Рекемчук Александр Евсеевич - Все впереди

лексей, Степан и Гогот уже в который раз отправились бродить по вагону. Добро, купе в вагоне нe закрытые: ходи и смотри, как живут в дороге люди.

   Люди жили по-разному. Иные все время спали, иные все время закусывали, иные вели долгие беседы.

   Олежка, пассажир дошкольного возраста, сынок Ивановых, тоже едущих в "Севергаз", докучал и спящим, и закусывающим, и беседующим. Озорной такой парнишка.

   Сам Иванов, собираясь бриться, повесил на крючок широкий точильный ремень и шлепал по нему опасной бритвой. Шлепал и косился на Олежкино озорство, приговаривая:

   - А вот я сейчас наточу ремень!.. Наточу и всыплю кому следует...

   - Не всыплешь небось, - хорохорился Олежка. - О, дядя Степа пришел!

   Дядя Степа - Степан Бобро - сажал мальчишку на ладонь и поднимал к самому потолку. Олежка умолкал от страха.

   - Уро́ните, - беспокоилась Иванова.

   - Не уроню, - успокаивал Степан и ронял мальчишку себе на грудь. Мальчишка весело визжал, обрывал Степану уши и требовал: - А ну, еще!

   - Наточу ремень - и всыплю, - обещал Иванов.

   Дуся Ворошиловградская, свесив с полки свою густоволосую голову, долго смотрела на эту возню, на Олежку, а потом вздохнула:

   - Мне бы такого... Только девочку.

   Гогот подмигнул Алексею. А Степан Бобро зарделся как маков цвет и сказал, обращаясь к Дусе:

   - Тоже, значит, детей обожаете?

   - Не ваше дело, - ответила Дуся. И улыбнулась Алексею.

   В соседнем купе беспрерывно звенел властный женский голос Он принадлежал Рытатуевой - могучей тетке в цветастой шали. Ей же принадлежал смирный и щуплый, в полосатой сатиновой рубашечке, мужчина - Рытатуев. Именно он завербовался в "Севергаз". Рытатуиха же ехала на правах домохозяйки. Его хозяйки.

   На столике содрогалась бутылка водки. Рядом - ломоть розового сала, ржаной хлеб. Рытатуева наливала себе стаканчик, мужу - полстаканчика. Тот выпивал, утирал губы вышитым платочком и снова сидел смирно. Рытатуиха же после стаканчика крякала молодецки, закусывала розовым салом, никого больше не угощала, зато услаждала все купе речами:

   - Я и говорю: выгодней всего - поросятами жить... Мы, к примеру, поросятами жили. Парочку откормим, заколем - на базар. Опять заведем парочку... А теперь, как положили налог, выгоды нету. Вот мы и решили на Север переехать. На Севере разрешается. Не кладут налога... Нехай мой в какое-нибудь производство поступает, а я поросятами займусь. Ну, Ванечка, выпей.

   Ивану полстаканчика, себе - стаканчик.

   После этого стаканчика Рытатуева сомлела, отвалилась к стене и завела частушку:

   Горе, горе, муж - Егорий

   Хоть бы худенький Иван...

   Себе же самой ответила:

   У меня вот муж Иван -

   Не дай господи и вам...

   Сама же подавилась от смеха:

   - Ей-право, второго Ивана за свой век изнашиваю!.. Первый муж у меня тоже Иваном был. Раком извелся - помер. А этот Иван у меня - второй. Ты, Ванечка, больше не пей... Хилый он, - разъяснила Рытатуева. - Сто грамм выпьет - целый день пьяный. Проснется с похмелья, воды попьет - опять пьяный.

   Иван-второй внимательно слушал жену, часто моргая. А жена налила себе еще стаканчик, розовым салом закусила.

   - Может, сходим пообедаем? - посмотрев на все это, сказал Степан Бобро Алексею.

   Гогот тоже пошел с ними.

   В вагоне-ресторане было людно, однако свободный столик нашли. Бобро вслух, с выражением прочел меню и после долгих сомнений заказал половину всего, что было там обозначено.

   Алексей протестовать не стал. Не каждый день рассиживаются они по ресторанам.

   А Борис Гогот сказал официанту:

   - Яичницу. Отдельно мне посчитайте.

   Когда же официант все записал, как ему говорили, и ушел на кухню, Гогот усмехнулся:

   - Это разве ресторан? В ресторане оркестр должен быть. И туда с девочками ходить надо. Чтоб не зря деньги тратить... Между прочим, - снова подмигнул он Алексею, - ты с этой, коротенькой, не стесняйся; порядочные дома сидят - женихов ждут, а не по свету за ними гоняются.

   - У нее нету дома, - возразил Алексей. - Сирота.

   - С тебя и спрос меньше.

   Когда Гогот за свою яичницу заплатил и пошел вон из ресторана, Степан тяжело посмотрел ему вслед и сказал:

   - Такой он... предпоследняя сволочь.

   Официант принес две никелированные кастрюльки с дымящейся солянкой. Поверху в сметане плавали тощие колесики лимона - одни спицы да обод. Однако все равно солянка была вкусная, забористая. Она еще потому была вкусной, что нет вкуснее той еды, которая в движении: когда дробно позвякивает ложка о край кастрюльки и еле-еле плещется в бокале ясное пиво.

   - Ты по какой специальности собираешься работать? - спросил Алексей.

   - А я не знаю... Придется новую изучать. Или - в разнорабочие.

   - Не имеешь разве?

   Бобро сдвинул белесые, невидные свои брови.

   - Я не имею?.. Первого класса шофер. Водитель.

   - Чего же?

   Степан медленно покачал головой. Налил в рюмку. И Алексею. Они выпили и запили пивом. На поворотах вагон заносило, бутылки кренились. Официанты хватались за столы.

   Наверху в репродукторе уже давно вели разговор Тарапунька со Штепселем. Но слышно их было плохо из-за стука колес, из-за плотного шороха дождя по крыше. Будто еще двое людей ведут интересную беседу за соседним столиком.

   Некоторые от водки багровеют. А Степан Бобро бледнел. Явственней проступали веснушки, проступали под кожей широкие скулы.

   - Я ведь за то и попал. По шоферской судьбе... Ты небось подумал - ворюга? Подумал? Говори...

   - Ничего я не думал, - уклонился Алексей.

   - Девочку я убил. Машиной. Насмерть убил.

   Степан сторожил взглядом лицо Алексея. И должно быть, не туда Алексей отвел глаза - Бобро уставился на бутылку, постучал ногтем по стеклу:

   - Из-за этого? Нет. Трезвый был. Только из гаража выехал... А она через дорогу. Тормознуть не успел... Так... Потом ее мать на суде выступала, учительница: оправдать просила. Плачет - просит... Три года мне дали.

   Степан стал смотреть в окно.

   По окну - с той стороны - змеились и дрожали вместе с вагоном струйки. А дальше хлестал отвесный дождь. Полая осенняя вода лилась с сумеречного неба. Кюветы почти до краев налиты водой. Мокрые, по-собачьи взъерошенные елки уткнулись в воду лапами: никуда не убежать, нет на этом свете сухого места. За ними клубился сырой туман, похожий на тучу.

   - Три года. Ну, я и обжаловать не стал. Насмерть ведь... Сидел честно. Работал. Только всякой грязи порядочно набрался. Какую отмоешь, а какую... видал у доктора, что на мне нарисовано? Так это в первый месяц, с горя. И не то чтобы с горя - уговаривали очень. С ножом... Там, брат, всякие мастера есть. У них, я думаю, цель - побольше переметить, чтобы с этой метой ты навсегда, по рукам и ногам, ихний...

   Усмехнулся. И тут же нахмурился:

   - Только за руль я больше не сяду. Никогда.

   Глотнул холодного пива. Глаза прикрыл веснушчатыми веками. Помолчал.

   - А та девочка... У нее косички были.

   "Напьется", - предположил Алексей. И позвал:

   - Сколько с нас?

   Прошли через три вагона. В четвертом, своем, в тамбуре стояла Дуся, смотрела в окно.

   Алексей хотел мимо пройти: не отставать же от товарища, с которым только что вели разговор по душам. Степан же, наоборот, увидев Дусю, стал топтаться в тамбуре.

   А Дуся повернулась к Алексею и сказала:

   - Постоим здесь, Алеша? Посмотрим в окно.

   Степан покорно вышел.

   Смотрели в окно. В нем ничего не было видно, кроме темноты. Кроме потоков дождя.

   Здесь, в тамбуре, да и в самом вагоне к ночи появлялся крепкий холод. Не топили, потому что еще был сентябрь. Но сентябрь не везде одинаковый. Поезд шел прямиком на Север.

   - Зябко, - поежилась Дуся и прижалась плечом к Алексею.

   Возможно, ей самой и было зябко, но сквозь рукав гимнастерки, сквозь полушерстяной рукав темного ее платья Алексей ощутил живое, греющее тепло.

   Он решился и обнял круглые Дусины плечи одной рукой. При этом Алексей внимательно вглядывался в темное окно, вроде он даже представления не имеет, не знает, что делает его левая рука, будто она - сама по себе. Он рассчитывал, что Дуся, по извечному девичьему обыкновению, тоже сделает вид, что ничего не произошло, даже вот не заметит, что ее обняла какая-то несмелая рука: до того интересно за окном.

   Но Дуся заметила сразу. Сразу повернулась к Алексею и всем своим коротеньким, плотным, теплым телом прильнула к нему. Забросила руки за его шею, прикрыла глаза...

   Поцелуи были очень протяжные, долгие настолько, что хватало времени прислушаться к ходу поезда, к шороху дождя на крыше. Можно было даже думать.

   Алексей, например, подумал: "Вот - было время, когда я обнимал, целовал Таню. Любил ее. А теперь - вот эту. Уже ее люблю. Значит, ничего страшного. Все очень просто и замечательно".

   Было замечательно. Он осторожно гладил Дусины волосы, чувствуя ладонью, до чего они густы и упруги. Потом выяснилось, что щеки у нее и шея даже на ощупь смуглые. Особенно радостно было Алексею, что так близко, так безраздельно прижалась к нему девушка, ладная и теплая, сразу - своя. И он снова безошибочно находил ее губы.

   "А может, все это - спьяну? - вдруг испугался Алексей. - Все-таки выпили со Степаном граммов по триста..."

   Алексей отстранился.

   Дуся, как видно, на это не обиделась или же сама решила, что нужно передохнуть. Только руку она оставила на его шее.

   - Знаешь, Алеша, если ты хочешь, как приедем - распишемся.

   - Можно и погодить. Приспичило? - сгрубил Алексей. Сразу вспомнил сказанные Борисом Гоготом слова: "Порядочные дома сидят - женихов ждут..."

   Дуся опять не обиделась, но руку с его шеи убрала, облокотилась на поручни окна.

   - Дурак ты, - миролюбиво сказала Дуся. - Совсем не приспичило. А замуж мне и вправду очень хочется выйти...

   Сказала она убежденно и будто даже с гордостью.

   - У меня ведь своей семьи никогда не было. Была - только я не помню. Даже мамы не помню. Войну помню, а маму - нет. И никакой фотокарточки не осталось... У тебя и отец и мать есть, так что тебе трудно понять. А у меня никого никогда не было...

   Тут она спохватилась, наморщила лоб, заговорила горячо:

   - Нет, опять не поймешь... У нас, в детдоме, очень хорошая жизнь была. Может быть, некоторым детям в своей семье куда хуже живется, чем нам, детдомовцам. Воспитательницы, учителя - они как родные. Им даже и нельзя быть не как родным - такая работа. А подружек - выбирай любую. Можешь какую хочешь выбрать считай, что сестра... У нас, в детдоме, очень хорошо было, Алеша!

   Она помолчала, улыбаясь своим воспоминаниям. Потом улыбка сошла:

   - Но все равно это не своя семья. Все-таки каждый там понимает, что нет у него того, что у других есть. Родных нет. Сов-сем родных, понимаешь? Ну вот... А если пожениться, тогда семья получится. Родная, своя собственная...

   - Ясно, - кивнул головой Алексей. Одобрительно кивнул.

   И Дуся опять улыбнулась, обрадованная тем, что сумела так толково объяснить.

   - Еще мне очень хочется, чтобы была своя комната. Наша... Пускай даже поначалу мебель самая ерундовая, но если всяких салфеток понавешать - у меня с собой полчемодана всяких вышивок - и если абажур повесить, разные коврики, получится очень хорошо! И пусть каждый день гости приходят - стряпать я тоже умею, нас там учили. Пусть приходят, верно?

   - Пусть, - пожал плечами Алексей.

   Тут Дуся запнулась, в смущении помедлила, но закончила уверенно и смело:

   - А вместе спать, наверное, тоже приятно!

   Алексей почувствовал при этих словах, как душа его, оробев, юркнула в пятки. Но он тут же сгреб руками плотные Дусины плечи и опять, вслепую, отыскал губами ее губы.

   И прозрел лишь тогда, когда щелкнула приглушенно ручка двери. В тамбур с бледным фонарем вошел старичок проводник. Он, должно быть, все видел, потому что притворился, будто ничего не замечает, озабоченно покашлял и сказал:

   - К Котласу подъезжаем...

   Он-то знал, что им ехать не до Котласа.

   Посреди ночи прибыл поезд на ту всем известную и очень глупую станцию Березай, где, кому надо, приходится вылезать.

   Вылезать, моргая заспанными глазами, спотыкаясь о чужие чемоданы и мешки. Вылезать - и под проливной дождь...

   Дождь лил отвесно, крупными и частыми струями. Сразу же капли воды, отыскав нужную лазейку, скользнули за воротник Алексея, сплошной завесой потекла вода с козырька фуражки, захлюпало в сапогах.

   Но даже сквозь мутную, зыбкую сетку дождя можно было увидеть: в три грани изломалась плоская гора (четвертая грань, вероятно, позади). А в котловине - влажная россыпь огней. Богатая россыпь. Легко повисли цепи уличных фонарей. Разноцветье окон: оранжевых, зеленых, желтых - жилые дома. Замысловатое нагромождение всевозможного света - заводы. Там же полыхает мгновеньями тонкая голубизна электросварки...

   Могучее зарево встает над котловиной. Город.

   От этого зарева и душе и ногам теплее. Ведь радость остаться сухим - ничто перед возможностью обсушиться.

   - Красиво-то как! - ахнула оказавшаяся, конечно, рядом Дуся. - Вроде елки. Я бы тут всю жизнь прожила. А ты?

   - Поживем - увидим. Что ли, тут всегда с неба льет? Вон лужи какие - море...

   - Я уж вся сырая, - выбила зубами четкую дробь Дуся. - Зачем мы никуда не идем?

   - А куда идти - знаешь?

   Но от станционного здания уже торопились к ним люди в сверкающих кожанках. А может быть, и не в кожанках - просто вымочило их с ног до головы, до блеска.

   - Здравствуйте, товарищи! - бодро поприветствовал их передний - видать, главный, но еще молодой. - Хорошо ли ехали?

   Каждому по очереди взялся пожимать руки. А потом, когда плотнее обступили его, заговорил по-деловому:

   - Значит, так. Работать вы все будете на Джегоре. Машины ждут. Чтобы зря не мокнуть, грузите вещи и в путь. Подробности на месте.

   - Это где же - Джегор? - озадаченно спросил из-за чьих-то голов старожил здешних мест Степан Бобро.

   - Не близко. Двести сорок километров. Дорога скверная, но к утру будете.

   Дождь громко шелестел по размытой земле. Потом к его монотонному шелесту прибавился растущий, смущенный гул голосов:

   - Что за такой Джегор?

   - Двести сорок километров - это же назад почти полпути...

   - Знать не знаем: мы в "Севергаз" вербовались! - зазвенел голос Рытатуевой.

   - Товарищи, - с легкой досадой, но вроде бы не очень удивляясь возникшим словопрениям, снова стал говорить молодой главный. - Джегор - это и есть ныне район основной деятельности нашего комбината. Люди нужны именно там, а не в другом месте. В оргнаборе вас предупреждали...

   - Ничего не предупреждали!

   Зашумели. Стало вдруг слышно: спросонья заплакал Олежка у огца на руках. Намок, должно быть. Главного будто стеганули - вскинулся:

   - Кто здесь с детьми?

   Ивановы протискались вперед. Олежка так же внезапно замолк.

   - В пункте оргнабора знали, что вы едете с ребенком?

   - Говорил...

   - Черт знает что! - выругался главный.

   Оглянулся на своих спутников - досказал им остальное глазами. Потом Иванову:

   - Идите к вокзалу, там стоит "Победа", отвезет вас. Останетесь в городе...

   И хотя за Олежку тут же все в душе порадовались, теперь стало всем приблизительно ясно, что́ сулит им неведомый Джегор. Гомон грянул с новой силой. Звенела Рытатуиха:

   - А мы тоже желаем в городе!

   - Нет, что ли, тут работы?

   - Товарищи, - снова, как речь, начал молодой главный. - Каждый день мы снимаем с предприятий города и отправляем на Джегор сотни кадровых рабочих. Ни о чем другом не может быть и речи - только Джегор!..

   "Будем тут до утра воздух языками лопатить!" сплюнул в сердцах Алексей Деннов.

   Только что из армии, он еще заново не привык к гражданским спорам и чувствовал к ним благородное презрение человека, привыкшего к языку приказа и рапорта о выполнении.

   Тем более что он уже заметил, как Гогот, взметнув на плечо свои мешок-сидор, пошел к машинам: две пары одинаковых глаз просвечивали невдалеке пелену дождя.

   - Пойдем, Алешенька! - в лад подсказала Дуся. - Надоело мокнуть. Какая разница - Джегор или не Джегор, если вместе. Правда?

   Не ответив ей, Алексей подхватил чемоданы и двинулся на свет фар.

   Два грузовика с крытыми кузовами терпеливо и ровно басили включенными моторами. Смутно белели за стеклами кабин лица безмолвных водителей.

   Закинув чемоданы в кузов, Алексей влез туда сам, подхватил маленькое, но весомое Дусино тельце, и они уселись в самой глубине у дребезжащей стенки. Сели и стали ждать. Ждать им пришлось не очень долго.

   Гомон приблизился, задержался где-то рядом, потом раздвоился, и к ногам Алексея с Дусей полетели чемоданы. Продолжая высказываться на различный манер, люди полезли под фанерную крышу. Затруднительно рассаживались, толкались, менялись местами, как всегда забывая о том, что с первым поворотом колес всяк окажется на своем месте и дело разрешится к общему благополучию.

   - Ни пуха ни пера! - прокричал там, внизу, промокший главный

   - Пошел к черту, - вполголоса ответил кто-то обычая ради.

   Двинулись. Вверх-вниз заплясала открытая корма фанерного кузова.

   Отдалились, расплылись в мареве городские огни. С боков понеслись растрепанные черные очертания елок.

   Вторая машина шла следом, щупая фарами колею. И в этом свете тонко серебрились частые нитки дождя.

   Уже первые километры заставили пассажиров крепко задуматься о том, что их - километров - будет двести сорок. Машину швыряло и трясло. Надрывно выл мотор. Выл по-человечески, словно маясь зубами, и потому люди каждым нервом отзывались на его усилия.

   Порой выпадал ровный участок. Шофер переводил скорость, и грузовик несся, вздымая позади колес широкие гребни воды. А потом опять шли колдобины и выбоины. Перед колдобиной водитель резко сбавлял скорость, машина замирала, будто над пропастью, - и тогда сзади надвигались фары идущей следом. Га-ах!.. - прихлынула к горлу душа. И отхлынула. Вскарабкавшись на бугор, грузовик снова, рывком, бросался вперед - и оставались далеко позади фары задней машины.

   Трусили с боков черные лохматые елки, нудно одинаковые, бесконечной чередой. Лил дождь.

   Дуся положила голову на плечо Алексея и уже вроде негромко похрапывала. И Алексей приник щекой к ее упругим, но мягким волосам, не смыкая глаз.

   Некоторым в кузове тоже не спалось: красные точки цигарок бродили в темноте, то накаляясь, то притухая.

   - Обманул, выходит, товарищ уполномоченный... - незлобно так, с усмешкой сказала одна точка.

   Вторая, помедлив, ответила:

   - Сугубов-то? Он может... Я с ним, между прочим, давно знакомый. В одном районе жили. Работал он там раньше директором конезавода... Однако не получилось у него с лошадьми. Не справился, значит...

   Качало.

   Только качало уже не грузовик на выбоинах колеи, а лодку.

   Алексей круто повернул эту лодку носом к волне, бегущей от кормы парохода, опустил весла. Лодка взлетела... И Таня, Татьяна, ухватившись за борта, рассмеялась, икая от страха. На ней - густой венок из ромашек. Белая майка, под которой, ей-богу, ничего не надето - так отважно торчат сосцы. Руки и шея в золоте июльского загара.

   Она смеется. Алексею же не до смеха: он глаз отвести не может от этой шеи, рук и майки.

   - Татьяна, - задумчиво спрашивает он, - почему ты такая красивая?

   - Чудак человек, - объясняет Таня, - я же в карамельном цехе работаю.

   - Понятно. Но что, если ты меня разлюбишь?

   - Не может этого быть. Я тебя одного люблю. И любила. И буду. Только мне пора Алешку кормить.

   - Какого Алешку? - удивляется Алексей. - Алешка - это я.

   - Ты, конечно... - говорит Таня. Встает на корму и сигает в воду.

   Раз, два, три, четыре, пять... - считает Алексей.

   Но из глубины выплывает один лишь ромашковый венок. Покачивается на волне. Татьяны же нет.

   Алексей наклоняется и видит песчаное дно. Золотые солнечные змейки вьются по песку. Пескари не спеша, шажками плывут против течения. А Татьяны там нет.

   Тогда он складывает рупором ладони и кричит:

   - Таня! Татьяна! Вылезай, простудишься... Таня!

   И просыпается от толчка. Чахлые елки мчатся обок дороги. Хлещет по фанерной крыше вода.

   В темноте испуганно смотрят на него смуглые белки девушки. Но это вовсе не Татьяна. Ее зовут... Дусей зовут.

   - Ты кого звал? - спрашивает она. - Приснилось?

   - Приснилось... - глухо отвечает Алексей и плечом отстраняет от себя эту невесть откуда взявшуюся девушку.

   Она обиженно молчит. Но тут же опять засыпает и снова роняет голову ему на плечо. При этом задевает щекой щеку Алексея, и он чувствует на ее щеке влажный след. Слезу.

   Потом он снова проснулся.

   Проснулся и стал соображать, где находится. Полка под ним не вздрагивала на стыках - значит, не поезд. Не швыряло из стороны в сторону на колдобинах - значит, не кузов грузовика.

   Однако вокруг темень: глаз выколи - так же будет.

   Вспомнил...

   Кажется, они очень долго ехали, а потом приехали. Из дождя в дождь. Выглянул из крытого кузова - и сразу окатило. Кроме дождя, ничего не видно. Возле машины появились чьи-то карманные фонарики, но они ничего не освещали, кроме тонких струй воды...

   - Добро пожаловать, - сказал чей-то простуженный голос.

   Они пошли следом за фонариками. Оказались под крышей. Алексей не успел вникнуть в подробности и, почуяв сухое лёгово, свалился на него...

   Теперь подробности начинали помалу проясняться. Сперва напротив выделился из темноты, засинел квадратик окошка. Потом квадратик поголубел - рассветало. И вместе с ним проступили на соседних лежанках разные предметы: простыни, подушки, рубахи и прочая белизна. Даже чьи-то две мослатые ступни, торчащие из-под одеяла, удалось разглядеть Алексею. Чьи же именно - еще не удалось.

   Квадратик из голубого стал серым. Тогда Алексей увидел комнату с дощатыми стенами, печку-буржуйку, нары и два этажа. Мослатые ступни, как оказалось, принадлежали Степану Бобро, который сосредоточенно спал.

   А через несколько минут сделалось уже так светло, что Алексей разглядел на ногах Степана слегка расплывчатые буквы. Принапрягши свое гвардейское зрение, Алексей прочел на одной ноге: "Мы устали", а на другой: "Отдохнем".

   Он от удивления чихнул, и тотчас ноги застенчиво улизнули под одеяло.

   Алексей поднялся с лежанки, повертел ноющей от всяких неудобств шеей и открыл дверцу дощатой комнаты.

   Дождь прекратился, но, должно быть, временно: лохматые тучи курились низко, прямо над вершинами влажного леса. Лес выглядел пестро и необыкновенно: зеленые елки стояли вперемежку с елками желтыми, канареечной желтизны. Желтые елки вообще-то не елки, а лиственницы, готовые сбросить на зиму свою хвою, но Алексей не знал, что это лиственницы.

   Отойдя шага два, он обернулся, чтобы полюбоваться домом, в котором спал эту ночь. Но дома не оказалось. Вместо дома стояла деревянная будка - тракторный вагончик. Не на колесах, а на полозьях - так его можно таскать круглый год, и по снегу, и по грязи.

   Еще десяток вагончиков выстроился но обочине дороги. И в некоторых из них уже пробудилась жизнь.

   - Разве это дома? - набирал силу голос Рытатуевой. - Это не дома, а халабуды! Так бы и писали в бумажке: "Предоставляются халабуды". Брехуны паршивые, чтоб вас...

   Она бомбой вылетела из своего вагончика, подтягивая на ходу розовые резинки чулок. За ней выбрался Иван-второй, еще несколько человек. Все - с лицами обиженными, докрасна раскаленными рытатуевской агитацией.

   - Завезли, я говорю, к чертяке на рога! Так тут еще в халабудах жить... - разорялась на публике Рытатуиха.

   А публика прибывала. Стали выглядывать изо всех дверей. А из некоторых вагончиков появились люди, незнакомые Алексею, не из их группы - одетые по-рабочему, с лопатами, топорами и всяким другим орудием. Они подошли поближе и стали с большим интересом слушать, как Рытатуиха выходит из себя.

   - Я уже все тут разузнала: армейскую столовку на лошадях привозят, а заместо магазина - автобус ездит... Да чтоб я в том проклятом автобусе хоть щепоть соли купила? Ни за какие деньги!..

   Тут один с лопатой так обрадовался дармовому представлению, что заорал тем, которые возле вагончиков умывались:

   - Братцы, идите сюда! Опять диких привезли...

   Рытатуева завострившимися глазами пронзила этого, с лопатой, воткнула кулаки в пышные свои бока:

   - Диких? А вы какие будете?

   С лопатой усмехнулся и сказал членораздельно:

   - А мы кад-ро-вые. Поняла, баба?

   И, повернувшись, пошел себе, помахивая лопатой. Остальные кадровые, свысока поглядывая на вновь прибывших, тоже повернулись и пошли. Лопаты у них, между прочим, были удивительные, с перегнутым пополам совком. Такие, должно быть, одним кадровым выдают.

   Они погрузились на машины и уехали. На работу.

   А из другого вагончика вышли трое. У одного - это он ночью с фонариком встречал приезжих, поскольку состоял здесь прорабом, - очень колкий вид: торчат усы, торчит карандаш за ухом, торчит трубка во рту. Несмотря на это, человек он добрый. Второй - маленький, тщедушный, в пенсне, с портфелем и грозно выглядывающей из-за спины малокалиберной винтовкой - разъездной кассир. Третий - уже немолодой, сутулый, но крепкой стати мужчина в плаще с капюшоном. Голова у него несоразмерно телу крупна, с мясистым носом и большими губами, седые брови. Причем голова все время наклонена вперед, будто человек старательно вслушивается.

   И не случайно: Устин Яковлевич Храмцов, главный геолог комбината "Севергаз", глух.

   Правда, его выручает техника: в кармане Устина Яковлевича лежит черная эбонитовая коробка, от коробки тянется шнур со штепселем, штепсель этот втыкается в ухо. Maшинку эту Храмцов купил в Америке, во время одной из научных командировок, очень ею дорожил и включал лишь при деловых разговорах, на пленумах, а также в том случае, если по радио играли музыку Скрябина.

   Между прочим, среди разведчиков Печоры и Тимана серьезно поговаривают о том, что машинка эта - атомная, что с помощью атомной машинки главный геолог слышит, где под землей залегают нефть, газ и разные другие полезные ископаемые. Ходит - и слушает.

   Это, конечно, неправда. Будь у Храмцова такая машинка, ему не пришлось бы пережить в своей жизни много горьких дней.

   Ученый с мировым именем, он одним из первых предсказал продолжение знаменитого нефтегазового меридиана: Баку - Сталинград - Саратов - Куйбышев - Татария - дальше на север, параллельно Уральскому хребту.

   Однако земные пласты почему-то не пожелали подтвердить гипотезу Храмцова. Скважины давали нефть - но так мало, давали газ - но так редко, что у бухгалтеров комбината кредит не сходился с дебетом: деньги летели не из трубы, а в трубу.

   В различных комиссиях и коллегиях на Храмцова кричали. Его обличали. И даже разоблачали...

   Но он нашел то, что искал. Он открыл гигантское месторождение природного газа. Страна услышала - Джегор...

   Теперь Устин Яковлевич не вылезал из разведрайона, пс появлялся дома.

   Десятки турбобуров уже пробивались на Джегоре к заветным глубинам. Но это еще не было решением задачи - в самый короткий срок исследовать, освоить новые площади и дать газ городам Урала. Джегор оставался островком, потерянным среди лесов Верхнепечорья. Островком, окруженным рыжей трясиной, - не подступиться...

   Нужна дорога. Нужна дорога. Нужна дорога.

   Она строится уже несколько месяцев. Условия - тяжкие. Автомашины здесь через две недели идут в капитальный ремонт, а бульдозеры - в железный лом. Здесь могут выдержать только человеческие руки и человеческие сердца. Но их не хватает - рабочих рук. Предприятия города послали на строительство своих лучших людей, по этого мало. Приезжают люди по оргнабору...

   "...вроде этой дамы в шали с цветами, - вздыхает Устий Яковлевич и, наклонив голову, слушает Рытатуиху. - Право, какая неприятная дама!"

   - Чтоб я в этой халабуде еще ночь проспала? Да ни за какие деньги...

   - Вы закончили? - спрашивает Устин Яковлевич. - Тогда позвольте мне...

   - Нечего народу рот затыкать! - снова вскипает Рытатуева. - Разве вас так коммунистическая партия учит.

   Храмцов содрогается, как от боли.

   - Замолчи ты, - басит Степан Бобро, - чего мелешь?

   - Товарищи, - говорит Храмцов. - Насколько я понял, в пункте оргнабора вас неправильно информировали об условиях работы в комбинате "Севергаз". Вам обязаны были показать специально разосланное письмо. И не показали...

   - Значит, обманули? - тяжело дыша, спрашивает кто-то из-за плеча Алексея. - Вы скажите: обманули нас или не обманули?

   Храмцов поднимает глаза и, чуть помедлив, отвечает:

   - Обманули.

   - Ну, то-то...

   В голосе из-за плеча слышится теперь полное удовлетворение.

   - Мы строим дорогу на Джегор, - продолжает Устин Яковлевич. - Эта дорога крайне необходима для того, чтобы дать народу богатое месторождение газа. Да, да, такого же, каким пользуются москвичи, ленинградцы, киевляне... Строительство трудное: здесь тайга, болота. Мы платим строителям, кроме северной, еще и полевую надбавку - приравниваем их труд к труду разведчиков. Но там, где полевая надбавка, есть и полевые условия... Вот эти вагончики.

   Все оглядываются на вагончики. На мокрый лес. На колеи дороги, налитые водой.

   - Заканчиваю. Те, которые согласны работать в полевых условиях, завтра должны выйти на трассу. Кто не согласен, может уезжать: машину мы предоставим... А о махинациях отдела оргнабора сообщим куда следует. Обязательно.

   - Работа какая будет: ломать или делать? - опять басят из-за спины.

   - И то и другое. Частично вручную... - Тут Храмцов потер лоб, вспомнил: - Товарищи, нет ли среди вас шоферов?

   Алексей отыскал глазами Степана Бобро. Степан этот взгляд заметил, побледнел и задвинулся за чужую спину. Голова все равно возвышалась.

   - Нет? - повторил вопрос Храмцов. - Класс неважен... Значит, нет. Тем более - часть работ придется выполнять вручную. Лопатой.

   - А сам-то ты пойдешь лопатой махать? - взвизгнула Рытатуева. - Или ручки марать не станешь? Заставим! У нас все равны...

   Устин Яковлевич поморщился и выдернул из уха шнур. Кивнул всем, зашагал по дороге.

   Только теперь дошел до Алексея смысл последней фразы, сказанной Храмцовым. Как же так: значит, и его специальность здесь не нужна?..

   Алексей догнал главного геолога, обогнал. Тот заметил, остановился, вежливо включил машинку.

   - Товарищ начальник... - задохнулся от волнения Алексей. - Разрешите обратиться... У меня - профессия. Дизеля... В оргнаборе сказали: пригодится здесь... Теперь мне, что же, уезжать?

   Храмцов заинтересованно поглядел на неспоротые петельки от погон на Алексеевой шинели, на его фуражку с невыцветшим бархатным пятиугольником.

   - Дизелист? Это хорошо. Очень хорошо. Незачем вам уезжать...

   Устин Яковлевич достал из кармана часы - небольшой такой, портативный будильничек, - посмотрел и сказал:

   - Через час я отправляюсь на Джегор. Рекой. Поедете вместе со мной...

   Когда Алексей вернулся к вагончикам, там дружно галдели. Каждый про свое. Про то же самое. Кассир с портфелем и малокалиберной сидел в сторонке и скучал. Прораб с торчащим во все стороны лицом гремел возле склада лопатами: делал переучет. А Борис Гогот гулял вокруг да около желтых елок и собирал грибы в свою кепочку. Он один получил уже деньги и оформился по всем статьям для начала трудовой деятельности.

   В это время по дороге, лихо разбрызгивая грязь, подкатил автомобиль марки "козел". Из "козла" вылез толстый гражданин и направился к галдящей толпе, приветственно помахивая рукой.

   Увидев его, кассир перекинул оружие наизготовку, а прораб, побросав свои лопаты, свирепо двинулся навстречу.

   - А ну, вертай назад, сукин сын! Вертай, говорю... а то сейчас я тебе нанесу физическое оскорбление. Вертай, подлая твоя душа...

   Прораб прыгал перед толстым, расставив руки и преграждая дорогу. Но толстый шаг за шагом упорно продвигался вперед и возражал:

   - Нанесешь - сядешь от трех до пятпадцати суток.

   - Сяду, а нанесу! - не пускал прораб.

   Но люди уже обратили внимание на этот инцидент и гуртом шли навстречу. А толстый им улыбался и помахивал демагогично ручкой.

   - Персональный привет от коллектива Печорского леспромхоза! - бодро прокричал он. - Предлагаю следующие условия: отдельные квартиры в благоустроенном поселке, выслуга лет в лесной промышленности, прогрессивка, всесоюзные премии за систематическое перевыполнение плана!.. Механизация труда на двести процентов!.. Курортное место на берегу Печоры...

   - Повадился, орел-стервятник. А ну, вертай!.. - надрывался прораб.

   Но его оттеснили.

   - А скот в личном пользовании - можно? - даже раскраснелась от вожделения Рытатуева.

   - Всячески поощряем. Выдаем ссуды на обзаведение, - ответил толстый. - Заливные пастбища и лучший ОРС района!

   Иван! Где ты? - зычно позвала Рытатуева.

   - Тута... - ответил из толпы Иван-второй.

   - Собирай барахло.

   - Прошу вас, гражданочка, вернуть аванс, выданный на дорогу, - заметил оказавшийся рядом малокалиберный старичок кассир и поправил пенсне.

   - А что? И верну! - взъярилась уже на него Рытатуева. - У вас тут, с этими халабудами, видать, не скоро коммунизм построишь. Верну...

   Она задрала подол, вытащила из-под него тряпичный сверток, развернула деньги:

   - Сколько надо?

   Алексею вдруг стало муторно на душе: не завтракал. Он выбрался из толчеи и пошел к своему вагончику. Там тоже долго не сидел: назначенный час уже истекал.

   Вышел из вагончика с чемоданом. На пороге столкнулся с Маркой-цыганом. Марка увидел чемодан и жалобно оскалил жемчужные зубы: он всегда от тоски улыбался.

   - Уезжаешь, Алеша? Все уезжают... Один я останусь.

   И махнул рукой.

   У дороги Алексея догнала Дуся. И тоже спросила:

   - Уезжаешь?

   - Еду. На Джегор. С главным геологом договорился.

   - А как же я?

   Дусины глаза заморгали очень часто. Но не плакали: выжидали ответа.

   - Что тебе я? - разозлился Алексей. - Тебе все одно, что я, что другой... Лишь бы замуж.

   Почувствовал - грубо. И объяснил помягче:

   - Ты не обижайся. Тогда я тебе забыл сказать: другая у меня девушка.

   И вместе с глотком влажного ветра проглотил слово: "Была..."

   Дуся повертела концы платка, подумала и протянула руку:

   - Тогда, Алеша, я желаю тебе счастливого пути.

   Алексей стал трясти Дусину руку и увидел: далеко, возле вагончика, стоит, прислонившись, Степан Бобро. Смотрит, как они прощаются с Дусей.

   Катер шел против течения. Трудно шел.

   Осеннее половодье на Печоре мало чем разнится от вешнего: оно и обильно, и бурно, и тревожно - только не радостной тревогой взыгравших весенних страстей, а холодными предз