не без оснований говорит и о том, что русское дворянское общество этой поры лучшего и не стоило. После вспышки гражданских чувств 1730 года неизбежно должен был последовать отлив, тем более что восторжествовала, в сущности, идея оправдания раболепия, прикрываемая приверженностью к монархии. Внук знаменитого фаворита Софьи В. В. Голицына - Андрей Голицын и потомок князей Волконских исполняли при дворе Анны роли шутов. И маркиз де Шетарди имел основания сказать про русских вельмож, что они "знатны только по имени, в действительности же они были рабы и так свыклись с рабством, что большая часть не чувствовала своего положения". М. М. Щербатов, историк XVIII века, приводит характерный эпизод из этой эпохи: Бирон, у которого по пути в Митаву повредилась карета, созвал сенаторов и, осыпая их бранью, угрожал, что он "их вместо мостовин велит для исправления мостов положить". Щербатов обижался за сенаторов, с которыми так обращались. Е. Карнович справедливо заметил, что они того и стоили, если позволяли так с собой обращаться. В. Строев увидел в этом факте заботу о путях сообщения России.

   Е. Карнович не без оснований возражает против попыток переложить всю вину на Бирона, как бы очистив саму императрицу и пресмыкавшихся перед ними обоими русских вельмож. Он цитирует Кантемира, который "видел в поступках ее мудрость многу, и сколь ей к истине расчищена дорога". Просвещенный Феофан Прокопович рассыпался приторными виршами вроде: "Ты наш ясный свет, ты красный цвет, ты доброта, ты веселие, велие". А. М. Черкасский по случаю мира с Турцией произнес на восемь страниц панегирик (от имени российского народа). Но от тех, кто явно (как Кантемир или Прокопович) или тайно (как Черкасский) ратовал за сохранение неограниченного самодержавия, ничего иного ожидать было и невозможно. А борьба велась на протяжении всего десятилетия бироновщины. Ключевский обращает внимание на то, что свыше двадцати тысяч человек было сослано в Сибирь, еще больше снималось со своих мест и бежало куда глаза глядят. Брожение неизменно захватывало и верхи русского дворянства, хотя проявлялось оно по-разному.

   Еще один аргумент Е. Карновича заслуживает внимания. Он считает, что от иностранца в России нельзя требовать, чтобы он служил России так же, как это требуется, скажем, от русского дворянина: само собой разумеется, что иностранец бескорыстно служить не будет. Бирон этого никогда и не пытался скрывать. Он демонстративно отказывался учить русский язык и подчеркивал свое "невмешательство" в ход дел внутри страны. Можно только добавить к этому, что и сама Анна, и ее кабинет министров придерживались почти такой же точки зрения. По замечанию известного историка прошлого столетия А. Градовского, "кабинет не любил заглядывать внутрь страны". "Вершина русской администрации, - поясняет он, - живет самою внешнею политическою жизнью. Россия для нее только средство для добывания сумм, нужных для того, чтобы участвовать в общем хоре западных держав". Это хорошо видели иностранные резиденты. По их наблюдениям, "цель двора достигнута, если в Европе говорят, что Россия богата".

   Иностранцев поражало и то, что Россия, обладавшая колоссальными подспудными возможностями и проявившая несокрушимую мощь в Северной войне, как бы не знала, куда деть свои силы, и искала того, кто бы их как-то направил. Не без иронии в адрес и русских и немцев об этом говорит маркиз де Шетарди: "Немцы (если можно назвать так сборище датчан и пруссаков, вестфальцев, голштинцев, ливонцев и курляндцев) были этими первыми встречны