Соловьев Всеволод Сергеевич - Волхвы

верил, он так хотел верить всему этому, и все это так соответствовало тайным, мучительным стремлениям всей его жизни... Прошел час, прошел другой, третий, а беседа все длилась. И мало-помалу Потемкин вышел из очарования, отогнал от себя радужные грезы. Он возвращался к действительной жизни, к той жизни, среди которой все же должен был действовать. Калиостро говорил ему теперь об алхимии, "о великом делании", то есть о философском камне, о превращении малоценных металлов в чистое золото.

   Если бы еще несколько дней тому назад ему вздумали говорить об этом, он искренно смеялся бы, но теперь он слушал и не смеялся. Калиостро убеждал его спокойно, вразумительно, по-видимому, с неопровержимой логикой. И кончилось тем, что Потемкин уверовал в существование философского камня, и кончилось тем, что он согласился работать под руководством Калиостро, обещавшего ему много золота, так нужного для государства.

   Граф Феникс победил его, и теперь оставалось только упрочить результаты такой победы.

   С этого дня не прошло и двух недель, как Калиостро, а главным образом Лоренца, сделались почти самыми близкими людьми к Потемкину. Он отдавал им все свое свободное время. Калиостро делал большие приготовления к производству философского камня. Лоренца своей кокетливой игрою дразнила Потемкина, затуманивала его именно в те минуты, когда у него начинали рождаться сомнения, когда он готов был очнуться и понять, что вряд ли ему придется увидеть действительный философский камень, а истратить большие суммы на это дело уж, наверное, придется.

   Время шло. Настала осень. Вся жизнь двора и высшего общества сосредоточилась в Петербурге. О графе Фениксе говорили всюду. Он был занят не одним Потемкиным. Он действовал разносторонне и неутомимо. Тайно, в закрытой карете, он приезжал то один, то с женою к Потемкину и в уединенной комнате производил свои алхимические опыты. Возвращаясь от Потемкина, он таинственно беседовал с графом Сомоновым и Елагиным и уходил с ними в самую глубину каббалистики, клал основы нового тайного общества, названного им египетским масонством. Он - великий Копт, то есть единственный хранитель глубочайших таинств Востока, получивший высшую степень герметического посвящения и признанный первым из иерофантов. Он свыше получил миссию восстановить на земле истинное богопочитание и распространить между своими последователями такие знания природы, владея которыми человечество должно быстро достигнуть высокого духовного совершенства...

   Простясь с Сомоновым и Елагиным, Калиостро иногда заезжал к князю Щенятеву и утверждал его в терпении. Но этого мало - скоро всему городу стало известно, что приезжий итальянский граф бесплатно всех и каждого лечит от самых разнообразных и даже неизлечимых болезней. Ежедневно со всех сторон с раннего утра к нему стекались больные, и он лечил. Мало того, он весьма многих вылечивал. Он не только не брал платы за свое лечение, но даже раздавал бедным больным очень значительные суммы.

   Каждый день по Петербургу ходили новые рассказы о его чудесных исцелениях. Теперь ему недоставало одного: быть представленным императрице. Но и это Потемкин обещал в самом скором времени.

   Одним словом, успех великого Копта был полный, Лоренца знала теперь, что такое великий Копт, но несмотря на все это, она время от времени продолжала смущать своего Джузеппе. Она то и дело напоминала ему о враге, о "том человеке".

   Калиостро знал о Захарьеве-Овинове все, что можно было о нем знать. Он решил, что этот новый русский князь, должно быть, действительно владеет некоторыми тайными знаниями, что он где-то и от кого-то получил какое-нибудь посвящение. И он первое время его опасался, теперь же он всякий раз успокаивал Лоренцу.

   - Если он действительно так страшен и был бы врагом, как тебе представляется, - говорил он, - мы уже почувствовали бы это. Он не допустил бы всех этих моих успехов.

   Но Лоренца качала головою. Вообще наивная, легкомысленная, она в иные минуты обладала особенной прозорливостью. - А если он ждет? - говорила она. - А если он нарочно допускает твои успехи и тогда, когда ты будешь чувствовать себя у цели, он нанесет тебе удар?

   Джузеппе начинал просто сердиться.

   - Я не теряю его из виду, ведь я постоянно встречаю его и произвожу свои наблюдения. Я на него действую, а не он на меня. Он подчиняется моей силе...

   - А если он это нарочно...

   - Ты с ума сходишь, Лоренца! Ну, а если он нарочно, значит, остается его уничтожить... Не хочешь ли взять это на себя?

   Лоренца испуганно, широко раскрыла глаза и силилась улыбнуться. Но улыбка у нее не выходила. Она бледнела, она дрожала всем телом.

   Одно имя Захарьева-Овинова, одна мысль о нем приводили ее в мучительное состояние.

  

  

   Румяное утро, быть может, последнее ясное утро позднего "бабьего лета" глядело в окна кабинета императрицы. Екатерина только что окончила свои утренние занятия, отпустила докладчика и, прежде чем по обычаю перейти в уборную, отдыхала. Она откинулась на спинку кресла, полузакрыла глаза, а тонкие пальцы ее руки, на белизне которых выделялись остатки чернил, небрежно играли кистью от шнура, стягивающего ее распашной утренний пеньюар.

   Великая Екатерина все это последнее время очень хорошо себя чувствовала. После разнообразных живых и блестящих, как калейдоскоп, впечатлений, после кипучей умственной деятельности, оставаясь одна и предаваясь физическому отдыху, она любила именно так посидеть в своем спокойном кресле, с откинутой на мягкую его спинку головою.

   В эти минуты на лице ее появлялась счастливая улыбка и так и застывала.

   Ей казалась, что после долгого томительного ненастья с целой вереницей непроглядных дождливых дней, с набегающими грозами и бурями настало наконец лучезарное тихое время. Небо безоблачно, солнце ярко, мягкий душистый ветерок отгоняет полдневный зной, соловьиные песни наполняют короткие светлые ночи. И становятся эти ясные дни, эти светлые ночи все яснее, все блаженнее... Ни облачка на небе, ни малейшего признака, по которому можно было бы заключить, что скоро настанет конец долгому ведру... Так зачем же и думать об этом конце, о новых грозах, бурях и невзгодах?! Надо всецело отдаваться благополучию, посылаемому судьбою...

   И всецело ему отдавалась горячая, живая, могучая душа императрицы. Она отгоняла от себя воспоминания о былых, не очень давно еще поднимавшихся на ее горизонте тучах. Она выстрадала всем существом своим эти тучи и в свое время чутко и мучительно следила за тем, как они появлялись, разрастались, заволакивали все небо...

   Внутреннее настроение, то одно, то другое - все требовало громадной энергии, громадной затраты сил... Исправление старого, создание нового, борьба ежедневная, ежечасная...

   Но это были неизбежные облака, только облака, а за ними скрывались настоящие черные тучи...

   Мор в Москве, сопровождавшийся бунтом обезумевшей от ужаса черни, земская беда, таинственная и страшная, как Божья кара, такая беда, с какой, казалось, и бороться-то нечем... Помиловал Бог, прошла беда, но за нею стала надвигаться другая. Нежданный бунт Пугачева, казавшийся вначале далекой и незначительной темной точкой, которая вот-вот сейчас и расплывется бесследно. Но эта точка не расплылась, не исчезла, а с ужасающей быстротою сгущалась, разрасталась и принимала чудовищные размеры...

   Дрогнула, наконец, и смутилась душа императрицы, закрался в нее страх, какого она еще не испытывала даже и в самые трудные минуты своей жизни... Туча наконец рассеялась, отдохнуть бы, насладиться спокойствием... А между тем нет отдыха и спокойствия...

   Были потом и другие невзгоды, хоть с виду и не столь страшные, но все же отравлявшие и дни и ночи.

   Были заботы и горе в семье царской: унесена смертью на заре юной жизни супруга наследника Павла Петровича, и умерла она вместе со своим первенцем, на появление которого в свет императрица возлагала лучшие надежды...

   И это миновало, у цесаревича новая избранница, юная и не менее прекрасная, чем первая. Этот новый брак сулит прочное счастье. Императрица уже ласкает любимого старшего внука. А теперь у нее есть и второй внук, здоровый, милый ребенок. Будущее России обеспечено, одною тяжкой заботой, одною тревожной мыслью меньше...

   Все дела, как внутренние, так и внешние, мало-помалу приняли широкое и счастливое течение. Благодаря тонкому дипломатическому уму князя Репнина на Тешенском конгрессе благополучно разрешен вопрос о баварском наследстве, грозивший ввергнуть всю Европу в кровопролитную войну. Значение и влияние России упрочиваются с каждым днем. Русская монархиня выходит победительницею из всех препятствий. И ее имя гремит славою в далеких пределах...

   У себя она окружена добрыми помощниками.

   Она овладела великою тайной находить чистые алмазы в почве, сделавшейся для нее родною, и шлифовать эти алмазы на зависть и удивление всему свету. Да, из ее рук выходят истинно русские работники. Она не уступает в искусстве отыскивать их и воспитывать тому, кто денно и нощно стоит перед нею чудным примером, тому богатырю-исполину, чье наследие не по праву кровного родства, а по праву родства духовного держит она своей женской, но по-мужски твердой рукою.

   И дорожит она этими находимыми ею алмазами русского ума и таланта, хранит их как зеницу ока, осыпает их без конца щедротами и милостями. Ничего ей для них не жаль, и всякая награда кажется ей недостаточной, недостойной тех услуг, какие они приносят ее новой, горячо любимой ею родине.

   Эти люди - ее семья, ее присные, ее дорогие, любимые дети. Кто любит Россию, того она любит; у кого спорится работа, на того она не нарадуется...

   Прибывают, все прибывают способные работники... И все это свои, русские люди, не пасынки России, не приемыши ее, не чужеродны... Простыми с виду, но таинственными путями по Божьему изволению и по великому разуму русской царицы, разуму просветленному и вдохновленному на благо родины стекаются эти русские люди к царскому престолу. Не спрашивает их великая царица, какого они роду-племени, в лачуге или хоромах богатых готовились они к своему служению, не спрашивает она, кто из вельмож, царедворцев с ними в родстве либо в приязни, за кого они держатся, кто может замолвить за них доброе слово. Никаких порук ей не надо, ибо знает она точную цену этих порук. Сама она видит человека, видит его насквозь после первой же с ним беседы. Она глядит прямо и смело, отмечает человека - и не ошибается. В этом ее сила, в этом ее вечная слава...

   Перед лучшим из отмеченных ею, блестящий гений которого она давно поняла и оценила, она не могла не преклониться. Она признала его себе равным, этого славного сына России, и горячо полюбила его как царица и как женщина. Каждый новый год показывает ей, что этот друг ее ума и сердца, превыше всех возвеличенный ею Потемкин оправдывает самые смелые надежды, какие она на него возлагает. Все его недостатки и странности, его своеобычный тяжелый нрав - все это кажется ей пустым и ничтожным в сравнении с великими заслугами. Как царица она им довольна, а как женщина она простит ему все, потому что прежде всего и во всем она - царица. Она знает, что не найти ей другого Потемкина, а потому лелеет и балует его. Положение его крепко, и значение его все возрастает. Нет и не может быть у него соперников...

   Вот еще недавно благосклонная судьба привела ей двух новых работников - Завадовского и Безбородку. Обоих она признала пригодными для большой работы. Как женщина она отдала предпочтение блестящему Завадовскому, как царица склонялась на сторону неуклюжего хохла Безбородко.

   Но Завадовский, несмотря на всю свою близость к царице, не мог ни на минуту заслонить собою Потемкина в чем бы то ни было. А Безбородко, иногда просто неприятный царице, ни разу не заметил производимого им на нее впечатления. Он возвышался благодаря своим талантам и пользе, приносимой им в государственном управлении и, может быть, более чем кто-либо испытывал на себе всю царскую щедрость и благодарность Екатерины...

   Теперь же, в это светлое время, в это счастливое затишье, которым она наслаждалась, она готова была на всех и на все изливать свои милости, всех оделять счастьем. Она сама была счастлива.

   Годы кипучей, разносторонней деятельности еще не наложили на нее своей тяжелой печати. Хотя молодость давно уже прошла, но старость все еще медлила своим приближением. Красота зрелого возраста и свежесть не покидали еще императрицы. Ей иногда казалось, что время идет не вперед, а назад, что стремится она не к старости, а возвращается к молодости - так хорошо, так бодро она себя чувствовала. Ее многодумная голова работала без устали и сохраняла всю свою свежесть благодаря, быть может, непрестанной смене в работе.

   Екатерина - политик, Екатерина - администратор, Екатерина - ученый, Екатерина - драматический писатель. Каждый день она проходила все эти роли одна за другою с великим совершенством. И каждый день оставалось ей еще время для отдыха, для удовольствий...

   Довольно громкий, трижды повторенный стук в дверь вывел императрицу из ее приятного забытья.

   Она хорошо знала этот стук, да и кто же бы иной мог теперь стучаться, С веселой улыбкой сказала она: "Войди!" - и эта улыбка не покидала лица ее во все время, как появившийся перед нею Потемкин целовал ее руку и здоровался с нею.

   - С какою новостью, с каким делом пожаловал, князь? - спросила Екатерина.

   - Дела все покончены вчера, а новых, матушка-царица, еще не накопилось для доклада, - отвечал Потемкин. - Новостей тоже никаких не имею, а ежели таковые есть, то они уже, конечно, давно доложены Марьей Саввишной и обер-полицмейстером... Без дела и без новостей, но с неким человеком, коего привел по соизволению вашего величества.

   - Так это ты со своим Фениксом, князь, - сказала императрица, покачав головою, - хорошо соизволение! Чуть не силой Бог ведает кого принимать заставляет!.. И всегда-то ты был чудодеем, теперь же твои чудачества уж и не знаю до чего доходят... а я им потакать изволь... Посуди сам: приезжает неведомо откуда какой-то фокусник, авантюрист, выдает себя не то за чудотворца, не то за вечного жида, дурачит всех, как малых детей, и прежде всех кого же - Григория Александровича!.. Что он зачаровал графа Сомонова с Елагиным - оно понятно: они от всякой бабы-гадалки с ума сойти смогут... Но ты?! Не ты ли первый смеялся над ними, а теперь сам желаешь стать общим посмешищем...

   Потемкин усмехнулся, но в то же время его широко открытые тонкие ноздри дрогнули.

   - Посмешищем я никогда не был, не буду и не могу быть, - сказал он.

   - Нет, можешь, и сам к тому клонишь! - перебила его царица. - Мало того - и меня подводишь... Вчера не тем я была занята и, не подумав, смолчала, не запретила тебе являться с этим твоим Фениксом, а теперь прямо скажу: видеть его не желаю, ибо ни к чему даром давать пищу насмешникам... да и совсем мне неинтересно...

   Потемкин покачал головою.

   - Неинтересно!.. и мне тоже было неинтересно, и я тоже готов был смеяться, да и смеялся над легковерием этих людей, готовых носиться со всяким фокусником и обманщиком... Но как думаете, матушка-царица, неужто я так вдруг, сразу одурел и позволил себя провести проходимцу?! Ежели я привел его, то потому, что это и вправду человек необыкновенный, и обладает он такими познаниями и силами, каких у нас вот с вами нет...

   Екатерина насмешливо взглянула своими ясными голубыми глазами. Потемкин даже покраснел.

   - Смеяться легко! - воскликнул он. - Но всегда ли следует смеяться?.. Меня не раз изумляло, как это вы, матушка-царица, при всей глубине и ясности вашего разума, ограничиваете свой кругозор, сами ставите перед собою стену и не желаете знать, есть ли за той стеной что-либо или нет ровно ничего...

   - Ты напрасно горячишься, князь, - спокойно сказала императрица, - и напрасно обвиняешь меня... Я чужда всяких суеверий и увлечений фантастических, ибо за подобные увлечения всегда потом краснеть приходится; но я вовсе не отрицаю возможности чудесного... я склонна верить в существование предзнаменований, например, а также в способность иных людей предсказывать будущее... Мало того, скажу тебе, что и в моей жизни были такие случаи...

   - Неужто? Доселе вы никогда ничего подобного не говорили...

   - Не приходилось... а между тем мне слишком памятно это... Да вот хоть бы и то: судьба моя, столь нежданная и чудесная, была не раз заранее указана, начиная с самого дня появления моего на свет. Когда я родилась, был какой-то большой праздник, и первый мой крик был встречен торжественным звоном всех колоколов в Штетине. Не было ли это счастливым предзнаменованием?!

   - Но это что! Я расскажу тебе удивительный случай, - как бы вся встрепенувшись, оживляясь и блестя глазами продолжала Екатерина, - слушай, князь... В 1742 или 1743 году я была с матерью моей в Брауншвейге у вдовствующей герцогини, - у которой мать моя была воспитана. И та герцогиня, и мать моя принадлежали обе к дому Голштинскому. Случилось тут быть епископу Корвенскому, и с ним было несколько каноников. Между ними находился один из дома Менгденов. Сей каноник упражнялся предсказаниями и хиромантией. Мать моя вопросила его о принцессе Марианне Бевернской, с которой я была весьма дружна и которая по своему доброму нраву и красоте была всеми любима. Вопрос моей матери заключался в том - не получит ли эта принцесса по своим достоинствам корону? Но Менгден ничего не ответил, а, взглянув на меня, сказал: "На лбу вашей дочери вижу короны, по крайней мере - три". Мать моя приняла то за шутку, но он объявил ей, что все исполнится и чтобы она никак в том не сомневалась. Затем он отвел ее к окошку, и она после уже с прекрайним удивлением сказала, что он ей чудес наговорил о высокой судьбе моей, таких чудес, что она ему о том и говорить запретила! Мне же она уже здесь, в Петербурге, сказала, что Менгдена предсказания исполняются, и более этого я от нее узнать не могла...

   Екатерина замолчала и глядела задумчиво, очевидно, отдаваясь далеким воспоминаниям.

   - Да, это весьма знаменательно, - сказал Потемкин, - и зачем же после этого такое пренебрежение к моему Фениксу, государыня? Если каноник Менгден сделал родительнице вашей удивительные, исполнившиеся предсказания, то почему приезжий итальянец не может обладать подобным же даром? И он обладает им, да кроме того, обладает такими знаниями, каких, наверное, не было у Менгдена. Коли угодно, не верьте мне и считайте меня за легковерного, одураченного человека... Но ведь он здесь, и вы можете сами убедиться - обманщик он или нет. Я уверен, что он не хуже Менгдена сделает предсказания...

   - Только дело в том, что мне вовсе не надобны никакие предсказания, - спокойно и серьезно проговорила императрица, - я нахожу все это излишним, нахожу, что не следует очертя голову пускаться в таинственные лабиринты, ибо в сих лабиринтах весьма легко заблудиться.

   - Однако именно эти лабиринты и привлекательны! - воскликнул Потемкин. - Быть может, в блужданиях по ним и заключается единственный смысл нашей жизни!

   Екатерина задумалась.

   - Для тех, кто, как ты, недоволен жизнью... Но я жизнью довольна, моя жизнь полна... Я люблю идти прямо с открытыми глазами, по твердой почве. У меня, как тебе, князь, известно лучше, чем кому-либо, большие обязанности, и для того, чтобы исполнить их добросовестно, я должна владеть всеми своими силами и способностями. У меня остается время на отдых и забаву; но то, чем ты увлечен, далеко не забава... Однако, послушай, мне все же бы не хотелось, чтоб тебя поднимали на смех и дурачили, а потому я, пожалуй, готова на несколько минут принять этого человека и разглядеть, что он такое... не в уборной только - там, наверное, кто-нибудь дожидается уже, и там ему вовсе не место... проведи его прямо сюда коридором... Только что ж он - один или с ним его главная сила?

   - Какая сила?

   - Какая? Черноглазая, та самая, которая, думается мне, и притягивает светлейшего в лабиринты... Ты мне, конечно, и не заикнулся об этой силе, но я, как видишь, тоже имею некий дар... я тоже отгадчица...

   Потемкин засмеялся.

   - Верно отгадали, матушка-царица, - сказал он, - не солгали вам, точно черноглазая, как и подобает итальянке... Только где уж меня взять этой силой, и если бы у моего Феникса ничего кроме этой силы не было, не привел бы я его сюда!

   Он смеялся, а между тем манящий соблазнительный образ Лоренцы был перед ним. Этот образ вот уже несколько дней не покидал его и то и дело заставлял горячо биться его скучавшее, холодевшее сердце. Присутствие Лоренцы теперь ему было необходимо. Он ни на минуту не задумывался над тем, какая она женщина, кто она, умна или глупа, добра или зла. Его нисколько не интересовало, что такое она говорила, какие мысли и чувства высказывала, как поступала. Он просто любил глядеть на нее, слушать звук ее голоса. Он любил каждое ее движение, шелест ее платья, он чувствовал ее присутствие, ее близость, ее тонкую своеобразную, душистую атмосферу. Эта атмосфера его опьяняла, туманила ему голову...

   Он уже сказал себе, что Лоренца ему необходима и что она должна принадлежать ему. Возможно ли это, честно ли, благовидно ли - ему даже не приходили в голову подобные вопросы, ибо если б они пришли, он решил бы, что невозможно, нечестно и недостойно. Но эти вопросы не могли прийти ему в голову - он давно отвык от них, давно жил на какой-то исключительной высоте, где существовал только один закон: его воля, его порыв, его желание, немедленно же приводимое в исполнение...

   Знакомый голос отогнал его капризную, манящую грезу:

   - Я жду, князь, нечего мечтать о черноглазой итальянке - успеешь.

   Он вышел.

  

  

   Калиостро-Феникс был один в уединенной комнате, куда его провел Потемкин и где ему следовало дожидаться обещанной аудиенции. Несмотря на все свои тайные знания, он не мог слышать разговора, происходившего в кабинете императрицы. Но и без всяких тайных знаний единственно благодаря свойствам своей особенной, необычайно восприимчивой и чувствительной организации он понимал и ощущал то, что совершенно ускользнуло даже от внимательного наблюдателя. Эта врожденная способность проникать в сущность вещей и людей, вероятно, дала и все направление жизни и деятельности Калиостро-Феникса, а вся его жизнь, вся его деятельность были именно такого рода, что могли только развивать, совершенствовать эту способность.

   Теперь, ожидая возвращения Потемкина, он изощрял и напрягал силу своего чутья, стараясь воспринять и понять эту новую, окружавшую его атмосферу. Его цели и замыслы были смелы и дерзновенны до крайности, он решил не останавливаться на полпути, стремиться достигнуть всего, поработить себе все и всех. Он находил, что чем смелее, чем шире цель, тем большего он может достигнуть.

   Он хочет властвовать здесь, в жилище русской царицы; если он при напряжении всех своих сил и не достигнет этого, то все же легко достигнет такого положения в этом царском жилище, что успех его петербургской деятельности будет обеспечен со всех сторон и ему уже нечего будет бояться нежданного противодействия. Ведь он уже узнал, что царица недовольна "легковерием" Потемкина, он уже предупрежден, что как ни могуч Потемкин, - даже именно вследствие того, что им сильно дорожат, - тот, кто возбуждает легковерие светлейшего, кто его компрометирует, может внезапно и мгновенно, по одному слову и без всяких объяснений, быть выслан из северной столицы. Избавиться от возможности такой случайности, заручиться расположением царицы, уничтожить ее предубеждение, получить некоторое влияние над нею - разве всего этого мало, разве всего этого не вполне достаточно?! Поэтому и необходимо задаваться самыми смелыми и высокими планами, ибо если будет достигнута хоть половина, даже четверть задуманного, достигнутого окажется более чем достаточно для "общих" планов, все же остальное, что дает удача и счастье, останется в излишке как прибыль...

   Ему надо было добиться только свидания с царицей, только бы она приняла его, остановила на нем свое внимание - и он победит ее, как побеждал всегда всех, как победил теперь Потемкина. Нет на свете человека, а уж тем более женщины, у кого не нашлось бы слабого места, ахиллесовой пяты. Весь вопрос в том, чтобы узнать, где именно это слабое, уязвимое место, и этим-то искусством он владеет в высшей степени, оно-то и составляет его главное, надежное оружие...

   Он был крайне доволен, когда Потемкин повез его, наконец, к царице. Он чувствовал себя бодрым и крепким, оставшись один в уютной комнате, вокруг которой царствовала невозмутимая тишина. Но прошло несколько минут незримой, внутренней работы - и в нем поднялись новые ощущения. Он понял, что здесь совсем не то, что здесь, совсем иная атмосфера, чем в сказочных палатах Потемкина.

   Ему казалось, что он среди неведомой для него и враждебной стихии, что перед ним стена, его останавливающая и стесняющая его свободу. Он испытывал такое ощущение, какое ему пришлось испытать, когда, несмотря на все его тайные знания и силы, к нему пришли, взяли его и повели, и он не знал, куда именно его ведут и когда, какими путями он снова выберется на свободу.

   "Что же это? Предчувствие?" - спросил сам себя Калиостро и должен был себе сознаться, что его ощущения действительно более всего похожи на предчувствие грядущей опасности и неудачи.

   Он вздрогнул, но не от робости, не от страха - препятствия, неудачи только разжигали его, только удваивали его силы. Ему со всей страстностью его горячей природы, обуздывать которую он, однако, давно уж научился, захотелось скорее очутиться лицом к лицу с грозящей опасностью, разглядеть ее, понять и начать с ней бороться.

   Он не сомневался, что опасность заключается в самой царице - ни в ком и ни в чем более. Он уже несколько раз видел издали эту женщину, уже знал, что она очень сильна и тверда. Знал он также и все ее слабости, так как узнавал о ней ото всех и отовсюду. Ему пришло в голову действовать на нее только своим личным обаянием, действовать исключительно как на женщину, понравиться ей помимо всего, помимо всех своих тайных сил и знаний, увлечь ее своею красотою, чарами своих глаз, улыбок, своего горячего, сильного магнетизма...

   - Пойдем к императрице, - сказал Потемкин, появляясь в дверях, - только должен предупредить вас, что она не в особенно хорошем расположении духа и что вам нелегко будет ей понравиться.

   - Я и не смею рассчитывать на это, спокойным тоном ответил Калиостро, - с меня довольно чести быть принятым и беседовать с ее величеством.

   Потемкин пожал плечами и окинул своего учителя довольно насмешливым взглядом. Однако его взгляд тотчас же изменил выражение: никогда еще не видал он Калиостро таким величественным, красивым, до такой степени исполненным спокойного достоинства. Он пошел вперед, движением руки приглашая итальянца следовать за собою.

   Они в кабинете императрицы.

   Калиостро привык ко всем приемам, и еще недавно он испытал высокомерный и презрительный прием, сделанный ему Потемкиным на вечере у Сомонова, но никогда еще не испытывал он ничего подобного тому, что ожидало его теперь. Он подходил к женщине, а увидел перед собою императрицу и в первый раз понял, что действительно существуют "императрицы".

   А между тем Екатерина вовсе не хотела уничтожать его. Она могла быть самого невысокого мнения о человеке, но допустив его к себе, принимая его у себя, она не была в состоянии оскорбить его и унизить своими словами и обращением. Екатерина встретила Калиостро обычной любезной полуулыбкой и достаточно ободряющим тоном сказала ему, что он становится самым модным человеком в Петербурге, что он по слухам исцеляет самые трудные болезни, благодетельствует неимущим больным и что если так будет продолжаться, то в лице петербургских докторов у него может оказаться целая армия противников.

   - Эта армия для меня не опасна, если ваше величество будет знать, что я действительно приношу моим ближним всю пользу, какую могу принести, - с глубоким поклоном отвечал Калиостро.

   Он ответил так, как должен был ответить, не потерял спокойствия и достоинства, но это стоило ему огромных усилий. В первое мгновение он был поражен, холодное величие императрицы подействовало на него подавляющим образом. Однако прошла минута, другая - и он снова овладел собою. Все, что было в нем - силы жизни, воли, - сосредоточил он в своем взгляде. Этот взгляд притягивал и в то же время изливал потоки горячего света; он озарял все лицо Калиостро какой-то особенной, почти страшной красотою. Екатерина невольно глядела на него и думала:

   "Да, этот человек может быть опасен... В его глазах целый ад... он смел и, конечно, ни перед чем не остановится... да иначе и не одурачил бы Потемкина... Если у его подруги такие же глаза и такая же смелость, эти люди могут много бед наделать... Но на меня ты можешь глядеть как тебе угодно, меня ты не зачаруешь, потому что я не верю тебе и не хочу верить..."

   И Калиостро чувствовал, что вся его сила пропадает даром, он не мог подметить ни малейшего изменения в лице императрицы - между ними не протянулось ни одной связующей нити, между ними оставалась бездна.

   К тому же он понимал, что ему даже не дадут времени для борьбы. Его спрашивали - он отвечал, но едва он хотел остановиться на подробностях, его тотчас же очень осторожно, но решительно останавливали и переходили к следующему вопросу.

   На вопрос о его родине и происхождении, особенно в присутствии Потемкина, который сидел молча, угрюмо, пристально разглядывая свои ногти и перстни на пальцах, он должен был сказать, по возможности кратко, то же самое, что рассказывал у Сомонова. Но то, что там, среди составленной им цепи, при известном настроении показалось крайне интересным, заманчивым и не возбудило никаких сомнений, то теперь, в совершенно иных условиях, вызвало улыбку императрицы. Калиостро не мог не заметить этой улыбки, не понять ее смысла, и эта улыбка на него самого подействовала отрезвляющим образом. Его рассказ ему самому показался теперь и неинтересным, и невероятным. Он терял свой жар, свою самоуверенность, довольство собою - и в этом было его поражение. Между тем улыбка Екатерины исчезла и на ее лице мелькнуло даже некоторое раздражение. Брови ее сдвинулись, образуя на лбу глубокую морщину, голубые глаза холодно смотрели на Калиостро.

   - Ваши таинственные приключения весьма занимательны, - сказала она, - но есть один вопрос, в ваших глазах, быть может, и незначительный, а для меня имеющий некоторый интерес. Видите ли в чем дело: у вас, насколько я могу судить, несколько имен... какое же из них ваше действительное имя?

   Египетский иерофант должен был вспомнить все испытания, пройденные им в недрах пирамид, для того чтобы не показать своего смущения и остановить краску, готовившуюся вспыхнуть на его щеках.

   - Благодаря моему непонятному прошлому я и сам этого хорошо не знаю, - произнес он с загадочной улыбкой.

   - Очень жаль, - сказала императрица, - очень жаль! Я царствую в стране, где существуют установившиеся временем порядки и законы. Наши порядки и законы могут показаться вам странными и стеснительными; но как бы там ни было, в России все должны иметь одно подлинное имя и документы, доказывающие действительную принадлежность этого имени лицу, которое его носит...

   Потемкин перестал разглядывать свои перстни и ногти, зашевелился в кресле и быстро взглянул на Екатерину, а потом на Калиостро. Вопрос о документах до сих пор ни разу не пришел ему в голову: Калиостро разгонял его скуку, Лоренца дразнила его воображение, и он только день за днем воспринимал получаемые от них впечатления.

   "Неужто попался?" - подумал он. Но ему не пришлось остановиться на этой мысли и сделать вывод. Калиостро снова изобразил на лице чувство собственного достоинства и великолепным движением вынул из бокового кармана своего зашитого золотом и сверкавшего каменьями кафтана какую-то бумагу.

   - Мои документы в порядке, ваше величество, - сказал он, подавая императрице бумагу, - я могу не знать своего действительного происхождения, я могу о нем только догадываться, наконец, это может быть моей сокровеннейшей тайной... Но ведь не я один в таком положении...

   Глаза его горели, и он смело и глубоко глядел ими в светлые глаза императрицы.

   - Наверное, и во владениях вашего величества, - продолжал он, - найдутся люди, действительное происхождение которых имеет мало общего с именем, которое они носят. А между тем их документы в порядке и признаются законными. Таков и мой документ, удостоверяющий, что я действительно тот, за кого себя выдаю, то есть граф Феникс, полковник испанской службы, числящийся в королевских войсках.

   Императрица приняла бумагу, внимательно прочла ее и вернула Калиостро.

   - Очень довольна, - несколько сухим тоном произнесла она, - что получила на мой вопрос ответ удовлетворительный... и надеюсь, граф, что вы не будете претендовать на мое любопытство... В моем положении мне приходится иногда быть любопытной за других, то есть исполнять не только свои, но и чужие обязанности...

   Потемкин улыбнулся и встал с кресла. Аудиенция была закончена, и Калиостро выходил из кабинета русской царицы с полным сознанием понесенного поражения. Он сознал свою ошибку, но не мог решить, в чем она и откуда происходит. Быть может, никогда еще в жизни не отдавал он столько своей силы, той силы, в которую он верил и чудные действия которой он видел столько раз. С таким количеством затраченной магнитной силы он мог повлиять на всякую женщину, он заставил бы тревожно забиться самое холодное сердце, согрел бы самую холодную кровь... Или эта женщина - лед? Нет, она, быть может, более других способна живо воспринять внезапное впечатление... В чем же его ошибка? Он упустил из виду то, что в известном возрасте женщина может поддаться страстному впечатлению только в том случае, если она сама пожелает этого...

   Оставшись одна, императрица несколько мгновений находилась в задумчивости, потом она подошла к письменному столу, покачала головою и занесла в свою записную книжку: "Справиться у испанского поверенного в делах Нормандеса о полковнике графе Фениксе".

  

  

   - Уверяю вас, что и мне неприятно и просто тяжело так говорить с вами, но вы меня вынуждаете, князь, к подобному разговору. Я его избегала до последней возможности, я сделала все, чтобы естественно и спокойно заставить вас изменить ваш образ действий... Но вы или не хотели понять меня, или делали вид, что не понимаете...

   Так говорила графиня Елена Зонненфельд, грациозно и устало склоняясь на высокую покатую спинку глубокого кресла в ее уютной гостиной, пропитанной тонким запахом каких-то неопределенных духов. Она говорила это князю Щенятеву. Он сидел перед нею, сверкая перстнями и аграфами, с лицом, залитым внезапной краской, с глазами, страстно и мучительно устремленными в глубокие и печальные глаза своей собеседницы.

   - Графиня, - наконец выговорил он упавшим голосом, - неужели в моих действиях было что-либо недостойное и для вас оскорбительное? Мне кажется, я никогда и ни при каких обстоятельствах не позволял себе ничего такого, чем мог бы заслужить гнев ваш...

   - Вы и теперь не хотите понять меня! - более скучающим, чем раздраженным тоном перебила его Елена. - Дело вовсе не в моем гневе! Я знаю, что вы не в состоянии желать оскорбить меня и, следовательно, гневаться мне на вас нечего... Я не люблю недомолвок и фальшивых положений и не хочу их точно так же для вас, как и для себя... Буду говорить прямо. Мы с вами знакомы с детских лет и даже в дальнем родстве... Когда я вернулась прошлой весной в Петербург, я была очень рада снова встретиться с вами, так как всегда знала вас за доброго человека. Вы приняли, по-видимому, такое сердечное участие в моих делах, оказывали мне всякие услуги... Я благодарна вам за это, и вы знаете, что я принимала вас с удовольствием, что мои двери были открыты перед вами... Прошел какой-нибудь месяц - и я стала вас видеть всегда и всюду...

   - Вы меня обвиняете в этом, а сами сейчас сказали, что встречали меня с удовольствием! - печально усмехнувшись, заметил Щенятев.

   Но Елена не смутилась. Ее взгляд оставался все таким же печальным и равнодушным. Она продолжала:

   - Я охотно видела вас как знакомого, родственника, но это не давало вам права сделаться моей тенью, а вы стали именно моей тенью... И вы даже ни разу не подумали о том, что так следя за мною, вы меня просто компрометировали.

   - Отчего же вы прямо не сказали мне тогда же, что мое присутствие вам неприятно? Отчего вы продолжали ласково мне улыбаться при наших частых встречах? Зачем не изменяли своего со мной обращения?

   Елена пожала плечами и с некоторым даже презрением усмехнулась.

   - Вот, теперь я же оказываюсь виновной. Вы переходите в наступление! - воскликнула она. - Но это хорошо - я предпочитаю защищаться, а не наступать... Поймите, что я только теперь, в последнее время, увидела и сообразила все... Тогда же я так была занята своими делами, что ровно ни о чем не думала и ничего не разбирала. Вы были передо мною всегда и везде, иногда я не имела ничего против этого, иногда присутствие ваше казалось мне излишним... вот и все! Только месяца два тому назад на вечере при дворе я случайно услышала фразу... мое имя в этой фразе было соединено с вашим - и тон этой фразы мне не понравился... открыл мне глаза. С этого дня я стала наблюдать, с этого дня я сделала все, чтобы со своей стороны не подавать повода к толкам, очень для меня нежелательным, да и вас заставить быть внимательнее. Прямо говорить с вами об этом я не могла - вы относились ко мне всегда почтительно... Только раз у вас вырвался намек на такое чувство, какого я вовсе не желала в вас видеть - и я ответила вам довольно ясно... Если вы меня не поняли и даже не обратили никакого внимания на слова мои - виновата ли я в этом?.. Сегодня вы говорите прямо... Это уже не намеки - и вы даете мне право прекратить все это наше недоразумение.

   Слезы стояли в глазах Щенятева; лицо его мгновенно побледнело.

   - Графиня, - дрожащим от волнения голосом заговорил он, - не я вас не понимаю, а вы меня не поняли! Вы приписываете мне такое чувство к вам, какого во мне нет и быть не может!

   "Что он говорит?" - пронеслось в мыслях Елены. Ей стало неловко, но он сейчас же и вывел ее из этой неловкости.

   - Я знаю, что у меня репутация волокиты, - продолжал он, - и, быть может, я заслужил ее. Но вы очень ошиблись касательно моего отношения к вам... вы оскорбляете и унижаете мое чувство... Я никогда не думал и не думаю ухаживать за вами, je ne vous fais pas la cour - je vous aime!

   Он в волнении поднялся с кресла и стал перед нею, прижав руку к груди, в патетической позе.

   Она взглянула на него и отвернулась: он вдруг напомнил ей графа Зонненфельда и вызвал в ней к себе то же самое ненавистное, брезгливое чувство, какое она всегда испытывала, когда муж повторял свое "ja wohl!" и подходил к ней с намерением приласкать ее.

   Между тем Щенятев, бледный и трепещущий, шептал:

   - Я вас люблю на всю жизнь... я ваш раб... я всецело в вашем распоряжении... Если бы тогда так поспешно и так несчастливо вы не вышли замуж, я просил бы руки вашей... я опоздал... Вы уехали - и я никогда не мог забыть вас... если я заслужил мою репутацию легкомысленного волокиты, если у меня были истории, рассказы о которых ходят по городу, то это единственно вследствие того, что я хотел как-нибудь забыться, забыть вас... И не мог! Вы появились снова - и я ваш...

   Он упал на колени перед ней. Елена с испугом от него отстранилась.

   - Князь! Сейчас, сейчас встаньте - иначе я уйду! Я не могу допустить этого.

   Он поднялся с колен еще более бледный, еще более трепещущий и растерянно глядел на нее.

   - Так вы мне отказываете? Вы меня не любите? Вы не хотите забыть все это ужасное ваше прошлое, о котором вы мне говорили, забыть навсегда... как бы его не было... и стать княгиней Щенятевой? - лепетал он.

   Елена опустила голову и медленно проговорила:

   - Благодарю вас, князь, за предложение, которое вы мне делаете... я почла бы за большую для себя честь носить ваше старое русское имя... Я очень расположена к вам... но я не люблю вас так, чтобы выйти за вас замуж.

   - Это ваше последнее слово? - отчаянно крикнул Щенятев.

   Она вспыхнула.

   - Разве я могу шутить этим, разве такие слова говорятся на ветер? - сказала она.

   Но он уже ничего не понимал. В виски его стучало, безумная тоска сосала его сердце, и никогда еще Елена не казалась ему такой обольстительной, такой прелестной. Отказаться от нее он не мог. Она будет принадлежать ему, она ему обещана Фениксом... напрасно он поторопился сегодня, вопреки советам своего учителя... Необходимо сдержать свою страсть, надо владеть собою... и... раньше или позже, несмотря на этот отказ, хоть он и кажется решительным, бесповоротным - она будет любить его, будет его женою.

   Он внезапно как бы охладел, опустил глаза, чтобы не глядеть на нее, не смущаться ее красотою, и вернулся на свое кресло.

   - Графиня, - сказал он довольно спокойным голосом, - вы заставляете меня сильно страдать, но видно, такова моя судьба - и я бессилен перед нею. В моей любви к вам не может быть ничего для вас оскорбительного... вы жалуетесь, что я вас компрометирую... но, ведь, до сих пор и я, как вы, действовал бессознательно, я поддавался только своему чувству. Теперь я буду осторожен, я не буду всегда перед вами, не стану надоедать своим присутствием... только, молю вас, не гоните меня от себя совершенно, позвольте мне, хоть и не так часто, бывать у вас.

   - Если вы сами находите, что вам не следует бежать от меня, если вы так благоразумны - я очень довольна... Как старого знакомого, как родственника я всегда готова видеть вас... но для этого нужно, чтобы наше сегодняшнее объяснение было первым и последним. Не думайте, что я могу изменить свое решение...

   - Никогда, ни в каких обстоятельствах вы его не измените? - не утерпев, воскликнул он, поднимая на нее глаза и пожирая ее страстным взглядом. Но она не видела этого взгляда - она на него не смотрела.

   - Никогда и ни в каких обстоятельствах! - повторила она его слова. - И только постоянно помня это, вы и можете встречаться со мною и бывать у меня. Вы должны заставить меня забыть все, что было до сегодняшнего дня и сегодняшний день, тогда мы будем друзьями.

   Она сказала все это, как на ее месте сказала бы все это и всякая другая женщина. Она не могла запереть двери перед человеком, только что предлагавшим ей свою руку и свое имя. Она говорила себе, что любовь, возбужденная женщиной и вдобавок безо всяких с ее стороны стараний, нисколько не может быть для нее обидной, а даже напротив того, должна считаться для нее лестной. Мужчина, предлагая свою руку и свое имя, если о