Решетников Федор Михайлович - Подлиповцы

  - Не замай! Што трогаешь! - закричали на Сысойку работники и, оттолкнувши его, завернули кран. Пила и Сысойка пристали к рабочим.

  - Это что же?

  - А вы куда? Сюды нанимаетесь?

  - Нет. Мы бурлачить.

  - Ишь ты...

  - А ты скажи: што это за штука? - спрашивал Пила, указывая на котел.

  - Это - котел. Вот оттудова, где крант-то, что черное-то бежит, рассол сюда пускаем, он переваривается в котле-то, потому, значит, под котлом-то печь... А это, вверху-то, полати, тут соль делается. Опосля она в амбары сыплется.

  - Так это соль-то и есть?

  - Она и есть. - Один работник достал с полатей на лопату соли и показал подлиповцам: - Вишь, какая!

  - А ты дай нам соли-то?

  Работник дал. Пила склал ее в мешок, в котором был хлеб.

  - Да ты заверни чем-нибудь соль-то, она хлеб испортит.

  - А пошто?

  - Сырой сделается.

  Пила не знал, что делать: неловко, как хлеб испортится, "выбросить разве соль-ту", - да жалко соли-то попуститься. "Дай лучше съедим". Подлиповцы расположились сеть хлеб, посолив его круто солью, до того, что есть вовсе нельзя было. Однако они соль эту ссыпали на другой кусок. Наевшись, подлиповцы еще попросили соли и завязали, каждый по равной части, в концы пол своих полушубков, спросив предварительно: а ничего, не съест соль-та?..

  Всему дивились подлиповцы в варнице, все их забавляло; хотелось им остаться тут, да товарищи торопили их к реке. Они пошли. На берегу реки и на льду ее работались барки, полубарки и баржи крестьянами. Подлиповцы в первый раз видели все это.

  - Видишь эти штуки? - спросил один товарищ Пилу.

  Пила посмотрел: домины не домины, а с окнами, трубили огромные, посередине ровно колеса. В реке стояли три парохода.

  - Это вот барки; на них мы и поплывем. А эти вот, с колесами-те, то и есть, што мы баяли: больно прытко бегает и волокет за собой много... много...

  - Э, да ты прокурат! Ну как на колесах по воде бегать-то? Поди-ко, не знают!..

  - А так.

  - Ну, не морочь. Вон я сколько раз был на реке Каме, так там колес-то нету, а вон эдакие устроены, - говорил Пила, показывая на одну лодку.

  Все подошли к пароходу. Пила и Сысойко сначала боялись подойти.

  - Не ходи близко, пырнет! - говорил Пила Сысойке.

  - А ты подойди!

  - Я подойду. - А сам ни с места. Однако, видя, что товарищи их, Павел и Иван подошли близко, они спросили товарищей:

  - А ничего, подойти-то можно?

  - Можно, не укусит... - Пила и Сысойко подошли.

  - Он, братцы, железный, - говорил один товарищ.

  - Вре?

  - Пра! И как бежит - свистит... ужасти!

  - Ах, черт! - дивились Пила и Сысойко. - Как же он с колесами? Да и колеса-то какие-то другие, а не наши... Там, поди, лошадь где-нибудь спрятана...

  - Это, вишь ты, для виду колесо, а выходит, по-здешнему перья. Как пустят его, он и почнет загребать, и почнет... да так скоро, мигнуть не успиешь.

  - А пошто он теперь стоит?

  - Пото: река замерзла. А как пройдет лед, он и побежит.

  - А скоро?

  - Когда тепло будет.

  - А теперь побежит?

  - Теперь нельзя, ишь, привязан. - Подлиповцы посмотрели на канат: толстая штука; им в первый раз приводилось видеть подобную вещь. Они захохотали.

  - Силен, собака. Ишь какую веревку-то на него надели... А как он да перегрызет?

  - Летом убежит... Летом, бают, он на цепи стоит: якорь такой с цепью бросают в воду.

  - Ах, черт! ах, леший!

  Долго дивились подлиповцы над пароходом и плохо поняли, что это за штука такая. Потом они пошли к баракам.

  - Это што? - спросил Пила, указывая на большое пространство, занимаемое рекой.

  - Это река Кама.

  - Вре! Да Кама и у нас есть, только далеко, два дня ходу.

  - Это все Кама.

  - Экая цуцело!..

  - Куда бог несет? - спросили их рабочие.

  - Бурлачить.

  - На Чусовую пробираетесь?

  - На Чусовую.

  - А вы какие?

  - Чердынские.

  - Так оно. У нас есть чердынские.

  - Кто?

  - Да с Прокопьевской волости двое, да из Чудиновской семеро.

  - Ишь, черти! А у вас нет ли чего робить?

  - Теперь нету. А вы на базар ступайте, там много бурлаков. Бают, прикащик какой-то скоро будет нанимать на Чусовую,

  - Ладно... А вы почем робите?

  - Да рядились по пяти рублев, только опаска есть, как бы не обмишурились. Вон в прошлую зиму робили, робили, а получили только три рубля.

  - А эти мальчонки-то с вам?

  - С нам.

  - Ой, не возьмут?

  - Спехаю, - говорил Пила про своих детей. Подлиповцы с товарищами пошли на рынок.

  XVI

  На рынке они увидели до шестидесяти человек крестьян, одетых очень бедно, с котомками за плечами. Все они ходили по рынку глазели, очень мало покупали, потому что у многих не было вовсе денег; многих из них занимали безделицы, удивляло то, что для сельского жителя нисколько не удивительно. По выговору их, по одежде, по обращению заметно, что они не здешние, а пришли откуда-то издалека и чего-то ищут, или куда-то идут еще дальше. Над ними смеялись торговки, смеялись над их выговором и непонятливостью даже уличные мальчишки села.

  Все эти люди так же бедны, как и подлиповцы: нужда, бедность края, неуменье работать заставили их покинуть свои семьи и идти в бурлаки с таким же убеждением, как шли подлиповцы и их товарищи. Каждому, как видно, опротивела родная сторона, хочется чего-то хорошего, хочется раздолья, хочется хорошо поработать, хорошо поесть, хорошо поспать... Здесь были крестьяне северо-восточной части Вологодской и восточной части Вятской губерний, смежной с Пермскою; там, при всевозможных усилиях, как и в Подлипной, от холода, не добывается хлеба, а сбыта материалов очень мало. И вот они, наслышавшись от других крестьян, что есть хорошее занятие - бурлачество, работа легкая: знай плыви, дают деньги, еда вволю, люди все разные, местности хорошие, - пустились наудалую в путь, бурлачить по Каме, как ближайшей реке от их родины, на которой с давних пор бурлачило несколько десятков тысяч крестьян каждое лето...

  После вопросов, куда и откуда, подлиповцы и товарищи их пристали к толпе. Первый день и второй день прошли весело. Подлиповцы, вместе с прочими крестьянами, ходили по селу, дивились над хорошими домами, ходили в варницы, на реку, помогали даром работникам, плутали по селу, отыскивая свои квартиры. Большую часть дня спали в постоялых избах и в избах бедных сельских жителей. На третий день у подлиповцев не было хлеба. Они насобирали хлеба и по нескольку копеек денег у сельских жителей; им начала надоедать эта праздная жизнь; им хотелось скорее дойти до бурлачества. Но вот уже четвертый и пятый день прошел, а они все ходят по селу; крестьян прибывает все более и более... Все эти крестьяне - жители разных деревень и знакомятся друг с другом очень просто: спросили, куда и откуда, - и конец. В друг друге они видят подобного себе человека, знают, кто, куда и зачем идет, знают, что цель у всех одинакова; говорят они друг другу об своих нуждах; сообщают свои понятия о том, что их интересует; едят вместе в домах, где их квартиры; делят пополам хлеб и вместе спят, где придется, не разбирая и того, что товарищ не их деревни, и кто его знает, хороший он или худой человек. По имени друг друга редко называют. Они знают товарища по лицу, а в имени - что толку: он ему не брат, не родня, а так сошлись, веселее вместе. Обругать и осмеять друг друга тоже ничего не значит; и подерется кто, все как-то веселее, словно шутя: никто не сердится, а напротив, других это забавит. Если у бедного и больного человека нет хлеба, другой товарищ сжалится над ним, отдаст ему излишек, надеясь сам добыть хлеба хоть милостинкой, да и товарищу хорошо от этого: ведь и он может быть без хлеба и ему при случае поможет его товарищ. Если у кого есть деньги и он привык употреблять их на водку, то он один не выпьет, а позовет товарищей, которые ему особенно нравятся или с которыми он живет на квартире. Так у всех этих крестьян были по два и по три хороших товарища, и все они, сойдясь на рынке, были как старые знакомые, конечно, не снимали шапок и не жали руки, а начинали разговор прямо.

  - А ты, поштенный, што рот-то разинул!

  - Э! ништо.

  - Гли, баба-то как стерелешиват!

  - Эк ее разобрало. - Все хохочут.

  - Экой конь-то баской!

  - Запречь бы его бревна возить?

  - А што, ребя, сдюжит ли он, как запречь его вон дрова в варничи возить?

  - А пошто?

  - А не сдюжит... Ишь, кака штука-то запряжена, легонькая, махонькая, яигалича...

  - Не сдюжит. - Все хохочут.

  И все в таком роде.

  Пила и Сысойко так свыклись с своими товарищами, что постоянно ходили с ними, ели и спали на одной квартире. С своей стороны, и те не отставали от них, и если у кого-нибудь не было хлеба, то другой товарищ уделял свой излишек бедному.

  Но никто так не жил дружно, как Пила с Сысойком, Павел с Иваном. Об отношениях Пилы к Сысойке и наоборот мы знаем. Надо сказать и об детях Пилы. Развитие их началось с тех пор, как отец повел их в город. В деревне ихнему уму не предстояло развития впереди; они бы выросли так же, как и Пила и Сысойко; в городе они увидели других людей, узнали, что там живут разные люди; они видели, как ихнего отца заковали и вели со связанными руками по городу, и, узнав от людей, что это делается только в таких случаях, когда люди убивают и грабят, они поняли, что их отец плохой человек, что как он ни бахвалится, а есть люди лучше его. С этих пор отец стал казаться им как обыкновенный человек; он и Сысойко казались им даже смешными, и если они шли за ними, так только из привязанности к Пиле и Сысойке, да и куда денешься без них? К тому же они шли куда-то в хорошее место, а что им оставаться здесь или в Подлипной? Видя городских девушек, красивее и опрятнее подлиповских, ребята подумали, что подлиповские девушки хуже, вот бы с этой жить... Чем дальше шли ребята, тем больше работали их головы. Они бывали во многих деревнях; деревни были лучше Подлипной, в избах тоже лучше и девки лучше. В селе их интересовало и забавляло все, и они старались понять, что это за штука такая? почему здесь так, а в Подлипной и в другом месте иначе? Но что они могли понять, когда и отец, и товарищи отца сами не знали, почему это и зачем так. Вот они стали спрашивать сельских жителей, большею частью рабочих; те, хотя с бранью, но растолковывали им. После этого ребята долго толковали между собой и кое-как понимали. Например, они поняли, что рассол добывается посредством лошадей, что у лошадей больше силы, чем у людей, и человеку-мужику без лошадей плохо. Это они узнали так. Встали они против насоса. Насос был в бездействии. Подошли к дверям, - лошадей не было. Они попробовали вернуть колесо, но не повернули. В другом месте лошади были в действии, и насос был в действии. Короче сказать, они более понимали, чем их отец, Сысойко и Матрена, которая решительно ничего не понимала, а только охала. Поняв что-нибудь из слов сельских жителей, они сообщали отцу, который не верил им, и ребята, - после того, как он раз выругал их, когда они сказали ему: тятька! робь лучше здесь, а бурлачить, бают, трудно, - не стали больше говорить ни ему, ни Сысойке, ни Матрене того, что им казалось хорошо и что было бы хорошо и тем. Бурлачество их не манило почему-то, им лучше нравилось жить в селе, но как отстать от отца? "Уж пойдем, там, бают, город баской есть, там останемся..."

  Теперь жизнь им казалась лучше, их тянуло на улицу: они поняли, что прежде они хворали от коры, теперь едят хлеб, и потому теперь хорошо. Одно только не хорошо, ноги устают. Братья постоянно были вместе, часто ходили по селу одни, говорили без умолку, спорили, дрались между собой и с сельскими ребятишками, которые их очень дразнили, ругали и раззадоривали на драки и которые им весьма не нравились.

  - Уж мы туда не подем! - говорил Иван Павлу, показывая рукой в ту сторону, откуда они пришли.

  - Пусть тятька идет, а мы нет.

  - А Агашки не жалко? - спросил Павел Ивана.

  - Ну ее к чертям! Здесь смотри, девки-то.

  - Баские, а там што...

  - А ты, Пашка, не отставай от меня.

  - Ты не отставай. Вместе лучше.

  - Мы с тятькой не подем... и с мамкой не подем.

  - Куды подем?.. Подем ошшо...

  Часто им доставались колотушки от бурлаков за любопытство и за то, что они не давали насобираемого хлеба, которого у них было всегда больше, потому что им меньше отказывали. Они вывертывались от бурлаков и ругали их так же, как и большие. На ругань не обращалось внимания ни отцом, ни прочими бурлаками, так как бранное непечатное словцо было для всех обыкновенным, как в дружеской беседе, так и при удивлении, и как ласка; им выражалась и злость, и досада, и радость. Бранными словами даже ночью бредили спящие бурлаки.

  Своего отца Павел и Иван не боялись и не слушались. Скажет он им: "Подите хлеб сбирать!" - один из них и говорит: "Поди сам сбирай!" Он их обругает, а они ему язык кажут. Он их бить, а они барахтаются.

  - Ах, черти! - ворчит Пила. - В меня вы, стервы, уродились, сильные будете... - Пила даже радовался, что ребята его умеют драться, и всегда отнимал у них хлеб с бою, причем, конечно, ребятам больно доставалось.

  О Матрене нечего сказать. Она постоянно сидела или лежала на полатях да говорила с хозяйкой, большею частию о подлиповцах и Апроське.

  XVII

  На пятый день Пила увидел в толпе прибывших вновь крестьян своих однодеревенцев, Елкина и Морошина, прозванных по-подлиповски Елкой и Морошкой. Пила обрадовался. До сих пор он редко вспоминал подлиповцев, даже стал забывать Апроську.

  - Вот они! - весело вскричал Пила Сысойке. - Ах вы лешие! бурлачить?

  - Бурлачить.

  - А пошто?

  - Да Пилы нет, што за жизнь, - говорил Морошка.

  - А ребята как?

  - Баба в городе осталась и ребята с ней.

  - Есть деньги?

  - Есть.

  - Украл?

  - Украл.

  - Ах, леший, леший! А со мной-ту что было, ужасти! - Пила начал рассказывать, как его избили, и повел своих однодеревенцев в питейную лавочку.

  - Уж мы все знаем, - говорили прибывшие подлиповцы.

  - Ну, ошшо не все померли? - спросил Пила Морошку. - А Агашка жива?

  - После твоей Апроськи парень да девка Тычинки померли... Агашка ушла с бабкой, - куды-то в дом робить взяли.

  - Ишь ты... А поп?

  - Што с ним... Да я, почсь, и не видел его.

  - А как... сам зарыл?

  - Сам.

  - Ну, теперь кто там у те?

  - Да жена.

  - А околиет?

  - Пусь.

  - Ах, чучело!.. Жалости в тебе нет.

  - Так таперь кто там? Корчага да Кочеражка? - спросил Сысойко.

  - Идти тожно хочут совсем: уйдут, тоже и моя баба с ними.

  - А ты бы и взял их! Ну уж, и край! Кто же в Подлипной-то останется?

  - А собака!..

  - Эво! И собаку с собой надо. А дома-то как?

  - Дома! Эко диво! што с домами-то?.. Помрут?

  Подлиповцы стали ходить вместе с товарищами Пилы и составили особую толпу.

  - Мы, ребя, тожно все пойдем. Смотри, не отставать, а што бог даст, все пополам, - усовещивал Пила своих однодеревенцев.

  - Уж не бай; ты голова, не нам чета.

  Наконец приехал прикащик из Шайтанского завода за наймом бурлаков. Около Шайтанского и прочих заводов хотя и есть крестьяне, но они считают за лучшее остаться дома, а крестьяне других северных уездов губернии рады за небольшую плату наняться в бурлаки. Бурлакам платят от восьми до пятнадцати рублей за сплав барки от завода до Елабуги и других городов выше Нижнего, откуда металлы сплавляются уже пароходами.

  Крестьяне, числом около ста, собрались на рынке. Пришел прикащик. Крестьяне шапки сняли.

  - Вы бурлачить?

  - Бурлачить.

  - Кажите паспорта!

  Паспорта были у двадцати человек, преимущественно крестьян Соликамского и Чердынского уездов.

  - А у вас есть паспорта? - спросил прикащик остальных.

  - Батшко, не губи!.. Каки тут еще паспорта?.. - вопили крестьяне.

  - Беспаспортных мне не надо.

  Крестьяне в ноги ему поклонились.

  Долго возился с крестьянами прикащик. Не понимают они его. Ему каждый год приводилось возиться с ними, и он все-таки обделывал дело: сам ездил в волости, выправлял паспорта бурлакам и вносил за них деньги. Теперь он заключил со всеми крестьянами контракт; отобрал паспорта, у кого они были, дал паспортным по рублю, а беспаспортным по полтиннику; велел дождаться его, а сам отправился в их волости.

  После отъезда прикащика все крестьяне загуляли. Загуляли и Павел с Иваном, которые хотя и были всех моложе, но тоже попали в бурлаки и получили по тридцать копеек денег. Целую неделю кутили бурлаки, до тех пор, пока не издержали все деньги. Да и промысловые рабочие то и дело подговаривали простаков на выпивки и угощались на их счет сами. Но когда у бурлаков не стало денег, рабочие два вечера сряду угощали их на свой счет, за что промысловые рабочие очень понравились бурлакам. Павел и Иван купили себе лапти и валенки, а остальные деньги проели на булках. Одна только Матрена скупала, ее не приняли в бурлаки. Она поступила работницей на варницу и содержала Пилу, Сысойку и детей.

  Три с половиной недели бурлаки ждали прикащика. В это время они хотели уйти, но их отговаривали промысловые рабочие тем, что теперь уже нельзя, так как получены ими задатки. Большая часть их работала на пристанях, у барок и у варниц, и только небольшими заработками они пробивались в селе.

  Наконец приехал прикащик. Он пересчитал всех крестьян, записал их снова, показал им паспорта, взятые на полгода, выбрал из них четверых в лоцманы, дал всем, кроме лоцманов, по рублю денег, а лоцманам по три рубля, велел идти в завод. Уладивши все с крестьянами, прикащик уехал.

  Прикащиком было нанято еще более ста человек, только на самых местах, в селах и деревнях Вятской губернии.

  Все крестьяне, накупив по две пары лаптей, по три ковриги хлеба, соли, наелись на ночь сытных щей, крепко уснули, а утром, вставши до свету, закусили крепко на дорогу, увязали плотнее свои котомки, собрались за селом и тронулись в путь.

  Матрена долго следила за подлиповцами. Идут они, идут в большой толпе... вон Ванька да Пашка оглядываются и утирают слезы... Не взяли Матрену! заплакала она и ушла в варницу... Один только Тюнька не знает теперь горя: он рано встает с маленькими хозяйскими детьми, и как только встает он да хозяйские дети, и начинается у них беготня да игры. Хорошо еще, что хозяйка, мастерская жена, добрая и есть с кем Тюньке порезвиться, а не будь ни этой хозяйки, ни детей ее, что бы сталось с Тюнькой и Матреной? Как бы она стала работать с ребенком? А работа ее такая: дрова она в варницу таскает да из варниц в амбары соль на плечах по длинной лестнице носит. Трудная работа досталась Матрене...

  

  

  

  Часть вторая

   БУРЛАКИ

   I

  Итак, наши подлиповцы отправились бурлачить с товарищами.

  Всех шло сто тридцать один человек. На подлиповцах такая же одежда, в какой они были в Чердыни и в Усолье. На прочих товарищах или такая же одежда, как и у подлиповцев, или разнообразная: тут были полушубки из разных шкур, большею частью распластанные, в лохмотьях, без заплат, или просто изорванные сермяги, поддевки и что-то среднее между сермягой и поддевкой, называемое просто гунькой; у всех разнообразные шапки, хотя повсюду и одинаковые; большие, из шкур или войлочные, наподобие горшка; на руках у каждого рукавицы, или кожаные, или из шкур, или шерстяные; на ногах у каждого лапти. У каждого на спине висит котомка с хлебом, кое у кого с разным тряпьем. Ниже котомки болтаются по паре или по две пары лаптей. Спасибо еще прикащику, который нанял их бурлачить: он не поскупился дать каждому задаток; не дай он денег крестьянам, как бы они пошли в дальний путь без хлеба и лаптей?

  Все они шли до сборного места, то есть до завода, целых три недели, и шли, как некогда шли евреи по пустыне Аравийской, с тою только разницей, что были русские крестьяне, бежавшие от своих семейств. Шли они врассыпную по большим и проселочным дорогам, узким тропкам; плутали по целым дням в незнакомых местностях; ругались, мерзли, дрались и даже раскаивались, что пошли.

  Их взялись вести четыре лоцмана, уже несколько лет занимавшиеся бурлачеством и знавшие все станции-пристани от Чердыни до Нижнего и от Билимбаевского завода до Перми; но у этих лоцманов не было согласия в выборе дорог: каждый из них жил в разных местах зимой и отправлялся на Чусовую своими дорогами; сошлись вместе, каждый хотел идти по своей дороге.

  Вот наконец они согласились; все крестьяне идут за ними. Идут они два часа, едва-едва переступая ногами, не торопясь, разговаривают, поют песни грустные, долгие и тяжелые, а больше молчат. Проезжающие заставляют их сторониться, и кто из ста человек не успел своротить с дороги, того ямщик хлещет витнем. Крестьяне ругаются, хохочут и лезут драться. Одному почтовому ямщику плохо пришлось от них за витень, и крестьяне убили бы его, если бы не вступился почтальон и не разогнал их саблей. Всех забавит звон колокольчиков и шубы проезжающих бар. Они сначала дивятся, потом хохочут. Всем как-то весело, и кто поотстанет от толпы, догоняет ее. Подлиповцы идут особой кучкой. Они увлекаются разговорами товарищей, их хохотом, тешатся над выговором татар и черемисов; собственные несчастия они начинали уже забывать.

  Но вот дорога делится надвое. Вся ватага стала.

  - Кажись, сюда теперь? - спрашивал один лоцман.

  - Нет, не сюда, а сюда, - говорит другой лоцман.

  - Накося! Теперь по этой, по левой, надо: тут село будет, - говорит третий.

  - Эво! Што у те шары-те чем заволокло? Вот как подем по этой, по правой, - тут и будет деревня, три версты и всего-то! - говорит второй лоцман.

  - Молчи! Тебе бают - село, а ты баешь - деревня...

  - Медведь ты раменской!.. Тебе говорят - деревня... как войдем в нее, и сворачивай налево, - говорит четвертый лоцман.

  - Да будьте вы прокляты, лешие! Привычки у вас нет, обычаю... Мы десять годов по эвтой дороге хаживали. Черти вы дьявольские! - ругается второй лоцман.

  Остальные лоцманы задумались: а что, если он правду говорит?

  - Смотри, не обмишурься... Право, знать, эта дорога-то? - говорит первый лоцман.

  Часть бурлаков (бывалые) пристает ко второму лоцману и говорит:

  - А, бат, дорога-то налево. Веди! - К ним пристает еще человек тридцать. Пристают и остальные. Начинается брань беспощадная, крик...

  - Что, братцы, горло дерете? Коли вы другую дорогу знаете, - пошли... Мы восьмой год ходим, знаем...

  - И я восьмой! И я шестой!.. - кричат остальные путеводители.

  - Ты веди толком! - кричит Пила.

  - А я уйду тожно! - кричит первый лоцман.

  - Ну, и иди, черт! што пристал? - кричат бурлаки.

  - Ребя! валяй его?.. бей!..

  Первого путеводителя окружает человек сорок. Он старается всех урезонить. Бурлаки не верят. Остальные лоцманы-путеводители идут по левой дороге. За ними идут и прочие. Попадается им крестьянин с дровами. Он знает, кто это люди.

  - Эй, братан! эта дорога на Чусовую? - спрашивает крестьянина один из лоцманов.

  - А вы бурлачить?

  - Бурлачить.

  - Э! Ступай вкось, там и будет река Яйва.

  - Вре! А мы ее не прошли?

  - Послезавтра будет.

  - Ах, ты (следует непечатная брань), да ведь Яйва в Каму бежит?

  - А куды не то?.. Кама-то эво што... Вы бы и шли по Каме.

  - А ништо, подем по Каме! - говорит один лоцман.

  - Ступай. Эдак мы скоро придем; там еще будет Косьва да Усьва, а потом Чусова.

  - Ну, и подем.

  Тронулись по левой дороге. Пришли в деревню. Ночевали. Утром тронулись в путь по правой дороге. К вечеру пришли в эту же деревню... Ночевали. Утром пошли по левой дороге.

  - Ишь ты, леший! - ворчат бурлаки. - Да ведь мы были ту тока?

  - Где, в деревне-то?

  - Ну!

  - Слеп! Деревня-то совсем другая: в той семь домов, а в этой восемь, - говорит один лоцман. Бурлаки верят и нe верят. Лоцмана спорят и все-таки идут вместе все. Наконец пришли и к Яйве. Река не широкая, покрытая льдом, занесенным снегом.

  - А это што? - спрашивает Пила, указывая на пространство, занимаемое рекой.

  - Это река, бают, - отвечают ему бурлаки. - Кама? - спрашивает Пила.

  - Нету. Кама вон де, - указывая рукой на север, говорит бурлак. Пила дивится.

  Все стоят на берегу реки и спорят, как идти: направо по речке или налево.

  - Мы, таперича, как подем налево, и Чусова будет, - говорит один лоцман, - олонись я не был здеся, - добавляет он.

  - Ну, это ошшо тово оно... - говорит другой лоцман.

  - Вот если бы таперича вскрылась река, да барки бы если пошли, ну и узнал бы, в кою сторону путь держать, - говорит первый лоцман.

  Холодно. Все опускаются на лед; всех продувает ветер. Идут кто направо, кто налево, кто за реку. Все тонут в снегу и ворчат.

  - Да вы ладом ведите! По Яйве-то никто не бурлачит, и мы в Яйве-то ни разу не шли, а переходили только, - ворчит один бурлак.

  Лоцмана ведут всех узенькой дорожкой, попавшейся за рекой. Бурлаки радуются. Пришли в деревню к вечеру. Поели, выспались, утром тронулись в путь. День шли хорошо, пели песни или молчали. К ним пристало несколько зырян.

  Увидев кучу бурлаков, зыряне спросили:

  - Кыдче мунан (Куда пошли)?

  - Бурлачить! - было ответом. Зыряне пристали, В толпе были тоже зыряне, и между ними завязался разговор.

  - Илыся лок тысь (Издалека ли)?

  - А Ежва, кырныш (Ежва - по-зырянски Вычегда, кырныш - ругань).

  Опять попалась река. Бурлаки обрадовались.

  - Вот она, Чусовая-то!

  - Вре! Экая махонькая?

  - Эта, братцы, не Чусова, а Косьва. Там еще будет Усьва, вот по той мы и пойдем в Чусовую.

  Бурлаки успокоились, перешли реку и тихим шагом пошли за своими путеводителями. На третий день после перехода Косьвы вышла ссора.

  Все шли они по одной узкой дороге; ладно... Вдруг дорога разделилась на три части. По которой идти? Лоцманы забыли.

  Все стоят.

  - По этой?

  - Нет, по этой.

  - Знаешь ты черную немочь! По этой...

  Лоцмана дерутся. Их окружают бурлаки.

  - Бей ево!.. Вот так!.. ну-ко, ошшо! - слышится со всех сторон.

  Один лоцман убежал по левой дорожке. Его пошел догонять другой лоцман. Половина бурлаков идут за этими лоцманами. Два оставшиеся лоцмана уговаривают остальных бурлаков идти за ними.

  - Пусть они пойдут по той! Уж как-то ли заблудятся, эво как! - говорит один лоцман.

  - Ну, а ты и веди, коли мастер, а я пойду с ним... - говорит другой лоцман.

  - И черт тебя бей! А мы как раз дойдем и по своей...

  Бурлаки советуются, как им идти.

  - Те, поди, ладно идут, а мы-то как?

  - Подем тожно с ним.

  Однако лоцманы ведут своих товарищей по той дороге, по которой ушла недавно половина бурлаков. Прошли с версту, а тех бурлаков не видать. Прошли они две дороги, наконец на третью свернули и пошли.

  - Куды же те-то побегли?

  - Черти... - ворчат лоцманы.

  - Надо бы нам поворотить по той дороге, что впервые попали.

  - Кто ево знат... И места все другие, ни разу не был здеся.

  - И я тоже.

  Вот подошли они к большому полю. Дорогу занесло снегом; ветер сильный, резкий. Бурлаки ругаются и идут по полю, оставляя за собой следы большими зигзагами. Идут они час, все нет конца. "Что за черт?" - ворчат бурлаки. Их обуяла лень... Идти не хочется, а хочется поспать. Останавливается один бурлак, за ним останавливаются все. Садится один на снег, все садятся. Развязывает котомку один, все развязывают свои котомки.

  - Подем назад! - кричат один.

  - Аида! - кричат двадцать человек.

  - Баял, не ходи с ним!.. - ворчит Пила.-А пошто назад-то?

  - А пошто? А подем... - было ответом.

  - Братцы, пойдемте, ночь, поди, скоро.

  Бурлаки боятся ночи.

  - А ты веди, пес! - кричит Пила. - Куда ты завел в эку чучу!

  - Пырни ево! пырни! - кричат бурлаки на лоцмана.

  - Пойдемте! право, скоро конец, за этим полем и конец.

  - Помрем! - говорит Пила.

  - Не помрем, а река будет. А назад подете, заблудитесь.

  - Ну и подем. Уж много шли, ишшо подем, - говорит Пила.

  Все идут. Посыпал снег, ветер стих. Снег залепляет глаза, только и видно, что снег да товарищей, а что крутом товарищей - бог весть. Бурлаки злятся, смотрят на свою одежду, она в снегу, словно в муке купались. Все устали.

  - Ребя, вон лес! - кричит один из толпы. Все повеселели. Бродят около лесу и блуждают. Отыскали дорогу к ночи, спустились под гору и под горой уснули. Закусивши утром, опять идут, дорога опять делится на две дороги. Просто черт знает что такое.

  - Ну уж и времечко! Преж, как подешь, и конец скоро, а теперь сколь исходили... - говорит один лоцман.

  - Оттово все, што не так пошли. Говорил, надо трактом идти, а то мало ли дорог-ту! - ворчит другой лоцман.

  - Экие лешие, куды завели. Все леса да леса да горы какие-то. Эвон гора-то, чучела какая! - ворчат бурлаки.

  - А мы подем на гору-то? Там, поди, баско! - говорит Сысойко.

  - А и поди, попробуй!.. Там таперь видимо-невидимо медведев засело, - замечает Пила.

  - Што медведи, волки, поди, стерелешивают (бегают)... Ужасти! - замечает бурлак.

  - А што, бат, здесь, поди, много медведев?

  - Столько - беда!

  - Вре?

  - Видал ономеднись. Стадо целое.

  - Вре? И не съели?

  Бурлак-хвастун, не бывший никогда в этих местах, улыбается и того больше врет.

  - Как хватил колом, вон эдаким, однако, - и издох, другого хватил - побежал, и те побежали.

  - Вре?.. Ишь ты!

  Разговор идет о медведях, кто сколько на своем веку медведей убил. Всякий старается перебить товарища рассказом, кто врет, кто говорит правду. Больше всех врал Пила.

  - Ты вот по-моему сделай, - говорил он. - Одново раза летом иду знашь, лесом; а лес-то - эво! не здешний, иное дерево и не охватишь, выше этова, густо... А со мной, знашь, лом был. Ну, иду да собираю грибы... Собирал такту, много набрал. Баско! и нашел на медведя, спит... А медведь-то - эво какой! Таких впервой увидел. Вот я, знашь, на цыпочках и побег к нему, и хлоп его по башке... и хлоп!.. И пику не дал!..

  - Да он, поди, издохлой какой?

  - Издохлой!.. Как бы не так! А пошто я ево хлестнул?..

  - Значит, ты слеп был, или другое что... может, спугался?

  - Ну уж, кто другой спугатся, а я - шабаш!

  - Да он, поди, медведь-то, мухомора обтрескался!

  - Сказано-убил! - кричит Пила, сердясь.

  - Знамо, издохлова.

  - Поговори ты, собака!

  Бурлаки хохочут и дразнят Пилу: знамо, издохлова медведя убил.

  - А што, если таперь медведи прибегут?

  - Сюды-то?

  - Ну... съедят нас али нет?

  - Ну, таперь шабаш. Нас-то эво сколь. Как закричим и прогоним, и черт его не догонит...

  - И топоров-то ни у кого нет...

  - А мы закричим. Побежит...

  Пришли они в деревню. В деревне сказали им, что они не в ту сторону идут к Чусовой. Пошли опять бурлаки назад отыскивать настоящий путь. Опять сбились с дороги. На другой день встретились с толпой других бурлаков.

  - Вон они, лешие! - сказали обрадованные наши бурлаки.

  - Это не те, другие.

  - И то.

  - А вы откедова?

  - Вячки.

  - Вячки ребята хвачки, семеро одново не бояча! - сострил один молодой бывалый бурлак.

  Эти бурлаки знали дорогу лучше наших бурлаков, и все скоро добрались до Чусовой.

  II

  Река Чусовая была уже оживлена в это время. В нескольких местах, на льду и на низких берегах ее, на полях, строились барки и полубарки; воздух оглашался стуком топоров, криком крестьян. Подлиповцы с товарищами пошли берегом. Здесь идти им было весело: везде народ, есть с кем и слово перемолвить, есть кого и спросить, куда идти и далеко ли еще, и народ такой добрый. Река в этом месте узка; по обеим сторонам ее или высокие крутые берега, с нависшими деревьями и скалами, или с одной стороны крутой берег - гора, а с другой - низина, поле. В местах, где крутые берега с обеих сторон, было мрачно и страшно. Бывалые бурлаки рассказывали разные ужасы и страхи.

  - Вишь, эта гора-то какая, матушка! А бед от нее много бывает... Вот она теперь ровно впереди, а как подем, она углом будет, ровно кто топором обрубил... Тут беда баркам. Как поплывет это барка и хлобыснется о гору, так ее и шарахнет, а место - беда, бают, дна нету...

  - Бают, тут сидит кто-то. Черт не черт, а уж больно сердится. Бают, у него в лапах-то стресоглазка.

  - Что сидит! Коли сидел бы - словили; нынче, бают, начальство строго. Вот таперича штуки поделали, штобы нам ловко было плыть. А без эвтих штук беда была, потому река уж такая бурливая, да камней в ней много, - говорил один лоцман.

  - Экая гора-то! Ах ты, какая высь! - дивятся бурлаки.

  - Вот где мы идем! - говорит весело Пила. - Эк, баско! А там, поди, ишшо лучше.

  В этих местах им приходилось идти даже ночью, потому что не было не только что деревень, даже людей, кроме их, и ни одной барки. Здесь им казалось страшно: они боялись не медведей, а чего-то иного. Впереди, позади - кругом все горы, а вверху небо черное и звезд не видать.

  - Ребята, тихонько иди! Смотри, полонья, - говорил кто-нибудь.

  - Да мы бы спать.

  - Ну, нет. Смотри, какие богародни стоят вон там. Коева дни такие же были...

  В левой стороне видится что-то белое, большое такое. Немного выше - не то церковь, не то кто его знает что такое. И таких видов много. Бурлаки боятся подойти. "Убьет!" - говорят они и делают от таких мест большие круги.

  - Боязно, братцы! Теперь-то еще што, а прежде, бают, ужасти бывали. Вон, сказывают, жил здесь Ермак, атаман-разбойник, людей убивал, беда?.. Он, сказывают, Сибирь в полон взял, - рассказывал лоцман.

  - Все один?

  - У него сила была огромнеющая. Люду сколь было, все разбойники...

  - А он теперь где?

  - Помер, сказывают... Сказывают, утонул.

  - Вре? А он, поди, спрятался там на гope-то?

  - Сказывают, потонул! У него, слышь, зипуна-то не было, а он железо носил.

  - Пра?! Вот дак сила!.. Как хлобыснет, и помрешь?

  - Ну уж, он сидит, поди, таперь, смотрит шарами-то. Это смотри, не он ли - экой высокой да белой, ишь как усторился (долго и строго смотрит на один предмет)!..

  - Это дерево, а то вон камень выдался.

  - Ну уж, не ври, это он... Подем, поглядим? - Ну-ко, поди, он те задаст? Как пырнет камнем-то... - Бурлаки дали круг. И долго толковали бурлаки об Ермаке, не зная его, а только наслышавшись о нем от бурлаков же. Наконец кончился их путь. Они пришли к заводу.

  III

  На берегу было множество крестьян: кто пилил бревна, кто рубил, кто строгал, кто гвозди и скобки вбивал; достраивались барки, коломенки и полубарки. Подлиповцев и прочих бурлаков сосчитали, поверили и выдали им по десяти копеек денег. Купили они хлеба, надели новые лапти, взяли господские топоры, железные лопаты и прочие необходимые инструменты для скорой работы и стали работать.

  Всюду работа кипела. Каждый человек что-нибудь да делал, и если кто не умел топором, то гвозди вколачивал, снег отскребал или доски таскал. Кажется, барку нехитро сделать, а нашим бурлакам больно мудреною казалась эта штука. Они не могли надивиться, как это такая штука состроена, - с которой стороны ни подойди, везде гладко, только железки какие-то вбиты, и вся из досок сделана да бревен. "Вон у нас избенки-те не так делаютча: как хошь, так и перевернешь бревно и приладишь, а тут все инако. И куда экая чучела? дом не дом, а кто ее знает, куда она годна?.. Дай мне - не возьму. Пра, не возьму?.."

  На бурлаков кричали мастера:

  - Что стоишь? Робь! Деньги только даром берете, разбойники?

  Бурлак почешет один бок, спину и пойдет с топором к барке. Что ему делать? Вот он видит, лежит доска. Баская доска-то, да верно робить велят, и бурлак начинает рубить доску без цели, а так, думая, что и он робит.

  - Пошто ты доску-то рубишь, пошто? Я тебе!.. - кричит на бурлака мастер или работник.

  Бурлак отходит от доски и глядит на прочих.

  - Что стал? робь!

  - Да што робить-то?

  - Што! Подь обтеши бревно.... У, лентяи! скоты! - и т. д.

  И пойдет бурлак рубить бревно, и изрубит его так, что оно на дрова годится.

  - Ах, вы, б