Северин Н. - Авантюристы

bsp; Какими именно узами, кровными или духовными, были связаны эти люди между собою, решить было трудно по их отношениям друг к другу, отменно учтивым, но в чем невозможно было сомневаться, это в их приязни и доверии к хозяину, платившему им вниманием и заботливостью.

   Не будь Углов озабочен мыслями, не имевшими ничего общего с условиями светского приличия, он, может быть, отметил бы, что, представив его, как русского коммерсанта, путешествующего с торговыми целями, и сажая его за стол, пастор не назвал ему по имени ни одного из присутствующих... Углову было не до того, чтобы обращать внимание на подробности, а гости пастора, ответив на его поклон как ни в чем не бывало, продолжали разговор, прерванный его появлением.

   Предоставленный таким образом самому себе, Владимир Борисович мог спокойно заняться наблюдениями.

   За столом прислуживали две девушки, блюда, разносимые ими, состояли из прекрасно изготовленной рыбы, дичи и овощей. Пред каждым прибором стояла бутылка вина, показавшегося Углову замечательно вкусным.

   Вдруг, когда он уже настолько освоился со своим новым положением, что мог прислушиваться к разговору и заинтересоваться ими, молодая женщина, сидевшая против него, нагнулась к нему, чтобы спросить:

   - Вы из Санкт-Петербурга, сударь?

   Он ответил утвердительно.

   - И вы, верно, из друзей князя Барского? Какой прекрасный молодой человек! Я имела удовольствие познакомиться с ним в Версале, у графа де Бодуара, - прибавила она, не обращая внимания на смущение Углова, на презрительную гримасу, с которой смотрела на нее его соседка, и на досаду, выразившуюся на лице хозяина. - Скажите, правду ли говорят, будто он впал в немилость у царицы, потому что великая княгиня его отличает?

   - Я это не могу знать, сударыня, - сдержанно ответил Углов.

   - В России не так-то удобно вмешиваться партикулярным людям в интимные отношения коронованных особ, - резко заметила соседка Углова, - и если бы вы были опытнее и более подготовлены к той миссии, которую взяли на себя, то не позволили бы себе предложить русскому подданному такой нескромный вопрос про его царицу. Так ли я говорю, молодой человек? - обратилась она к своему соседу все с той же иронической усмешкой и пытливым взглядом своих выразительных черных глаз. Затем, не дожидаясь ответа, она продолжала, поворачиваясь к остальной компании, - мне обычаи России хорошо известны: недаром провела я в Петербурге несколько лет. Там такой разнузданности в словах и в печати, как во Франции, не существует; все боятся учреждения, называемого Тайной канцелярией, в которой в настоящее время орудует очень умный человек и большой мой приятель, Степан Иванович Шешковский, - прибавила она с сардоническим смехом, причем ее глаза продолжали хранить прежнее выражение холодного любопытства.

   - Не слышали ли вы от князя Барского чего-нибудь о нашем общем друге Мишеле? - спросил у Углова один из мужчин.

   Владимир Борисович вспомнил про странника, снабдившего его деньгами и рекомендацией к брату в Париж, но в ту же минуту сообразил, что может оказать тому плохую услугу, распространяясь о встрече с ним перед этими людьми, и предпочел ответить, что ему незнакома личность, про которую его спрашивают.

   - Наш друг Мишель не дальше, как на прошлой неделе, проходом через Блуменест, заходил к нам и, если бы вас не задержали по дороге, вы встретились бы здесь с ним, - произнес пастор.

   Углову показалось, что, произнося эти слова, пастор знаменательно подмигивал господину, обратившемуся к нему с вопросом о Мишеле, как бы для того, чтобы дать понять, что втягивать его в разговор не следует.

   Может быть, он ошибался, но разговор продолжался без его участия и о таких предметах, о которых он не имел ни малейшего понятия: о новом министерстве во Франции, о возрастающем влиянии фаворитки, о шведской политике, кознях Австрии и о бесчинствах, совершаемых герцогом Орлеанским, которого винили в том, что он ведет отечество к гибели, покровительствуя врагам существующего строя и поощряя дерзкие выходки против священной особы короля {Людовика XVI (1754-1793 гг.).} таких вольнодумцев, как Вольтр и Руссо. Разговор в особенности оживился, когда речь зашла про войну с Пруссией {Семилетняя война (1756-1763 гг.) - между Англией и Пруссией с одно стороны и Австрией, Саксонией, Россией, Францией и Швецией, с другой.}, про роль, которую Россия играет в этой войне, и какое будет несчастье для Франции, если русская императрица умрет до ее окончания.

   На Углова никто не обращал внимания, тем не менее он не мог не заметить, что все на него посматривают, особенно по временам становилось неловко от пытливого взгляда соседки. В этой личности, чем больше он в нее всматривался, было что-то очень странное и неестественное. Трудно было определить: ни сколько ей лет, ни к какому сословию она принадлежит. Что-то сверкало в пронзительном, взгляде ее внимательных и напряженно-пытливых глаз, и когда она, заговорила про Россию, Углову стало жутко, и он спрашивал себя, для какого темного дела она провела на его родине несколько лет? Она была, видимо, очень высокого роста, руки ее были крупными и жилистыми, как у мужчины, и как-то неловко торчали из-под кружею рукавов. Над узкой верхней губой виднелся заметный черный пушок. Чем-то мужественным овеяна была вся ее фигура; смотрела она повелительно... Она была явно чем-то озабочена, как, впрочем, и все гости Даниэля, которые казались здесь не у места и напоминали людей, попавших временно и в силу непредвиденных обстоятельств в чуждую им обстановку.

   Все они производили впечатление людей, прибывших откуда-то из далека и готовящихся отправиться еще дальше. Разговор вертелся на политике и на путешествиях по всем странам Европы. Один из мужчин только что вернулся из Америки и на плохом французском языке рас сказывал интересные подробности про этот край, еще мало известный в Европе. Молодая красавица отправлялась в Константинополь и беседовала вполголоса со стариком, которого называли маркизом, об опасности переезда морем. От приключений с пиратами перешли к рассказам о разбойниках, о мошенничествах содержателей постоялых дворов по проселочным и большим дорогам. Каждому было что припомнить и что рассказать, за исключением хозяина дома; он один не производил впечатления человека, совершившего путешествие, собиравшегося в дальнейший путь и готовящегося ко всевозможным неожиданностям и напастям. Он говорил меньше всех вмешивался в разговор только для того, чтобы дать какое-нибудь объяснение или прекратить готовое возникнуть недоразумение.

   Однако усталость брала свое, и под конец ужина, когда служанки удалились, оставив на столе фрукты, сыр и вино, Углова стало клонить ко сну; он все чаще и чаще переставал слышать то, что говорилось вокруг него. Однако, по-видимому, никто не замечал этого. Когда очнувшись от забытья, он с испугом озирался по сторонам, беседа продолжалась, словно его тут и нет.

   В замешательстве и чтобы придать себе бодрости, Владимир Борисович схватывал стакан, стоявший перед ним, отпивал от него глоток и снова погружался в полудремотное состояние, становившееся с каждым разом продолжительнее, должно быть, потому, что очнувшись, ему было все труднее уловить нить разговора, незаметно для него перескакивавшего от герцога Орлеанского к папе, от папы - к прусскому королю, к пиратам и к разбойникам, свирепствовавшим в лесах Богемии, к интригам Австрии. Наконец имя государыни Елизаветы Петровны заставило его окончательно очнуться и прислушаться, не открывая глаз, к тому, что говорилось про нее...

   Замечательно хорошо были осведомлены эти люди! Они говорили об интимнейших придворных тайнах, как о собственных своих делах. Слушая, как они распространялись о претендентах на российский престол, Углову казалось, что он бредит, - так невероятно и ново было то, что он слышал. Тут он в первый раз в жизни узнал, что во Франции проживает личность, выдающая себя за давно умершую и похороненную знавшими ее при жизни невестку покойного царя Петра, что эту особу не считают ни обманщицей, ни помешанной и верят справедливости ее претензий. Точно так же, как и другой проходимке, недавно возникшей на горизонте и выдававшей себя за дочь ныне здравствующей императрицы. У этой же, судя по тому, что про нее рассказывали, была уже значительная партия. Наконец речь коснулась и того колодника в Петропавловской крепости про которого Углов слышал в Петербурге, где про него говорили не иначе, как шепотом и трепеща от страха быть услышанными. Здесь же совершенно громко и без малейшего стеснения рассуждали о его умственных способностях и о шансах наследовать государыне. Углову становилось жутко, и он с ужасом спрашивал себя: "Не придется ли ему дать ответ уже за одно то, что он присутствовал при такой дерзкой беседе..." Кто-то упомянул про царевну и про компанию в ее пользу Барского, набирающего себе с этой целью пособников не только в России, но и за границей...

   Однако начатая фраза осталась недосказанной.

   - Тише! - прошептал тот, которого звали маркизом.

   - Да разве вы не видите, что он спит? - понижая голос заметил тот, к которому относилось предостережение.

   Углов открыл глаза, и первое, что увидел, было снисходительное лицо пастора, смотревшего на него с доброй улыбкой.

   - Дорога утомила вас, сударь, не угодно ли вам идти почивать, - любезно предложил он ему.

   - Правда, бессонные ночи и усталость дают-таки себя знать... - согласился Углов, поднимаясь с места.

   Вслед за тем, вежливо раскланявшись с присутствующими, он вышел из комнаты в сопровождении хозяина, который, несмотря на его протесты и на уверения, что он и один найдет дорогу в павильон, непременно захотел его проводить.

   - Извините пожалуйста, что я до сих пор не успел спросить вас, довольны ли вы помещением, которое мы вам приготовили? - сказал пастор, когда они очутились под душистыми сводами столетних лип, листву которых мягким блеском пронизывал свет луны.

   Углов поспешил поблагодарить за оказанное ему внимание.

   - Мне до сих пор трудно поверить, чтобы это внимание относилось ко мне, совершенно незнакомому вам человеку...

   - Разве служанка не сказала вам, что мы вас ждем целый день?

   - Но как же вы могли знать?..

   - Если позволите, мы отложим этот разговор до завтра, - поспешил прервать его пастор. - Вам прежде всего нужен отдых. Пройти пешком, да еще проселками, от русской границы до Блуменеста - не шутка, - прибавил он с добродушной улыбкой. - Вам отсюда и до Парижа недалеко. Но мы вас отсюда пешком не пустим, не беспокойтесь. Мы слишком ценим расположение нашего благородного друга, чтобы не исполнить его желания, а он нам писал, чтобы мы обошлись с вами так, как бы с ним самим, если бы он обрадовал нас своим посещением.

   В это время они дошли до павильона.

   Пастор прервал свою речь, чтобы пожелать доброй ночи своему спутнику.

   - Почивайте покойно и рассчитывайте на нашу преданность, - сказал он, пожимая ему руку, после чего, растворив перед ним дверь в освещенную лампадой комнату, удалился.

   В приготовленном для него помещении Углов нашел все необходимое для самого покойного ночлега: воздух был пропитан ароматами трав и цветов, мягкая постель с чистым бельем манила ко сну. Между тем ему теперь спать не хотелось, его тянуло на свежий воздух, и, недолго думая, он вышел в сад.

   Под старыми липами он вздохнул свободнее, волнение его стало утихать и мысль проясняться.

   Ему уже не казалось странным, что здесь были предупреждены о его появлении в костюме еврея. Благородный друг, на которого намекал пастор и в котором нельзя было не узнать князя Барского, несомненно проведал о приключении, постигшем Углова на границе, и о его бегстве, послал к Даниэлю гонца с необходимыми инструкциями. Не сомневался Владимир Борисович также и в том, что ему предоставят все средства продолжать путь дальше для благополучного исполнения поручения, возложенного на него цесаревной. Но что это за поручение? К кому именно он послан и для чего? И что это за люди, с которыми он ужинал? Откуда почерпают они свои сведения о государственных тайнах, недоступных для остальных смертных.

   На эти вопросы ответа не находилось.

   Между тем время шло, и становилось все темнее и темнее. Луна покинула верхушки деревьев и серебрила своими лучами только их подножия, но в своем волнении молодой человек не замечал этого и шел до тех пор, пока не наткнулся на изгородь в конце сада.

   Ничего больше не оставалось, как вернуться назад. Но не успел он отойти шагов десять, как лошадиный топот за изгородью заставил его вернуться, чтобы посмотреть в поле, на которое выходил сад пастора Даниэля.

   В первую минуту Владимир Борисович ничего не мог различить, кроме теней, сгущавшихся особенно черно в этом месте от старых грушевых деревьев, покрытых белыми цветами, когда же ему наконец удалось различить лошадь и человека, державшего ее под уздцы, - шаги и говор людей, приближающихся к изгороди с противоположной стороны, заставили его отойти в кусты. Через минуту он рассмотрел в приближавшихся людях хозяина дома с человеком, которого он за ужином не видел. Они шли, разговаривая вполголоса, но в тишине их слова явственно слышимы были Угловым...

   - Будем ждать от вас известий из Венеции, - произнес пастор.

   - Да, если мне удастся найти, с кем доставить вам их, - ответил его собеседник резким голосом, показавшимся Углову знакомым. - Этот русский долго у вас проживет? Что это за птица? - отрывисто прибавил он.

   - Князь Барский рекомендовал мне этого человека с наилучшей стороны; он вполне доверяет ему и просил дать ему возможность добраться до Парижа, - ответил пастор.

   - Барский всем доверяет. Я просто пришел в ужас, когда узнал с какими людьми он надеется свершить переворот. Все молокососы незнатных фамилий, без гроша за душой. У нас с Ла Шетарди {Французский посол в России, принимавший живейшее участие в заговоре, возведшем на престол императрицу Елизавету Петровну.} были Воронцовы, Бестужевы, Шуваловы, за нас стояла Франция, - один Лесток чего стоил. Были и деньги, и люди, а что всего важнее - были законные претензии дочери великого Петра вступить на родительский престол; за нее стоял народ, знавший ее со дня рождения и обожавший ее, а тут ничего!

   - Но ведь цесаревну хотят только сделать регентшей, - заметил пастор.

   - Знаю я, но и это им не удастся. Они пытались и меня втянуть в эту авантюру, но я напрямик отказался, - слишком рискованно...

   В эту минуту они поравнялись с Угловым, и последний чуть не вскрикнул от изумления, узнав в собеседнике пастора ту даму, которая сидела рядом с ним за столом и так заинтересовала его резкими чертами лица, пронзительным взглядом и чопорными, надменными манерами. Это был переодетый в женское платье мужчина. В настоящем виде оказался он много живее, развязнее и моложе прежнего, а голос его звучал еще резче и повелительнее.

   Продолжая начатый разговор, они остановились так близко от Углова, что он затаил дыхание, чтобы не обратить на себя их внимания; к счастью им было не до того, чтобы всматриваться в окружавшие их кусты. Пастор открыл принесенным с собою ключом калитку в изгороди и вышел со своим спутником в поле.

   - С Богом! - сказал он, когда тот, которого он называл кавалером, с ловкостью опытного всадника вскочил на лошадь.

   Они еще обменялись несколькими словами вполголоса, чтобы не быть понятыми человеком, приведшим лошадь и отошедшим в сторону, и кавалер пустился в путь, в то время как Углов спрашивал себя, как ему поступить: сейчас же идти в павильон, или переждать, чтобы пастор удалился к себе?

   Он решился на последнее. Дождавшись, пока топот удалявшейся лошади совсем замер в ночной тиши и пастор прошел мимо него, он покинул свою засаду и вернулся в павильон.

  

  

   На следующее утро, не успел Углов встать и сесть за завтрак, как пришел к нему пастор, чтобы передать ему письмо, кошелек с золотом и паспорт на имя русского купца Вальдемара. При этом Даниэль добавил следующее:

   - Могу сообщить вам, сударь, что, когда эти деньги у вас выйдут, вы получите столько, сколько вам будет нужно от той личности, к которой отвезете мое письмо и которая уже предупреждена о вашем приезде в Париж.

   Углов спросил, сколько он должен за платье, которым позволил себе воспользоваться по прибытии сюда. Ему на это ответили, что за все уже заплачено и чтобы он не беспокоился.

   Затем пастор начал осторожно осведомляться, как намерен он поступить по приезде в Париж? Убедившись из уклончивых и сдержанных ответов молодого человека, что он никакого плана действий себе еще не составил и что у него во Франции нет ни друзей, ни знакомых, он стал давать ему советы.

   Углов почтительно выслушивал их, мысленно спрашивая себя: "Не сказать ли ему про встречу с Мишелем и про его предложение познакомиться с его братом?" - но, поразмыслив немного, решил этот вопрос в отрицательном смысле. С каждым часом, с каждой минутой он все больше и больше проникался важностью возложенной на него миссии и желанием выполнить ее как можно лучше, понимал, сколько осторожности, скрытности и сдержанности потребуется для этого, и ему становилось жутко при мысли о том, что достаточно ничтожного промаха, чтобы испортить все дело, от которого, - он теперь это сознавал как нельзя лучше, - зависела, может быть, не только его судьба, но и судьба особы, доверившейся ему.

   Он попал в гнездо заговорщиков с той минуты, как Барский повез его к цесаревне, и будет вращаться в этой паутине до тех пор, пока интрига так или иначе не распутается. После всего того, что он видел и слышал, после встреч с таинственным Мишелем, с загадочными гостями пастора Даниэля, который и сам представлялся ему такой же загадкой, как кавалер, представший перед ним в одну и ту же ночь сначала женщиной, а потом мужчиной, мог ли он сомневаться, что он попал в среду тайных политических агентов, что он сам себе больше не принадлежит и что им будут повелевать люди, которых он, может быть, никогда не увидит и не узнает, до тех пор, пока он им будет нужен? Приятного в этом сознании было мало, но так как он был бессилен изменить положение, в которое попал в силу не зависевших от его воли обстоятельств, то оставалось только покориться судьбе.

   Между тем пастор, помолчав немного, как бы для того, чтобы дать своему собеседнику собраться с мыслями, продолжал:

   - От всей души желаю вам в точности исполнить возложенное на вас поручение, сын мой, но так как судьбы Господни неисповедимы и предвидеть ход обстоятельств невозможно, то я на всякий случай советую вам не медлить знакомством с особой, к которой я вам дал письмо.

   С этими словами он кивнул на письмо, которое Углов положил на стол с кошельком и паспортом и на котором четким, крупным почерком красовалась надпись: "Его сиятельству графу де Бодуару. Сен-Жерменское предместье".

   - А скоро мне можно будет ехать? - спросил Углов.

   - Очень скоро, сын мой. Сейчас должен проехать мимо моего дома племянник нашего бургомистра, коммерсант Дюрью. Он отправляется в Страсбург по торговым делам, в своей повозке, и я просил его заехать за вами. Вы с ним как нельзя лучше доедете до Страсбурга, а оттуда до Парижа ходят дилижансы, и вам не надо будет заботиться ни о лошадях, ни об экипажах. Дюрью - добрый и честный малый, но очень болтлив, и вы должны с ним быть осторожнее. Впрочем, - с улыбкой прибавил пастор, - вы до сих пор вели себя с таким тактом, что учить вас сдержанности, кажется, нечего, а потому мне только остается предупредить вас, что с графом Бодуаром вы можете отрешиться от своей осторожности и быть с ним откровеннее, чем с другими. Он в хороших отношениях с князем Барским и всей душой предан делу. Как человек, близкий к самым влиятельным лицам Франции, граф может вам быть полезен.

   Затем Даниэль объяснил Владимиру Борисовичу, что платье, приготовленное для него здесь, больше всего подходит к его новому положению путешествующего с коммерческим именем купеческого сына, и, подойдя к пузатому шкафу, вынул из него плащ темного сукна на козьем меху с капюшоном и с потайным карманом, так ловко вшитым между верхом и подкладкой, что Углов нашел его только, когда ему на него указали.

   - Положите туда все, что у вас самого ценного, и не снимайте этого плаща, пока не приедете в Париж. Шпага вам не нужна; во Франции купцы шпаг не носят, это принадлежность дворянства, к которому вы с сегодняшнего дня - на время конечно - перестали принадлежать, помните это... Но я вам дам добрый кинжал, чтобы вам было чем защищаться на случай нападения. Не забывайте также, что вас зовут Вальдемаром, что вы посланы в Лион с заказами и заехали в Париж повеселиться. Для успеха вашего предприятия необходимо, чтобы в вас никто не узнал русского дворянина, посланного во Францию с политическими целями. Говорят, там теперь много русских; вам не только не следует сближаться с ним, но даже если бы, Боже упаси, так случилось, что вам встретятся знакомые, вы должны будете от них бежать, как от чумы... Понимаете?

   Углов обещал в точности исполнить все эти наставления, важность которых он и сам сознавал как нельзя лучше. В том положении, в которое поставила его судьба, ничего досаднее для него не могло случиться, как встреча с бывшими товарищами по полку или со знакомыми из столичного общества, где его знали, как богатого и блестящего гвардейского офицера.

   Спутник Углова был превеселый и прелюбезный молодой человек, рассказывавший ему так много интересного о дальних странах, по которым он путешествовал, что время пролетело незаметно.

   В Страсбурге они должны были расстаться. Дюрью отправился внутрь страны за какими-то товарами, а Углов остался на постоялом дворе "Золотой орел" в ожидании дилижанса.

   Здесь Владимир Борисович нашел целое общество, тоже съехавшееся сюда, чтобы ожидать дилижанс: старика-монаха, двух мещанок с мальчиком, которого везли учиться кулинарному искусству к повару маркизы де Креки, чету фермеров, отправлявшихся на свадьбу родственницы, - а из разговора с хозяином гостиницы узнал, что к утру должны прибыть еще пассажиры, для которых были задержаны самые покойные и дорогие места в так называемом кабриолете, особняком от других пассажиров. Когда, часа через полтора, отдохнув и оправив свой костюм, молодой "поручик"... чуть было он о себе не оговорился, в то время как должен был теперь не забывать, что он "купеческий сын"... сошел в столовую ужинать, то застал за столом нового пассажира - человека средних лет, красивой и мужественной наружности, щеголевато одетого; он красноречиво описывал внимательным слушателям, как на него напали разбойники и ограбили его.

   По его словам, это случилось в горах, неподалеку отсюда. Злодеи непременно убили бы его, если бы поставленный ими у опушки леса разведчик не уведомил их свистком, что солдаты, посланные за ними в погоню из разграбленного накануне замка, направляются к лесу. Испугавшись нападения, они ограничились тем, что увели коня мосье Рауля - так назвал себя незнакомец - с притороченным к седлу чемоданом и таким образом заставили его дотащиться сюда пешком, чтобы воспользоваться дилижансом, отправлявшимся на другой день рано утром в Париж.

   Рассказ был полон такого животрепещущего интереса и дышал такою правдивостью, что Углов остановился в дверях, чтобы своим появлением не помешать рассказчику довести его до конца. Но мосье Рауль заметил его присутствие и, вежливо отодвинувшись, предложил ему место рядом с собою.

   Углов уже хотел принять это предложение, как вдруг почувствовал, что кто-то дотрагивается до его плеча и скороговоркой шепчет ему на ухо:

   - Не садитесь рядом с этим человеком.

   Узнав голос хозяина гостиницы, Владимир Борисович поспешил последовать его совету и, вежливо отклонил предложение незнакомца, сел от него подальше, а затем, наскоро поев, удалился в отведенную для него комнату. Тут он заперся на ключ, положил на стол возле кровати кинжал, не снимая плаща, бросился на кровать и заснул, как убитый.

   Оружие не понадобилось, ночь прошла без приключений, и чуть свет его разбудил рожок кондуктора почтовой кареты, въехавшей во двор.

   Терять время на одевание Углову не пришлось, и он раньше всех очутился на дворе, где вступил в переговоры с кондуктором насчет места на империале, то есть на широких козлах, с которых очень удобно было обозревать окрестности и дышать свежим воздухом.

   Не успел он условиться о цене, как хозяин постоялого двора, в утренней вязаной куртке и в ночном колпаке, торопливо выбежал на двор предупредить кондуктора, чтобы он подождал господ, занявших места в кабриолете. Сами они не изволили еще пожаловать, но слуга герцогини Ледигер, выехавший одновременно с ними и опередивший их, уже прискакал и говорит, что через полчаса они непременно должны приехать. Затем, оглянувшись по сторонам и убедившись, что подслушать их некому, на дворе из посторонних, кроме Углова, никого не было, он, понижая голос, посоветовал кондуктору держать ухо востро.

   - Наверное не могу сказать, но, мне кажется, что с вами поедет Португалец.

   Кондуктор от изумления вытаращил глаза.

   - Португалец? Да разве его не повесили? - с ужасом спросил он.

   - Должно быть, нет, если вы его сейчас здесь увидите. Он провел ночь у нас. Вот этого господина вам опасаться нечего; он - русский и приехал сюда с мосье Дюрью из Блуменеста, - поспешил он прибавить, подметив недоверчивый взгляд, брошенный кондуктором на Углова.

   Последний поспешил вмешаться в разговор:

   - Объясните мне пожалуйста, сударь, почему вы не велите арестовать этого человека, если вам известно, что он - злодей?

   Хозяин переглянулся с кондуктором, и оба усмехнулись наивности молодого иностранца.

   - Сейчас видно, что вам неизвестны повадки этого разбойника, - проговорил он, понижая голос. - Лучше довезти его до Парижа, чем подвергнуться неминуемой опасности лишиться состояния и жизни. Ни раза еще не случалось, чтобы он не отмстил за себя и за своих; это всякому ребенку известно, и надо приехать из России, чтобы этого не знать, - прибавил он довольно-таки презрительно.

   - Да вы не беспокойтесь, он не позволит себе ни малейшей неучтивости с моими пассажирами, - подхватил кондуктор. - Скажу вам больше: мы с ним поедем покойнее, чем без него. На дилижанс, в котором сидит Португалец, ни один из молодцов других шаек не нападет. Волки друг друга не пожирают.

   Разговор был прерван появлением дорожной коляски, из которой выскочил молодой франт в шляпе с перьями и при шпаге. За ним, слегка опираясь на руку лакея, вышла дама, тоже очень нарядная и в шляпе с таким густым вуалем, что только по ее походке да по стройности можно было предполагать, что она молода и, должно быть, красива. Молодой человек надменным движением руки подозвал хозяина, который, сняв колпак, на почтительном расстоянии ожидал приказаний, и заявил ему, что они в дом не пойдут и чтобы вынесли стул на крыльцо.

   - Мадемуазель де Клавьер не приличествует находиться в одной комнате с неизвестными людьми. Она будет ждать здесь, - прибавил он, гордо выпрямляясь и обводя высокомерным взглядом присутствующих, а затем повернулся к своей спутнице, чтобы довести ее до стула, принесенного хозяином гостиницы и поставленного в один из углов террасы, подальше от входной двери.

   - У вдовствующей герцогини Ледигер гостили в замке, доводятся ей внучатыми племянниками; мадемуазель де Клавьер - крестница герцогини, - счел нужным объяснить Углову содержатель постоялого двора.

   В то время как приезжие удалялись к крыльцу, дама села на приготовленный для нее стул, а брат ее остановился возле нее. Он одной рукой опирался на рукоятку шпаги, а другой придерживал широкие складки черного, подбитого алым бархатом плаща, надменно посматривая на пассажиров, выходивших один за другим из дома, в сопровождении служанок, выносивших за ними чемоданы и дорожные мешки.

   Только когда лошади были впряжены и пассажиры уже начали размещаться по местам, вышел Португалец, добродушно посматривая на всех.

   При его появлении Углов не мог воздержаться, чтобы не взглянуть на хозяина и на кондуктора, но первый помогал мадемуазель де Клавьер занять место в крытом кабриолете, приделанном позади длинной, неуклюжей кареты, а второй, встретившись со взглядом русского торговца, весело подмигнул ему на место рядом с собою на империале. С другой стороны уже взгромоздился фермер, который, устроив свою хорошенькую супругу рядом с Португальцем, стал объяснять Углову, что привычку путешествовать на империале он усвоил себе с ранней юности, когда ездил из Парижа, где учился необходимым каждому образованному человеку наукам, к родителям на ферму, принадлежащую теперь ему.

   - А вы не боитесь оставлять супругу одну с незнакомыми людьми? - не вытерпел Углов, подмигивая кондуктору, с усмешкой прислушивавшемуся к разговору своих соседей.

   - О, конечно! - ответил фермер, - но я всегда отличался проницательностью и с первого взгляда угадываю, с кем имею дело. Как только мосье Рауль вошел вчера в столовую, я подумал: "Вот человек, которому не страшно доверить не только молоденькую и хорошенькую жену, но и мешок с золотом!" И что же оказалось? Он в родстве с семьей Дурдасов в Марселе и знает как нельзя лучше моего дядю, Шануана Амбруаза. Значит, и на этот раз проницательность не обманула меня. У него большие виноградники в Шампаньи, дом в Париже, и хотя он мне этого не сказал, но я уверен, что он женат на родственнице Дурдасов, у которых виноторговли во всех главных городах Европы, а также и в Петербурге. Они - поставщики нашего двора. Вам никогда не случалось встречаться с ними? Я у вас это спрашиваю, потому что ваше лицо знакомо ему: он говорит, что, кажется, встречал вас в Петербурге у своих родственников. Вы их не знаете? Ну, он, значит, ошибается и принимает вас за другого. Бывает изумительное сходство. Когда я был ребенком, бабушка рассказывала мне, что в Марселе повесили невинного человека, потому что его приняли за известного разбойника, на которого он так похож, что родные матери не отличили бы их друг от друга. А кстати о разбойниках, Дени, - обратился он к кондуктору. - Мосье Рауль сказал мне по секрету, чтобы не беспокоить дам, понимаете? что хорошо бы засветло выехать из леса.

   День прошел благополучно. Останавливались обедать в трактире на опушке леса, где их ждали и где они нашли дымящуюся миску с супом и жареного барашка на опрятно сервированном столе, уставленном бутылками приятного на вкус местного вина.

   И тут также Углов, невольно, в теперешнем своем положении "купеческого сына" видя многое как бы его глазами, позабавился страстью дворян держаться в стороне от остальной компании. Мадемуазель де Клавьер прогуливалась, не снимая своего вуаля, взад и вперед у опушки леса, остерегаясь приблизиться к остальным пассажирам, а брат ее входил и выходил из дома, громко распоряжаясь насчет кушаний, которые ему приносили на стол, выставленный, по его приказанию, на почтительном расстоянии от крыльца.

   Все это казалось Углову так смешно и нелепо, что он с трудом сдерживался от искушения проучить этого господина. Но все находили эту кичливость весьма естественной, и если заботились о чем-нибудь, так разве о том, чтобы доказать преданность и уважение брату и сестре. Так например не успела Клавьер нагнуться, чтобы сорвать цветок, как фермерша поспешила отколоть от своей груди букет и поднести его надменной девице и покраснела от радости, когда эта последняя наградила ее за внимание маленьким кивком.

   Смешил также Углова изысканный костюм юноши - его камзол нежно-розового цвета, пышное жабо и манжеты из дорогих кружев, башмаки с золотыми пряжками на светлых шелковых чулках. Точно на придворный бал собрался! Напудренные и пышно взбитые локоны обрамляли нежное, женственное лицо с надменно поднятым подбородком. Над верхней и алой, как кровь, губой еле-еле пробивался темный пушок, а большие черные глаза сверкали на всех так дерзко, что Углов невольно держался от него подальше, чтобы не поддаться искушению проучить не в меру зазнавшегося мальчишку.

   "И туда же ведь, при шпаге! Одним щелчком я бы выбил ее у тебя из рук, поросенок!" - думал он, глядя на юного представителя французского дворянства.

   А между тем его сосед по империалу, словоохотливый фермер, не упускал случая беседовать с мосье Раулем и после каждой такой беседы все восторженнее и восторженнее о нем отзывался.

   - Вот уж можно сказать: душа-человек! Умен, как бес, и чистосердечен, как ребенок! А какой храбрый! С таким защитником можно без опасения проехать по какому угодно дремучему лесу! Ни один разбойник не осмелится напасть...

   - А как же его самого-то ограбили? - напомнил кондуктор.

   - Потому, во-первых, что он был верхом и лошадь у него хромала, а, во-вторых, ведь их была целая толпа, такое множество, что он даже и пересчитать их не мог, - человек двадцать или тридцать...

   Темнело, и Углов начинал подремывать под россказни болтливого соседа. Дилижанс еще до захода солнца въехал в густой лес, о котором шла дурная молва, и, хотя кондуктор повторял, что бояться нечего, тем не менее Углов замечал, что он не так спокоен, как желал казаться. Сумерки сгущались все больше и больше. Доехав наконец до широкой просеки, кондуктор довольным тоном сказал Углову, что теперь опасность, слава Богу, миновала и что они через полчаса доедут до постоялого двора, где можно будет переночевать.

   - А, должно быть, наши пассажиры знатно спят, слышите, как похрапывают? Убаюкал их Португалец своими побасенками, - с усмешкой прибавил он, кивая на клевавшего носом и посапывавшего фермера.

   Кучер, подобрав вожжи, стегнул лошадей, и те дружною рысью побежали под густыми сводами к белевшему вдали открытому пространству.

   Вдруг раздался повелительный возглас:

   - Стой!

   Лошади, как вкопанные, остановились, и сидевшие на империале увидали Клавьера, бегущего со всех ног куда-то в сторону от просеки с криком:

   - Бегите! Ловите вора!

   Он выскочил из кабриолета раньше, чем лошади успели остановиться, и Углов, ни секунды не колеблясь, сбросил плащ и последовал за ним.

   Между тем пассажиры внутри кареты проснулись, и также с криками вышли из экипажа. Все говорили зараз, прерывая друг друга. Кондуктор обращался то к одному, то к другому с расспросами о случившемся и только тогда понял в чем дело, когда фермерша закричала, что негодяй все похитил у нее: ящик с драгоценностями, который она имела глупость показывать ему, кошелек с деньгами...

   - Все, все! - повторяла она со слезами. - В чем же я теперь покажусь на свадьбе! Нас примут за бедняков! Он мне даже золотого крестика не оставил!

   Дело было ясно: пользуясь тем, что все спали, вор обобрал своих спутниц, выпрыгнул из кареты и пустился бежать. Он не побрезговал даже крестиком молодой женщины, порученной его попечению! Недаром говорится, что доброму вору все впору! Не заметь его Клавьер, он был бы теперь уже далеко, а ограбленные узнали бы о своем несчастье только на постоялом дворе.

   - Однако там, должно быть, идет жаркое дело! - заметил кондуктор, прислушиваясь к борьбе, происходившей в нескольких шагах от дилижанса, в глубокой чаще леса.

   Оттуда раздавались угрозы и проклятья, треск ломавшихся под напором тел сучьев и возгласы торжества и отчаяния.

   Наступившая темнота усиливала общий страх. Как стадо баранов, застигнутое грозою, сбились пассажиры и пассажирки в тесную кучу, прижимаясь друг у другу. Кондуктора, который начал высекать огонь из кремня, чтобы засветить фонарь, все обступили, умоляя его не покидать женщин.

   И вдруг среди суматохи кто-то вспомнил про мадемуазель Клавьер.

   - Где она? Что с нею? Лишилась верно чувств, бедняжка?

   Кондуктор вырвался из рук вцепившихся в него женщин и бросился к кабриолету. Но в нем никого не оказалось. Никем за суматохой не замеченная, Клавьер побежала за братом.

   Первое, что увидел Углов, когда прибежал на крик юноши, была стройная фигура девушки, остановившаяся в пяти-шести шагах от дравшихся; она стояла неподвижно, с судорожно стиснутыми руками, ее лицо было смертельно бледно, побелевшие губы шептали молитву, но глаза горели решимостью, и, глядя на нее, можно было понять, что она скорее сама бросится в бой, чем сделает малейшее усилие, чтобы прекратить его.

   Углов подоспел вовремя: как ни храбро действовал шпагой безусый юноша, он начинал изнемогать в непосильной борьбе с разбойником, оборонявшимся ножом с ловкостью профессионального убийцы. Сестра его с возрастающим ужасом видела, что брат шатается и наносит неверные удары одной рукой, в то время как другая висит, как плеть. Она видела острый нож, уже занесенный над головою брата, и, кажется, безоружная кинулась бы в бой, если бы Углов не нанес злодею удара кинжалом в шею так, что тот с громким воплем повалился на землю.

   - Сейчас испустит дух! Остается только обыскать его и вернуть ограбленным добычу, - сказал Углов. - Но пусть уж этим займутся наши спутники, - прибавил он, оборачиваясь к юноше, который истекал кровью и держался еще на ногах только благодаря напряжению воли.

   - Вы мне спасли жизнь, сударь, - произнес он ослабевшим голосом.

   - Вы спасли ему жизнь, - как эхо, повторила девушка.

   Углов поднял голову и при мерцающем свете звезд увидел бледное молодое лица, с влажными глазами, смотревшими на него с такою нежностью, что он смутился.

   - Сударыня, каждый сделал бы то же самое на моем месте. Не думайте обо мне и займемся им. Он ранен, надо донести его до кареты, и, чем скорее, тем лучше...

   Тем временем раненый совсем лишился чувств, и Углов посоветовал своей спутнице бежать к дилижансу за помощью, а сам, взяв юношу, как ребенка, на руки, тихо побрел со своей ношей за нею. Слыша, как она бежала, продираясь сквозь чащу, и как потом стала звать на помощь, Владимир Борисович думал про себя:

   "Как ошибался я в этих людях, принимая их по наружности за известных эгоистов, способных только наряжаться и чваниться знатностью своего происхождения перед простолюдинами!"

   Клавьер добежала до дилижанса и возвращалась не одна. Впереди, рядом с нею, шел кондуктор с фонарем, за ними - остальные пассажиры, за исключением монаха и фермера, оставшихся сторожить экипаж с лошадьми.

   Когда шествие приблизилось к Углову, кондуктор, увидев его окровавленную ношу, поспешил передать фонарь одной из женщин и принял раненого, Углов же побежал к карете, чтобы приготовить место, на которое можно было бы уложить его покойнее. В этом ему с радостью помогли фермер с монахом, и когда раненого принесли, то уложили его на скамейку внутри кареты. Сестра села возле него; кондуктор пригласил монаха прочитать молитву над умершим разбойником, а фермера - помочь женщинам обыскать его. Ему по-видимому хотелось последовать за ними, но он не осмеливался сделать это без разрешения Углова, к которому все теперь чувствовали уважение. Владимир Борисович догадался, что кондуктору хочется поживиться чем-нибудь из наследства злодея, и с улыбкой предложил ему сопровождать своих пассажиров.

   - Дайте нам только воды и ступайте с ними; там без вас, того и гляди, выйдет беспорядок.

   - Хорошо, сударь! Если вы приказываете, я не могу не повиноваться, - поспешил ответить кондуктор, подавая Углову фляжку с вином и другую с водой. - Дайте раненому глотнуть вина, мигом очнется. Испытанное средство, сударь!

   - Ну, идите, идите скорее, да не мешкайте там, чем скорее мы пустимся в путь, тем будет лучше, скомандовал Углов.

   Действительно, раненый скоро пришел в сознание. С помощью Клавьер Владимир Борисович сделал новую перевязку, более искусную, чем та, которая была сделана впопыхах. Затем, пожелав им обоим скорее успокоиться, он удалился к лошадям, чтобы собраться с мыслями и сообразить, что ему делать.

   Прежде всего надо было найти плащ, с которым так настойчиво пастор Даниэль советовал ему не расставаться и который он сбросил с себя, соскакивая с империала, чтобы бежать на помощь Клавьеру. Письмо цесаревны было у него на груди, но и то, что осталось в потайном кармане, было ему очень дорого и нужно: паспорт, деньги, рекомендательное письмо к графу де Бодуару, записочка Фаины - все это составляло теперь его единственное богатство, лишиться которого ему было бы более, чем неприятно. Он бросился искать плащ и, найдя его на том месте, где оставил его, вернулся к дилижансу. Все явственнее и явственнее стали раздаваться шаги и голоса возвращавшихся с обыска, замелькал между деревьями свет фонаря. Через несколько минут Владимир Борисович уже сидел на империале рядом с кондуктором и фермером. Остальные пассажиры расселись как попало в карету, и тяжелая колымага снова пустилась в путь.

  

  

   На постоялом дворе Углов продолжал держаться в стороне и не участвовал ни в перенесении раненого в комнату второго этажа, ни в хлопотах посылки за врачом, жившем, к счастью, неподалеку, а еще менее в шумных и оживленных разговорах своих спутников, которые, собравшись в большую кухню, расположились перед пылающей печью и, перебивая друг друга, рассказывали зевакам, сбежавшимся слушать их со всех концов деревни, про драму, разыгравшуюся с ними в лесу.

   Чтобы ничего этого не слышать и не видеть, Углов вышел на широкий двор, обсаженный тополями, и стал прохаживаться взад и вперед по узенькой тропинке между деревьями и забором, мысленно продолжая переживать испытанные ощущения.

   Вскоре приехал лекарь, маленький, приземистый человек, в широком плаще, с кожаным мешочком в руках, и, не останавливаясь пред выбежавшими к нему навстречу пассажирами и хозяином гостиницы, торопливой походкой вошел в дом.

   Прошло еще с полчаса, а затем по усиливавшемуся шуму и движению в доме Углов догадался, что все кончено и что лекарь собирается уходить. Действительно вскоре дверь на крыльцо отворилась, и маленький человек в плаще спустился по ступенькам в сопровождении хозяина гостиницы. Оживленно разговаривая между собою, они прошли так близко от Углова, что он мог расслышать несколько слов из их разговора, касавшихся его.

   - А где же тот русский, который спас жизнь мосье де Клавьеру? - спросил лекарь.

   - Давно уже спит. Вместе со всеми в кухне я его не видел. Странный, говорят, человек. Ну, русский, одним словом...

   Они прошли дальше, и дальнейший их разговор Владимир Борисович расслышать не мог. Он направился по опустевшему двору к дому, но в ту минуту, когда намеревался растворить дверь, его окликнули:

   - Мосье! Мосье!

   Он тотчас же узнал этот голос и, подняв голову, увидел в окне мадемуазель де Клавьер.

   - Зайдите к на