Решетников Федор Михайлович - Подлиповцы

питейную лавочку. У питейной лавочки стояло с пятнадцать мужиков.

  - Эй ты, лешой! Где баба-то? - спросил Пилу мужик, спавший в постоялой избе.

  - Што баба?.. Вот лошадь украли.

  - А я, бает, колдун.

  - Поговори ты у меня, шароглазый пес.

  Мужики осмеяли Пилу, Пила обругал их.

  В питейной лавочке пили водку три мужика. Крестьянин, купивший Сысойкину лошадь, поставил полштофа водки и стал потчевать подлиповцев. Сысойко никогда не пивал еще водки, со стакана его разобрало. В лавочку вошло еще человек шесть. Попойка продолжалась с час; Пила, захмелев, пропоил еще рубль. Мужики стали петь и плясать и кричали до ночи, когда их вытолкали на улицу. Мужики орали песни или рассуждали о бурлачестве.

  - Баско бурлачить! - заметил Сысойко, уже пьяный, поддерживаемый Пилой, который тоже пошатывался вперед и назад, направо и налево.

  - Баско, - ответил один мужик.

  - А что делать-то? - спросил Пила.

  - Плыть. Реки эво какие! Большищие-пребольшущие.

  - Лиже ты! А близко?

  - Далеко. Теперь будет Соликамско-город, потом Усолье-город, Дедюхино...

  - Вре!

  - Пра. Там Чусова-река, Кама-матушка... Вот дак река! А там, бают, Волга, супротив той Кама што! А идет она с тово свету, и конца ей нету...

  - На ней, бают, атаман Ермак, - силища у него у! какая была! он, бают, города брал; никто ему не смог перечить...

  - А там люди-то есть же? - спросил Пила.

  - Есть, да иные, бают.

  - Вот, Сысойко, куда мы подем! Ты мне должен спасибо сказывать, каракуля ты экая... - говорил Пила.

  Пила и Сысойко отстали от мужиков, шли кое-как: Пила хвалился тем, что он сила и колдун, Сысойко почти спал и только нукал да звал. Шаг за шагом ноги обоим изменяли, и они, рассудив, что лучше тут уснуть, улеглись середи дороги и, в первый раз в жизни, забыв о житейских дрязгах, о своем горе, уснули в обнимку. Зато утром они проснулись в месте грязном месте прохладном и душном, среди незнакомых лиц, мужиков и каких-то, "кто их знает каких", людей...

  Благодетельная полиция сжалилась над подлиповцами, спавшими середи улицы на дороге, и стащила их в чижовку.

  XI

  Пила и Сысойко никак не могли понять, где они и что это за люди такие. Помнят они, что были в кабаке, а как сюда забрались? Они даже струсили: уж не на тот ли свет они забрались, уж не бурлачество ли это? Пошел Пила к дверям, двери заперты. Пила удивился. Люди его забавляли: они говорили такие слова, что Пиле смешно стало. Спросил он их:

  - А што, бурлачество это?

  Те осмеяли его. Пила выругал их и улегся опять на пол около Сысойки.

  - А баско, Сысойко. Спи знай, ишь сколь людей-то, и люди-то все какие-то востроглазые. - Пила и Сысойко уснули. Однако им не позволили долго нежиться. Пришел в чижовку квартальный с казаками и растолкал их ногами. Пила и Сысойко испугались и встали.

  - Кто вы такие? - крикнул на них квартальный. Пила струсил.

  - Мы-те? - спросил он.

  - Да что ты, скотина, не отвечаешь?

  - А ты знаешь Подлипную?

  - Что?

  - А ты не кричи! Эк, испугались!.. - сказал Пила и пошел к дверям.

  Квартальный ударил Пилу по лицу, Пила стал ругаться и полез в драку...

  - В острог его, каналью! В кандалы заковать! - свирепел квартальный.

  - Эк, испугались? Туды тоже, и с лапищами лезет!.. Я, бат, восемь медведев убил.

  Долго возились с Пилой и Сысойком солдаты; хочется солдатам кандалы надеть на ноги подлиповцев, а они ругаются; одному солдату такую затрещину дал Пила, что тот и свету божьего невзвидел... Солдаты связали им руки, но и тут Сысойко укусил одному солдату руку. Подлиповцев вытолкали из полиции, и два дюжих солдата повели их в острог.

  Пила и Сысойко никогда не видали арестантов, не знали, что за острог, не понимали, что такое делается с ними. Впрочем, они струсили. Уж не на смерть ли их ведут? Пила боялся солдат.

  - Поштенный, а поштенный, куда это мы? - спросил Пила робко одного солдата.

  - Куда? Знамо, в острог.

  - А это што?

  - Не бывал коли, - увидишь. Заворовались, сволочи!

  - Поругайся ты, востроглазый!

  - Видно плута.

  - Право, не ругайся, всего изобью. - Пила рванул было руки, да руки крепко связаны назад. Пила чувствовал, что он ровно без рук сделался. Он пошел в сторону, за ним пошел и Сысойко.

  - Куда! Куда! - закричали солдаты.

  Пила и Сысойко пустились бежать. Солдаты их догнали я избили. Пила и Сысойко ругались, ругали друг друга.

  - Баял я те, не пойду! - ворчал Сысойко.

  - Молчи, пучеглазый! Не ты бы, дак не пошел бы я.

  - А ошшо бает: я колдун! - Сысойко выругал Пилу. Пила плюнул в лицо Сысойки, Сысойко тоже плюнул в лицо Пилы.

  - Смирно вы, дьяволы! - закричал на них один солдат.

  Пила и в солдата плюнул... Солдат опять избил Пилу. Кое-как солдаты довели подлиповцев до острога и сдали офицеру. Смотритель втолкнул их в большую избу, темную, сырую, холодную и грязную, с удушливым запахом махорки. Руки им развязали.

  - Ишь, черт, куда попали! - ворчал Сысойко.

  - Молчи, собака, зверь ты эндовой, мохнорылый пес!..

  - Издохнешь, пигалица!..

  - Тьфу... мохнорылый пес! - Пила плюнул в лицо Сысойки, тот тоже плюнул. Завязалась драка. Их оглушили хохотом тридцать человек арестантов с кандалами, лежащих на нарах и под нарами. Двадцать арестантов окружили подлиповцев и ровняли их.

  - Я восемь Медведев убил, а ты што? - ругался Пила.

  - Сам я одново убил... Экой прыткой!

  - Ай да молодцы! Ну-ко, ишшо? - кричали арестанты.

  - Што ишшо? Подойди, пес! - кричал Пила одному арестанту.

  - Ты много ли душ-то сгубил?

  - За убийство, энамо, попался?

  Пила схватил попавшийся под руки ушат и поднял его в порыве ярости, его облило чем-то вонючим. Все хохотали, даже Сысойко смеялся. Пила бросился на арестантов, Сысойко тоже бросился, но арестанты избили их.

  - Не хочу я знаться с вам! - сказал Пила. - Айда, Сысойко.

  Пила пошел к двери: двери были заперты. Пила стал стучать в двери и услышал: что стучишь, сволочь? сиди!

  - Я те дам, сиди! - Пила и Сысойко, что есть мочи стучали в двери кулаками и метлой, валявшейся на полу.

  - Храбер! - кричали арестанты.

  - Ты, Сысойко, за меня держись... Как отопрут, мы и выскочим, а то съедят здесь. Ишь, какие рожи-то... - Сысойко взял в обе руки полы полушубка Пилы. Загремел замок, двери отворились, Пила и Сысойко выскочили. Но их поймали. Смотритель их жестоко отпорол розгами и втолкнул в какую-то темную конурку. Пиле и Сысойке так обидно сделалось от боли и от всего, что было с ними, что каждый из них хотел что-нибудь сделать этим злым людям. Оба они лежали вместе на животах; руки были завязаны на спине. Они не могли даже повернуться; так их избили и истерзали?..

  - Сысойко!.. - стонал Пила.

  - Пила!.. Ох, больно!..

  - Ну, теперь помрем...

  Пила начал ругаться, Сысойко тоже, и оба страшно ругались и грызли рогожу, на которой лежали.

  XII

  На другой день подлиповцев повели в полицию. Пила и Сысойко шли молча, едва переступая от боли. Лица их избиты; от ран на них запеклась кровь.

  - Эк, тебя избили, - сказал жалобно Пила Сысойке.

  - И тебя, бат, тоже: глаза-те у тебя эво какие! а нос-то-беда!.. - стонал Сысойко.

  Несмотря на боль, обоих забавляли ружья солдатские.

  - Што же это торцыт, Сысойко? Вострое - нож не нож?

  - А ты спроси!

  - Нет, ты спроси.

  - Боюсь, изобьют; ошшо пырнет востреем-то...

  Пила не утерпел, спросил-таки солдата:

  - А это, поштенный, что у те?

  - Што-што?

  - А на ружье-то торцыт?

  - Это ружье, а то штык.

  - Эво, не знают, што ли, ружья-то! Медведев вон ломом бил, а рябков ружьем стрелял, знаю.

  Солдаты хохотали:

  - Будет вам жару и пару!

  - Ошшо?

  - И как еще вздернут-то.

  - А пошто?

  - А за то, не ходи пузато. Не делай убийства.

  Пила и Сысойко молчали.

  В полиции были городничий и судебный следователь.

  В присутствие вели Пилу одного.

  Судебному следователю жалко стало Пилу при виде его особы, избитой и худой. Ему сказали только, что есть два важных преступника, которые бежали от стражи и были пойманы. Обстоятельство дела началось с донесения квартального, который писал, что Пила и Сысойко валялись пьяные ночью на улице, были приведены в полицию и там произвели буйство.

  - Кто ты такой? - спросил судебный следователь Пилу.

  Пила повалился в ноги судебному следователю.

  - Не губи, батшко! Вон корову увели, лошадь украли... Апроська померла... Всего избили... Смерть тожно скоро...

  Городничий улыбнулся.

  - Притворяется, каналья!

  - Встань! - сказал следователь.

  Когда Пила встал, следователь велел развязать Пиле руки.

  - Ты говори откровенно: кто ты такой?

  - Чердынской.

  - Крестьянин?

  - Хресьянин.

  - Какой деревни?

  - Деревни Подлипной, обчество Чудиново.

  - Чем занимаешься?

  - А што делать-то?.. Хлебушка нет, кору едим... Вон Сысойковы ребята померли, корову за них увели... А там Апроська померла, Сысойкова мать померла, я и пошел бурлачить... Вон Матренка с ребятами у Терентьича на постоялом живет... Пусти, батшко, бурлачить-то!.. Ослободи!..

  - А как зовут тебя?

  - Зовут меня Пила.

  - Имя и отчество?

  - Туто все: Пила родился, Пилой помру... Зовут еще Гаврилком, да это только дразнятся, а Пила настоящее; все так зовут: и поп, и Терентьич здешний.

  - Зачем ты драться лез?

  - Где-ка?

  - А как тебя пьяного сюда привели и как потом квартальный стал тебя спрашивать.

  - Кто его знает, кто он. Я с Сысойком лежал, а он с архаровцами пришел и давай пинать меня, потом и хлестнул... А я, бат, сам восемь медведев убил, никому не спущу... Больно прыток!... Ишшо не то ему сделаю... Ишшо вот железки, собака, надел...

  - Ты не ругайся, а говори дело.

  - Уж как умею... А уж не спущу... Вон архаровцы всего избили, а там еще хлестать стали... Беда!.. - Пила плакал.

  - Он, кажется, не виноват! - сказал следователь городничему.

  - Притворяется, собака.

  Позвали квартального. Как только вошел квартальный, Пила чуть не бросился на него.

  - Вот он, ватаракша! Ну-ко, подойди ко мне! Подойди.

  - Молчать! -сказал городничий.

  Пила присмирел.

  - Вы его привели в полицию ночью? - спросил следователь квартального.

  - Казаки.

  - Он говорит, вы его били.

  - Ах он каналья! Он и спал пьяный, я стал будить его и другого, они ругаются. Стал спрашивать, кто они такие, этот разбойник и полез на меня. Я и велел заковать в кандалы и отвести в острог.

  - Зачем?

  - Да помилуйте, он всех перережет!

  - Ах ты востроглазый черт!.. Я те дам!!! Ты меня бить-то стал, а уж тебе где со мной орудовать. На тебе и надето-то што!.. Пигалица, право!

  - Он вот и теперь ругается. Да он, может быть, беглый какой-нибудь.

  - Есть у тебя паспорт? - спросил следователь Пилу.

  Пила не понимал.

  - Это как?

  -Получал ты когда-нибудь паспорт из волостного правления?

  - Какой прыткой! Поди-ка, возьми наперед.

  - Знаешь ты, что такое паспорт?

  - А пошто?

  - Тебе не давали никакой бумаги?

  - Нету!

  Следователь доказал Пиле лежащий на столе паспорт.

  - Баско! - осклабился Пила.. - А ты дай мне! - Пиле понравился кружок с орлом на паспорте. - А это какая птича-то?

  - Есть у тебя квитанция в платеже податей?

  Пила не понимал этих слов.

  - Это опять как? - спросил он.

  - Платил ты подати?

  - Сам бы взял ошшо, да не дают, вон Христа ради пособираешь да купишь хлебушка. Эк ты!..

  Пила сделался развязнее. Следователь понравился ему.

  - Вот што, поштенный, дай мне хлебушка, Христа ради!.. Вот у меня Сысойко, того и гляди, помрет; а Матрена с ребятишками померла уж поди.

  - На что же ты пьянствовал?

  - А я лошадь Сысойкову продал хресьянину; хресьянин и повел нас, меня да Сысойку, в кабак; хресьяна чужие пришли, ну и пили... За лошадь два рубля получил, как хватился в том месте, где меня впервые избили, и тю-тю денег... Обокрали...

  Следователь был человек молодой и понимал дело. Ему жалко было Пилу.

  - Сколько тебе лет? - спросил он Пилу.

  - Да вот, поди, лето скоро будет... Летом-то баско...

  - Неужели ты не знаешь себе лет?

  - Прокурат ты, как я погляжу! Помер бы я, да не могу... Вчера вот подумал, совсем помру, а нет... Вон Апроська сперва померла... Ах, девка, девка!.. - Пила вспомнил, как он видел ее в могиле.

  - Кто она тебе?

  - Девка, Матрена родила.

  Следователю не раз приводилось иметь дело с подобными крестьянами. По своей глупости, они ни за что ни про что попадали в беду. Назад тому год, до него, подобных крестьян обвиняли в разных разностях, приговаривали к каторге, и они, терпя наказания и разные муки, шли в далекие страны, сами не зная, что с ними делается, и гибли, как гибнут измученные животные. Прежним следователям никакого не было дела до участи этих бедных крестьян, им только нужно было скорее сдать дело в суд, который решал по тем данным, какие были в деле. Счастье Пилы, что его стал спрашивать не становой и не городничий, а такой следователь, каких у нас еще очень немного.

  - Если ты окажешься прав, мы отпустим тебя, - сказал Пиле следователь. Пила повалился в ноги следователю...

  - Батшко! пусти скоро!.. Куды я без Сысойки денусь, и его пусти, ведь вон там парни ошшо. - Пилу вывели в прихожую.

  Позвали Сысойку. Сысойко оказался еще глупее Пилы, говорил то же, что и Пила даже не знал своего настоящего имени, а говорил: "Я Сысойко, и все тут".

  Позвали Матрену и ребят Пилы. Те рассказали все, что умели и знали, а Матрена выла об Апроське. Хозяин постоялого двора сказал, что он знает Пилу несколько лет, что он вреда не делает, а больно беден. Спросил следователь и арестованных при полиции, те показали, что квартальный первый ударил Пилу. Служащие полиции показали, что квартальный в тот день был пьян. Пилу и Сысойку расковали и оставили при полиции под арестом, до тех пор, пока не получат донесения от станового пристава, заведывающего Чудиновской волостью, о том, есть ли там Пила и Сысойко и какие настоящие их имена.

  XIII

  В полиции Пила и Сысойко жили с месяц. Жили они в небольшой комнате, называемой чижовкой, грязной, с тремя лавками, двумя небольшими окнами, с решетками и с разбитыми стеклами в рамах, заклеенными в нескольких местах бумагою. Клопов, блох и вшей в ней находилось бесчисленное множество, и эти насекомые то и дело что насыщались кровью своих жертв - несколько человек, постоянно находящихся в чижовке. Иногда в чижовке было человек десять, иногда и пять. Люди эти были большею частию пьяницы, найденные ночью на улицах полициею, люди, нанесшие обиды разным подобным же им людям, не платящие долгов, уличенные в воровстве и разных преступлениях, которые сидели тут же по неделям, а потом или предровождались в острог, или выпускались.

  Пиле и Сысойке весело было с этими людьми; но они все-таки им не нравились. Они поняли, что чижовка такое место, куда садят только "негожих людей, да и люди эти все ругаются да говорят такие слова, что ужасти". Первую неделю Пила привыкал к этой праздной жизни и удивлялся, какой это добрый человек носит им хлеб, хоть и не свежий, а все же настоящий, и воду носит. Но когда он узнал от солдат, что он под судом, и хлеб дается ему казенный, или царский, и когда товарищи его надоели ему, он не залюбил эту чижовку и всех людей, которые в ней жили, и постоянно ругался с ними. Первым делом его храбрости в чижовке было то, что он согнал с одной лавки двух женщин и расположился с Сысойком на место их. Это было на второй неделе их заключения. Все они спали на полу, в своей одежде, на своих кулаках, так как постлать и положить под голову нечего было; но, привыкши спать на полатях и поняв, что спать на лавке лучше, чем на полу, где постоянно ходят и наступают на них, Пила во что бы то ни стало задумал отнять одну лавку. Как он ни приступал, его не пускали на лавки и даже гнали, когда он садился. Но вот одна лавка опросталась: лежавшие на ней арестованные были выпущены, и на их месте расположились две молодые женщины, обвинявшиеся в воровстве. Пила узнал, кто эти женщины, и не залюбил их. Когда на другой день потребовали их к допросу, Пила и Сысойко тотчас заняли их место. Заметивши это, другие арестованные, перебивающиеся так же, как и подлиповцы, обиделись.

  - Вы, сволочи, зачем легли?

  - А што?

  - Тут занято, почище вас есть.

  - Поговори, ты, собака!.. Мы, брат, раньше тебя живем.

  Как их ни ругали арестованные, Пила и Сысойко только отругивались, а с места не шли.

  Пришли женщины и, увидев, что им, кроме пола, лечь некуда, стали толкать Пилу и Сысойку. Те притворялись спящими. Когда женщины потащили Пилу, Пила ударил одну из них так, что та упала на пол.

  - Что ты, собака, дерешься?

  - Што? Ну-ко, подойди ошшо? Подойди!..

  - Ты наше место занял.

  - Я те дам "занял"? Прытка больно!..

  В чижовке все хохотали.

  - Да пустите, черти! - просили женщины.

  Пила лег лицом к стене и ворчал: я те пушшу, ватаракшу. Ты то пойми: за что мы-то сидим? - Женщины стали ласкать Пилу.

  - Какой ты хороший! - говорила одна.

  - Я те - "хороший"... Прытка больно!..

  Одна женщина обняла Пилу.

  Пила опять ударил ее.

  - Сказано, не тронь! и все тут! А с тобой уж не лягу, у меня воя Апроська была, а ты чужая...

  Подлиповцы каждый день топили печки в полиции и у городничего; случалось, проводили по целому дню в кухне городничего, что-нибудь работая. Дни эти были блаженные для них: они были несколько свободны, их кормили щами, жарким и даже кашей. Сам городничий понял положение Пилы, тем более что жена его, Матрена, просила городничего пустить ее в чижовку жить с ребятами. Они теперь жили у одной нищей за пятнадцать копеек в месяц и собирали Христа ради. Однако городничий не дозволил Матрене жить в каталажке, а погрозил отправить в Подлипную.

  Казаков и солдат подлиповцы не любили, но боялись их; те, зная о подлиповцах, обращались с ними добрее, чем с прочими арестованными, и часто шутили. По мнению солдат и казаков, подлиповцы были очень глупы и дики; раздразнить их ничего не стоило: осердившись, подлиповцы лезли драться на того, кто сердил; но не все из солдат были такие: один из них часто отговаривал подлиповцев от ругани и драки. От этого же солдата они узнали, кого надо бояться, кого бить, кому как говорить, кому кланяться, кому нет. Подлиповцы узнали также, что их становой и сельский поп еще не большие лица, а в городе есть выше их: исправник, городничий, судья, а над полом благочинный, и что над этими лицами еще есть старше, они живут в губернском городе, и над теми тоже есть старшие... Подлиповцы только дивились этому и плохо верили. Говорили им также, что этот город не один и земля велика; подлиповцы только смеялись.

  В продолжение месяца подлиповцы узнали больше, чем живши до этого времени; например, они узнали, что есть места лучше и хуже Подлипной, есть люди богатые и такие, которых ни за что обижают и делают с ними не силой, а чем-то иным, все, что только захотят, как. это было и с ними: в Подлипной они боялись только попа и станового, а здесь многие их обидели - избили и отодрали и теперь никуда не пускают. Узнали, что такое паспорты; узнали также, что так жить, как жили они, нельзя, а нужно идти в другое место. Пиле и Сысойке опротивела не только деревня, село, но даже город, и они задумали, как выпустят их, тотчас же идти бурлачить и вести себя скромнее.

  Наконец, Пилу и Сысойку выпустили из полиции.

  - Куда теперь? - спросил Сысойко Пилу.

  - Знамо, бурлачить.

  - Айда! А мы Пашку да Ваньку возьмем?

  - Возьмем.

  - И Матрену?

  - А не то как? Ну, и времечко! и городок!.. Сколько бед-то.

  - Одно к одному и идет. Апроськи нет, пишшит, поди, стерво. Лошади - тю-тю...

  - А там, бают, лучше.

  - Опять бы беды не было?

  Насобирав на дорогу хлеба, купив на собранные деньги два мешка и по две пары лаптей, подлиповцы с Матреной и детьми ее отправились бурлачить. К ним пристали еще четыре крестьянина Чердынского уезда, отправляющиеся бурлачить в третий раз.

  XIV

  Подлиповцы и прочие крестьяне очень бедно одеты; но последние, по одежде, все-таки несколько богаче первых. На них надеты овчинные полушубки, во многих местах изодранные, зашитые серыми нитками или дратвой, с заплатами кожи, холста и синей нанки; под полушубком видится поддевка из толстой сермяги, также, вероятно, с заплатами, на головах большие шапки из бараньей шкуры, тоже с заплатами; на ногах новые лапти; мочальными бечевочками обвязаны серьге, с синими из нанки заплатами штаны, по колени не закрытые ничем; в руках - или небольшие кожаные рукавицы, тоже с заплатами, но они не одни надеты на руки: под ними есть варежки, когда-то связанные из шерсти, а теперь обшитые холстом, - или большие собачьи рукавицы, то есть сшитые из белых собачьих шкур с шерстью. Но Пила и Сысойко одеты еще хуже: на них полушубки из овечьей и телячьей шкур, чуть-чуть прикрывающие колени. Полушубки эти распластаны во многих местах, дыры ничем не зашиты, сквозь них видятся серые изгребные рубахи и грудь, так как у горла нет ни пуговиц, ни крючков, и они опоясаны ниже пупа толстыми веревками. От полушубков болтаются о колени клочки кожи. Шапки у них из телячьих шкур, тоже с дырами, ничем не зашитыми; синие штаны, обвязанные по колени веревками от худых лаптей, тоже с дырами, и сквозь дыр видно тело; лапти худые, из носков выглядывают онучи; рукавиц не было ни у Пилы, ни у Сысойки: их украли в полиции. Матрена была одета в такой же полушубок, как и подлиповцы, и такие же лапти, с тою только разницею, что колени ее прикрывала синяя изгребная рубаха, а на голове худенький платок, подаренный ей в городе. Матрена была опоясана веревкой, и за пазухой ее сидел трехгодовалый Тюнька. На руках Матрены были варежки, такие же, как и у крестьян, шедших с ними. На Павле и Иване не было вовсе шерсти, а сверх худых рубах надеты серые поддевки, ноги и колена прикрывали тряпки, завязанные бечевками от худых лаптей; на руках большие кожаные рукавицы с дырами; на головах шапки из крепкого войлока. У каждого из наших путешественников болтается на спине по котомке с хлебом, по паре или по две пары лаптей; у Пилы, кроме этого, болтается еще вместе с лаптями худой сапог, найденный им в городе где-то среди дороги, вероятно брошенный по негодности. Для чего взял Пила этот сапог, он и сам не знал, а понравилось. "Баская штука-то! ужо продам!" - говорил он, и действительно продавал в городе этот сапог, только никто его не взял.

  Идут наши подлиповцы по большой дороге, ухабистой и частью занесенной снегом; идут по сугробам и ругаются. Мороз, как назло, щиплет им и щеки, и колени, и пальцы ног и рук, и уши; хорошо еще, что по обеим сторонам лес густой и высокий. Подлиповцы привыкли к холоду, и их только злят проезжие в повозках и с дровами: нужно сворачивать в сторону; а как своротил, так и увяз в снегу по колени, а где и больше. Больше всего доставалось Павлу и Ивану; они в первый раз в жизни шли куда-то далеко; прежде они ездили на лошади, и хоть холодно им было, но все же не вязли в снегу.

  "Зачем это тятька и Сысойко коней продали? -рассуждали они, - ехали бы мы, ехали баско; а то иди, иди, конца нет..." Они шли два часа, и им показалось это долго, они устали; им щипало пальцы ног и рук, носы забелелись, ушли тоже.

  - Тятька, помру! - кричал Павел.

  - Тятька, не пойду! - кричал Иван.

  - Я вам дам! - сказал Пила и обернулся назад. Жалко ему стало ребят.

  - Што, щиплет?

  - Аяй!

  - Три нос-то да уши-те. Три хорошенько рукавицами-те! - кричал один крестьянин, а другой стал тереть Ивану щеки, нос и уши.

  - Ой, ноги щиплет! - кричали Иван и Павел.

  - Беги! Вперед беги, прыгай, тепло будет! - Ребята пустились бежать и стали скакать.

  - Ай, мальчонки!

  - Брать бы не надо.

  - Што им в деревне-то делать; помрут!

  - Так оно. Гли, чтобы не замерзли!

  - Не околиют.

  Но и тут Пила отобрал от Павла рукавицы, и поэтому Павел отнимал у Ивана рукавицы, Иван отнимал их, в свою очередь, у Павла, - так что эта борьба смешила наших путешественников.

  Лучше всех было Тюньке. Ему тепло было на груди матери, а когда ему было холодно, то он плакал и кричал, а мать колотила его. Подлиповцы и товарищи их шли большею частию молча. У всех была какая-то тяжелая неопределенная дума, какая-то тоска и радость: всех тяготила мысль о прошедшем, радовало будущее, хотелось скорее получить богачество. Пила и Сысойко думали о прошедшем, об своих горестях и о том, что-то будет в бурлачестве. Сколько проехало мимо них повозок с теплыми шубами! Подлиповцы им кланялись, снимая шапки и удивляясь звону колокольчиков, и долго стояли на одном месте, глядя на удаляющуюся повозку. Сидевшие в повозке не только не кланялись им, но и не глядели на них, а если и глядели, то как-то с презрением. Эти господа едва и трудились думать о бедняках. Они не знали, сколько потерпели горя Пила и Сысойко, не знали, что вся жизнь их была одни лишения, несчастья, горькие слезы; что они не могли оставаться в своей деревне; что им надоела своя родина, и вот они бегут от нужды, идут в мороз куда-то в хорошее место, где будет им лучше, где будет много хлеба, где они будут свободны. Далеко ли им идти, они не знают, а уж коли пошли, пойдут, таки авось будет хорошо, а назад незачем. Будь хоть там богачество, - они назад не пойдут: там они лишились Апроськи, коровы, лошадей, там их избили и измучили...

  Товарищи Пилы и Сысойки, уже не молодые люди, также ругались и также сетовали на свою горькую, безотрадную жизнь; им также опротивела своя деревня, и они вот уже третью зиму оставляют свои семейства на произвол судьбы. Понятия их были не лучше, чем у подлиповцев. Они разнились от подлиповцев только тем, что были люди уже бывалые, видели города, испытали бурлацкую жизнь, словом, были люди тертые. Как ни трудно была бурлацкая жизнь, все же она им казалась лучше, чем в своей деревне, где они жили только два месяца в году и скупали о бурлачестве. Теперь они решились не ходить в свои деревни, а жить в городах на время зимы. Только жалко им было своих семейств, но что же делать: баб бурлачить не берут, а сыновья еще маленькие. "Пусть сами идут добывать хлеб", - говорили они. Пила их ругал за это, но крестьяне были своего убеждения: они уже обурлачились, стали отвыкать от баб и разных удовольствий... Вот что рассказывали подлиповцам эти крестьяне. - Спервоначалу баско. Турнут тебя на барку и заставят грести. Гребешь это, гребешь день и ночь, в рубахе гребешь... спотиешь, а барку несет по воде чуть-чуть, потому, значит, железа в ней много. Почнет витер, так барку-то и давай качать туды да сюды... А на Чусовой так наша барка летось о камень хлобыснулась и потонула; один бурлак, молодой парнюга, дай бог ему на том свете баскую жизнь, потонул, родной, так и не искали; бают, после вынырнул, да уж мертвый... Нас было много; робить заставили, значит, вытаскивать железо да барку, как воды меньше стало. Опосля уж на другую барку сели... Плыли долго... Городов много видели... Чудеса. А какие там махины бегают по воде-то с колесами, да с печкой, трубища в сажень, а где и больше... Пра! А как сцапает две либо три огромнеющие махины, только без колес, и волокет так прытко и к верху, и к низу. Баско... Только трудновато на барке-то, а все же ровно лучше. А таперь хлеб там акой есть: белый, - чарский, бают. Все бы ел да ел, дорого только... Какие тамо яблоки да арбузы... Баско!.. Сладко там!

  Пила и Сысойко слушали и губы облизывали... Они во всем верили товарищам и от души полюбили их.

  - А вы нас туда и ведите!.. На самое такое место... - говорил Пила.

  - Уж приведем, спасибо скажешь... А назад уж мы не подем, шабаш!

  - И мы не подем.

  Наконец попалась им деревня. Все они разбрелись по домам. Добрые хозяева, расспросив их, куда они идут, пустили их на печки. Подлиповцы и товарищи их, отогревшись на печках, закусив тем, что дали им хозяева, которые были немного позажиточнее подлиповцев, отправились опять в путь.

  Подлиповцы и их товарищи пять дней шли, пять ночей спали в деревнях, пять дней мерзли на холоде, оттирали свои щеки рукавицами и бегали по дороге, отогревая ноги, ругали холод, ветры и вьюгу, пять ночей отогревались на печках, а конца все нет. Пилу и Сысойку брало сомнение: куды это они нас ведут! Часто спрашивали крестьян: а скоро придем?

  - Да теперь скоро Усолье, там и возьмут нас, - отвечали им крестьяне.

  Пила и Сысойко после этого терпеливо стали ждать конца и шли веселее. Деревни здесь попадались чаще, с виду они были лучше чердынских, и людей в них больше на улице, и все что-нибудь да делают: то бревна распиливают, то избу строят, то дрова куда-то да сено везут.

  - Вот здесь баско!.. - говорил Пила.

  - И хлеб-то здесь баские, - говорил Сысойко. Иван и Павел часто мерзли от холода; крепко их пробивало ветром: часто они плакали, садились на дорогу; но Пила колотил их и заставлял идти. Ребята шли и плакали... На шестой день они пришли в Усолье.

  XV

  Усолье большое село, расположенное на берегу реки Камы. Оно очень красиво на вид; соляные варницы его рисуются на берегу реки Камы; зимою строятся барки и баржи, весною река оживает; всюду, с отплытием льда, снуют бедные мужики и спешат куда-то; сплавляются барки вниз, пароходы, зимовавшие на Каме, оживают от своего сна, бегут к низу одни или потащат за собою баржи. Цель этих пароходов, - дать пищу жителям. По мелководью Камы выше Усолья, и, большею частью по ненахождению хороших лоцманов, знающих Каму от Усолья до Чердыни, буксирные пароходы ходят от Перми только до Усолья, и то весной и до половины лета. От Перми до Усолья только два пассажирских парохода. Сбыт Усолья - соль, но соль постоянно сплавляется коноводками, большими барками, в которые помещаются десятки тысяч пудов соли и которые большею частию действуют лошадьми. Усолье богатое село; в нем живут зажиточные купцы; остальной люд большею частию пробивается около варниц усольских и дедюхинских, завода, находящегося вблизи от Усолья. Несмотря на то, что и в Соликамске есть варницы и в двенадцати верстах от него стеклянный Ивановский завод, город этот, как и Чердынь, беднее Усолья, потому что сбыт всех материалов из него шлется в Усолье, оттуда идет в Пермь и дальше, большею частию по реке. Соликамские жители всегда закупают в Усолье хлеб и другие необходимые вещи.

  Наши подлиповцы рот разинули при виде хороших домиков и особенно варниц: все какие-то столбы стоят, а промеж их, на верху, перекладины; дома большие, с большими лестницами до самой крыши; мужчины и женщины по лестницам какие-то мешки таскают. Везде народ что-нибудь делает: кто дрова, доски, бревна везет; бабы или ругают мужчин, или поют звонкие песни, мужчины щиплют их, они визжат и колотят их кулаками или мешками. Всюду оживление, суетня, - иная жизнь, неизвестная доселе нашим подлиповцам... "Эко, диво! Вот бы поробить!.. А это што? Ишь, домина-то какая, не широкая да высокая, а вверху штука какая-то: то поднимается, то унырнет..."

  - Это, братцы, соль добывают. Вишь ты эту махину-то, што штучка-то укурнется да вынырнет, - этот насос, а столбы-те эти с перекладинами тоже штучка... вишь перекладину-то: это желоб. Соль идет в варницу.

  - Вре!

  - Пра! Только соль-то не такая, какую мы едим, а черная: в варнице, - вишь, где из трубы дым-то идет, - там она варится и делается белой, настоящей солью,

  - Лиже ты! Ах, цуцело! Это соль-то, што на хлеб сыплем! - удивлялся Пила.

  - Она и есть.

  - Вре!

  - Ну. А ты сам погляди.

  Товарищи повели подлиповцев в насос. Там четыре лошади, погоняемые одним мальчуганом, шли кругом столба с колесами. Колеса двигались, их много, большие и маленькие. Подлиповцы ничего не понимали, не понимали и товарищи их, как соль добывается. "Лихо, бат, колеса-те ворочаются, смотри, какие большие. Спереди-то ровно ничего: то укурнется, то вынырнет какая-то штучка, а здесь вишь ты!.." - рассуждали товарищи подлиповцев. Мальчуган погонял лошадей. "Эй, вы, черти! Пссю! Я вас!" - и он бил их палкой. Как должно быть скучно, его занятие погонять лошадей вокруг столба целый день, а может быть, и неделю?.. Павла и Ивана задор взял: им завидно стало. Обоим хотелось так же погонять лошадей, как погонял этот мальчуган. Они пристали к нему, попросту, как к обыкновенному деревенскому мальчугану. Мальчуган обругал их. Подлиповцы вышли. Этот мальчуган был тертый калач, испытавший нужду и горе с детства, человек заводский; а наш заводский мальчик не уступит взрослому заводскому человеку, который толковее и злее крестьянина.

  Заводский человек больше зол на свою судьбу, чем крестьянин. Крестьянин (я беру государственного) работает на себя, сколько ему хочется; с него требуют только подати, спрашивают рекрута, да он должен понравиться, то есть удовлетворить станового. Заводский человек не то. Нанялся он в рабочие (я беру не то время, когда эти люди были крепостными и когда с ними делали, что хотели), назначили ему в месяц, понедельно или поденно плату и говорят: вот тебе работа, - непременно, чтобы она была кончена. Не кончил работник к сроку работу или прогулял несколько дней, то есть почему-нибудь не пришел на работу, ему не дадут жалованья. Если рабочий делает не так и мастера замечают, что он ленится, его прогоняют, не заплатив платы. И так часто заводскому человеку приходится искать работы долго и голодать, потому что он идти в старое место боится; но куда пойдешь? как оставишь свое семейство, которое живет только им одним? И вот он за какую бы то ни было плату готов опять работать на том же заводе: "пусть делают, что хотят, а я буду робить"... Он работает день, на ночь уходит домой в надежде, что получит деньги утром; не утром, а в первом часу, прикащик, явившийся посмотреть, работают ли люди, гонит от себя рабочих: прикащик человек богатый, он чувствует, что он сила, что он все, что он имеет рабов... а этим рабам есть нечего, убиваются их жены, голодают дети?..

  Вот почему рабочий человек ко всему относится с ненавистью. Ни работа его не радует, ни свое семейство; он всю жизнь свою мучится: он еще в детстве знает, что он за человек, в детстве начинает привыкать к работе, и, наконец, поступив в рабочие, видит угнетение, его бьют... Ушел бы, да боится: он только и умеет дрова рубить, да сено косить, да соль варить - или что-нибудь подобное, к чему он приучился еще с восьми лет.

  Все заводские мальчики смышленее крестьянских мальчиков: мальчик шести лет уже бегает по заводским улицам с другими мальчиками, с товарищами, не боится старших; видя то, что делают старшие и что особенно его забавляет и нравится ему, он делает то же самое, один или с товарищами, он так же ругается, как и взрослый, и кого ненавидят старшие, того ненавидит и он.

  Товарищи Пилы повели подлиповцев в варницы, В варнице печь огромная; пламя в ней так и разливается; жара нестерпимая, а мужики то и дело бросают в нее большущие поленья... "Диво! Откуда и лесу-то столь добыто? Вот бы тут остаться... тепло было бы, да вон и семь мужиков, сидя в углу на земле, каждый оплетает большие гомзули хлеба, да что-то из большого котла хлебают..."

  - Это што? - спросил Пила одного работника, показывая рукой на печь.

  - Слеп, што ли?.. Ишь, печь!

  - Знамо; ровно печь...

  - Ну, и не спрашивай... Ково вам надо?

  - Да мы так, поглядеть, - сказал один товарищ подлиповцев.

  - Эка невидаль! Заставить бы вас поробить, так покаялись бы.

  Пила не понимал: чего тут трудного? уж не горят ли тут люди? "Вон поп баял, как помрешь, так в огонь и бает, турнут... и никогда, бает, не сгоришь. Boт этот огонь-то и есть..." Ему страшно сделалось.

  - Подем, ребя! Ошшо спалят! - говорит Пила товарищам. Товарищи разговаривали с рабочими.

  - Уж как трудновато. Не знаем - дрова в кучу складывать, не знаем - бросать в печь, - говорил один из работников.

  - Эй вы, черт!.. что встали? Помогай дрова таскать! - кричал один мужик, бросая в варницу дрова, привезенные на семи лошадях. Подлиповцы с товарищами стали бросать к печке дрова. Подлиповцы охотно работали, их пробирал пот, им хорошо показалось носить дрова и бросать их в кучу.

  - Баско, Сысойко!.. - говорил Пила, осклабляясь.

  - Баско...

  - Ты говори спасибо: не я, так съели бы тебя тамока.

  - Ну их к цорту на кулицки. А мы не пойдем отселева?..

  - Коли бурлачество - баско... только лиже печь-то, огнище-то эво! Спалят ошшо...

  - Нет уж, в друго место подем.

  - А вы откелева? - спрашивали между тем работники товарищей подлиповцев.

  - А чердынские. Знашь Егорьевскую волость?

  - Нет.

  - А вы здешние?

  - Мы дедюхинские; преж казенные были, теперь вольные стали.

  - И подать не платите?

  - Кои года выслужили, не платят. А вы куда?

  - Бурлачить.

  - Плохо. Бурлачить, сказывают, ныне не то, что прежде. Пароходов много развелось. Вон прежде у нас и заведения такого не слыхали, а нынче пароходов много ходит, а там, в губернском, пропасть их.

  Товарищи подлиповцев повели их в самую варницу. Там в огромном котле, наподобие ящика в несколько сажен длины и ширины, что-то варилось, только виделась седая пена, которую изредка мешали рабочие; над котлом разные перекладины поделаны да доски; на них не то снег, не то что-то серое, и что-то каплет в котел с досок. В одном месте рабочие бросали лопатками пену на эти доски. В правом углу, при входе, из стены что-то черное уставилось, и от него желобок к котлу сделан. Сысойко дернул за кран; потекло черное, густое, не баско пахнет...

  - Што же это? - дивился Сысойко.

  - Это рассол...