Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Из "Пошехонских рассказов"

ствовали пошехонцам. Осенний день, и без того короткий, под влиянием хмурого неба стал меркнуть раньше обыкновенного. Часов около четырех во многих домах замелькали огни, а затем и Мазилка, оправившись от страха, высунул голову из окна.

   - "Народоправств" захотели? - гаркнул он во всю пасть, - здравый смысл проявлять задумали?! Вот я вам ужо...

   При этих словах ворота съезжего дома заскрипели, и обильная струя воды, пущенная из пожарной трубы, окатила и без того уже вымокших вечевых людей.

   Закон был объяснен. Толпа испустила вздох облегчения и начала расходиться. Но и за всем тем у всех одна неизбывная мысль в уме застыла: "Что-то завтра будет? как бы и завтра не пришлось опять туда же бежать..."

  

  

   В сущности, пошехонское отрезвление было столь же неожиданно, как и недавнее пошехонское либеральное опьянение.

   Я знаю, что многие отличнейшие умы верят, что как ни мало устойчиво Пошехонье, но все-таки сокровенные и задушевные симпатии его обывателей устремлены к свету, а не к тьме. Я и сам охотно этому верю. Я верю, что не только в Пошехонье, но и в целом мире благоволение преобладает над злопыхательством и что в конце концов последнее, всеконечно, измором изноет. Но покуда злопыхательство, даже в минуты своего поражения, умеет так ловко устроиться, что присутствие его всегда всеми чувствуется, тогда как благоволение в подобные минуты стушевывается так, что об нем и слыхом не слыхать. Вот разница. Поэтому "конец концов" представляется столь отдаленным, что люди, для которых живая жизнь не составляет праздной мечты, не считают даже возможным рассчитывать на него: "Придет "конец", да не при нас и не для нас..." Вывод жестокий и отнюдь не героический, но разве кто-нибудь вправе требовать, чтоб пошехонские матери рождали сплошь героев?

   А сверх того, меня еще больше смущает та легкость, с которою пошехонцы поддаются всякого рода веяниям и которая мешает им иметь свою логически развивающуюся историю. Если бы эти веяния были продуктом внутреннего процесса пошехонской жизни, то к нему можно бы применить принцип вменяемости. Худы ли, хороши ли такие веяния, но они представляют подлинную действительность, а не воздушное мечтание. Критика поможет разобраться в самой худой действительности и в ней самой отыскать необходимые поправки. Но в том-то и дело, что веяния, которым подчинялись пошехонцы, имели чисто внешний характер. Даже городничий Мазилка - и тот приезжает, держа наготове в кармане какое-то веяние, и пошехонцы беспрекословно подчиняются ему; даже газетчик Скоморохов - и тот убежден, что всякого пошехонца можно в самое короткое время как угодно оболванить. И оболванивает.

   Увы! упования Мазилок не напрасны. Пошехонец, который еще так недавно во всеуслышание выспренние слова говорил, вдруг, без всякого колебания, начинает изрекать какие-то отрезвленные афоризмы, самая фактура которых удостоверяет, что они не могли в ином месте начало воспринять, кроме как на съезжей. Нужды нет, что изменившаяся общественная речь свидетельствует об изменении общественной мысли и в недалеком будущем предвещает - шутка сказать! - изменение всех общественных отношений, - все эти изменения совершаются так просто, принимаются так наивно, что Мазилкам приходится только радоваться. Ибо ежели и встречаются среди пошехонцев люди, которых подобные изменения приводят в недоумение, то и они без труда уразумевают, что на свете есть особого рода компромисс, называемый Лицемерием, который поможет им как-нибудь приладиться к общему нравственному и умственному уровню. И, уразумевши это, лицемерят и отступничествуют без зазрения совести.

   Вот отчего так трудно иметь дело с пошехонцами. Нельзя надеяться на их поддержку, нельзя рассчитывать, что обращенная к ним речь будет сегодня встречена с тем же чувством, как и вчера. Вчера существовало вещее слово, к которому целые массы жадно прислушивались; сегодня - это же самое слово служит не призывным лозунгом, а сигналом к общему бегству. Да хорошо еще, ежели, только к бегству, а не к другой, более жестокой, развязке.

   И, право, преобидное это дело. Этой силой приводить к нулю, сожигать дотла самые горячие надежды обладает не что-либо устойчивое, крепкое, убежденное, а нечто мягкотелое, расплывчивое, подобно воде, отражающее все, что ни пройдет мимо. Но что еще обиднее: сами носители надежд не только подчиняются этому явлению, но даже не видят в нем никакой неожиданности. Разве это тоже не мягкотелость своего рода?

   На днях мне именно пришлось встретиться с некоторыми разновидностями этой пошехонской мягкотелости. Сперва простеца-пошехонца встретил; спрашиваю: "Как дела?" - и слышу в ответ какие-то отрезвленные речи: всё пословицы, да всё дурацкие. Изумляюсь.

   - Как же это так, - спрашиваю, - словно бы вы еще недавно совсем другие слова говорили?

   - Другие? будто бы? А впрочем... Да надо же наконец и за ум взяться! пора! - отвечает он, и отвечает так естественно, как будто и в самом деле у него ума палата.

   - Отрезвились.

   - Да, отрезвились... пора. Всё слова, одни слова...

   - Понимаю: надоело? В чем, однако ж, бессловесное-то отрезвление ваше состоит?

   - Да там увидим. Не программы же, в самом деле, составлять! Видали мы эти программы, знаем! Достаточно и того, что "фраз" больше не будет... За ум, батюшка, взялись! за ум!

   Только и всего; и больше ничего у него и нет. И эти-то слова не его, а Мазилкины. Произнеся их, он чмокнул мне ручкой и заковылял восвояси. И этому его Мазилка научил: "Не задерживайся, мол, не калякай много!" Да и произнес он их каким-то раздвоенным голосом! не то сам над собой смеялся, не то надо мной иронизировал. Тоже Мазилка научил: "Ты так калякай, чтобы во всякое время во всех смыслах понять было можно".

   Словом сказать, как ни поверни отрезвленного пошехонца, от всякой части его тела клоповником пахнет.

   Через две-три минуты встречаю мягкотелого интеллигента. Огорчен, но предвидел.

   - Что? как?

   - Ни сесть, ни встать!

   - Вот беда-то!

   - Н-да... впрочем, это давно можно было предвидеть!

   На этот раз я уже сам чмокнул ручкой и пошел восвояси. Но ему, вероятно, показалось, что я огорчился, и он догнал меня.

   - Ничего не поделаешь, - сказал он, - надо переждать. Мазилка сказывал, что ненадолго. Он ведь, Мазилка-то, и сам...

   Еще несколько шагов - и еще пошехонец навстречу. Этот как будто слегка ополоумел: озирается, нюхает, ищет.

   - Чего ищете?

   - Да вот "человека" разыскиваем. Допросить, вишь, надо.

   - Какого такого "человека"?

   - Виноватого. Мазилка...

   Я не слушал дальше. Опять и опять Мазилка! Ужасно! ужасно! ужасно!

   Я охотно признаю, что пошехонец еще не дошел до предательства, но он уже с головы до ног опутан нитями апатии, индифферентизма и повадливости, которые для предательства представляют знатное подспорье.

   В так называемую фразу он изверился; книга ему опостылела; ни в каком умственном возбуждении он потребности не ощущает. Есть у него Мазилка, которому "лучше видно", и больше ему ничего не надо. Под его эгидой он и бредет в сумерках куда глаза глядят. И думает, что живет.

   Спрашивается: какая вера в "конец концов" устоит ввиду этого мягкотелого организма, который только с тех пор и сознал себя благополучным, как утратил способность мыслить и словеса позабыл?

   Но возвращаюсь к рассказу.

  

  

   Воротились пошехонцы домой, вымокшие, иззябшие, сердитые. Некоторые, впрочем, надеялись, что во сне бог счастия пошлет; но так как легли спать на голодное брюхо, то сны видели лютые. То будто мохнатый зверь животы у них выедает, то будто куш в лотерею выиграли, да лотерейный билет потеряли. Так ничего и не выспали. И наутро встали еще более мрачные и обескураженные.

   К тому же и публицист Скоморохов не молчал, а все пуще да пуще разжигал сердца пошехонцев. Именно в это самое утро он разразился громовой передовицей:

   "Говорят, что мы отрезвились, - писал он в "Уединенном пошехонце", - но есть два сорта отрезвления: одно - страдательное, заключающееся в пассивном уклонении от бесчестных приманок шутовского либерализма; другое - деятельное, которое преследует либерализм в самом корне, или, точнее, в самых носителях этого шутовства. Первое из этих отрезвлений есть отрезвление неполное, робкое и в практическом смысле дающее лишь скудные результаты. Человек отрезвился, стряхнул с себя иго отвратительной хмары, заслонявшей перед его глазами здоровую действительность, сделался преданным и честным членом своей муниципии - конечно, это прекрасно и заслуживает всяческого поощрения. Но можно ли сказать по совести, что на этом одном и должен завершиться процесс отрезвления? Нет, всякий, кому дороги интересы Пошехонья, не может не сознаться, что личное отрезвление есть только первый этап на пути отрезвления действительного и плодотворного. Недаром "Norddeutsche Zeitung", говоря о нашей склонности к чрезвычайным полетам в область преуспеяния, побуждает нас и впредь действовать в том же направлении. Недаром он усматривает в этом залог нашей способности выходить сухими из воды. Орган железного канцлера, который зорко следит за каждым нашим шагом, не может в данном случае иначе и поступить. Он должен назвать силою то, что, в сущности, составляет нашу слабость: это его прямая выгода. В его интересах обольщать и убаюкивать нас. Но мы обязаны стоять на страже против подобных обольщений; мы должны смотреть на них как на засаду, устраиваемую ловким врагом с целью застигнуть нас врасплох. Поэтому, сделавши первый шаг в смысле отрезвления, мы обязываемся не ограничиваться им, но идти к намеченной цели неуклонно, не обходя ни одного указания, предъявляемого строгой логикой. А логика говорит так: только то отрезвление целесообразно, которое имеет характер деятельный.

   Нас часто укоряют в том, что мы слишком охотно доверяемся "фразе", и надо сознаться, что укор этот вполне нами заслужен. Шутовская либеральная суматоха, которая и поныне еще не признает себя побежденною, чуть было навсегда не осудила нас на бесплодие, в смысле саморазвития. Да и наверное успела бы в своем дерзком предприятии, если б случайность не выдвинула вперед забытый и забитый пошехонский здравый смысл и не дала ему возможности восторжествовать. Что торжество получилось полное и бесспорное (и притом в самое короткое время) - в этом нынче уже никто не сомневается; но не следует забывать, что торжество, вооружая нас значительными правами, налагает на нас и обязанности. Какие же это обязанности; в чем должна заключаться главная задача осенившего нас отрезвления? - На эти вопросы мы можем дать только один ответ: задача, нам предстоящая, заключается в том, чтобы от фразы перейти к делу. Не к тому широковещательному, полному бесплодных обольщений делу, благодаря которому мы двадцать пять лет кряду висели на воздухе, а к тому простому, вразумительному и для всех доступному делу, которое приглашает нас не замыкаться в личной благонамеренности, но вывести эту последнюю на арену плодотворных практических применений.

   И прежде всего нам предстоит заявить без малейших колебаний, что процесс отрезвления касается не только отдельных индивидуумов, но всех вообще обывателей, и притом в равной степени. Все обязаны отрезвиться, даже те, которые не чувствуют к тому особенной склонности. Это необходимо для того, чтобы обеспечить задачи отрезвления в будущем. Задач этих покуда мы не называем, но имеем полное основание сказать, что их предвидится немало, и притом совершенно неожиданных. Надо своевременно и без остатка устранить все, что может послужить препятствием для всестороннего разрешения этих задач. Ибо от такого исхода зависит общее благо, а ежели кто не желает этого общего блага, тот, очевидно, не может желать и своего собственного, личного блага. Такой отщепенец как бы говорит нам: "Извергните меня из среды своей, ибо я одичалый член вашего общежития! Не щадите меня, ибо я и сам каждым шагом своим доказываю, что не желаю вашей пощады!" Спрашивается: справедливо ли мы поступим, ежели не выполним требования, предъявляемого нам самим отщепенцем?

   Будем же справедливы, будем деятельны. Выйдем из нашей замкнутости, ибо в настоящем случае она представляется не только неряшливою, но и преступною. Пусть каждый в каждом проследит успехи, сделанные отрезвлением, пусть каждый каждому предъявит тот обязательный minimum, неподчинение которому должно угрожать очень серьезными (а не мнимыми, как было до сих пор) последствиями для неподчиняющегося. Да исчезнет тьма, да восторжествует свет! - вот девиз, который должен отныне руководить нами. Говорят о свободе совести, о праве на свободу исследования - прекрасно! Мы первые готовы защищать все эти свободы, но не там, где идет речь об общем благе. Ввиду этой последней цели все свободы должны умолкнуть и потонуть в общем и для всех одинаково обязательном единомыслии.

   Viribus unitis res parvae crescunt. [От соединения сил растут и малые дела (лат).] Вперед!"

   Передовица была написана ловко, гладко, с огоньком. Собственно говоря, это была диффамация, во время чтения которой пошехонцы чувствовали, как во всем теле разливается зуд. Но как только чтение диффамации оканчивалось, так перед ошеломленными читателями назойливо восставал вопрос: "Что же сим достигается?" И они снова начинали перечитывать, и снова разливался у них в теле зуд. Во всякой строке все было налицо: и подлежащее, и сказуемое, и связка; даже периоды, законченные и округленные, катились один за другим как по маслу; одного только не было! "Что сим достигается?"

   - Ах, волки тя ешь, зудень чесоточный! - бормотали озадаченные пошехонцы, - и без него тошно, а он... вишь, как зудит?

   Тем не менее требования диффамации были настолько настоятельны, что медлить было небезопасно. Пришлось опять собираться к каланче, и притом с мыслью, что на этот раз, пожалуй, и не отмолчишься. Как примется ужо каждый каждого исповедовать да каждый каждому припоминать - такое ли пойдет самоедство, что только держись! Ввиду этого многие думали: "Хоть бы Согожа (река, на которой Пошехонье стоит) разлилась после дождей да проходы и проезды затопила, или бы мост провалился!" Но Согожа продолжала скромно журчать по дну оврага, а мост хоть и не являл надлежащей для движения прочности, но пошехонцы исстари уж с этим помирились: "Таковский!"

   А Мазилка в это самое утро имел с Скомороховым совещание. Мазилка смотрел на дело глубже и солиднее; Скоморохов плавал мелко, но зато цепко хватался за подробности.

   - Знаю я, что за вами блох много, - говорил Мазилка, - да не ваше, сироты, дело друг над дружкой расправу чинить. Мое это дело. Я здесь начальник - я и помыкать вами буду. Захочу - сегодня расправлюсь; не захочу - до завтра отложу. А вы, сироты, должны ждать и ни в худую, ни в хорошую сторону на власть мою не наступать. И ты это непригоже, зудень чесоточный, делаешь, что друг против дружки однообщественников натравляешь!

   - Ваше высокородие! позвольте с полною откровенностью доложить? - взывал Скоморохов.

   - Изволь, братец!

   Разумеется, Скоморохов тут же сердце свое, как на ладони, выложил. Выходило так, что непременно нужно общество пошехонское оживить. Не потому, чтоб этого требовал интерес казны, а потому, что, по обстоятельствам, избежать этого невозможно.

   - Коли мы общество не оживим, так оно само себя оживит, - развивал свою мысль проворный пошехонский публицист, - потребность такая в нем народилась, и ничего ты с ней не поделаешь. Прежде этого не бывало, а нынче спят-спят пошехонцы, да вдруг и проснутся. Так уж пусть лучше мы сами оживим их... в пределах. Пускай друг дружку пощупают, вреда от этого не будет!

   - Ты говоришь: "в пределах" - а вдруг оно за пределы поехало?

   - На этот предмет, ваше высокородие, пожарную трубу в готовности содержать надлежит.

   - Я-то готов, да ты вот... Смотри ты у меня, сорванец! на языке у тебя мед, да на душе-то... Петля, а не человек - вот ты что! Сколько раз листья вон эта береза переменила, столько же раз и ты менялся! Ну, да ин быть по-твоему!

   На этом совещание кончилось. Но Мазилке до такой степени были несимпатичны проекты об оживлении общества, что он не выдержал и вдогонку уходящему Скоморохову крикнул:

   - Только помни, что согласия моего не было! Это ты меня, зудень, раззудил, а я... не согласен!

   Через час после этого площадь перед каланчою уже кипела народом. Пошехонцы чуяли, что придется друг друга исследовать, и примеривались. Но так как у всех был еще в памяти недавний "шутовской либерализм", то приходилось действовать с крайнею осторожностью. Заведет пошехонец один глаз на соседа - ан и ему навстречу соседний глаз глядит. Ну, и спасуют оба, уставятся глазами в пространство и глядят, словно на уме ничего канальского нет. Однако урывочками да ущипочками порядочно-таки высмотрели... Эх, кабы Мазилка разрешил "секрет" ему объявлять! Приходите, мол, други милые, хоть днем, хоть ночью, завсегда моя дверь потихоньку для вас открыта! То-то бы народу повалило! Так нет вот: извольте расправляться всенародно... сами!

   Для Скоморохова этот момент был решительный. Каждый день он доказывал, что пошехонцы созрели, что торжество здравого смысла вполне обеспечено; стало быть, теперь приходилось подтвердить это на деле. Поэтому он несказанно суетился, появляясь то в одном, то в другом конце толпы и ежемгновенно взывая: "Кто про кого что знает - сказывайте, православные, сказывайте!"

   По-настоящему, следовало бы его, как первого, который "пасть разинул", в щепы расщепать, но пошехонцы не только не сделали этого, но даже поощряли вызовы бесшабашного писаки робкими улыбками. Скоморохов был не свой между ними. Он явился откуда-то издалёка, и покуда пошехонцы хлопали на него глазами, уселся и сразу взял засилие. Всем он в свое время был: и либералом и антилибералом, и реформенником и антиреформенником, и всегда с успехом. Преднамеренно смешивая развитие с изменой, он утверждал, что только дураки не меняют убеждений, и, раз заручившись этим афоризмом, бесцеремонно сам себя побивал всякий раз, когда это, по обстоятельствам, требовалось. Опасность он представлял великую, ибо тайну каждого пошехонца знал, с каждым и реформенно, и антиреформенно по душе беседовал и потому каждому прямо и бесстыдно объявлял: "Ты меня не проведешь!"

   Однако пошехонцы не только не ободрились под влиянием вызывающих скомороховских речей, но еще пуще вчерашнего заробели. Они хотя и трепетали перед Скомороховым, но в то же время чувствовали к нему непреодолимую гадливость. Они уже настолько отрезвились, чтобы понимать, что неспроста негодный писачка перед ними гарцует, но еще не настолько созрели, чтобы признать его личность достолюбезною. Поэтому если у кого и чесался язык, чтобы вымолвить: "А нуте, господа атаманы, давайте сказывать... Господи благослови!"; - то скомороховские подстрекательства скорее унимали, нежели раздражали этот зуд. И очень возможно, что дело взаимного исследования совсем бы не выгорело, если б в самую критическую минуту не показался вдали Иван Рыжий.

   Рыжий опоздал на вече, да, признаться сказать, и теперь не спешил, а шел обыкновенной своей ленивой походкой, как будто наперед знал, что никакого народоправства не будет. Это был смирный и степенный обыватель, которого политические убеждения главным образом в том состояли, что ежели начальство, по упущению, и неправильно чего-нибудь требует, то и тогда следует требование его беспрекословно выполнить. Во времена оны эта теория представлялась не только безопасною, но даже обеспечивающею безнедоимочный сбор податей. Но уже и тогда находились пуристы, которые при словах: "ежели и неправильно начальство требует" - сомнительно покачивали головами.

   - То же бы ты, дурак, слово, да не так бы молвил! - участливо предостерегали его и предлагали изменить редакцию так: "Всякое начальственное требование от природы правильно, а потому и следует его выполнить". Но он одно твердил: "По-моему - лучше!" - и устоял на своем. Тем не менее до сих пор ересь сходила ему с рук, и даже Скоморохов каким-то образом ее проглядел. Но теперь, как увидели православные, что он "идет не идет", а ногами "вавилоны выделывает", да вдобавок еще руками машет, так и загорелись у всех сердца! Так и просияло во всех умах: "А ведь это он самый и есть!"

   - Иду! - откликнулся между тем Рыжий.

   Час от часу не легче: первый пасть разинул (Скоморохова не считали). Он! он самый и есть! Что бишь он в ту пору говорил? Какими такими бунтовскими речами народ сомущал?

   В одно мгновение толпа поглотила Рыжего и начала его молча перекидывать. Некоторое время он мелькал, но потом вдруг скрылся. Какого рода тут народоправство совершилось - неизвестно, но, к счастию, Мазилка не дремал. Вторично отворились ворота съезжего дома, и струя воды, более обильная, нежели накануне, окатила вечевых людей.

   Совершивши такое дело, пошехонцы сочли свою миссию конченною. Взаимно поощряя друг друга веселыми подзатыльниками, они направились восвояси в полной уверенности, что теперь, когда они уже фактически доказали свое отрезвление, они найдут дома не тюрю с водой, как накануне, а щи с убоиной.

   Но ни щей, ни убоины не было; даже тюри как будто убавилось. Задача усложнялась самым безнадежным образом.

  

  

   Ибо пошехонская обида в том главным образом и состояла, что атаманы-молодцы уж давно ничего, кроме тюри с водой, не едали. Разумеется, встречались в этом смысле и исключения - "особливо отмеченные люди", как называл их Скоморохов, - но и те прикидывались лазарями. По крайней мере, тюря была самым наглядным фактом из всего, что заставляло пошехонцев роптать на судьбу. Убоина до того поднялась в цене, что даже в среде "правящих классов" не всякий мог свободно распоряжаться ею. А было время - и большинство его помнило, - когда и средний пошехонец мякоть ел сам, а кости бросал собакам. Во многих семьях были живы дедушки, которые передавали отощавшим внукам (и сами отощавшими желудками к своим россказням тоскливо прислушивались) почти баснословные предания о древнем пошехонском изобилии, когда свиньи, куры, утки и проч. свободно бродили по улицам, а домой возвращались только для превращения в снедь. И все это пошехонцы сами ели: убьют скотинину и едят... - сами. А нонче ежели есть у кого яичко, так он на него только поглядит да скорее на "элеватор" несет, а оттуда уж оно само собой на машину идет. Свистнула машина - и поминай как звали! Яичко твое немец съест, а ты за него денежки получи да другое яичко неси! Смотришь, ан рубль-то в цене и поправился!

   Тем не менее относительно причин, обусловивших исчезновение убоины, мнения разделились. Пошехонцы-горланы, те, которые на вечах голос имели, утверждали, что беда в том, что все Пошехонье поголовно чуть не двадцать лет кряду в эмпиреях витало, а что под носом у него делается, не видело. И что, следовательно, ежели от эмпиреев вполне отрезвиться, то и опять свиньи с утками все улицы запрудят. Но бабы пошехонские с этим не соглашались. "Что-то мы об эмпиреях не слыхивали, - возражали они, - а вот что народ нынче слаб стал, последнюю тряпку из дому в кабак тащит, так это мы знаем. Курочка-то еще не снеслась, а уж "он" над нею стоит; норовит, как бы яичко-то тепленькое к кабатчику снести!"

   - Дуры вы, дуры! - кричали на них мужики-горланы, - много вы смыслите! Кабы мы в кабак не ходили, откуда бы казна-матушка деньгами разжилась?

   - Казна-матушка сама знает, где раки зимуют, - огрызались бабы, - и без вас пропойцев довольно найдется! А вы побольше работайте да баб, с пьяных глаз, поменьше калечьте!

   Но находились и такие, которые говорили: "От эмпиреев и от вина - от всего отрезвиться не штука; но вот штука: что потом делать? Трезвому-то на голодный желудок, пожалуй, и еще тошнее покажется - как тогда поступить?"

   Ввиду этих разногласий всяк начал предлагать свое. Одни говорили, что надо элеваторы устроить; другие: "Устроим элеваторы - пойдет воровство". Одни говорили: "Транзит закрыть надо"; другие: "Закроется транзит - пойдет воровство". Одни говорили: "Всему причина Финляндия"; другие возражали: "Тронь Финляндию - пойдет воровство!" Словом сказать, выходило так: что ни придумай - везде окажется воровство. Но ни толку, ни убоины не выходило. Насилу-насилу старики угомонили расходившихся горланов.

   - Уймитесь, атаманы-молодцы! - усовещивали они, - того гляди, вы все Пошехонье вверх дном перевернете! Прежде чем об элеваторах-то думать, спросите-ка себя: точно ли вы все отрезвились? нет ли еще за кем блох?

   Этого же мнения был и Скоморохов.

   "Старики наши правы, - писал он на другой день после приключения с Рыжим, - хотя отрезвление и провозглашается у нас бесспорно совершившимся фактом (не он ли, бессовестный, несколько дней тому назад и провозгласил это!), но действительно ли мы все отрезвились - на это и ныне никто, по совести, утвердительно ответить не может. Напротив, можно скорее ожидать отрицательного ответа, а вчерашний случай с Иваном Рыжим как нельзя убедительнее доказал это. Мы не отрицаем, что здравый смысл пошехонцев и на сей раз восторжествовал, но тот же здравый смысл должен был подсказать им, что Рыжий не мог злоумышлять один, без пособников и укрывателей, а между тем где эти пособники и укрыватели? Мы их не видим по той простой причине, что никто их не искал. Нет, господа! одной жертвы недостаточно! Как ни прискорбно сознавать, что общее благо достигается только ценою человеческих жертв, но так как исторический опыт возвел это правило на степень аксиомы, то не следует уже останавливаться ни перед количеством, ни перед качеством жертв. Многие полагают, что принадлежность к "интеллигенции", как смехотворно называют у нас всякого не окончившего курс недоумка, обеспечивает от исследования, но это теория несправедливая. Это теория, отживающая свой век и совершенно неприменимая в таком глубоко-демократическом обществе, как пошехонское. У нас исключение в этом смысле могут составлять лишь те "особливо отмеченные", которых имена слишком неразрывно связаны с историческими судьбами Пошехонья, или же те, кои постоянным трудом и отличными способностями приобрели выдающиеся по своим размерам материальные средства. Но, и эти исключения допускаются единственно потому, что описанные выше качества заключают сами в себе достаточный залог благонадежности. Затем все, богатые и бедные, знатные и незнатные, интеллигентные и неинтеллигентные, все должны подлежать исследованию. И чем больше приведет за собой это исследование искупительных жертв, тем действительнее будут результаты".

   Прочитавши эту передовицу, сильнейшие из горланов сейчас же пристроились к сонму "особливо отмеченных" и затем устранили себя от дальнейших хлопот по части отрезвления. Испытывать же и истреблять друг друга остались горланы средние да та безымянная "Горечь", которою кишели пошехонские пригороды и солдатские слободки. Поэтому третье пошехонское вече, состоявшееся у каланчи, было уже далеко не столь блестяще, как два предыдущие. Собралась по преимуществу рвань и дрань.

   Обманутые насчет плодотворных последствий вчерашней расправы с Иваном Рыжим, оставленные Мазилкою и не сдерживаемые "особливо отмеченными" людьми, пошехонцы всецело поддались злобным внушениям Скоморохова, который, как и накануне, гоголем мелькал во всех местах и с пеной у рта взывал к отмщению. Он сам не отдавал себе отчета, во имя чего он взывает, но чувствовал, что, по мере того как с его языка срываются проникнутые ядом слова, сердце его все больше и больше лютеет. И сердце у него было порожнее, и ум подобный упраздненной храмине, так что лютость во всякое время отыскивала в них свободное убежище и оттуда управляла всеми его действиями.

   Прислушиваясь к его речам, пошехонцы и с своей стороны постепенно лютели. О вчерашней боязни взаимного самообличения не было уже и речи; напротив того, какая-то беззаветная смелость овладела всеми умами. Казалось, все понимали, что конец неизбежен и что ежели после этого "конца" уцелеют лишь немногие, зато у этих немногих будут и элеваторы, и транзит, и щи с убоиной.

   Некоторое время в толпе раздавалось только глухое рокотание, но наконец атаманы-молодцы не выдержали и заговорили все разом. Сначала раздались праздные слова, потом пошли в ход лжесвидетельства, а затем загремела и клевета. Клевета и по головам шла, и по земле ползла, и по-собачьи лаяла, и по-змеиному шипела, настигая и уязвляя всякого, кого по пути заставала врасплох. И по мере того, как она разливала свой яд, толпа убывала и редела. Но не в бегстве обретали пошехонцы спасение от нее, а на месте таяли.

   Явление это было так поразительно, что не могло не обратить на себя внимания Мазилки. Заметив, что ревизские души неведомо куда исчезают, он совершенно основательно встревожился, встретившись лицом к лицу с вопросом: "Ежели людишки друг друга перебьют без остатка, кто же будет чинить исполнение по окладным листам?"

   - А вы бы не всяко лыко в строку, атаманы-молодцы! - крикнул он с вышки каланчи, - пошпыняли друг дружку - и будет! Прочее можно и простить!

   В третий раз ворота съезжего дома заскрипели, и в третий раз обильная струя воды окатила расходившихся вечевых людей.

  

  

   Хоронили Ивана Рыжего. Четыре мужика, с белыми новинами через плечо, через весь город несли к кладбищу сосновую домовину, в которой лежала жертва фантастического пошехонского отрезвления. Сначала за гробом шла только молодая вдова Рыжего с сиротами, но по мере того, как погребальное шествие подвигалось к центру города, толпа за гробом росла и густела. Рыжий женился всего пять лет тому назад, но имел уже четырех детей и был в семье единственный добытчик. Вдова его, красивая и кроткая женщина, В одночасье потеряла и мужа, и кормильца. Она усиливалась не плакать, но слезы сами собой лились из ее глаз; она сдерживала рыдания, но тяжкие, задушенные вопли сами собой вырывались у ней из груди. Она, очевидно, изнемогала от горя и боли, но так как ношатые шли шибко, то и она спешила за ними, спотыкаясь и неся в одной руке полуторагодового ребенка, а другою рукой волоча за руку трехлетнюю девочку, которая с трудом поспевала за нею (грудной ребенок оставлен был дома под надзором старшей сестренки).

   Зрелище было необыкновенно унылое и само по себе, и по обстановке. Осеннее небо, отягченное серыми облаками, так низко опустилось над городом, что, казалось, собиралось его задавить. Из облаков сеялся мелкий, но спорый дождь; навстречу шествию дул холодный ветер, который крутил и захлестывал старенький покров, лежавший на домовине. Толпа шла за гробом угрюмая и сосредоточенно-безмолвная. Только "особливо отмеченные" люди не присоединились к кортежу, но и они выходили из домов и набожно крестились. Мазилка, с своей стороны, почтил память умершего тем, что вышел на площадь во главе пожарных и сделал шествию под козырек.

   Сознавала ли толпа в эти скорбные минуты, что смерть Рыжего дело ее рук, анализировала ли она этот факт, мелькал ли перед нею призрак потрясенной совести - для нее самой эти вопросы были загадкой. Скорее всего, она чувствовала себя под гнетом безотчетной и безысходной тоски, которая захватила ее всю, со всех, сторон, которая истребила в ней мысль, забила воображение. Вчера, под наитием тоски, температура ее поднялась до истерического бешенства; сегодня то же самое наитие разрешилось упадком духа, унынием, бессилием. И что всего важнее, толпа даже не искала в самой себе помощи против удручающего ее чувства, а только беспокойно озиралась, как будто желая засвидетельствовать, что ее насквозь пронизала какая-то безымянная, боль.

   Когда шествие достигло кладбища, церковная ограда едва могла вместить толпу. День был будний, и потому обедни не пели; гроб прямо поставили у края свежевырытой могилы. Началось отпевание, и когда клир запел "Со святыми упокой" - вся толпа, словно послушное эхо, повторяла за клиром щемящий душу напев. Во многих местах раздались истерические рыдания и (крики, которые вконец истерзали сердца. Что-то громадное вдруг поднялось от земли вокруг этого бедного гроба, словно сама земля вопияла о ниспослании, неведомого чуда...

   И чудо совершилось: незаметное существование заурядного пошехонского обывателя нашло для себя апофеоз - в форме трупа.

   Наконец замолк последний звук, и толпа медленно сплыла с кладбища...

  

  

  

  

   По своему названию образ Пошехонья, пришедший в творчестве Салтыкова на смену Крутогорску, Глупову и Ташкенту, восходит к реальной топонимике - старинному наименованию местности по реке Шехони (впоследствии - Шексне). Но истинное содержание этого образа безмерно шире и глубже его "географического" значения.

   Задолго до Салтыкова "Пошехонье" с населяющими его пошехонцами служило в многочисленных фольклорных источниках объектом язвительных насмешек соседствующих с ним "племен", как область дремучего невежества, беспросветной дикости, сказочной безалаберности и бестолковщины [См.: И. Сахаров. Сказания русского народа, тт. 1 - 2. СПб 1841. - 1849; В. Даль. Пословицы русского народа. М., и др.]. Еще более неприглядно выглядят незадачливые пошехонцы в собранных, а отчасти, по-видимому, и сочиненных Вас. Березайским "Анекдотах древних пошехонцев" (первое издание - СПб., 1798) - своего рода выразительном сатирическом памятнике их глупости и безответственности. Устойчивые народные представления об анекдотическом характере пошехонцев в середине XVIII столетия нашли новое подкрепление в реальном историческом событии - раздаче пошехонских земель удачливым лейб-кампанцам, содействовавшим восшествию на престол императрицы Елизаветы Петровны. "Земли раздавались, - отмечает В. В. Чуйко, - не только генералам... не только офицерам, но и простым солдатам. Благодаря такой случайности возникли пошехонские помещики, вскоре прославившиеся своими нравами и вкусами, своими солдатскими анекдотами..." [В. Чуйко, Несколько слов об "Андронах" г. Щедрина. - "Новости и бирж. газета", 1883, 22 сентября, No 252]. Неудивительно, что ко времени создания "Пошехонских рассказов" Пошехонье по праву считалось "символом дикости и варварства", чем и воспользовался Салтыков для нового обличения политической и общественной реакции, резко обозначившейся с начала 80-х годов.

  

   ПОШЕХОНСКИЕ РЕФОРМАТОРЫ

   Впервые - журн. "Отечественные записки", 1883, No 11.

   Первый реформатор, Андрей Курзанов - один из многих салтыковских правдоискателей из народа (или "опростившихся", ушедших в народ), галерею которых начинают Пахомовна и Аринушка в "Губернских очерках" и заканчивает "братец Федос" в "Пошехонской старине". Салтыков сочувственно излагает "нравственный кодекс" Курзанова - его призывы "жить по-божески", по правилу "тебе кусок, и мне кусок, и всем прочим по куску!". Наивные "справедливые слова" Курзанова заключают в себе моральное осуждение существующего "порядка вещей" и потому обрекают проповедника этих "слов" на вполне реальные преследования, завершающиеся административной репрессией. Вместе с тем Салтыков показывает, что Курзанов, признающий неизбежность сосуществования на практике противостоящих друг другу норм поведения - думать "по-божески", но поступать "по закону", - всего лишь утопист в своих идеальных представлениях о справедливости. Он не борец с осуждаемой им социальной действительностью и не в силах что-либо изменить в ней. Поэтому он отнесен к "пошехонским реформаторам", то есть псевдореформаторам.

   Андрею Курзанову противостоит другой "реформатор", его идейный антипод, Никанор Беркутов - доносчик и человеконенавистник. Образ Беркутова в большей мере, чем образ Курзанова, принадлежит политическому быту начала 80-х годов - времени усиления политического контроля, административных репрессий, сыска и доносительства. Один из "идеологов" и практиков возрождения пошехонского "прошлого", Беркутов предстает как реформатор в отрицательном смысле, как реставратор реакции с ее девизом приведения жизни "к одному знаменателю", то есть тоже как разновидность "пошехонских реформаторов".

  

   Стр. 441. Тальк - моток пряжи или нити.

   Стр. 442. Камилавка - головной убор православных монахов, а также награждаемых ею священников, расширенный кверху цилиндр без полей.

   ...апокрифические сказания - христианские сказания, не совпадающие с православно-каноническими текстами и запрещенные официальной церковью.

   Стр. 443. ...плоть немощна. - Из Евангелия (Матфей, XXVI, 41).

   ...в низменных слоях общества... - здесь: в социальных низах.

   Стр. 444. ..."непросвещенная чернь" - парафраз выражения из оды Г. Р. Державина "О удовольствии" ("Прочь буйна чернь, непросвещенна...").

   Простец - образ человека массы, толпы, пассивно сносящего гнет насилия и обуздания вследствие своей бессознательности. Восходит к "Благонамеренным речам" (см. т. 5 наст. изд.).

   Стр. 447. Адамов грех - в переносном смысле: "ослушание, непослушание; слабость к соблазну" (В. Даль. Толковый словарь...).

   Стр. 448. ...душу-то ... За други своя полагать ее надо... - Из Евангелия (Иоанн, XV, 13).

   Стр. 449. Вы за всех, все за вас... - Парафраз одного из заветов христианского человеколюбия. (Новый Завет, Второе послание к коринф. апостола Павла, V, 15 и др.).

   Стр. 450. ...он уже в сороковых годах провидел и новые суды, и земство, и даже свободу книгопечатания. - Гласные суды и земство возникли в 1864 г., указ "О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати", заменивший для столичных изданий предупредительную цензуру карательной, появился в 1865 г.

   Стр. 452. ...в "Уединенном пошехонце", получавшем внушения чуть не из самого городнического правления... - "Уединенным пошехонцем" назывался первый в России провинциальный журнал, издававшийся в 1786 - 1787 гг. в Ярославле. Здесь это - собирательное наименование всей официальной и официозной печати, проводника и пропагандиста очередного курса правительственной политики.

   Стр. 454. ...ударил ...между крылец... - между лопаток, "по хребту".

   Стр. 455. ...исправник ... Язвилло ... за управлением городнической должности, соединил в своем лице высшую полицейскую власть... - Должность городничего была ликвидирована в 1862 г. Тогда же исправники, ранее выбиравшиеся дворянами, стали назначаться губернаторами.

   Стр. 456. ...призвал всех благонадежных обывателей (на этот раз он даже не усомнился употребить слово "граждане") к содействию. - слово "граждане", связанное с фразеологией Великой французской революции, было изъято в России из официального употребления Павлом I в 1797 г. ("Русская старина", 1871, No 4). О политике "содействия общества" см. в "Письмах к тетеньке" (т. 7 наст. изд.).

   Стр. 458. Народная Немезида - выражение А. С. Пушкина в стихотворениях "Наполеон" и "Бородинская годовщина".

   Стр. 460. Тигосить - "давить, жать, гнести" (В. Даль. Толковый словарь...).

   Стр. 461. "Всех привести к одному знаменателю" - эзоповская формула салтыковской сатиры для обозначения авторитарности, а также всех видов насилия и обуздания, присущих абсолютистско-полицейскому режиму самодержавия.

   ..."кошки" - плети с несколькими концами ("хвостами").

   ..."третий пункт" - узаконенное право администрации увольнять "неблагонадежных лиц" без объяснения причин.

   Стр. 462. ...относительно доносителей по первым двум пунктам... - Имеются в виду первые два пункта указа Петра I от 1713 г., определявшего порядок "сказывания слова и дела государева" (см. в тексте ниже), то есть доносов властям о государственных преступлениях: "1) ежели кто за кем знает умышление на его, государево, здоровье и честь"; "2) о бунте и измене". Только по этим двум пунктам дозволялось сказывать "слово и дело" караульному у дворца офицеру, который обязан был представить доносчика государю.

   Стр. 463. Начальство не любило блестящих доносчиков ...охотнее утирало слезы... - насмешка над официальной легендой об учреждении III Отделения: граф Бенкендорф, назначенный управляющим III Отделением, будто бы спросил Николая I о своих обязанностях, тот же протянул ему платок со словами: "Отирай слезы вдов и сирых".

   Стр. 464. Прошения и ябеды... возвращались ему с надписью. - С надписью об отказе в возбуждении "дела".

   Стр. 466. ...сделал его своим излюбленным человеком. - Ироническое употребление термина обычного русского права ("излюбленные люди"), означавшего лицо, выбранное обществом на какую-либо должность.

   Благодаря объявленной воле вину кабаков расплодилось в городе множество... - После введения акциза в 1863 г.

   Стр. 467. ...обвиняя его в произведении бесплодной суматохи, в угоду "ржонду". - Жонд народовы (Rzоd narodowy - национальное правительство) был высшим органом повстанческой власти во время Польских освободительных движений 1830 - 1831, 1846 и 1863 - 1864 гг.

  

   ПОШЕХОНСКОЕ "ДЕЛО"

   Впервые - журн. "Отечественные записки", 1883, No 12.

   Среди лозунгов реакции 80-х годов значительное место занимали призывы к обществу покончить с "мечтаниями" и приняться за "дело". Под "мечтаниями" ("фантазиями", "снами", "новыми веяниями" и т.д.) традиционно для реакционной печати понимались все формы и направления демократической и социалистической идеологии. Призывы же обратиться к "делу" требовали, с одной стороны, отказаться от примата общественных интересов в пользу интересов личных, а с другой стороны - ограничения допускаемой политической активности сферой содействия власти.

   И то и другое понимание "дела" переводило его в осмыслении Салтыкова, в рубрику "пошехонского".

  

   Стр. 468. Дороги мне и зыбучие ее пески и болота, и хвойные леса... - "Это описание относится к Тверской губернии, родине Михаила Евграфовича", - указывала Л. Н. Спасск