Решетников Федор Михайлович - Подлиповцы

естолочь! Я вас!.. Поди, притяни доску. Один бурлак не совладает, - он и взять не умеет доску, с которого конца ее приложить; вот и возьмутся человек шесть-семь держать доску.

  - Ладь, ладь! Што стали! Бурлаки прилаживают.

  - Не так!.. Сюды!

  Бурлаки смотрят на доску. Доску берут еще человек пять. Доску приладили.

  - Напри брюхом!

  Наперли все разом - и так сильно, что пот их пробирает, и им баско кажется.

  Так кипит работа. Все бьются до поту и не могут понять, что они такое робят и к чему эдакая работа, больно уж баская да чудная.

  Работают они каждый день, бахвалятся, что и они робить мастера, а не понимают своей работы. Чувствовать им нечего: им или баско, или худо; об своих деревнях они забыли, с людьми хорошо, да и чувствовать-то некогда: то рубить, то скоблить, то колотить... Встал рано, есть хочется - чувство, поробил, есть хочется - чувство, спать хочется - чувство...

  О Пиле и Сысойке сказать особенного нечего. Они точно такие же были, а пожалуй, и хуже. Они теперь блаженствовали. У маленьких подлиповцев, Павла и Ивана, было больше способностей, чем у старших. Они, конечно, не могли сделать больше взрослого, окрепшего мужчины, но понимали, как и к чему такая-то вещь следует и как, что и для чего делается. Занятие их было обделывать поносную, похожую на мачту, или вколачивать скобки. Эта работа им так казалась хорошей, что они, если ее не было в одном месте, шли в другое и там отгоняли рабочих от не своего дела.

  Теперь отец для Павла и Ивана был все равно что и прочие бурлаки. Они теперь никого не боялись, и старших у них не было.

  - Пашка! Они все свиньи, - говорил Иван.

  - Все. Они робить не умеют.

  - И тятька свинья!

  - И Сысойко свинья... А мы свиньи?

  - Мы-то?.. А пошто?

  Немного помолчав, они опять спрашивают друг друга, свиньи они или нет; кажется, свиньи, а ровно и нет. "Свиньи-то эво какие! А мы воно какие".

  Откуда забралась в их головы такая мысль, они сами понять не могли; слышали только, что прикащик ругал как-то бурлаков свиньями...

  С бурлаками маленькое заводское начальство обращалось очень грубо; часто обделивало деньгами, так что многие голодали. У него, конечно, свои интересы, а над бедным бурлаком что хочешь делай - смолчит или изругает, а жаловаться не пойдет, да и некому...

  IV

  Настало тепло. Солнышко греет; снег с каждым днем тает и тает; с гор бегут в реку ручьи, на вершинах видится бурая земля. Барки уже сделаны, а бурлаки все еще работают: кто весло делает, кто конопатит барки и полубарки, кто так себе рубит бревно; работа кипит везде; целые две тысячи бурлаков копошатся на берегу у барок, на барках, на льду, в рубахах, дырявых и со множеством заплат; с иных пот каплет.

  Наступает пора еды, бурлаки садятся кучками на барки или на обрубки бревен, на сломанные доски, едят хлеб, прихлебывая щей с капустой и дрянной говядиной, кто в шапках, кто без шапок. Солнышко так и греет их, оно освещает загрубелые, желтые лица бурлаков, и вообще как-то приветливо. В кучках сидят преимущественно люди разных названий: татары с татарами, черемисы с черемисами, подлиповцы с подлиповцами и т. д., так что воздух оглашается разными наречиями: лепечут бойко татары и черемисы, пришепетывают зыряне, кричат пермяки, выговаривая: поце? зацем? цуца, и т. д. За обедом все кажутся веселы: каждому, утомленному работой, любо, что солнышко светит и греет баско, и он долго-долго смотрит на солнышко, до тех пор, пока не заболят глаза, и думает какую-то думу... Славное солнышко! пошто оно не каждый день так светит? когда и вовсе его нет, а когда покажется, да и спрячется, чучело!.. Поевши, бурлаки опять принимаются за работу, но уже ленивее утреннего: хочется полежать. Вечером все собираются на барки, сидят кучками и толкуют больше о бурлачестве; сидят долго, думают, скоро ли они перестанут робить; когда будет такая пора, когда они все так будут сидеть... Потом начинают петь свои песни, каждый на своем языке, и поют они долго-долго, не понимая сами смысла песни, а хорошо им кажется и сердце ноет, кого-то жаль, хочется чего-то... Тут есть и музыканты: те разгоняют свою тоску, играя на гармониках и балалайках какие-то веселые песни. Но и тут невесело поиграет, поиграет бурлак, отдаст инструмент другому, а сам пристанет к другим и поет с ними. Одни только татары да зыряне какие-то чудные: они как кончат работу, и ложатся спать, как будто им не нравится общество остальных людей. Днем они иногда поют поодиночке или голосов в шесть, так над ними бурлаки смеются - больно уж забавно поют, талалакают на своем языке. Умаявшись, надравши горла, бурлаки идут спать в пустые барки; положив под голову котомку с имуществом, чашкой, ложкой, лаптями, бурлак растягивается на полу; и как лег, так и уснул...

  Становилось все теплее и теплее. Снег почти весь стаял. Лед покрылся водой. Барки уже совсем отстроены. Стали прибирать бревна, доски, очищали берег, сдвигали коломенки, барки и полубарки ближе к берегу, стали грузить их железом и чугуном. Воздух наполнился криком, руганью, стуком, треском, звуком от железа; бурлаки суетились, бегали, тащили полосы и листы железные, кряхтели, потели... На них кричали прикащики, лоцманы, показывая, куда что нужно класть. Наконец барки, коломенки и полубарки наполнены, поносные весла, канаты, шестики, доски, бревна и разные разности положены на коломенки, барки и полубарки, бурлаков распределили на барки, кого до Елабуги, кого до Сарапула, кого до Волги, кого до Саратова. Бурлакам до Елабуги назначили восемь рублей, до Сарапула девять, до Волги десять, до Саратова четырнадцать за сплав. Всем заказано быть наготове. На каждой барке было по одному и по два лоцмана, по два водолива. Каждому было наказано, что делать, где стоять. Делать нечего, а бурлак все что-нибудь да делает: то поносную потешет топором, да пообрубит весло, то увидит на боку барки дыру, выстрогает дощечку, прибьет и законопатит, а то еще дранку на скобки прибьет. И сколько на этих барках заплат! Хотя они и новые, а все как-то кстати приладилась: и сами они в заплатах, и рабочие на них тоже с заплатами носят одежду. Барки приладились, нумера на них написали, - первую букву завода на корме выжгли, воткнули в столб на носу палочку с маленьким флагом. Среди коломенок и барок, точно барыни какие, красуются три большие коломенки-караванки с мачтами, с разноцветными кружками на верху мачт и с флагами, на которых красуется название завода. Бурлаки большею частию отдыхают, поют песни, едят и поглядывают на другие барки и в особенности на караванки, на коих, сказывают, поплывут набольшие, кои бурлаков приняли, да бают, ошшо палить станут. Бурлаки получили по полтора рубля денег, ходят по заводу, покупают хлеба, мяса, больше луку свежего; несколько человек купили балалайки. В барках и на берегу варят в больших котлах говядину, брюшину, баранину и едят дружно. Накопившие рубля три денег покупают в заводе у рабочих чугунки, сковородки, сковородники, утюги, и разные вещи очень дешево и тащат в барки. Даже собирают бросовое железо, валяющиеся гвозди, скобки - все пригодится, может быть, кто и купит.

  Подлиповцы торжествовали. Они никогда не живали в таком большом обществе людей своей братии и друг другу сообщали свои чувства.

  - Вот, значит, я сила. Не я бы, так што было бы с вами? - говорил Пила своим товарищам.

  - Уж што говорить! - откликались Пиле товарищи.

  - Ошшо не то сделаю.

  - Все бы Апроську надо, - говорит Сысойко печально.

  - Надо бы... - И Пила задумывается.

  - А пошто здесь баб нету? - спрашивают другие подлиповцы.

  - А кто их знат!.. Да что бабам-то делать?.. все сробили.

  Все они ждали той поры, когда они поплывут, и говорили об этом предмете, каждый по своему разуму.

  - Вот теперь как барка-то стоит и зашевелится, побежит, бают, и не догонишь; а мы ее пехать будем веслом-ту, - рассуждает Пила.

  - А куда побежим?

  - Куда... знамо куда... - А куда - Пила не может объяснить.

  - Как же мы теперь побежим? Смотри, сколь железа-то накладено, а нас-то сколь?.. - спрашивает Сысойко.

  - Уж побежим.

  - Да теперь барку-то не сдвинешь. Поди, лошадь запрягут?

  - Бают, водой поташшит.

  - Экой прыткой!.. А как да нас запрягут?

  - Толкуй с дураком!

  Каждый вечер был каким-то праздником на барках: выпившие водки плясали, тысячи бурлаков пели, в разных местах кричали, где-нибудь несколько бурлаков все еще рубят что-то. Все это веселит подлиповцев.

  "Надо бы Матренку взять. Вот бы поглядела, курва!"- думает Пила и говорит об этом Сысойке. Сысойко вздыхает об Апроське, потом плюет и говорит:

  - Ну их к лешим!

  - Ну уж, мы теперь назад не пойдем, - говорит Пила.

  - Так и будем робить, - соглашается с Пилой Сысойко. Многие бурлаки курят махорку из глиняных трубок с коротенькими чубуками.

  Пила тоже завел трубку и постоянно курит махорку с Сысойком. Сначала их тошнило, а потом они втянулись. Для чего они курили, не знали, а так завидно стало: прочие бурлаки курят, да и баско, веселее ровно, как покуришь.

  V

  От берегов отъело лед, и он готов тронуться, как только прибудет вода. Барки прикрепили канатами за сваи, вбитые в землю. Вот пустили из заводского пруда воду; вода с силой вырвалась из своего заключения, быстро большою массою хлынула из плотины и пошла катать: все, что было по пути, неслось водой. Вот бросилась вода в реку, сначала покрыла лед, потом лед поднялся, треснул, заколыхался... Вода все больше и больше прибывает, а лед то и дело ломает, вертит, словно в омуте. Бурлаки стоят с разинутыми ртами на барках, на берегу тысячи заводчан... С берегу слышны крики.

  - Тронулся... тронулся! - Многие бросали в реку медные монеты.

  Но лед только кружится, чернеет.

  - Пошел, пошел! - кричит народ.

  Действительно, река на большое пространство очистилась. Лед впереди все более и более напирал на берега, трещал, ломался и наводил на бурлаков ужас до того, что некоторые из них крестились. Барки покачивало.

  - Пошла Чусовая! пошла христовая... - кричит народ и кидает в нее грошики.

  - Нет ли у те копейки? - спрашивает девица свою подругу.

  Подруга дает ей копейку, она кидает ее в реку и что-то шепчет.

  По местному понятию, при вскрытии реки нужно подарить ее для того, чтобы не утонуть в ней.

  Ни одного бурлака не было такого, который бы не радовался в это время. Все были заняты вскрытием реки, как точно дождались светлого праздника. Река шумела, издали слышался треск и какой-то гул, бурлаки кричали.

  - Смотри, как льдину-то шарахнуло!

  - Гли, што диется! Эк ее раскололо!..

  - Смотри, шитик тащит!

  - Зевай! Лови поносную!.. Черти!

  - Я вас, я вас! Што глазеете!.. Пехай льдину, пехай!

  С этого дня началась работа бурлацкая. Вода все больше и больше прибывала. Мало-помалу вода подходила к баркам, и на третий день все барки стояли в воде. Крик, беготня, стукотня не умолкали.

  - Спехивай барки! спехивай! Что стали? - кричали лоцманы.

  Бурлаки берутся за шесты.

  - Не так, с этого конца!

  - Канат опусти!

  - Вяжи... Заматывай, дьявол!.. Подай чалку! Барки подвигались все ближе и ближе к реке и, наконец, были уже в ней.

  - Сто-ой! Ах вы лешие!.. Брось чалку на энту барку!

  - Цепи!.. што рот-то разинул!.. Да подай ты, леший, веревку!

  Бурлаки метались на барках и на берегу. Все из их рук валилось.

  Подлиповцы были на берегу. Их очень удивило, что барки так скоро попали в реку, и удивлял переход от льда к воде. Все был лед, а таперь на вот! Ишь сколь воды-то!..

  В каждой барке была уже вода.

  - Откачивай воду! живо! - кричат лоцманы в одном месте.

  - Чини барку! - кричат в другом месте.

  Павел и Иван назначены в водоливы. Стоят они в барке друг против друга и большим черпаком, привязанным веревкой за потолок барки (палубу), помахивают, как очепом, и выливают им воду в отверстия, сделанные на боках барки.

  Лед шел уже меньше. Бурлаки долго дивились по вечерам: куда это лед идет? И порешили на том, что идет куда-то в море-окиян. Сверху стали приплывать барки все больше и больше. Теперь было уже до ста барок, и на каждой от пятидесяти до восьмидесяти человек бурлаков.

  Через три дня, как прошел лед, бурлакам опять нечего делать. Большая часть лежала на барках, суша онучки на солнышке, или ходили в завод за хлебом. Все чего-то ждали, чего-то боялись, хотели скорее плыть, рассказывали разные страхи. Сысойко и Пила с детьми попали на коломенку. Эта коломенка, как и другие коломенки, построена из соснового леса, имела плоское дно, которое к корме и носу постепенно сужалось, и имела палубу.

  Пила и Сысойко сменяли Павла и Ивана, когда им нечего было делать или надоедало лежать. Была ли то привязанность к ребятам, жалость к ним, или желание поробить - решать не берусь. Только Пила сильно начинал надоедать лоцману своими услугами. Скажет лоцман бурлакам: подтяните поносную! - Пила летит со всех ног к поносной, Сысойко тоже за ним, и примутся оба за поносную. Лоцман видит, что они и взяться-то не умеют как следует, обругает их. Пила спрашивает: а ты скажи - как?.. Велит лоцман какому-нибудь бурлаку сбегать на другую барку за чем-нибудь, Пила опять бежит от работы.

  - Ты куды! Ты знай свое дело! - говорит лоцман.

  - Сделаю то и то... - говорит Пила и идет на другую барку.

  Лежит лоцман в коломенке на железе и думает что-то, смотря на ребят, откачивающих воду, Пила и Сысойко гонят ребят.

  - Подь, чучело! И тут робить не умеешь.

  - Вот, умеешь!.. Пусти! - кричит Иван.

  - Дурень, подь побегай... - говорит Пила Ивану. А ребятам давно хочется погулять.

  - Не трог! Што пристал к ним? Знай свое дело, - облает Пилу лоцман.

  - Экой ты, Терентьич! Мальчонкам-то трудно ведь.

  - Мало ли что! взялся за гуж, будь дюж.

  - Да парни-то родные.

  - Мало ли что родные. Знаем мы родных-то, кто с борка, кто с веретейки...

  Пила и Сысойко откачивают воду. Покачают, покачают, спины заболят, сядут и ждут, чтобы скорее лоцман ушел, и им бы лечь поспать.

  - Качай, што стали!

  - Да мы так...

  - Я те дам - так!..

  Этот лоцман заводский человек и уже четырнадцатый год бурлачит по Чусовой и Каме, лоцманом служит шестой год и знает все опасные места на реках, за что и получает хорошее жалованье. Лоцман на барке или на коломенке - глава; без него ничего не поделаешь. Лоцман отвечает за целость барки, казенного имущества, здоровье людей - одним словом, он должен в целости сдать то, что принял. Поэтому неудивительно, что лоцман обращается со всеми как ему вздумается.

  Вот к этому-то человеку и старался втереться Пила, понравиться, для того, чтобы ему лучше было. Он понял, что все его товарищи, бурлаки, - такие же люди, как и он, что от них ничего не получишь хорошего, а еще наживешь худа: пожалуй, лоцман возьмет да и прогонит, как прогнал шестерых бурлаков за то, что они стащили ночью с барки две полосы железа.

  Лоцман же, бывши сам бедным бурлаком, всех считал равными себе, знал нужду каждого, не налегал ни на кого слишком работою и требовал только, чтобы все исполняли свое дело как следует. Одно только в нем было скверно: зная, как и что сделать, он хотел, чтобы все так делали и делали живо.

  Чтобы больше втереться к лоцману, Пила стал ему наговаривать на бурлаков.

  И действительно, лоцман по вечерам сидел с подлиповцами, расспрашивал их об родине и сам рассказывал им свои делишки,

  - Вот ты пошел теперь бурлачить, и ладно. Города посмотришь разные, и жизнь-то лучше будет. Я, брат, тоже прежде мыкался так-ту, да поправился. Трудно было, зато теперь любезно поживаю: в заводе баба, летом весело.

  Пила слушал, рот разиня.

  - Как походишь годов десяток, и сам будешь лоцман.

  - А теперь нельзя?

  - Экой ты дурень! Ты знаешь ли, што за штука лоцман?

  - Э!

  - Точно. Возьмешься ты за это дело и покаешься. Вот теперь Чусовая. Уж я знаю все, где какое место опасное, а кто ево знает, что случится? Вдруг как коломенка-то разобьется, ну и потонет. А я отвечай... Дура!

  Пила не понимал, как может потонуть коломенка. Лоцман растолковал ему.

  - Эко дело!.. Научи ты меня, Терентьич! - говорил Пила.

  - Вот и учись. Ты стой возле меня. Я тебя заставлю поносной водить.

  - Уж ты и Сысойка заставь.

  - И его заставлю. Только смотри, делай, как я буду велеть.

  - Уж не бай! А ты, Терентьич, и ребят туды поставь.

  - Ребят нельзя. Работа их легкая. А им с эким бревном валандаться неподходящее дело... Надо тоже и чувствие иметь.

  - А если можно, ты лучше со мной поставь.

  - Толкуй с дураком! Ты то пойми: што им здесь делать-то? Какая у них сила? Ишшо захворают, горе будет с ними.

  - Ну, так и ладно.

  Терентьич очень понравился Пиле, но Сысойко почему-то невзлюбил его.

  Не долго постояли барки; не долго нежились и бурлаки. Надо же и плыть в дальний путь... Поплывайте, добры молодцы, за богачеством. Не знаете вы, что богачество-то вы сами спроваживаете: барки-то полны, да не для вас все это.

  VI

  Прикащики сосчитали всех бурлаков. Беглых оказалось двадцать четыре человека. Барки были осмотрены старательно. Дали бурлакам по полтиннику денег и велели готовиться в путь; а тронуться назначено завтра. Окончив поверку и осмотр барок, прикащики сказали лоцманам: "Ну, ребята, завтра мы поплывем. Смотрите, берегите барки и народ".

  - Уж в эвтом не сумневайтесь, - было ответом лоцманов.

  - Ну, и ладно. А вы, ребята, бурлаки, во всем слушайтесь лоцманов. Если кто ленив окажется да буянить будет, того мы прогоним и денег не дадим.

  Бурлаки на это ничего не сказали, а стояли без шапок, переминаясь с ноги на ногу и почесывая свои бока.

  - А когда в Пермь приплывем, тогда получите половину денег сполна.

  Бурлакам это любо показалось. Кто поклонился прикащику, а кто и так стоял и смотрел на прикащика, как будто говорил про себя: больно ты хорош человек, только не обидь бедного человека...

  Когда ушли прикащики, деятельность оживилась: лоцманы кричали на бурлаков, бурлаки бегали, кое-что прилаживали и починивали, готовили барки к отплытию. Вечером, накупивши в заводе хлеба и лаптей, все бурлаки загуляли - пропили свои трудовые деньги. Вечером в заводе было большое веселие: у бурлаков много было знакомых из рабочих, и они теперь угощали их за хлеб-соль. Наши подлиповцы тоже были пьяны, даже Павел с Иваном выпили косушку, и лоцман Терентьич тоже был пьян и бахвалился тем, что он лоцман не на барке, а на коломенке и шесть лет благополучно проводил барки. Песни и пляски стихли далеко за полночь, и многие бурлаки вовсе не спали, потому что в четвертом часу утра приехало заводское начальство с духовенством. Священник отслужил молебен на караванке, окропил барки водой, раздался выстрел; бурлаки дрогнули, а он глухим раскатом залился в горах. Выстрелили с караванки еще раз, еще раз, и пошла пальба... Народу на берегу много было.

  - Отчаливай! Живо?.. - крикнул кто-то с главной караванки.

  Бурлаки бегали как угорелые по баркам, перебегали с барки на барку, кто брал весло, кто держал поносную, кто веревку...

  - Отчаливай вон ту! что стали? - кричали с караванки. Барки трещали, скрипели...

  Одна барка пошла, понесло и людей вместе с нею. Подлиповцы рот разинули.

  - Крестись! - командовал лоцман.

  Крещеные бурлаки перекрестились.

  Барку повернуло боком, и она так и поплыла.

  - Греби возьми! - Бурлаки схватили весла. Одно весло держали двое,

  - Греби сильней! греби-и!! Бурлаки опустили в воду весла и стали помачивать их,

  - Отчалива-ай!!

  Поплыли еще две барки, потом три, десять...

  Пила и Сысойко стояли посредине коломенки, ничего не понимая.

  - Сысойко! - сказал Пила с боязнью и вцепился в полу Сысойкина полушубка.

  - Боюсь, - ответил Сысойко.

  Дети Пилы перестали откачивать воду. Они тоже стояли около отца и, ухватившись за полы полушубков Пилы и Сысойки, дико смотрели на удаляющиеся барки.

  - Эй, вы! Пила! Сысойко! на корму! - кричит лоцман. Пила и Сысойко подошли.

  - А вы што глазеете! Пошли в барку, - крикнул лоцман на детей Пилы. - Эй, вы! у весел стойте!.. Пошли на нос! еще шестеро сюда! - командовал лоцман, толкая бурлаков и тыча в их подбородки.

  Стали стаскивать в воду поносные. Стаскиванье сопровождалось песнею: обхватит бурлак поносную, напрет на нее всею силой и закричит: "дернем-подернем, да раз!.. ха!!" - и двигается поносная, а не запоет бурлак этой простой песни - и силы нет...

  - Смотри, ребя! не робеть. Что скажу, то и сполняй. Теперь, братцы, боязно, как раз потонем! - говорит лоцман.

  Все бурлаки струсили, а Пила спросил лоцмана: "А пошто?" Лоцману не до рассуждений было. У него много дел.

  Все приготовлены, каждый держит в руке что-нибудь: кто весло, кто поносную, кто шестик, лежащий на коломенке, кто веревки.

  - Отчаливай! - закричал лоцман Терентьич. - Отвязывай веревку-то!

  С другой барки отвязали веревку с кормы. Коломенку двинуло в воду и живо поворотило кормой вниз по реке.

  - Мужланы! Анафемы!!! Я вас! - ревет лоцман... - Да отвязывайте носовую веревку!.. Ах, беда!.. Греби к берегу!! стой в носу!.. Не тронь канат!

  Бурлаки забегали, напугались. Сдвинули поносную и стали; погребли веслами и стали. Лоцман вышел из терпения.

  - Ах, мука какая! Да будьте вы прокляты, дьяволы эдакие! Загребай воду-то! Не так: в ту сторону!.. Ах, беда! От себя, черт, от себя!.. - Бурлаки работали что есть силы. С них катил пот, а все не в толк.

  - Что вы стали, дьяволы! - кричали на эту коломенку с берега и с караванок.

  - Отчаливай нос! Принимайся в греби! загребай в реку!

  Коломенка пошла - и пошла боком поперек реки.

  - Сильнее, сильнее! Эй, вы, носовые, в глубь! в глубь!.. А вы к берегу... Стой весла, иди сюды!

  Кормовых и носовых пробрало. Пот так и катил с них. Коломенка скрипела, покачивалась и ушла уже далеко от заводов. Бурлаков приветствовал резкий ветер. Воздух свежел.

  - Стой! - кричит лоцман. Бурлаки сели, на руках мозоли, а коломенка идет животом вперед.

  - Слава богу - начин хорош, а там не знаю, что будет, - говорил лоцман и крестился. За ним крестились и прочие.

  Бурлаки сидят и удивляются, что они плывут; впереди и позади тоже барки плывут. Много их пущено. Сидят они, смотрят на деревья и дивуются: ровно коломенка-то стоит, только деревья бегут, вон и камни бегут, и мужик какой-то бежит. Чудно! Ничего не поймешь. Коломенку несло очень скоро. Бурлаки не долго сидели. Минут через пять лоцман опять поднял всех на ноги.

  - Заворачивай корму! живо!.. - Корма повернулась вкось. - Греби к тому берегу, смотри, тут плот - это заплавь называется. Кабы не торнуться... - Дело в том, что дно реки Чусовой каменистое, и сама она очень быстра и извилиста, так что нередко барки ударяются в береговые камни огромной величины, какие выглядывают даже из воды на середине реки. Поэтому, в отвращение несчастных случаев, придумали ограждать эти камни, носящие разные названия, вроде: Косой, Бражка, Узенький, Писаный, Дужный, Печка, Горчак, Разбойник, - заплавями, состоящими из двух плотин, из которых каждая половина состоит из трех прясел (бревен) длиною до десяти сажен, толщиною до семи вершков, связанных между собою веревками. Они привязываются к деревьям, растущим на берегу, так, чтобы, плавая по воде, могли принять на себя барку, если она силою течения будет плыть прямо на камень. Но эти заплави мало приносят пользы, потому, что ударом барки о бревна бревна далеко относит, и барка все-таки разбивается о камень. В двух верстах показалась черная гора. - Греби! не робей, ребятушки... Выручи, водки куплю?.. Работа началась на всей коломенке, работали носовые, кормовые и греби. Весла и поносные шумели, вода от плеска тоже шумела, ветер свистал и проницал каждого человека до костей. Все умаялись; все молчат, дико смотря на приближающуюся гору. Каждый трепещет и молится горе; матушка, горушка, выручи!.. Лоцман несколько раз перекрестился, поминутно мерял шестом глубину реки и сам помогал грести поносную. Гору миновали благополучно. Лоцман перекрестился и сказал: брось! Все бурлаки сели.

  Так плыли бурлаки целый день.

  И хорошо как плывут барки! Люди сидят измученные и что-то думают, вероятно, о трудной работе, какой они еще не делывали, и весело им кажется: барка плывет, лес и камни мелькают. Ишь, какое дерево-то хорошее промелькнуло! Вон какой лес показался, речка бежит, а там вдали деревушка под горой стоит, и серые поля с грядами видятся... Вон село какое-то с деревянной церковью, ишь какие крыши-то высокие, так вот и кажется, что дома друг на дружку лепятся. Вон опять поле, плетнем огороженное. Какой-то мужик в тележке едет... А вон, налево, лес горит, и тушить-то его некому. А вон мужики куда-то бревна везут. Вон в лодке мужик с бабой реку переезжает... И все плывет, идет, бежит куда-то, все смотрит на бурлаков, кивает им приветливо: здравствуй, мол, поштенный! Куда те бог несет?.. Бурлаки действуют веслами и поносными; вода плещется, барка скрипит, точно как плачет, обмывается водой, смывая бурлацкие слезы... Бурлаки работают: то и дело нагибают спины, наклоняются, поднимаются, шлепают тяжелыми, усталыми ногами, думают что-то, вероятно, об том: ах бы лечь да отдохнуть... Рубашки смокли, прильнули к горячему телу, по бородам текут крупные потные капли и падают то на весла, то на рукавицы... А барку несет боком; леса, поля, деревни, люди - все и все куда-то несет. Эх ты, жизнь, жизнь горе-горькая! Только одно солнышко стоит на одном месте, ласково так смотрит на мир божий, да и то не надолго, - возьмет да и спрячется за серые тучи, словно дразнится...

  Опять впереди утес, крутой и страшный. Так вот и кажется, что тут и конец реке, так вот и хлобыснется об камень барка... Но одна барка спряталась, другая нашла на утес, треснула; раздался гул, крики мужиков... Ничего не разберешь! Видно только, что люди копошатся, плывут в шитике, слезли на берег, и барки не стало... Бурлаки дрогнули и, выпучив глаза, смотрели на то место.

  - Валяй на всех! - кричит лоцман. Опять возня, ругань. Гора приближается все ближе, чернее, такая страшная, голые утесы, точно страшилища какие, висят над рекой: берегись, мол, зашибу!..

  - Греби! греби! Что стали?..

  - Эка беда! - ворчат бурлаки. - Скоро ли уж конец-то!

  - Греби сильней!.. Валяй! в землю смотри... - И лоцман сам принялся грести.

  Миновали утес. Там, по колено в воде, стояли бурлаки на потонувшей барке и просили пощады у Терентьича... На гору лепилось несколько бурлаков; к барке плыли в шитике два лоцмана и четверо бурлаков.

  - Пусти! - говорили они.

  - Греби! что стали?.. - говорит лоцман Терентьич.

  - Ради Христа...

  - Ну вас?.. Греби сильнее, вон там опасно...

  Барка завернула за утес. Впереди плывут барки.

  - Вот оно што!

  - Беда...

  - Эк ее хлобыснуло! - рассуждают бурлаки.

  - А еще два лоцмана! - говорил лоцман Терентьич.

  - Как же теперь? - спрашивает лоцмана Пила.

  - А так: барка потонула, а может, и люди потонули, лоцману беда. Ах, злочесь какая! - тужит лоцман.

  - Эй ты, мужлан, сворачивай в глубь! - кричит лоцман на лоцмана одной барки, плывущей впереди.

  - Э! - отозвалось с барки и слышится оттуда крик: - Вали к берегу! вали!

  Бурлаки плывут молча. Темнеет. Слышны скрип барок, глухой плеск воды да песня: "Разом да раз? дернем-подернем да раз!.. Ха!.."

  Вечером пристали к прочим баркам. На барках рассуждали об убившейся барке. Много бурлаков хотело идти посмотреть на ту барку и потужить с бурлаками, да идти-то далеко, и отдохнуть хочется.

  - Эдак и мы помрем, - говорит Сысойко.

  - Не помрем. У нас лоцман - беда! - говорит Пила.

  Бурлаки наелись сытно и улеглись спать в барки. Во сне им снилось: как они плывут, как кричит лоцман, как хлобыснется барка об утесы, как они поднимаются на горы и падают в реку...

  Ночью приплыло к баркам несколько бурлаков с разбившейся барки. Утром их приняли на две барки. Эти бурлаки говорили, что потонуло два бурлака; один лоцман убежал куда-то, а другой уехал куда-то к набольшим.

  В третьем часу утра бурлаки уже отчаливали барки. Берега опять огласились бурлацкою вознею, скрипом весел и поносных, руганью лоцманов, песнями: "Дернем-подернем, да раз!.." И каждую весну оглашаются так берега Чусовой; страшилища-утесы, пугалища-камни любуются трудом бурлаков, издеваются над людским горем... И сколько по этой Чусовой барок пройдет! Не один десяток тысяч людей, плывя по этой быстрой, каменистой страшной реке, дрожит от страха и молится горам: "Не ударь - проведи... всю жизнь буду молиться тебе... что хошь возьми, только не убей!.." Только по ночам опасности забываются, и идут рассказы про Ермака Тимофеича, о камне Ермаке-разбойнике, да воздух оглашается скрипочной игрою с караванок, на которых с утра до вечера буянят и пьянствуют прикащики...

  VII

  До Камы барки плыли восемь дней. Ночью приставали где попало. Приставали и днем около селений, в которых закупали хлеба.

  Можно бы много написать про то, как бурлаки плыли восемь дней, да не стоит, потому что первый день плавания походил на прочие: тот же крик лоцманов, те же песни бурлаков, та же возня их, те же думы бурлаков. Бурлака мало интересует природа: видит он баское место, да что толку? Не про него оно устроилось так... Ему бы поесть только хорошенько да поспать в тепле... А там, может, и лучше будет. Только работа больно как тяжела! Почти Четверть бурлаков чувствуют боль, и половина этих больных лежит, да и на них покрикивают лоцманы: что дрыхнете!

  - Ой, помираю! - стонут бурлаки.

  - Я те помру! Пошел, робь!.. - кричит лоцман.

  А бурлак и пошевелиться не может.

  Два бурлака умерли. Их зарыли на берегу. А зарыть очень легко, легко и в реку с камнем бросить, потому можно сказать, что они убегли. Сельское начальство не скоро отыщешь, надо ждать дня три, да еще привяжется. Уж лучше, как зарыли; все знают, что человек-то помер; ну, и спи, родной; по крайности не мучишься!.. Пожалеют бурлаки мертвеца да и забудут в тот же день, только ночью иным мерещится во сне что-то страшное.

  У заводов и больших сел барки и коломенки останавливаются для закупки провизии. Прикащики дают бурлакам деньги на харчи, и с прибытием барок набережные заводов, сел и деревень оживают. Бурлаки запасаются хлебом, наполняют кабачки; жители навязывают им разные сласти - мясо, брюшину, яйца, лук, огурцы и т. п. - и продают, сравнительно с приволжскими местами, очень дешево. Бурлак, имеющий деньги, непременно покупает что-нибудь и, главное, непременно вернется на барку навеселе.

  Пила с Сысойком пробавлялся даром. Ни у него, ни у ребят его, ни у Сысойки не было денег. Хлеб, купленный в заводе, давно весь вышел, так как каждый съел в сутки по полковриге. Когда не стало у них хлеба, они воровали из котомок других бурлаков. На рынках, в селах и заводах, Пила на хитрости пустился. На рынках обыкновенно кричат:

  - Хлеба купи! луку купи!

  Пила и говорит: давай. И наберет пять ковриг. Сысойко наберет огурцов и луку.

  - А вы деньги подайте?

  - А ты подожди. Нас, гли, сколь - не убежим.

  - Знаем мы вас!

  - Толкуй ошшо! Сказано, прибегу.

  К торговке или к торговцу приходят другие покупатели. Пила и Сысойко уходят на свою барку; а как ушли, и поминай как звали.

  Таким же манером он и мясо покупал. На пристанях бурлаки отдыхали: этот отдых был для них каким-то праздником. Накушавшись хлеба, доставши сластей, они дружно ели кучками и ели очень много, так много, что другой крестьянин не съест столько: возьмет пленку луку, съест, - мало, еще съест; возьмет огурцы, съест, у другого попросит; нальет из котла щей в большую деревянную чашку, накрошит в нее хлеба, водицы речной подольет и хлебает огромной бурлацкой ложкой. Целого котла не доставало на толпу, и они, выхлебав щи, нальют чашку воды и опять хлебают с крошками. Да и щи-то какие: вода да мясо, без всякой приправы... Зато все едят дружно, не сердятся, не завидуют, как будто все родные братья. Наестся бурлак и начнет проминаться - что-нибудь ладит, кое-кто лапти чинит, кое-кто спит, развалившись на палубе, так что только ветерок развевает волосы да бороды. Вечером стоит посмотреть на бурлаков, чего-то они не делают: и поют, и пляшут, и играют на гармониках, точно забыли денной труд, точно радуются, что они миновали опасность, не нарадуются, что дождались-таки волюшки-свободушки, и не думают, что завтра опять будет тяжелый труд... Почти каждый бурлак, плывущий не в первый раз, знает песню "Вниз по матушке по Волге", и песня эта часто поется разом на трех, шести барках. Больно нравится бурлакам эта песня, - почему, они не дадут отчета, только чувствуют, что она хорошая песня и лучше ее нет другой песни.

  Дети Пилы тоже радовались вместе с бурлаками. Работа их была легкая, и брат с братом постоянно толковали об чем-нибудь.

  - Слышь, как лоцман ревет! - дивуется Павел.

  - Ну, уж и горло! - Ребята смеются.

  - Это он на Сысойка кричит.

  - Э! пусть кричит... Слышь! Во как честит!

  - А вот на нас так не кричит.

  - А пошто он те вчера бил?

  - Уж молчи! Самово тебя бил.

  - Вот што, Пашка, пошто это барка-то пишшит?

  - А кто ее знат.

  - Поди, мужикам-то трудно?

  - Што мне... А мы вот качали-качали, а воды все гли сколь! Как ты ее ни отливай, а ее все больше да больше.

  - Вот што... сделам дыру в барке-то, вода и выбежит...

  - Дурень! Да ведь вода-то оттово и бежит в барку - дыры в барке-то. Ты сделай дыру - и потонем.

  - А тятька-то вор: гли, сколь хлеба украл.

  - Отколотим его.

  - У него сила, Ванька, - прибьет! Вон и Сысойко не может с ним справиться.

  - Да Сысойко вахлак; Сысойка я, что есть, прибью.

  - Пойдем спать?

  - Давай лучше барки пускать.

  - Давай.

  Ребята бросают в воду щепку и смотрят: идет щепка или нет. Щепка стоит...

  - Умоемся. - И ребята умываются грязной водой, покрывшей на полторы четверти дно барки. Читатель, может быть, удивился: зачем ребята умывались грязною водою, накопившеюся в барке, когда они могли бы умыться в самой реке? Во-первых, они были еще глупы, - прежде они умывались и купались в речке, находящейся в трех верстах от Подлипной, да и я забыл раньше сказать, что в Подлипной бань не существовало; во-вторых, они были водоливы, и им было мало времени на то, чтобы бегать на берег, а достать воды ведром... они, вероятно, не додумались до этого в тот момент, когда им пришла мысль,- есть вода под ногами - и ладно.

  Больше всего их занимало то: идет барка или нет.

  - Смотри, Пашка, как лес бежит.

  - Уж я смотрю.

  - А барка-то стоит...

  - Ну и врешь: лес бежит, и барка бежит.

  - Диво!.. Пошто это барка-то бежит? Ведь ее никто не везет?

  - То-то и есть.

  Ребята старались сами узнать, почему это так. Спросить некого. Они знали, что бурлаков не стоит спрашивать. Вот они раз бросили с барки доску, доска поплыла; бросили камень, камень утонул. Спустили шест на воду, шест потянуло книзу, и они никак не могли удержать его.

  - Эка сила!

  - Вот потому и тащит нас.

  - А мы попробуем, зайдем в реку - поплывем али нет. Раз они зашли в воду по колено, их перло книзу.

  - Эка сила - утащит!

  Они хотели идти дальше, и потонули бы, да их лоцман испугал:

  - Потонуть вам, шельмам, хочется!

  - Мы, дядя, так...

  - Я те дам - так! Ступи-ко еще, и утонешь.

  - А и то утонешь, вон камень потонул тоже...

  Лоцман говорил им, что есть люди, которые не тонут, а умеют плавать. Они не верили.

  В устье реки Сылвы, впадающей в Чусовую, много было барок, приплывших из других заводов; барки эти тоже двинулись вниз.

  Всем хотелось скорее увидать Каму, по которой плыть неопасно, а как вошел в нее, и делать нечего. Подлиповцам больше всех хотелось увидать Каму. Бают, она широкая, глубокая, сердитая такая. Сколько рек прошли, а все, бают, в Каму бегут. "Знам мы Каму-то, она от Подлипной недалеко, так там махонькая, а глубокая, рыбы пропасть, а здесь, поди, и конца ей нету, а рыбы-то, поди, людей едят..."

  

  

  

  VIII

  Наконец барки стали в устье Чусовой, против деревни, и загородили все устье. Чусовая здесь шире и глубже, а Кама шире Чусовой в три или четыре раза. Берега как Чусовой, так и Камы низкие.

  Бурлаки обрадовались.

  - Гли, Кама! Экая большая!..

  - Баская река, и конца-то ей нет.

  - Супротив Камы теперь все реки дрянь, и Чусова пигалица против нее.

  - Вот уж река дак река - никому зла не сделат.

  - Одново года беда тут была. Пошли, знашь, барки да стали в Перму, и поди ты, братец мой, лед сверху. И лед-то какой - ужасти! Как царапнет барку, и пошла ко дну... Много барок перетопило.

  - Ну, а теперь ничего?

  - Теперь ловко. Теперь мы долго ошшо стоять будем: кто его знат, этот лед-то, прошел он али нет.

  - Бают в деревне: весь прошел.

  Барки здесь простояли два дня. В это время бурлаки больше спали, а лоцман, имевший в деревне родственника, пошел к нему с Сысойком, Пилой и детьми его, сытно пообедал, выпарился в бане и принарядился. Здесь все лоцманы выпили водки, надели красные рубахи и навязали на шляпы красные ленточки. Все были веселы, покуривали махорку, пели песни.

  - Ну, ребята, доехали до Камы, а там как по маслу пойдет, - говорил лоцман.

  - Баско, - говорили бурлаки.

  - А все я вас провел. Молиться вы должны за меня.

  - А ошшо далеко бежать-то?..

  - Да больше тово, сколь прошли.

  - А Подлипная близко? - спросил Пила.

  - Какая Подлипная?

  - Ну, наша-то деревня?

  - Чердынь-то?

  - Ну, Чердынь-город.

  - Да как тебе сказать, не солгать? Мы