Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович - Подпольная Россия

в первых попытках пропаганды, социалисты не могли не признать, что политическая свобода не только полезна, но необходима для них, как и для всех, у кого есть какие-нибудь идеи или убеждения, которые им дороги и которые им хотелось бы распространить между своими согражданами.

   С 1879 года, как известно, русские революционеры выставляют политическую программу.

   Стремления социалистов и всего русского общества сошлись, и революционеры провозглашали громко среди грохота взрывов и треска бомб то, что все думали про себя или лепетали робким голосом со всякими оговорками и недомолвками.

   Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть многочисленные земские адреса, подаваемые в ответ на мольбы правительства о помощи, и просмотреть тогдашнюю печать.

   То, что говорилось с глазу на глаз в частных собраниях, когда страх административных мероприятий и цензуры не связывал языка и пера, было, конечно, гораздо решительнее и резче этих открытых, довольно, впрочем, недвусмысленных заявлений.

   Сильные этой поддержкой, одушевленные верой в народ, революционеры в течение нескольких лет не только выдерживали отчаянно неравную борьбу, но и достигли результатов, которые, принимая во внимание все обстоятельства, нельзя назвать иначе, как баснословными.

   Покушениями горсти людей Александр II был доведен до того, что фактически сложил свои полномочия в руки человека, все преимущества которого заключались в уменье заигрывать с "общественным мнением".

   Лорис-Меликов целый год ничего не делал и имел даже глупость заявить (в известном разговоре с представителями прессы), что не имеет в виду предпринять чего-нибудь серьезного.

   Результатом была катастрофа 1 Марта. Правительство было окончательно подавлено и расстроено - гораздо больше, чем после взрыва в Зимнем дворце. Оно неминуемо должно было бы серьезно обратиться за помощью и защитой к обществу и народу, продержись террор неослабно еще с год или два.

   Все этого ожидали.

   Испытав силу своего могучего оружия, Исполнительный комитет не намерен был бросать его на другой день после страшнейшего из своих ударов. В известном письме к Александру III говорится без обиняков, как о вещи роковой, о которой не может быть и речи, что в случае упорства правительства "террор примет более резкие формы".

   Одно время Александр III сильно колебался и готов был на уступки. Но потом он как-то нечаянно попал в полное распоряжение реакции. Произошел крутой поворот в политике. Самодержавие окрепло и оправилось и теперь перестало и думать об уступках. А террор между тем не только не принял более резких форм, какие сулил Александру III Исполнительный комитет, а даже вовсе прекратился; а затем замерло и самое движение. Революцию, казалось, ветром сдуло. Все грозное пятилетие можно было принять за большой динамитный взрыв, который промахнулся.

   Посмотрим, как и почему все это случилось.

  

  

  

   Post hoc, ergo propter hoc. - После этого, значит, по причине этого, - такова людская логика.

   Наблюдая чисто внешнюю сторону русской жизни, некоторые из людей, даже сочувствующих революции и террору, отвечают на вопрос, которым мы закончили предыдущую главу, очень просто: причиной неудачи движения 1879-1881 годов было Первое марта. Революционеры зарвались. Они должны были удовлетвориться скромными, но реальными результатами, которых они добивались, то есть возведением "либерала" Лорис-Меликова в диктаторы. Александр II с Лорис-Меликовым задумывали ряд преобразований, которые через несколько лет привели бы к конституции. Убийство же Александра II положило всему конец и отбросило Россию назад к чистой николаевщине.

   Ввиду земских начальников, универсальной порки, уничтожения земства и городового положения, ввиду истребления печати, закрытия школ, еврейских гонений и всех безобразий нынешнего времени, такие фантазии извинительны и понятны, особенно в людях мечтательного маниловского типа.

   Но присмотримся ближе к действительному, а не воображаемому положению дел в России накануне трагедии 1 Марта.

   Мы можем сделать это в настоящее время на основании точных и несомненных данных. Перед нами брошюрка, "Конституция графа Лорис-Меликова", дающая несколько драгоценных указаний относительно состояния умов и истинных намерений правительства.

   Отсылаем читателя за подробностями к самой брошюре. Из нее он узнает, что правительство было просто подавлено страхом революции, но вовсе не считало свою песенку спетой, вовсе не думало отказываться от малейшей доли своих прерогатив.

   Так называемая "конституция" сводилась к созыву совещательных комиссий в две инстанции, из коих первая (предварительная комиссия) имела быть назначенной целиком самим правительством, а во вторую (общая комиссия) допускался некоторый процент представителей, назначаемых земскими собраниями под охраной губернаторов. Эти комиссии не имели ни права почина в выработке законов, ни выбора предметов обсуждения, ни даже самостоятельного исследования. Все это предоставлялось теперешним министерствам на старых началах. Роль комиссии сводилась к разработке представленных министрами проектов, которые теперь обсуждаются в министерских канцеляриях. Затем эти проекты с министерским "заключением" поступали обычным порядком в Государственный совет, который оставался в своем теперешнем составе и удерживал не особенно великое право представлять свои разглагольствования и умозаключения на усмотрение государя. Последний сохранял безусловное право вязать и разрешать, соглашаться с большинством, или с меньшинством, или с "особыми мнениями" любого из им самим выбранных советников.

   Легко видеть, что эти комиссии ничем существенным не отличались от какой-нибудь Кахановской комиссии или от комиссий сведущих людей, которыми впоследствии граф Игнатьев забавлял Россию. Тех же щей, да пожиже влей.

   Самодержавие оставалось в полной силе, - царь имел возможность во всякое время придать какой ему угодно ход событиям, направить куда ему угодно работы комиссии, сузить или расширить их область, продлить или вовсе их уничтожить - как ему заблагорассудится.

   Лорис-Меликову удалось склонить Александра II на сторону своего проекта, только доказав ему, как дважды два четыре, что это не etats generaux* и что его "суверенитет" остается в полной неприкосновенности. И это было, несомненно, так. Но лиха беда начать. Несомненно также и то, что в общей комиссии заключался зародыш "etats generaux". При тогдашнем настроении общества и печати комиссия могла под предлогом обсуждения того или другого хотя бы из министерских проектов выступить с планом коренных реформ по государственному управлению; могла потребовать постоянной палаты выборных, ответственности министров, урегулирования того же "суверенитета".

   ______________

   * генеральные штаты (фр.).

  

   Как отнеслось бы правительство к подобному "проекту"? Дало ли бы оно ему ход или преспокойно разослало депутатов по Вяткам и Вологдам, а то и подальше?

   Это зависело целиком, безусловно и исключительно от одного: от силы революционной партии в данную минуту.

   Вышеупомянутая брошюрка дает тому несомненные доказательства. Из нее ясно как день, что двигательной силой во всем кризисе был страх повторения новых покушений. Правительство не боялось ни земств, которые высказывались, однако, довольно ясно, ни общества. Призрак, заставлявший шевелиться перья всех либеральных прожектеров и мозги сановников, развязывавший языки всевозможной тле, туземной и заграничной, был призрак растущего терроризма.

   Конечно, все сколько-нибудь здравомыслящие люди, даже из сановников, понимали, а иные даже повторяли, что терроризм только симптом общего недовольства. Но исчезни этот симптом, и исчезло бы действие коренной причины. Так копье, с которого сбито железное острие, из смертоносного оружия становится простой палкой, не особенно страшной для людей со скотининскими лбами.

   Вся история нашей внутренней политики за последние двадцать лет, начиная с 1873 года и кончая нынешним временем, служит подтверждением этой зависимости между революционным движением и либеральной оппозицией. Можно сожалеть о таком сужении политического понимания и политической жизни великого народа, но факт отрицать нельзя.

   Таким образом, вопрос о том, чем бы мог кончиться лорис-меликовский период, упрощается и сводится к следующему вопросу: какова была бы участь революционного движения, руководимого Исполнительным комитетом, если бы дело Первого марта не состоялось?

   На этот вопрос нельзя ни минуты колебаться ответом.

   При Александре III дотоле неодолимое движение было подавлено и организации разбиты, потому что по внутренним причинам, о которых ниже, Исполнительный комитет парализовал собственную деятельность. Революция застыла в бездействии. Для революции же политика выжиданий - смерть. Это то же, что для штурмующей колонны остановиться у самого рва неприятельской крепости и начать маневрировать под перекрестным огнем.

   Что при Александре III было результатом собственной ошибки, то стало бы роковой необходимостью, останься на престоле Александр II и начнись в Петербурге хотя бы пустейшая комедия лорис-меликовских комиссий.

   Терроризм, систематические попытки - оружие очень ограниченного действия по существу. Оно годится только в периоды безусловной безнадежности. Если бы Лорис-Меликов был менее куртизаном и более государственным человеком, а Александр II обладал некоторой долей гражданского мужества и твердости, а не был капризным и самолюбивым деспотом; если бы в своем вышеупомянутом разговоре с представителями печати Лорис-Меликов, вместо того чтобы повторить варшавское "Не захлебывайтесь!" (Pas d'lllusions!) своего патрона, изложил своим гостям план хотя бы своей несчастной "конституции", - катастрофа Первого марта была бы невозможной.

   Но для Александра II мишура всемогущества была дороже самой власти; а для Лорис-Меликова польстить слабости своего патрона казалось важнее, чем привлечь на свою сторону общественное мнение всей России. Общими стараниями диктатор и его патрон сделали Первое марта неизбежным.

   Окончись эта попытка новой неудачей: промахнись Гриневицкий, уедь Александр II после рысаковской бомбы, - ни царь, ни его подручный не стали бы после этого дальновиднее. Лорис-Меликов по-прежнему рассчитывал бы исключительно на свое уменье водить за нос своего барина; он продолжал бы в доказательство своей благонамеренности душить свою собственную партию в печати и в земствах и революционеров, с которыми ему справиться было бы гораздо легче после неудачи, чем после кровавой победы.

   А раз революционная сила была бы надломлена, все либеральное движение погибло бы само собою, перестало бы тревожить высшие сферы, которые понимают солидарность между обеими фракциями русской оппозиции лучше, чем, к сожалению, сами члены этой оппозиции.

   Надобность в хитроумных затеях графа миновала бы, и он слетел бы и был бы сдан в архив несколькими месяцами раньше, чем это случилось на самом деле. Вот вся перемена, которую неудача Первого марта повлекла бы за собою.

  

  

  

   Рассматривая в настоящее время старые народовольческие программы, нельзя не заметить их промахов и недостатков. Но, помня те условия, при которых эти программы писались, приходится удивляться не этим промахам, а тому здравому политическому смыслу и тому пониманию трудных и сложных задач русской демократии, которое в них обнаруживается. Общая постановка социалистического вопроса в России, то есть выделение аграрного переворота - передача земли народу - как реформы возможной и необходимой немедленно из общего плана экономического переустройства; признание необходимости постепенного эволюционного пути при переустройстве на социалистических началах фабричного производства; широкое место, отведенное местному и областному самоуправлению, установляющее бесспорно, что, несмотря на свои централизаторские стремления, эти люди понимали, что для России как государства единственная возможная форма политического устройства есть федерализм, - вот великие принципы, завещанные "Народной волей" и установление которых останется прочной заслугой этой партии. К ним мы должны причислить и стремление расширить революцию и превратить ее из дела кружка, организации - в общенародное, государственное дело, перенеся ее из конспирационного подполья на улицу и на площадь. Одно время все заставляло думать, что это удастся.

   Годы 1881-1883 вплоть до дегаевщины были апогеем силы революционного движения. Это факт, не подлежащий спору и сомнению. До Первого марта Исполнительный комитет не имел и четверти тех сил, какие вступили в его полное распоряжение после его грозной победы. Особенно важно то, что "Народная воля" приобрела множество приверженцев в войске, среди офицеров. Со времени декабристов революция не видела ничего, подобного народовольческой военной организации.

   Исполнительный комитет доказал, - и в этом его великая историческая заслуга, - что, несмотря на сравнительную незначительность наших городов, несмотря на огромную концентрацию правительственных сил, и у нас мыслимо городское восстание, которое наверстало бы на войске то, что ему не хватает в гражданских силах.

   Большинство членов военного заговора были, конечно, субалтерн-офицеры, молодежь до капитанского чина и ротного командира включительно. Но было немало и высших чинов, командиров батальонов и батарей и отдельных флотских частей и два полковника, из коих один, наиболее решительный (Ю.И.Ашенбреннер), был, впрочем, на юге, подобно Пестелю.

   Значительная доля этих сил была сосредоточена в Петербурге и окрестностях. В одном из гвардейских батальонов и в двух кронштадтских батареях все офицеры, кроме командира, были членами военной организации.

   Параллельно с вербовкой офицеров шла пропаганда между солдатами их частей при помощи своих рабочих, при потворстве офицеров и их указаниях, и шла весьма успешно. Такие части были, конечно, без сравнения надежнее, чем те, где своими были одни офицеры.

   На одной из кронштадтских броненосных лодок случилось, что многие из офицеров и солдат были "спропагандированы" самостоятельно, первые - народовольцами, вторые - чернопередельцами, и потому ничего не знали друг о друге. И вот раз, зайдя неожиданно в казарму, один из офицеров вдруг застал своих солдат за чтением какой-то газетки, которая быстро исчезла под столом с его появлением. Он поинтересовался узнать, что это такое, - оказался свежий номер "Черного передела".

   Он ушел, ничего не сказавши, и захватил с собою номер, чтоб показать товарищам свою находку.

   Солдаты считали себя погибшими. Велика была их радость и удивление, когда через несколько дней они узнали от своих чернопередельцев, с которыми "Народная воля" успела снестись, что им бояться нечего и что их офицеры пристали к тому же делу, как и они.

   В тот же день они отправили к своим офицерам депутацию с поклоном и заявлением, что "если в Петербурге что-нибудь начнется и им прикажут плыть туда и палить по Аничкову дворцу, то они рады слушаться. Наведут прицелы в наилучшем виде и в десять минут превратят дворец в кучу мусору". Так это заявление и было передано комитету.

   Не считая рядовых, о которых у нас не имеется данных, к военной организации примкнуло за это время около трехсот человек офицеров разных частей и родов оружия.

   Эти силы были очень разбросаны и по сравнению с силами правительства ничтожны. Но революция не иноземная война, которую нельзя начинать, не сравнявши сколько-нибудь свои силы с неприятельскими. Армия революции - это невидимая масса недовольных, не имеющих никакого касательства к заговору, но готовых схватиться за оружие при первом выстреле.

   Если этой армии, этого энергичного, страстного, самоотверженного недовольства нет в стране, то устраивать заговоры - глупость и преступление, если не пред совестью, то пред историей. Если же она есть, то заговор должен составить лишь передовой отряд восстания, который смог бы продержаться ровно столько часов и минут, сколько нужно, чтобы собрать под его знамя эту невидимую армию.

   Лучше ошибиться в сторону излишней дерзости, чем в сторону излишней осторожности, потому что решительность и энергия могут заменить недостаток сил, тогда как медлить с целью их увеличения - значит идти навстречу провалу и бесславной гибели.

   Несомненно, что в 1881-1883 годах Исполнительный комитет имел в своем распоряжении силы, достаточные, чтобы рискнуть на открытое нападение, которое при большой, пожалуй, беспощадной энергии могло бы парализовать центральное военное и гражданское управление, ошеломить правительство и дать вспыхнуть восстанию в столице. Запас горючего материала был очень велик.

   Молодежь, студенчество, вся столичная интеллигенция были возбуждены до энтузиазма, до исступления и рвались к делу. Но терроризм дела им не давал.

   "Без восстания что могли сделать взволнованные террором мирные обыватели-либералы? Что могла сделать доведенная до белого каления масса студенчества?

   Террор и все вызванное им настроение было сильной бурей, но в закрытом пространстве. Волны поднимались высоко, но волнение не могло распространиться. Оно только исчерпывало, истощало нравственные силы интеллигенции..." (Вера Засулич, "Социал-демократ", N 1).

   Они ждали восстания, мечтали, упивались мыслью о нем.

   Тысячи человек молодежи, мужчины и женщины, бросились бы в уличную борьбу с беззаветным восторгом и дали бы ей порыв, увлечение, пример, каких, быть может, не видало ни одно восстание в мире.

   В Петербурге массы фабричных и заводских рабочих. Ими "Народная воля", по справедливому замечанию наших социал-демократов, мало занималась, посвящая им лишь весьма незначительную часть сил. Но как люди более развитые, как горожане и столичные жители, непосредственно сталкивавшиеся с полицией и с высшим городским начальством, они сочувствовали революции. Та небольшая доля пропаганды, которая производилась среди них, имела необыкновенный успех и оставила прочный след. Они читали газеты. Террористическая борьба, совершавшаяся на их глазах, волновала и возбуждала их. При некоторых усилиях легко было организовать среди них кадры, которые в минуту восстания могли бы поднять их и двинуть на улицы.

  

  

   Столичная революция - застрельщик общего движения, как заговорщицкое восстание - застрельщик столичной революции.

   Без немедленного отклика в провинции всякое движение в Петербурге неминуемо было бы задушено в несколько дней.

   И у нас есть класс, способный мгновенно разнести революцию по разным концам России. Этот класс после крестьян сильнейший в государстве, и он пропитан глубоким и сознательным недовольством. Он имеет крепкие корни в почве, и его не нужно организовывать, потому что он организован самостоятельно и довольно тесно путем общественной службы и постоянного интеллектуального общения. Мне не нужно называть его. Этот класс известен в радикальском мире под кличкой "либералов", причем он предполагается однородным по убеждениям и отождествляется с чисто буржуазными либеральными партиями, какие нам известны за границей.

   Может быть, он и станет таковым со временем, как предсказывает наш "Социал-демократ". Об этом нам пока нечего беспокоиться. Важно, что теперь он совсем не такой. Даже г.Тихомиров заявляет, что наши "либералы" соответствуют французским радикалам. На самом деле они более крайние. Значительная доля, если не большинство, наших "либералов" - сторонники передачи земли крестьянству, а крайние их фракции - чистые социалисты. Их настоящее отличие от "радикалов" в том, что они имеют оседлость и не занимаются конспирациями. "Радикал", который приобретет такую оседлость и отстанет от конспирации, будет окрещен именем "либерала", хотя бы он ни на волос не изменил своих социалистических убеждений. А либерал, хотя бы и более умеренных взглядов, вступивший в конспирацию и бросивший оседлость, станет тотчас же "радикалом".

   В 1881-1883 годах эти "либералы" как класс были во всех своих подразделениях возбуждены революционным движением в небывалых размерах, и их симпатии революции уступали лишь энтузиазму студенчества. Наиболее крайние, несомненно, входили в состав той невидимой армии, на поддержку которой могло рассчитывать восстание.

  

  

  

   Но почему же Исполнительный комитет не дал этим силам случая проявиться? Почему он не поднес горящей головни к им же заготовленным горючим матерьялам?

   Не помню, кто из военных писателей, чуть ли не сам Наполеон, сказал, что хороший полководец должен быть, безусловно, лишен воображения, потому что оно ежеминутно сбивало бы его с толку; взамен этого он должен обладать сухой, точной, математической догадливостью, которая делала бы его всевидящим. Это сочетание качеств очень редко в человеческом мозгу: поэтому-то так мало великих полководцев. Еще труднее встретить его в революционных вождях, потому что самое участие в революции предполагает присутствие увлечения, энтузиазма, веры - качеств, органически связанных с развитием воображения.

   Исполнительный комитет не воспользовался теми силами, которые были у него под руками, и, несомненно, обнаружил много воображения при смете сил, на которые он рассчитывал.

   Пренебрегши городскими рабочими под влиянием остатков "народничества", сидевшего в партии гораздо крепче социализма, и "либералами" под влиянием западнических предрассудков, "Народная воля" осталась без надлежащей точки опоры на твердой почве.

   Правда, Исполнительный комитет выступает как представитель народа, крестьянства, и действует его именем и во имя его интересов. Теоретически он был прав.

   Но какую практическую поддержку могло дать крестьянство революции, направленной прежде всего против политического деспотизма, против царя? Русское да и всякое крестьянство к политике индифферентно, и монархизм свойствен деревенским массам всех наций, как поклонение идолам свойственно первобытным народам. Крестьянство - огромная стихийная сила, которой принадлежит будущее. Но стихийные причины недовольства в описываемую эпоху не успели еще произвести своего действия. Не произвели они его даже и теперь. А к идейной пропаганде крестьянство осталось глухо. Все революционное движение прошло мимо него, поверх его голов. "Народная воля" это сознавала и рассчитывала в сущности не на какую-нибудь поддержку крестьянства до или во время революции, а на его санкцию революции уже совершившейся. Совершить же революцию народовольцы предполагали, так сказать, на собственный счет при помощи тех сил, которые будут ими сорганизованы, признают их программу, подчинятся верховенству их Исполнительного комитета.

   Вера в безграничную силу и расширяемость революционной организации заменила собою все.

   Тут-то и возникла своеобразная идея народовольческой революции: государственный заговор, захват власти, учреждение временного правительства, созвание всенародного земского собора и затем передача временным революционным правительством власти земскому собору.

   Этим обещанием сложить с себя революционную диктатуру, лишь только будет обеспечен законный порядок, народовольцы хотели успокоить общество, показав ему, что революционеры хотят служить народу, а не повелевать им; хотят развязать руки всем желающим работать на пользу народа, а не заменить самодержавную палку революционной. Что эти заявления были вполне искренни, в этом не может быть сомнения.

   Когда они появились в другой форме - в письме к Александру III, - вся оппозиционная часть общества, "либералы", третируемые так свысока народовольцами, поверили им, потому что не было основания не верить. Письмо было предложением мирных условий, которые обе стороны могли добросовестно принять и соблюсти. "Дайте нам законный порядок, и мы будем действовать законными средствами", - говорили революционеры. Это было и разумно и естественно. И Александр III мог, если бы захотел, установить законный порядок тем путем, о каком говорилось в письме, потому что другого нет.

   Но что возможно и естественно для правительства, установившегося и признанного массой, то было сущей фантазией в применении к революции. При всем желании общество не могло поверить народовольческой программе.

   Ведь для того, чтобы прочно засесть в Петербурге и просидеть там два-три месяца, мирно наблюдая за правильностью выборов, Исполнительный комитет должен был бы "спропагандировать" и привлечь на свою сторону по меньшей мере сто или двести тысяч лучшего войска, которое стало бы под революционное знамя по первому звуку труб и оставалось верно ему без всяких дальнейших хлопот и усилий, "по долгу присяги", как обыкновенные солдаты.

   Таких нелепых надежд Исполнительный комитет, очевидно, не мог питать.

   Ошибка его заключалась в том, что он рассчитывал поднять Россию, или по крайней мере значительную ее часть, во имя отвлеченного конституционного принципа, который народной массе непонятен и неинтересен; во имя надежды на будущий земский собор, который величина совершенно неизвестная; во имя доверия к себе и своему бескорыстию и благородству.

   Приобретя, и совершенно законно, безусловный авторитет у себя дома, в тесной революционной семье, Исполнительный комитет совершенно упустил из виду, что никакая подпольная организация, состоящая по самому существу из людей, стране абсолютно неизвестных, не может претендовать на доверие сколько-нибудь значительной массы своих сограждан.

   С несколькими батальонами, вооруженными динамитными бомбами, можно прогнать дворцовый караул и овладеть дворцом. Нескольких сотен людей достаточно, чтобы овладеть главными правительственными учреждениями. Но захватить кипу министерских бланков еще не значит стать временным правительством. Власть или некоторое подобие ее могут иметь только люди, известные своей общественной деятельностью, имена которых действовали бы на умы, внушили доверие к силе и серьезности восстания.

   Всякий класс имеет и теперь уже своих неофициальных представителей. Исполнительный комитет привлек Ашенбреннера, Похитонова. Но ни тот, ни другой не были представителями армии. Скобелев был таким представителем, но, согласись он примкнуть к восстанию, львиная доля власти принадлежала бы ему, а не Исполнительному комитету. Только при участии людей с такими или хоть подобными именами в земстве и городском управлении может быть составлено нечто заслуживающее названия "Временного правительства". Решатся ли такие люди слить свою судьбу с шаткой судьбой революции - вопрос, на который ответит будущее. Мы думаем, что найдутся такие, которые решатся. Это будет зависеть в значительной степени от предварительных отношений между обеими партиями. Во всяком случае, привлечь таких людей вожди восстания могут не обещаниями вести себя смирно и никакого дебоша не делать, а, напротив, производя как можно больший дебош, который сделал бы их силою.

   Никакая революция не шла да и не могла идти тем сонным, регламентарным способом, какой был начертан "Народной волей".

   Выборы могут быть венцом здания торжествующего восстания. Они могут наступить "на другой день" (или, скажем, месяц) после революции. Самой же революции будет не до выборов, потому что все ее силы и нервы будут напряжены в борьбе на жизнь и на смерть с ее противниками. Единственная забота и цель восстания - продержаться, усилиться и распространиться. А сделать это можно, лишь совершая на деле все то, за что масса людей может ухватиться и что она будет защищать.

   Земельный вопрос - вполне назревший и самый жгучий из наших вопросов, во имя которого только и может подняться крестьянство. Этот могучий рычаг неминуемо должен быть пущен во всю свою силу, разом, повсюду, где есть возможность, и не одними декретами, а путем прямого революционного примера и призыва брать то, что принадлежит народу по праву. Только таким образом можно закрепить революцию и парализовать темную силу реакции.

   За социализм у нас рабочий класс не ухватится, подпольная пропаганда не может сделать того, что лишь отчасти достигнуто в свободных странах десятками лет широкой агитации при тысячах искусных и даровитых работников. Пока у нас большинство фабричных рабочих - пришлые крестьяне-земледельцы, которые тянут к деревне, призыв к экспроприации фабрик может иметь самые плачевные последствия.

   Но, если бы в том или другом месте вследствие особого искусства пропагандистов и счастливого для них стечения обстоятельств такой призыв мог иметь шансы на успех, он должен быть сделан, что бы из него ни вышло. В борьбе все приносится в жертву шансам победы. А там, по замирении, земский собор пусть "для уравнения со сверстниками" вознаграждает владельцев, как это делает государство в случае военных реквизиций.

   Что касается правительственных заводов - патронных, оружейных, литейных и иных, которые имеют постоянный состав рабочих и теперь уже эксплуатируются на общественных началах, только с казенными, а не выборными распорядителями, - то передача их рабочим на артельных началах едва ли встретит затруднения, и революция не может пренебречь таким действительным средством привлечь их всей массой на свою сторону.

   Рабочие же как класс могут быть подняты во имя не столь широких, но вполне понятных и близких им классовых интересов: сокращения часов работы, улучшения условии труда - и во имя гражданских прав и политической свободы, которые им дороги как горожанам и открывают им путь к дальнейшим улучшениям.

   Для образованных классов, для всех сознательных противников самодержавия, для провинции, для отзывчивых иноплеменных окраин национальная автономия, областное и провинциальное самоуправление являются рычагом столь же могучим и верным, как земельный вопрос для крестьян. Как может революция откладывать его действие до отдаленного земского собора, который и вовсе не состоится, если восстание будет подавлено?

   Офицеры - интеллигенция, которые пристанут или не пристанут к восстанию по общим влечениям образованных классов. Но солдаты - народ. Они имеют свои специальные классовые интересы, заключающиеся в освобождении от обязательной службы. Такой клич найдет, несомненно, отзыв в войсках. Распустив армию и приступив к немедленному вооружению народа, революция гарантирует ему наивернейшим способом все его права. Иностранного вторжения бояться нечего: с миллионами социал-демократов за спиной немцы не полезут усмирять русскую революцию. Да и кто может быть опасен государству, способному выставить девять миллионов милиции?

   Итак, все те существенные пункты программы, осуществление которых "Народная воля" хочет великодушно и скромно предоставить будущему земскому собору, все это революция, раз только она вспыхнет, совершит или начнет совершать сама. Революция - ускоренный органический процесс, в котором ломка старого и созидание нового идут одновременно. Она может держаться и расти, лишь совершаясь.

   Если бы тем самым людям, которые писали народовольческую программу, довелось сделаться руководителями восстания, они первые бы нарушили собственные обещания.

   Уверовать в народовольческую революцию, которая, подобно Моисеевой неопалимой купине, горит, ничего не сожигая, было так же трудно, как уверовать в возможность Исполнительному комитету когда-либо "захватить власть" и стать "Временным правительством".

   Вне собственно революционного, заговорщицкого мира никто в это и не уверовал.

   Пожелавши успокоить общество вполне и удовлетворить всех, "Народная воля" не успокоила общества вовсе и не удовлетворила даже тех, кто стал бы на сторону определенной и ясной, хотя бы и крайней программы.

   Но это было еще с полгоря. Общее сочувствие революции в среде образованных классов было настолько велико, что не могло серьезно потерпеть от неудачного литературного произведения. Горе же было в том, что сами революционеры уверовали в свою программу. Люди уж так устроены, что при страстном желании уверовать и при частом повторении одного и того же они могут уверовать решительно во что угодно. Народовольцы уверовали и в свою "легальную" революцию, и в туманное пятно мужицкого земского собора, и в открывающий к нему путь гигантский заговор, который будет расти вечно из ничего, как философский гриб, пока под его сенью не приютятся, как под библейской смоковницей, все звери земные и птицы небесные.

   В течение целых двух лет величайшего революционного возбуждения "Народная воля" не предприняла решительно ничего - ни покушений, ни открытых нападений. Первые отвергались в виду последних как опасная трата сил, а последние откладывались и откладывались в видах расширения организации до невозможных размеров.

   И вот плели народовольцы свой вечный заговор, который ежеминутно обрывался, и плелся снова, и снова обрывался, как та веревка из кострики, которую в народной легенде отставной солдат должен был сплести, чтобы выбраться из ада. С тою только разницей, что в сказке солдат веревку свою все-таки сплел и выбрался, а народовольцы своей веревки не сплели и остались в аду сами и не могли помочь выбраться из него своей родине.

   Говорю это не в суд и осуждение и не в умаление великих заслуг людей, стоявших во главе тогдашнего движения: выбрать удачно момент, когда бросить все силы в атаку, ставя на карту решительно все, - дело величайшей трудности даже в обыкновенной открытой войне. В подпольной, где ничего не видно, это много труднее. Силы для отчаянно дерзкого нападения достаточны; можно очертя голову броситься вперед. Но завязаны переговоры с офицерами двух-трех новых частей. Через неделю они будут наши, и шансы успеха удвоятся. Кто в подобных обстоятельствах поручится, что он бы подал голос за нападение? А между тем шпионы, быть может, доделывают свою лазейку; где-нибудь в тюремной клетке зреет предательство. В течение роковой недели разражается погром, и о попытке несколько месяцев нечего и думать.

   Далека от меня всякая мысль осуждать кого бы то ни было. Хочу только сказать, что эти роковые проволочки были, несомненно, в значительной степени обусловлены слишком грандиозными целями, какие ставились заговору. Обидно, тяжело подумать, какие силы погибли понапрасну, какое время было упущено и из-за чего?..

   Насколько сильна и реальна теоретическая часть народовольческой программы, которая с незначительными поправками* надолго может остаться программой движения, настолько же темна, фантастична и вредна практическая часть той же программы.

   ______________

   * Имеем в виду второй параграф об областном самоуправлении, который нуждается в лучшей редакции. Областное (и, прибавим, местное, то есть провинциальное и уездное) самоуправление обеспечивается выборностью не только административной власти, но и законодательной, с предоставлением последней полной независимости в пределах местных дел. Что же до "самостоятельности мира" и "экономической независимости народа", то это составляет ненужное и запутывающее повторение в этом параграфе (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

  

   Все, что может взять на себя какая бы то ни было революционная партия, это почин восстания. Не задавайся "Народная воля" фантазиями о "захвате власти" и "Временном правительстве", все за то, что такой почин был бы сделан, и движению, даже в случае неудачи, был бы дан могучий толчок вперед.

  

  

  

   Что же будет дальше? Притихла ли революция и собирается с силами или же уснула непробудным сном?

   Если бы уснула, то и с богом - нет ничего более разорительного для умственного достояния народа, чем революция, - да не дают ей уснуть.

   Лишь только не стало Исполнительного комитета, за потрясение основ принялся сам Александр III.

   Остановив на минуту революционное движение, правительство пожелало обезопасить себя и, ломая все, силится отбросить поток народной жизни назад, как возможно дальше, к эпохе Николая, а то и Екатерины II.

   Что под влиянием бесшабашной и безудержной реакционной ломки последних восьми лет общее глухое недовольство страшно усилилось, об этом говорить нечего. Вместе с тем революционные программы стали проще, реальнее, утратив прежний элемент фантастичности. Некоторая часть революционной молодежи, под влиянием весьма понятного и благородного чувства к прошлому, все еще силится верить в народовольческую программу во всей ее целости. Ввиду этого мы и сочли необходимым разобрать ее. Но вообще революция, несомненно, спустилась на землю и пустила в ней корни.

   Однако закрывать глаза на правду нечего: несомненно также, что по сравнению с прошлым революционное движение очень слабо. Параллельно с этим ослабели, как всегда, и более умеренные формы оппозиции: глухое чувство таится в глубине общества, не проявляясь никакими открытыми действиями.

   Мы в периоде затишья.

   Откуда же и как может налететь буря? Возможно ли, что революция пойдет старым, испытанным и, по-видимому, кратчайшим путем, вполне доступным силам тайных обществ: путем возбуждения революционного духа рядом покушений?

   Едва ли это возможно. На исторической сцене не играют вторых представлений, да и вообще ничего не делается по заранее составленному рецепту.

   Единичные покушения на личности возможны и законны как проявления революционного самосуда; в минуту восстания они неизбежны и могут принять более широкие размеры. Специальные трудности русской борьбы узаконяют самые решительные средства. Но терроризм как система отжил свой век, и воскресить его невозможно. Для этого у одних нет и не может быть прежней веры; у других нет и не может быть прежнего страха.

   Новый революционный период должен начаться с того, к чему уже подходил предыдущий: с открытых восстаний и открытых действий всякого рода. Ни того, ни другого одними усилиями тайных обществ создать нельзя. Для них нужна специальная атмосфера общего возбуждения, которая может создаться лишь каким-нибудь крупным историческим событием, которое потрясло бы умы, пробудило надежду в подавленных душах, пошатнуло уверенность в силе правительства и превратило бы медленно накоплявшееся глухое недовольство в недовольство говорящее, кричащее, готовое действовать.

   Таким событием может быть и внешняя война, и революция у соседей, и финансовый кризис у себя дома. Но всего вернее и решительнее - стихийное крестьянское движение, которое приближается, роковое, неотвратимое, неся с собою уже не переворот, а грозный, всеобщий катаклизм.

   Русский мужик не раб и рабом никогда не был, даже в эпоху рабства. Он страшно вынослив и терпит то, чего не выдержал бы ни один народ. Но он это делает не из трусости и малодушия, а во имя своих веками выработанных и всосанных с молоком матери представлений о долге пред государственной властью. Его понятия о законности нелепы и дики, но не менее тверды, чем у любого английского фермера, и в случае нужды он умеет за них постоять, не пугаясь ни штыков, ни пушек, ни розог, ни даже виселицы. Он это доказал во время холерных беспорядков, охвативших весь юг и направленных против почему-то не полюбившихся ему больничных бараков.

   Крестьянство не только самое многочисленное, но и самое сильное из сословий в России. А между тем характерная особенность теперешней реакции - это усилия во что бы то ни стало раздразнить мужика: голодом - с одной стороны, фактическим восстановлением крепостного права - с другой.

   Народ бунтовал против крепостного права встарь. Теперь он и подавно не потерпит его, хотя бы старых помещиков и переименовали в земских начальников.

   И с голоду он умирать не станет. У него есть свой кодекс обязанностей, из них же первая - платить подати, что он и выполняет не щадя живота. Но он считает своим неотъемлемым правом быть накормленным государством, когда его постиг неурожай. Он не вымаливает, а требует себе субсидии. Не сентиментальность, а страх вынудил правительство дать сто двадцать миллионов субсидии в 1891 году и пятьдесят - в следующем, в противность принятому решению ничего не давать.

   Когда правительство давать будет не в состоянии, мужики будут брать силой. Конечно, они станут делать это царским именем, в глубоком убеждении, что царь послал им хлеб, а господа и чиновники скрыли. Но бунт остается бунтом и расшатывает "установленный порядок", какими бы легендами он ни сопровождался. Ведь и французские крестьяне, сделавшие наполовину французскую революцию, жгли замки во имя короля.

   А тут еще всеобщая воинская повинность, поднявшая уровень развития солдат, рассыпавшая по ротам интеллигентных людей и сократившая до трех-четырех лет действительную службу в рядах. Две трети солдат - крестьяне, взятые года полтора-два тому назад от плуга. Уже во время прошлогодних беспорядков было несколько случаев отказа войска стрелять в крестьян. Чем чаще будут повторяться крестьянские "бунты", тем такие случаи будут неизбежнее и чаще. Войско станет опасно посылать на усмирения.

   Первые серьезные и продолжительные волнения среди крестьян расстроят и парализуют правительственную силу. Они же будут сигналом к такому "оживлению" революции в центрах, с которым не справиться уже никаким диктаторам.

   Горячая симпатия к народу, которая характеризует русскую интеллигенцию, внимание, с каким следят у нас за всем происходящим в деревнях, и, наконец, известные всем примеры Запада служат тому гарантией.

   Невозможно определить времени этого стихийного явления, но оно приближается фатально и неизбежно, как явления космические: стомиллионный народ не может вымереть, выродиться, сойти со сцены, не сделав никакого усилия постоять за себя.

   Людям, предвидящим его приближение, остается только подготовлять те кадры, которые могли бы влить в движение сознательную струю.

   Лозунгом нашего времени является поэтому слово "пропаганда" - пропаганда среди интеллигенции, пропаганда среди городских рабочих, среди войска, среди крестьян, у которых уже народился свой интеллигентный класс.

   Это скромная, муравьиная работа, но известно, что в экономии природы такая работа именно и дает громадные результаты, если только работников на нее поставлено много.

   Их у нас всегда было много, нужно только, чтобы они не гибли преждевременно без нужды в пустой революционной толчее. Поменьше заговоров - для них время впереди; поменьше конспирации и организаций, объединений и союзов; и побольше частной инициативы и живого, непосредственного дела.

   Двадцать лет не прошли даром ни для России, ни для революционеров. Не прежние люди пойдут теперь "в народ", и не то найдут они и в крестьянстве, и в обществе, и в рабочем классе. Почва для революционного сеятеля подготовлена реакцией; новые стремления назрели под влиянием тех культурных сил, которых не может устранить никакое правительство. Русский политический кризис не кончился: он развился, расширился, вступил в новую фазу, и его более или менее быстрое или отдаленное, более или менее легкое или мучите