Ремезов Митрофан Нилович - Ничьи деньги

а покоѣ. Плевокъ ему цѣна. Вретъ вѣдь все этотъ г. Трипольцевъ, очень силенъ врать.

  

  

   Катя осталась круглой сиротой, безъ родныхъ, безъ друзей, почти безъ знакомыхъ живя съ дѣтства въ домѣ старухи Ожерельевой, она совершенно отстала отъ сослуживцевъ и знакомыхъ отца, сдѣлалась для нихъ чужой, барышней. Ея туалетъ, прическа, манеры, разговоръ и образъ жизни не подходили подъ обычаи и порядки сельскаго духовенства, дѣлали ее нисколько не похожей на дочь дьячка и возбуждали завистливыя насмѣшки сверстницъ. При жизни своей воспитательницы Катя почти не замѣчала ихъ и не обращала вниман³я на косые взгляды матушекъ и дочекъ. Со смертью старухи положен³е измѣнилось. Въ первое время, Катя тоже ничего особеннаго не замѣтила только на сороковой день при выходѣ изъ церковной ограды ее смутилъ и взволновалъ разговоръ дьяконицы и просвирни. Онѣ подошли съ ней, пособолѣзновали, попричитали, какъ приличествуетъ времени, похвалили покойницу, похвалили ея сынка и Катю, за тѣмъ дьяконица замѣтила:

   - Да, Катерина Павловна, твое дѣло теперь уже и вовсе... Сирота ты, какъ есть, стала горькая, одинокая... ни родныхъ у тебя, ни кого... Кабы упокойница пожила, все бы при себѣ устроила, а теперь и - ихъ!..

   - И куды теперь, и куды теперь! - вступилась просвирня.- Головушка бѣдная! И куды только терерь головушку приклонить... Ну сорокоустъ такъ, ну и порядокъ такой, ранѣе сорокоуста тоже не водится.... Сейчасъ духъ вонъ, празбѣжались всѣ врозь,- не порядокъ. A и куды только теперь!

   - Ихъ и бѣды наши, и бѣды наши,- причитала дьяконица.- Онъ, конечно, что говорить, уже человѣкъ на что лучше, вотъ четвертый годъ живетъ, хоть бы слово кто худое молвилъ: а все же оно того... холостой. И, Господи, бѣды только!

   - И куды ты, Катюшенька, головку свою побѣдную приклонишь? - подхватывала просвирня.

   Катя въ первый разъ поняла, что ставится вопросъ о томъ, можетъ ли она по-старому жить въ домѣ Ожерельева, и вспыхнула яркимъ румянцемъ. Дьяконица значительно переглянулась съ просвирней. Катя замѣтила это и зардѣлась еще сильнѣе, изъ глазъ полились слезы она круто повернула назадъ на церковный погостъ и съ глухимъ рыданьемъ припала къ свѣжей могилѣ. Тамъ нашла ее старая горничная покойницы и увезла домой.

   Всю ночь Катя не сомкнула глазъ, тяжолая дума не давала покоя. Теперь ей ясно стало, что нельзя оставаться въ домѣ Антона Васильевича, что это было бы неприлично для нея ы для него.

   "Что заговорятъ, Господи, Господи! Что наплетутъ! - думала она въ тиши душной лѣтней ночи, сидя у отвореннаго окна своей комнаты.- Наплетутъ... уже плетутъ, можетъ быть. Добраго-то не скоро дождемся. Дьяконица съ просвирней при мнѣ какъ переглядывалися, а за глаза онѣ же первыя, Богъ знаетъ, что говорятъ и всѣ, всѣ... И правы, совершенно правы. Что я тутъ такое, при чемъ я? При холостомъ баринѣ! Агафья Самойловна, Знобиловская Ганька! Господи, что же это такое... что дѣлать мнѣ? Куда голову приклонить? "Головушка твоя побѣдная," говорила просвирня. Побѣдная, побѣдная! Куда дѣну я эту головушку? Некуда идти мнѣ... Работать, въ поле, въ поденщину... что я умѣю?- шью плохо, чулки вяжетъ просвирня, ей отдаютъ въ родѣ милостыни. Въ горничныя идти... Господи! неужели въ услуженье, неужели ходить на барыней, раздѣвать, убирать комнату... Уходили, видѣла я ушла въ Покровсномъ у отца дьякона дочь куда-то учиться... что вышло! Учиться, чему? Чтобы учиться, надо что-нибудь знать, нужны средства;- даромъ нигдѣ учить, кормить не станутъ. Жить своимъ трудомъ... хорошо тому, кто что-нибудь умѣетъ дѣлать, знаетъ что-нибудь. Что я знаю, что я могу? Книжки читаю, много ихъ перечитала, да развѣ это знанье, развѣ такое знанье дастъ хлѣбъ... Вонъ Лукерья идетъ съ ведрами, она идетъ коровъ доить,- она умѣетъ, а я и этого не умѣю... Марья кушанье готовитъ... Анна скливаетъ куръ... умѣетъ за птицей ходить. A я, что я умѣю, что я могу?.. Я, я даже...- Катя вздрогнула всѣмъ тѣломъ, всѣмъ существомъ своимъ не отъ утренней свѣжести, а отъ послѣдней, оборвавшейся мысли.- Да я не знаю даже, въ силахъ ли я уйти отъ него!.. Я безумная, я гадкая, подлая!... Я себя обманываю... я все могу - и коровъ доить, и стряпать, и шить, и горничной быть не позорно, не стыдно... все могу... уйти не могу! Подлая, подлая, мерзкая! Ганька - Катька! Я.... я могу быть только Катькой! Боже мой, Боже мой! вскую мя оставилъ ecи!.."

   Яркая заря охватила небо, горячимъ полымемъ румянила бѣлые, неподвижные клубы облаковъ, искрилась и играла жемчужными перемежками въ капляхъ росы на листахъ и травѣ, все сильнѣй разгоралась на востокѣ, выше и выше захватывала голубую лазурь лѣтняго неба, будила рабоч³й людъ. Погромыхивая косами, прошла бодрымъ, тяжелымъ шагомъ толпа мужиковъ и скрылась за гумномъ въ неподвижномъ морѣ склоненныхъ колосьевъ спѣлой ржи высоко закинутыя на плечи косы сверкнули раза два подъ лучами зари и тоже утонули въ этомъ морѣ; за ними въ разбродъ и артелями спѣшили на работу жницы, треща безтолковымъ говоромъ и бездѣльной перебранкой; у конюшни заржала осѣдланная лошадь, кучеръ повелъ ее на водопой; испуганная насѣдка сзывала свой выводокъ и бѣжала съ громкимъ кудахтаньемъ въ кусты крапивы; изъ скотнаго двора поднялся ястребъ, неспѣшно покачиваясь на неподвижныхъ крыльяхъ и высматривая добычу; съ поселка несся шумъ и топотъ стада, хлопанье пастушечьяго кнута, крики ребятъ, выгоняющихъ скотину; въ саду заливались пташки, привѣтствуя готовое появиться солнце; стая воронъ пролетѣла надъ дворомъ и исчезла въ лучахъ красной зари; за кухней увѣсисто тяпалъ топоръ. Вставалъ день, оживала природа и просыпалась мать-земля, кормилица, поднимался человѣкъ и съ нимъ его вѣчная забота, вѣчная борьба съ этой природой, непрестанный трудъ созиданья и разрушенья.

   - Катя, вы уже встали? - раздался близко, у самаго окна голосъ Ожерельева.

   Со смерти матери онъ пересталъ говорить ей ты и незамѣтно перешолъ на вы. Катя только теперь сообразила это и поняла.

   - Я.... не ложилась.

   - Всю ночь не спали. Что съ вами? Вы блѣдны, нездоровы Катя?- заботливо спрашивалъ онъ, облокачиваясь на подоконникъ.

   - Нѣтъ, я здорова. Только.... Антонъ Васильевичъ, мнѣ надо поговорить съ вами.....

   У нея оборвался голосъ.

   - Говорите, Катя, или зайти къ вамъ?

   - Нѣтъ, нѣтъ. Вонъ вамъ ведутъ лошадь ѣхать въ поле, берите ее и идите мимо сада, я догоню васъ.

   Катя накинула на голову платокъ и выбѣжала изъ комнаты.

   "Да, это всего лучше, проще, честнѣе.... все, все скажу ему.... Онъ не любитъ.... если не любитъ, не сдѣлаетъ нечестнаго дѣла.... а если.... нѣтъ, нѣтъ, я знаю вѣрно, не любитъ! Но, Господи Боже мой! Если даже любитъ....- Катя схватилась за сердце, безъ удержу прыгавшее въ ея молодой груди.- Если любитъ, тогда что? Тогда еще хуже, тогда не миновать, не мивовать!..."

   Такъ думала Катя, такъ проносились въ ея головѣ безсвязные обрывки мысли.

   На границѣ ржанаго и яроваго полей ее ждалъ Ожерельевъ. Хлыстъ, сѣрая шляпа и поводъ были зажаты въ лѣвой рукѣ, правой онъ проводилъ по своимъ густымъ, рыжимъ волосамъ, какъ жаръ горѣвшимъ подъ первымъ лучомъ встающаго солнца. Онъ тоже думалъ о Катѣ, задавалъ себѣ вопросъ, о чемъ она хочетъ говорить съ нимъ, зачѣмъ не стала говорить тамъ, въ домѣ, а убѣжала въ поле. "Не спроста это,- думалъ онъ. Навѣрное станетъ говорить о себѣ, о своемъ положеньи въ моемъ домѣ. Да, положенье странное... Мнѣ уже намекали и Знобиловъ, и Анна Михайловна, даже этотъ.... Трипольцевъ; даже этому франту до меня, до нея дѣло.... Всѣмъ дѣло, хорошимъ и дурнымъ, всѣмъ нужно звать что-то тамъ, гдѣ и знать ровно нечего.... Жила тутъ Катя при матери, что же измѣнилось? Старушки моей хорошей нѣтъ; это - наше горе, наше несчастье, общее, мое и Катино. Мы вмѣстѣ плакали надъ ней. Катя, какъ дитя, рыдала, припавши къ моей груди, обвиваясь вокругъ моей шеи руками, прижимаясь во мнѣ, какъ сестра къ брату....- Мысль Ожерельева вдругъ метнулась куда-то въ сторону,- ей не понравилось это сравненье.- Какъ сестра.... почему непремѣнно сестра? A тамъ, тогда на балконѣ, что такое было? A послѣ, почему при воспоминаньи о Жени всегда неуклонно являлся на смѣну образъ Кати то веселый, то грустный, но всегда прелестный?... О чемъ она будетъ говорить? Что, если она скажетъ тоже, что всѣ, что ей нельзя жить здѣсь, что она должна уйти? Куда пойдетъ она? Возможно ли отпустить ее на всѣ четыре стороны, на произволъ всѣхъ жизненныхъ случайностей... свой хлѣбъ, свой трудъ! Легко сказать! Знаю я, что такое этотъ трудъ, знаю, какъ достается, чего стоитъ этотъ хлѣбъ. Интересна, поучительна была бы статистика этого труда; - какой процентъ уносится чахоткой, тифомъ, голоднымъ и подвальнымъ тифомъ, простудой, разными анем³ями, самоуб³йствомъ и, наконецъ... наконецъ, паденьемъ,- физическимъ - голоднымъ паденьемъ, или роскошью и нравственной гибелью, и какой процентъ выходитъ побѣдителемъ? Побѣдителемъ ли еще? Побѣда ли превратиться изъ работницы въ хозяйку, изъ стригомыхъ въ стригущихъ? Горе побѣжденнымъ и побѣдителямъ горе!

   Изъ-за горизонта вырвался лучъ восходящаго солнца, волшебный, дивный лучъ! За нимъ еще и еще, и полными волнами полились потоки ослепительнаго свѣта, разгоняя на землѣ послѣдн³я тѣни, остатки ночнаго мрака. Ожерельевъ взглянулъ навстрѣчу восходящему солнцу, и въ его головѣ зажогся лучъ животворнаго свѣта.. "Горе побѣдителямъ, одержавшимъ побѣду неправдой!... Но есть же свѣтъ и правда на землѣ, есть торжествующ³й свѣтъ, торжествующая правда!" выговорилъ онъ вслухъ.

   Вся облитая золотыми лучами, между темной листвой сирени встала вередъ нимъ на валу садовой канавы запыхавшаяся Котя.

   - Перепрыгнешь, Катя?- невзначай проговорилъ Ожерельевъ, забывая говорить ей "вы".

   Она смѣло и легко перескочила черезъ канаву и обѣими руками схватила протянутую ей руку.

   - Антонъ Васильевичъ! - Ея ясный довѣрчивый взглядъ близко сверкнулъ передъ молодымъ человѣкомъ.

   - Антонъ Васильевичъ, что мнѣ дѣлать? Уходить?..

   - Нѣтъ, Катя, оставайся.... Я не хочу, чтобы ты уходила, я не могу... я не отпущу тебя.

   - Такъ правда? И вы...- Она крѣпко сжала на мгновенье его руку, потомъ быстро отвернулась, перебѣжала канаву и исчезла въ кустахъ сирени.

   - Я люблю тебя, Катя!- крикнулъ ей вслѣдъ Ожерельевъ.

   Выше и выше всплывалъ надъ землею шаръ, источникъ свѣта. День окончательно торжествовалъ побѣду надъ мракомъ, веселый день, счастливый, ясный день, день труда, день тяжолой деревенской страды. Звенитъ коса, подрѣзывая крупные стебли спѣлой ржи; гнется крюкъ и ровнымъ рядомъ кладетъ ихъ колосомъ вверхъ на гребешокъ подрядья; ея звуку вторитъ мѣрный вздохъ широкой груди. Капли росы исчезаютъ на жатвѣ и уносятся въ пространство, подхваченныя лучами солнца, имъ на смѣну со лба косца, перевязаннаго вѣнкомъ соломы, катится другая роса, роса великаго труда. За плотной стѣной хлѣба слышится лихорадочный хрустъ серповъ; высоко надъ колосьями взмахиваются горсти срѣзанной ржи, слышится частое дыханье согнутыхъ надъ жнивомъ женщинъ; ихъ спины тоже увлажнились, липнутъ къ тѣлу бѣлыя рубахи, съ загорѣлыхъ лицъ также падаютъ капли пота и орошаютъ родную землю. На межникѣ подъ треногой въ люлькѣ кричить ребенокъ; мать слышитъ крикъ его, она знаетъ, чего проситъ дитя, ей сердце сказываетъ,- нѣтъ, не одно сердце, ея полная грудь говоритъ, громче сердца, привыкшаго къ отказу, взросшаго на лтшен³яхъ; ей некогда оторваться отъ недожатой полосы, до завтрака недолго осталось, потерпитъ мальчонка, потерпитъ ноющая грудь, надо хрестецъ дожать; сквозь распахнувшуюоя рубашку вмѣстѣ съ потомъ бѣжитъ и пропадаетъ въ жнивѣ святая влага матери. Спѣшно идетъ работа, не до усталости, не до себя, не до дѣтей,- день годъ кормитъ, ведро послалъ Господь, рожь спѣла и наливна, снопы не подъемные, того гляди, потечетъ она - матушка. Гнутся, трещатъ русск³я спины, тупо, безъ мысли смотрятъ воспаленные глаза на примелькавш³еся золотистые стебли, мокнутъ и высыхаютъ на спинѣ рубахи, а поле голѣетъ, снопы становятся безпорядочными толпами по жнивамъ, сложатся они въ копны, порадуютъ сердце хозяина, и изъ усталыхъ грудей загремитъ по вечерней зарѣ родимая пѣсня.

  

  

   Прошло пять лѣтъ. Было хмурое декабрьское утро. Въ роскошномъ кабинетѣ передъ письменнымъ столомъ, заваленнымъ бумагами, сидѣлъ Трипольцевъ. На немъ былъ теперь не блестящ³й гусарск³й мундиръ, а болѣе скромный; но онъ также ловко и красиво обхватывалъ его стройную фигуру. Владим³ръ Андреевичъ измѣнился мало; по-прежнему его щеки дышали румянцемъ, по прежнему безукоризненно торчали шильца черныхъ усовъ, темные глаза быстро и зорко всматривались, бойко перебѣгали съ одного предмета на другой, искрились, прятались и опять сверкали, на лбу появились легк³я черточки, зародыши будущихъ морщинъ, насмѣшливо-презрительная, улыбка сдѣлалась немного рѣзче, наглѣе, появлялась чаще, вся фигура дышала силой и энерг³ей. Трипольцевъ былъ все тѣмъ же красавцемъ, что пять лѣтъ тому назадъ. Передъ нимъ на столѣ лежало только что полученное и уже прочитанное письмо. Онъ нагнулся и перечиталъ фразу: "къ 20 декабря благоволите уплатить по закладной 4,000 руб., такъ какъ долѣе ждать для меня невозможно въ виду, вѣроятно, извѣетной вамъ публикац³й о продажѣ съ торговъ имѣнья вашей супруги за долгъ банку. Обращаюсь къ вамъ, дабы не безпокоить и не тревожить напрасно Евген³ю Александровну.

   - Ишь ты, какая деликатность! - злобно выговорилъ Трипольцевъ.- Скотина! Прихватилъ, какъ ужа вилами, да еще деликатничаетъ. "Въ виду, вѣроятно, извѣстной вамъ публикац³и"... Чертъ бы ихъ взялъ! Очень извѣстной, кажется, всему м³ру извѣстной... Всѣ поднялись, проклятые! Даже каналья Знобиловъ и тотъ за своихъ клячъ требуетъ... денегъ-то много, какихъ-то 350 рублей,- держи карманъ! Тьфу, дьявольщина какая! Тамъ продажа еще въ апрѣлѣ, а эти гады уже всѣ полѣзли... У, жизнь поганая!..

   Трипольцевъ захватилъ лобъ холодными пальцами и задумался. Кто-то тихо постучался въ дверь.

   - Кто тамъ? - нетерпѣливо спросилъ хозяинъ.

   - Макаръ Ивановичъ,- отозвался голосъ.

   - Войдите.

   Трипольцевъ смялъ письмо и сунулъ его въ карманъ. Въ комнату вошелъ Макаръ Ивановичъ Крючниковъ, коммерсантъ, изъ власть имѣющихъ, худой, длинный человѣкъ съ ястребинымъ носомъ, тонкими, синеватыми губами, хищными свѣтлыми зрачками и чисто выбритымъ, желтоватымъ, морщинистымъ лиомъ.

   - Здраствуйте, Владим³ръ Андреевичъ,- заговорилъ онъ сладчайшимъ голосомъ съ наилюбезнѣйшей гримасой, долженствовавшей изобразить улыбку.- Здоровьице ваше-съ? Евген³я Александровна, дѣтки-съ, все ли въ добромъ здоровьѣ?

   - Садитесь, Макаръ Ивановичъ, что хорошенькаго скажете? - спросилъ Трипольцевъ и ногой подвинулъ гостю кресло у стола.

   - Что хорошенькаго-съ. Хорошенькаго маловато-съ, а нexoрошенькаго сколько хочешь.

   - Старая Пѣсня нельзя-ли повеселѣе спѣть?

   - Покудова веселаго не предвидится; нешто вы разскажете, а у насъ не слыхать. Вотъ, ночью, отъ сына Ивана нарочный пр³ѣхалъ; пишетъ, въ субботу, либо въ воскресенье голова вернется... Чаяли его продержать до послѣ Крещенья, анъ вотъ онъ ѣдетъ... Сами изволите знать, теперича въ банкъ хоть не суйся, одинъ конфузъ будетъ. Послѣ новаго года все бы какъ-никакъ обдѣлали, а теперь и ходить нечего. A уже вамъ извѣстно,какой онъ аспидъ, только и ждетъ, только и ждетъ...

   - Гмъ! Въ воскресенье,- проговорилъ Трипольцевъ сквозь стиснутые зубы.- Надо достать и вложить, это.... сколько ихъ тамъ?

   - Да не Богъ вѣсть сколько, 1,650 всего-то... а гдѣ ихъ теперь возьмешь. Наше мѣсто какое.

   - Гдѣ, гдѣ?.. Въ воскресенье... пять дней... - Трипольцевъ всталъ и заходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ.

   - A можетъ, въ субботу,- договорилъ Крючниковъ.

   - Да, въ субботу... - машинально повторилъ Владим³ръ Андреевичъ; по голосу замѣтно было, что онъ не слыхалъ даже словъ гостя,- усиленная дума работала въ его головѣ. Макаръ Ивановичъ тоже задумался.

   - Владим³ръ Андреевичъ,- нерѣшительно началъ онъ послѣ недолгой паузы.

   - Ну-съ.

   - Оно бы можно и довольно, то есть, просто...

   - Это какъ-же?

   Трипольцевъ остановился среди комнаты.

   - Да по вашему положенью только слово скажите... наши всѣ не только чтобы пикнуть, а даже съ особеннымъ удовольств³емъ... Вамъ самимъ и надобности нѣтъ... Помилуйтесъ, что вы за господинъ такой! Былъ у насъ, изволите знать, Сергѣй Сергѣевичъ, такъ очень просто - только въ залѣ столикъ отодвинуть, а тамъ уже всяк³й свое дѣло знаетъ... Такъ состоянье хорошее нажилъ, да и пожилъ, можно сказать. У васъ, Владим³ръ Андреевичъ, тоже семейство, супруга, двое дѣтокъ... надо подумать. A дѣла-то ваши, извините-съ, тонки, тонки,- тоньше волоса дѣвичьяго...

   - Такъ, по-вашему, мнѣ трешницами собирать? Брать взятки.

   - Помилуйте-съ, как³я же это взятки? Усерд³е-съ....

   - Эхъ, вы!... Знаете Сквозника-Дмухановснаго, какъ онъ звалъ вашу брат³ю?

   - Это все равно-съ, какъ ни зови - только хлѣбомъ корми.

   - И зуботычинами, только взятки бери?

   - Нѣтъ-съ, зуботычины можно отложить по нынѣшнему времени, а на счетъ....

   - Вотъ что, Макаръ Ивановичъ солотопня-то у васъ сгорѣла?- зорко глядя прямо въ глаза Крючникову, проговорилъ Трипольцевъ не то насмѣшливо, не то грозно.

   - Салотопня.... что же салотопня.... и сгорѣла, Что ще, что.... коммерсантъ поперхнулся и закашлялся.

   - То-то, я ничего. Къ слову пришлось.

   - Къ какому же это такому слову-съ?- заговорилъ Макаръ Ивановичъ, быстро преодолѣвая волненье.- Никакихъ такихъ словъ говорено, кажется, не было.

   - Все равно, можетъ быть, говорено. Вотъ теперь стоитъ мнѣ сказать слово, и я думать забуду и о субботѣ, и о воскресеньи, а думать станете вы. Поняли вы меня?

   Макара Ивановича бросило въ жаръ, потомъ въ холодъ, крупныя капли пота проступили на его морщинистомъ лицѣ.

   - Владим³ръ Андреевичъ, помилосердуйте!- жалобно завопилъ коммерсантъ.- Что-же это такое-съ! Я всегда, то-есть, все, все для васъ готовъ.... Вѣдь, она и застрахована-то была всего....

   - Въ завтраму, слышишь, къ завтраму, а не къ субботѣ чтобы были,- грозно говорилъ Трипольцевъ наступая на гостя.

   - Батюшка, Владим³ръ Андреевичъ! Гдѣ же я.... вамъ извѣстно все, и безъ того только слава, что человѣкъ.... чуть не плакалъ Крючниковъ.

   Трипольцевъ расхохотался.

   - То-то, Макаръ Ивановичъ, ты меня трешницами-то не угощай. Если бы я захотлъ объ васъ руки марать, я бы могъ брать не мелкой монетой. Ты вотъ сказалъ, что же дѣла плохи. Твои-то, Макаръ Ивановичъ, хороши, не нынче - завтра лавки запечатаютъ. Теперь уже не съ тебя брать, а тебя по пр³ятельски выручать надо. Хочешь выручу, разомъ все смахну и напередъ хватитъ. Что скажешь?

   - Шутникъ вы, Владим³ръ Андреевичъ, вотъ что! Душа у васъ веселая. Другой бы при вашихъ обстоятельствахъ голову повѣсилъ, а вы еще потѣшаетесь да посмѣиваетесь.

   - Это потому, что всѣ вы очень забавны съ вашимъ нытьемъ. Однако время проводить нечего. Слушай, Макаръ Ивановичъ, чтобы было схоронено, какъ въ могилѣ, а не то помни салотопню....

   - Повѣрьте, Владим³ръ Андреевичъ....

   - Ладно, ладно. Къ семи часамъ вечера залучи къ себѣ; какъ бы невзначай,- понимаешь, чтобы догадаться никто не могъ,- во-первыхъ Степана Бодряшкина, подпой его до втораго завода.... всего лучше разыщи его сейчасъ, напой за завтракомъ, напой за обѣдомъ, а въ вечеру я подъѣду, и самъ его настрою, какъ нужно. Еще забери.... кого бы понадежнѣе? - раздумывалъ Трипольцевъ.

   - Да кого, Лышника Ѳедота. Малый ухачъ и точно что могила.

   - Пожалуй, Ѳедота. Этотъ подходящ³й.... трет³й ты. Ничего, сойдетъ.... И жди меня въ семь или въ восемь Теперь прощай, за дѣло нужно приниматься.

   - A какое же это дѣло-то будетъ, Владим³ръ Андреевичъ?

   - Изволь, скажу. Не струсишь? Хочу съ вами троими казначейство ограбить. Нравится кто тебѣ?

   - Охъ, шутникъ ты, баринъ, все бы тебѣ смѣшки одни.... Тамъ солдатъ съ ружьемъ ходитъ, штыкамъ заколетъ.

   - Ну, прощай, прощай, Макаръ Ивановичъ! На разбой и ты съ голыми руками не пойдешь.

   Трипольцевъ выпроводилъ гостя, прошелся еще нѣсколько разъ по комнатѣ, провелъ рукой по лбу, потомъ рѣшительно махнулъ рукой, подошелъ къ конторкѣ, досталъ бланкъ и, захвативши голову обѣими рунами крѣпко, мучительно задумался.

   - Э, да не все ли равно,- нервно и громко проговорилъ онъ.- Не все ли равно,что сума, что тюрьма. А мнѣ теперь и сума и тюрьма вмѣстѣ.... выхода нѣтъ, все равно. Удается - панъ, не удастся.... револьверъ, и все кончено.

   Онъ встряхнулъ головой, твердой рукой взялъ перо и четкимъ, красивымъ почеркомъ написалъ на верху листа: "совершенно секретно".

  

  

   Въ маленькой столовой предъ самоваромъ сидѣла Евген³я Александровна. За пять лѣтъ замужества она очень измѣнилась. Лицо изъ полнаго и круглаго сдѣлалось худымъ, нѣсколько продооговатымъ; темные глаза смотрѣли также мягко, какъ прежде, но теперь они были задумчивы, грустны; также мила и кротка была ея улыбка; только рѣдка слышался звонк³й смѣхъ, невесело глядѣла эта улыбка; голубоватыя жилки на вискахъ и на рукахъ, нѣжный румянецъ, особеннаго, болѣзненнаго колорита, указывали на ея некрѣпкое здоровье. Она стала выше ростомъ, худѣе, но была все также стройна и грац³озна, также мила и симпатична и сдѣлалась лучше, почти красавицей той странной красотой, въ которой сила, здоровье и свѣжесть не играютъ никакой роли, а вся прелесть заключается съ нѣжности и прозрачности, въ тонкости и хрупкости, Она не была больна, не была даже болѣзненна, но и давно уже не была по-настоящему здорова. Сжигавш³й ее недугъ былъ чисто психическ³й,- потеря вѣры,- потеря вѣры въ мужа и... въ себя. Съ первыхъ мѣсяцевъ замужества она начала разочаровываться въ своемъ Владим³рѣ и скоро поняла, что онъ далеко не то совершенство, какимъ она представляла его себѣ въ своемъ влюбленномъ воображеньи; его постоянная фалшь, похвальба собой, ею, несуществующимъ богатствомъ, беззастѣнчивая ложь всѣмъ и всегда, мучали, волновали ее, вызывали съ ея стороны нерѣдко страстные протесты, никогда ни къ чему не приводивш³е, поднимали все ея негодованье, презрѣнье къ мужу, отвращенье отъ этой въ конецъ испорченной личности, какъ ей это казалось въ минуты раздраженья. Но стоило только подойти къ ней Владим³ру, красивому, стройному, беззаботно-веселому, съ блестящимъ взглядомъ, полнымъ ласки, стоило взять ее за руку и сказать нѣсколько словъ любви, и раздраженья какъ не бывало; она опять любила его, опять нѣжно припадала къ его груди, обвивалась вокругъ него руками.... Ей опять было хорошо и покойно; все забывалось, всему находилась причина и извиненье; лучше, краше и милѣе Владим³ра никого не было. Уходилъ Владим³ръ, и въ ея сердцѣ поднималось новое чувство, жгучее, мучительное, безобразное и безотчетной чувство презрѣнья къ себѣ. Изнывала и болѣла ея чистая, правдивая душа, страдалъ ея умъ, воспитанный на идеалахъ нравственной красоты, смущался и отступалъ въ страхѣ передъ анализомъ собственнаго чувства, путался въ наворотахъ самооправданья и доходилъ до самообмана, до внутренней лжи. Жени со стономъ хваталась за голову, бросалась, куда попало, за что полало, чтобы уйти отъ самой себя, чаще всего бѣжала къ дѣтямъ. Они сдѣлались ея спасеньемъ и надеждой. Въ нихъ думала она вдохнуть свои идеалы, въ ихъ дѣтскихъ душахъ зажечь святое пламя всеобъемлющей любви къ Богу и ближнему, воспитать чувства долга, чести и добра. Пять лѣтъ такой жизни, такихъ душевныхъ терзан³й сдѣлали Жени хилой, измученной, безъ болѣзни больной.

   За чайнымъ столомъ до обѣ стороны Жени сидѣли два ея сына, старш³й Андрюша четырехъ лѣтъ и меньшой Саша трехъ; они были похожи другъ на друга, какъ близнецы, и на отца, какъ фотограф³и его дѣтства. Чай разливала ихъ бонна Эмма Карловна, молоденькая нѣмочка съ херувимскимъ личикомъ, съ вѣчно удивленнымъ взглядомъ свѣтло-голубыхъ глазѣ и нероскошнымъ запасомъ свѣтло-чухонскихъ волосъ. Всѣ пили чай молча, хозяйка была не въ духѣ ее разстроило только что полученное письмо отъ Наташи изъ Петербурга. Невеселое это было письмо. Сбылись всѣ мечты красавицы Наташи, сбылись, какъ въ сказкѣ сказывается,- знатность, почести, богатство, роскошь, все о чемъ когда-то грезило полудѣтское воображенье, все имѣла она теперь въ замужествѣ за графомъ de la Tour-Tonnattte,- не имѣла только счастья. Ничего особеннаго въ письмѣ не было; мужъ, какъ мужъ, не хуже и не лучшѣ всей толпы графовъ и князей, не молодъ и не старъ_ѵ считается всѣми за недюжиннаго, умнаго человѣка, занимаетъ видное мѣсто, бойко и вѣрно дѣлаетъ блестящую дипломатическую карьеру, безукоризненно приличенъ съ Наташей, всегда веселъ, безконечно остроуменъ, всегда доволенъ собой; своей прелестной, отлично дрессированной женой;- въ четыре года супружества ему рѣдко приходилось давать ей кое-как³я указан³я и то легкимъ, шутливымъ намекомъ,- дочь Лид³и Аркад³енны чутьемъ все угадывала, породистымъ инстинктомъ попадала въ настоящ³й тонъ и мѣру. Повидимому, все обстояло, какъ нельзя лучше; а между тѣмъ сквозь каждую строчку письма проглядывало такое отчаян³е, что Жени страшно становилось за любимую подругу дѣтства. Низко опустила она голову и задумалась. Въ комнату вошелъ Трипольцевъ. Дѣти бросились ему на встрѣчу. Однимъ ловкимъ движен³емъ онъ подхватилъ ихъ обоихъ подъ мышки и подошелъ къ женѣ. Мальчуганы взвизгнули и залились звонкимъ смѣхомъ, имъ вторила Эмма, давно скучавшая молчан³емъ.

   - Что ты, Женичка, нездорова или не въ духѣ?- заботливо спросилъ Трипольцевъ, сваливая Сашу на колѣни матери и поднимая рукой голову жены для поцѣлуя.

   - Скорѣе не въ духѣ, Володя. Я получила грустное письмо отъ Наташи. Вотъ на, прочти.

   - Freulein Emma, ich bitte um ein Schnäpschen и закусить. Давай письмо! Странные люди, - говорилъ Трипольцевъ, усаживаясь къ столу рядомъ съ женой.- Ея с³ятельство тоже грустныя посланья пишетъ. Ей-то грустить! Я бы на ея мѣстѣ иначе всю жизнь не ходилъ, какъ колесомъ;- деньжищъ депо, въ нашъ соляной магазинъ не покладешь, живетъ, какъ царица Савская, чего не достало? Что не послѣ этого намъ-то, горемыкамъ, остается? - повѣсить на шею жерцовъ осельный да и бултыхнуть.

   - Въ деньгахъ ли счастье, Володя?

   - Ее въ деньгахъ счастье, это извѣстно. На святки намъ эту истину хотятъ доказывать любители. Слышала? за Островскаго принимаются, умора будетъ.

   Трипольцевъ пробѣгалъ глазами мелко исписанный листокъ.

   - Ровно ничего тутъ нѣтъ ни ужаснаго, ни необыкновеннаго,- сказалъ онъ, возвращая недочитанное письмо.- Вы съ Анной Михайловной всегда видите что-то такое таинственное тамъ, гдѣ въ сущности ничего нѣтъ, Наталья Петровна счастливѣйшая женщина. Конечно, ея графъ де ла Туртерель можетъ быть отличнымъ дипломатомъ, но.... для молодой женщины, въ особенности для такой, какъ Natalie, нужна не одна дипломат³я, а кое-что, кое-что.... Впрочемъ....

   Легкая краска и укоризненный взглядъ жены остановили Трипольцева.

   - Впрочемъ, впрочемъ и такъ далѣе. Ты поняла. Бѣдъ я никакихъ не вижу и отъ этихъ "впрочемъ" тоже не предвижу. Natalie очень умная женщина, и я убѣжденъ въ ненарушимости счастья ея Туртереля. Не въ томъ дѣло, Женичка! Хочешь сегодня поѣхать въ Боровое?

   - Въ Боровое, къ maman?... конечно,хочу. Развѣ что случилось?

   - Ничего ровно. Я получилъ сегодня письмо отъ Знобилова; старуха хандритъ, скучаетъ и, по обыкновен³ю, воображаетъ, что больна...

   - Володя, Бога ради, скажи правду,- умоляю тебя, - больна maman?

   - Да нѣтъ же, честное слово! Онъ такъ и пишетъ - хандритъ. Ты развѣ ее не знаешь?

   - Покажи мнѣ письмо, Володя.

   - Я изорвалъ его, разозлился. Онъ тамъ опять о своихъ клячахъ напоминаетъ. Клянусь тебѣ, нѣтъ ничего особеннаго. Ну, развѣ я не сказалъ бы.

   - Я поѣду, Володя, сейчасъ. Еще не опоздаю, только одиннадцать, поѣздъ отходитъ въ двѣнадцать.

   - Увѣряю тебя, нѣтъ ничего. Если бы что было, я гораздо раньше сказалъ бы тебѣ. Теперь навѣрное опоздаешь, поѣздъ уходитъ въ половинѣ двѣнадцатаго. Поѣзжай вечеромъ, въ часъ отходитъ, по утру будешь въ Боровомъ. A теперь съѣзди къ Варварѣ Ивановнѣ, она завтра имянинница, извинись, что не будешь, объясни,что должна ѣхать къ maman. Сдѣлай это, Женичка.

   - Ахъ, Володя, съ какой стати я поѣду къ пей извиняться?! Ты завтра будешь и объяснишь тамъ все.

   - Жени, я прошу тебя, милая, съѣзди. Чего тебѣ стоитъ? Старуха будетъ въ восторгѣ, завтра всѣмъ и каждому разскажетъ, что Евген³я Александровна пр³ѣзжала, молъ, вчера и такъ далѣе, воспоетъ тебѣ хвалебный гимнъ. Уважь старуху для меня, Женичка.

   - На что мнѣ нуженъ, ея гимнъ? На что все это?

   - Милая моя, съ людьми жить - по волчьи выть. Я прошу тебя, мнѣ нужно такъ, Женичка.

   Онъ нѣжно заглянулъ ей въ глаза, погладилъ ея волосы и поцѣловалъ въ лобъ. Противъ этого Жени не могла устоять и черезъ часъ поѣхала къ старухѣ, не смотря на поднимавшуюся мятель.

   Отъ Варвары Ивановны она заѣхала къ доктору и предупредила его о болѣзни Анны Михайловны, прося немедленно по получен³и телеграммы ѣхать, хотя бы съ товарнымъ поѣздомъ; домой вернулась только къ обѣду и не застала мужа: онъ по дѣламъ былъ въ городѣ и приказалъ сказать, что не вернется до поздней ночи, быть можетъ до утра.

   Пробило 11 часовъ. Трипольцевъ не возвращался. Чемоданъ и сакъ-вояжъ Жени давно были уложены; сама она то вставала и ходила, нетерпѣливо поглядывая на часы, то садилась и напряженно прислушивалась къ каждому шуму, въ каждому шороху, ожидая возвращенья мужа. Въ домѣ было пусто. Эмма и дѣти давно спали; прислуга ушла ужинать внизъ въ кухню. Все было тихо; только на улицѣ завывалъ вѣтеръ и шуршалъ по окнамъ поднятой мятелью; Евген³я Александровна рѣшилась, наконецъ, ѣхать, не дождавшись мужа и пошла въ дѣвичью, чтобы дернуть звонокъ, проведенный въ кухню; на порогѣ гостиной она вскрикнула отъ удивленья и неожиданности: передъ ней стоялъ Владим³ръ въ фуражкѣ и шинели.

   - Тише, не кричи, - шепотомъ проговорилъ онъ и не раздѣваясь вошелъ въ ея комнату.

   - Володя, что съ тобой? - встревоженно спрашивала Жени, увидавши блѣдное лицо мужа, его посинѣвш³я губы, его странный взглядъ;- Володя, милый, что случилось? Ради Бога, говори скорѣй...

   - Сакъ-вояжъ... скорѣй давай сакъ-вояжъ. - Онъ плотно притворилъ дверь.- Люди гдѣ? Внизу ужинаютъ?.. Жени, да давай же скорѣй!

   Онъ осмотрѣлъ комнату, увидалъ у стола кожаный еще не запертый сакъ, быстро подошелъ къ нему, присѣлъ на корточки и началъ безъ разбору все изъ него выкидывать, платки, кофточки, полотенца, коробочки и пр.

   - Володя, Володя! да скажи мнѣ, наконецъ, что съ тобой, милый мой? Господи, что же это такое!

   - Ничего, ничего, Жени... Видишь ли, нужно такъ.... скорѣй.... чтобы никто не видалъ... не засталъ....

   Онъ оглянулся еще разъ кругомъ; кромѣ блѣдной, трепещущей отъ волненья и страха Жени никого не было въ домѣ не слышалось ни одного звука. Трипольцевъ вынулъ изъ-подъ шинели связанный узломъ платокъ и дрожащими руками развязалъ его. Передъ изумленной и еще болѣе испуганной женщиной упали на коверъ толстыя пачки ассигнац³й, перевязанныя бичевками.

   - Володя! Деньги!...

   - Да, да, Женичка....- Онъ спѣшно началъ совать пачку за пачкой на но опорожненнаго сакъ-вояжа. - Да, деньги.... Ха-ха-ха, деньги и довольно таки... Теперь, теперь мы будемъ богаты, будемъ счастливы... Не въ деньгахъ счастье! Какъ-же! не въ деньгахъ!... Жени, помогай, помогай скорѣй! Каждая минута дорога.

   Евген³я Александровна машинально опустилась на колѣни, взяла въ руки пачку грязноватыхъ ассигнац³й и начала ее разсматривать, не видя ли мужа, ни денегъ, ни раскрытаго сака, не сознавая даже ясно, что такое передъ ней происходить. Между тѣмъ, всѣ пачки были уложены; Трипольцевъ взялъ послѣднюю изъ рукъ жены, сунулъ ее въ сакъ, потомъ безъ разбора, комкая кучей глаженное и гофрированное, заколачивая и уминая кулаками, уложилъ все выкинутое изъ мѣшка.

   - Ключъ, Жени.

   Она подала ключъ, замокъ щолкнулъ. Трипольцевъ поднялся и шумно вздохнулъ. Жени продолжала сидѣть на полу.

   - Жени,- позвалъ онъ жену, понимая ее на руки.- Теперь взгляни, нѣтъ ли кого въ комнатахъ. Если тамъ кто-нибудь есть, вышли, пошли сказать, чтобы запрягали тебѣ лошадь, а меня проводи черезъ парадный подъѣздъ, Нужно, чтобы ни одна душа въ м³рѣ не знала, что я заѣзжалъ домой. Понимаешь?

   - Володя, чьи это деньги?

   - Женичка, не время теперь. Послѣ, послѣ все разскажу...

   - Но вѣдь это чуж³я.... Ты ихъ взялъ.... зачѣмъ?

   - Жени, ты погубить насъ хочешь что-ли?- Дрожа отъ волненья шепталъ Трипольцевъ.- Неужели ты не понимаешь, что стоитъ только, чтобы меня здѣсь застали кто-нибудь, лакей, горничная.... и мнѣ остается только одно, вотъ это.- Онъ выдвинулъ изъ кармана ручку револьвера.

   Жени вздрогнула.

   - Пойдемъ,- глухо сказала она и вышла изъ комнаты. Крадясь и прислушиваясь, опережая жену, почти выбѣжалъ

   Трипольцевъ въ прихожую, безшумно отворилъ дверь, сбѣжалъ съ лѣстницы и отперъ подъѣздъ.

   - Женичка, поѣзжай сейчасъ въ Боровое, увози сакъ-вояжъ и помни, никто въ м³рѣ, ни Анна Михайловна.... никто не долженъ знать.... иначе я погибъ, всѣ мы погибли, и ты и дѣти....

   - Ты укралъ! - отчетливо выговорила Жени.

   - Отъ тебя зависитъ спасти, сдѣлать счастливыми или всѣхъ погубить....

   Трипольцевъ сбѣжалъ съ подъѣзда, сѣлъ въ ожидавш³е его сани и исчезъ въ снѣжномъ туманѣ бушующей вьюги. Жени безъ чувствъ упала передъ раскрытой на улицу дверью.

  

  

   Судорожной дробью прозвонилъ колоколъ, смолкъ, потомъ ударилъ разъ, два, опять смолкъ;- второй звонокъ. Задыхаясь, едва держась на ногахъ прошла Евген³я Александровна опустѣвш³й воксалъ и вышла на платфюрму.

   - Вамъ первый классъ? Пожалуйте,- встрѣтилъ её знакомый оберъ-кондунторъ.

   - Да, билетъ тамъ, я человѣку приказала; принесите пожалуйста. Есть купе?

   - Пожалуйте, купѣ есть. Вы въ Боровое, Евген³я Александровна? Теперь извините, я приду сдвинуть вамъ кресла. Какая погода,- говорилъ оберъ-кондукторъ, помогая Трипольцевой взобраться на неуклюж³я подножки вагона.- Позвольте вашъ сакъ-вояжъ, я внесу.

   - Нѣтъ, нѣтъ, не надо!... Благодарю.

   Жени вскарабкалась въ узк³й коридорчикъ волоча непривычной, усталой рукой свою ношу, съ которой не смѣла разстаться.

   - А, Евген³я Александровна,- раскланивался съ ней въ вагонѣ военный врачъ.- Куда это вы - въ такую погоду? Въ Боровое? Я сегодня слышалъ въ городѣ, что Анна Михайловна нездорова; что съ ней? Надѣюсь, нѣтъ ничего опаснаго?

   - Не знаю, Иванъ Ивановичъ. Мнѣ мужъ сказалъ, ему писали.

   - Боже мой, да что съ вами? Вы сами больнѣй больнаго. Дайте пульсъ.- Докторъ, почти насильно, взялъ ея руку.- Ну, можно ли быть такой нервной! Вы едва дышите, едва на ногахъ стоите. Садитесь, я сейчасъ принесу вамъ лѣкарство.

   Докторъ вышелъ. Жени безсильно опустилась въ кресло; круглый колпакъ свѣчи, золоченыя багеты, дверь, окно, бѣлая обивка вагона, зеленый бархатъ креселъ проносились передъ ней въ какомъ-то дикомъ вихрѣ, голова ея кружилась, ноги и руки отказывались повиноваться, обморокъ готовъ былъ повториться. На платформѣ слышался говоръ, суета, топотъ пробѣгающихъ людей, хлопанье дверей, завыванье вѣтра. Прогремѣлъ багажный вагончикъ, прозвонилъ трет³й звонокъ, раздался свистокъ кондуктора, свистъ локомотива, заскрммѣли колеса, громыхнули буфера, поѣздъ тронулся.

   - Евген³я Александровна, выпейте,- говорилъ докторъ.

   Жени взяла рюмку и выпила ее до дна, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что она дѣлаетъ. Какой-то огонь пробѣжалъ по ея горлу, захватилъ на мгновенье дыхан³е и разлился по всему тѣлу.

   - Что кто? Чего вы мнѣ дали? - приходя въ себя спросила Трипольцева.

   - Портвейнъ. Что, хорошо? Все пройдетъ. Ложитссь, успокойтесь и спите. Въ Каневѣ я васъ разбужу. Экая вы нервная! Если нужно будетъ постучите вотъ тутъ въ стѣнку, я услышу и приду.

   Докторъ вышелъ, раздался еще свистокъ локомотива, и поѣздъ понесся по ровной степи въ вихрѣ снѣжной мятели.

   Залпомъ выпитая рюмка крѣпкаго вина подѣйствовала благотворно; Трипольцева совсѣмъ оправилась и начала соображать, что съ ней случилось въ этотъ вечеръ. Въ ея головѣ повторялась сцена съ мужемъ, промелькнуло его искаженное, чѣмъ-то обезображенное лицо;- она никогда не видала его такимъ.- "Деньги! много, много денегъ.... Откуда? Да, укралъ... Я сказала: ты укралъ. Онъ выбѣжалъ и скрылся. Наступилъ какой-то перерывъ, сдѣлалось мнѣ дурно у двери подъѣзда. Тамъ нашли меня лакей и горничная..... Не проговорилась ли я?!"...

   Жени быстро приподнялась при этой мысли; ей вдругъ стало невыразимо душно, тошно:- "Фу, какая духота въ этомъ вагонѣ,- подумала она, откидывая шубку и платокъ съ головы.- Нѣтъ, не проговорилась; все, все помню. Сказала, что послышался звонокъ, подумала, не мужъ-ли вернулся, вышла, чтобы скорѣй отпереть, не заставлять его ждать, испугалась чего-то, и сдѣлалось дурно.... Все очень естественно, никто не усумнился... да и не могъ усумниться, она никогда не говорила неправды, даже въ шутку. A теперь! Лгала, лгала передъ лакеями! Нагло, самоувѣренно, не защищаясь, не краснѣя.....Лгала! И опять буду лгать. должна лгать, всѣмъ, всегда, maman.... Вотъ онѣ, эти деньги здѣсь, подъ ногами.... Каждый рубль въ этихъ толстыхъ пачкахъ, каждая копѣйка этого рубля должна быть цѣною лжи; придется столько разъ солгать, сколько здѣсь копѣекъ; лгать, покупая, передъ продавцомъ, давая дѣтямъ на лакомство, передъ дѣтьми,- передъ нищимъ, подавая милостыню,- подавая въ церковь за свѣчку..... передъ кѣмъ?- Передъ церковью, передъ Богомъ!.." Жени вскочила, задыхаясь, и съ легкимъ стономъ опять упала на диванъ. Въ дверяхъ показался докторъ. Она встрѣтила его испуганнымъ, блуждающимъ взглядомъ.

   - Что съ вами, Евген³я Александровна? Вамъ въ серьёзъ нездоровится.

   Онъ заглянулъ ей въ лицо и взялъ пульсъ.

   - Нѣтъ, нѣтъ. Здѣсь душно, угарно, можетъ быть.... потомъ ваше вино.... Откройте окно, я задыхаюсь...

   Докторъ попробовалъ опустить стекло, оно не поддавалось его усил³ямъ, - примерзло. Онъ открылъ вентиляторъ, поѣздъ пошелъ тише.

   - Сейчасъ станц³я, я выведу васъ на площадку вагона, вы освѣжитесь. Здѣсь, дѣйствительно, душно. Разстегните лифъ и надѣньте шубку. Пойдемте, поѣздъ стоитъ только двѣ минуты.

   Онъ подалъ руку и вывелъ Жени изъ вагона. Тормоза завизжали, поѣздъ остановился,

   - Закройте голову, посмотрите какая вьюга,- говорилъ докторъ, закутываясь въ мѣховую шинель и заслоняя