Рекемчук Александр Евсеевич - Мальчики

tify">   - Что мы будем играть?

   - "Нона-вальс", этюд, - взялся я перечислять, - "Бассо остинато", инвенция...

   - Инвенцию, - приказал он.

   Я вытер о штаны потные ладони, навесил их над клавиатурой.

   И тотчас зазвонил телефон. Ну, конечно. Это уж всегда так. Рок...

   - Извините. - Он встал, подошел к телефону. - Да... А, здравствуйте, коллега!

   Ладно. Послушаем разговор коллег. Это тоже нелишнее. О таких беседах впоследствии рассказывают потомкам.

   - Что? Да, разумеется, был... Это потрясающе! Невероятно...

   Я навострил уши.

   - Вдохновение? Это само собой. Но тут не только вдохновение. Тут прежде всего мастерство... Он? Он просто гениален. Уверяю вас, голубчик, что равного ему сейчас нет во всем мире...

   Я заерзал на табуретке от удивления. Вот как? А я пребывал в уверенности, что гениальнее всех он, хозяин квартиры, разговаривающий по телефону в моем присутствии. Что именно ему сейчас нет равного в мире.

   - Да-да! А вторая шайба? Из-за ворот, под таким острым углом! Я не видел ничего подобного...

   Разговор продолжался еще минуты две. Потом он положил трубку, развел руками.

   - Извините...

   И отошел к окну. Кажется, он был не на шутку возбужден.

   - Инвенция, - напомнил я.

   - Да. Пожалуйста.

   Я заиграл инвенцию. Она была дьявольски трудна, хотя я и сам ее сочинил.

   Но все же я поспевал следить не столько за своими пальцами, но еще краем глаз - и за ним.

   Он стоял у окна, спиной ко мне. Вдруг спина его как-то странно напряглась, плечи обострились. Он приник лицом почти вплотную к стеклу, и оно стало запотевать от его сердитого дыхания...

   Я сцепил зубы от злости. Я все понял. У меня теперь не оставалось сомнений, кому принадлежит та "Волга" во дворе, с краю ряда. Я вполне мог себе представить, какую впечатляющую картину наблюдал человек, которому я играю свою инвенцию...

   Ах, черт, все-таки надо было мне шугануть их как следует, надавать подзатыльников! А теперь из-за них все прахом. Сейчас вот брошу играть, встану, поблагодарю, уйду.

   Но я продолжал играть. Потому что началась самая главная часть инвенции, и пальцы мои были так надежно опутаны сплетением голосов, что я, наверное, просто не смог бы оторвать их от клавишей...

   Он был передо мною. Он стоял, облокотившись о крышку рояля, и смотрел на меня.

   А я и не заметил, как он отошел от окна, как он оказался рядом. Но сейчас он был здесь. Я чувствовал на себе пристальный взгляд его очков. Мне даже показалось, что он слушает этими очками.

   Он слушал.

   И я уже знал, что он будет слушать, покуда я играю. Если даже там, во дворе, его машину перевернут вверх дном.

   Он слушал. А я играл, убыстряя темп.

   Лишь бы не зазвонил телефон... Нет, не зазвонит.

   - Жень, а Жень...

   Я с превеликим трудом раскрыл один глаз, посмотрел - еще сквозь поволоку сна: ну, конечно, он самый - Женька Усачев.

   - Пошел на фиг, - сказал я. И перевернулся на другой бок.

   - Ну, Жень!..

   Он тряс меня за плечо.

   Господи, когда мне дадут выспаться? Ведь я уже окончил это замечательное училище - не во сне, а наяву. Да, окончил. И завтра у меня вступительный экзамен в консерватории. Самый главный, по композиции. А там еще куча других экзаменов. Я всю ночь напролет сидел за книгой, потом, когда уже не мог сидеть, прилег с этой книгой и, должно быть, нечаянно заснул: вот она под щекой, эта самая книга, учебник гармонии...

   Наверное, я всего-то и проспал часа два. И в башке сплошная муть. Нет, ни за что не встану...

   Я лягнул пяткой наугад. Но не попал.

   А этот вездесущий Усачев уже тормошил меня с другой стороны кровати:

   - Жень, а Жень...

   Вот разбойник. Всегда меня будит именно он. Не кто другой, а обязательно Усачев. До чего неугомонный малый... И откуда он взялся? Почему он здесь, а не в пионерском лагере? Ведь уже месяц, как младшие классы отправили на Протву. Общежитие опустело. Все разъехались - кто куда. Лишь нам, абитуриентам консерватории и института Гнесиных, Владимир Константинович Наместников великодушно разрешил пожить на старом месте, покуда идут экзамены - хотя, откровенно говоря, мы уже по всем законам были здесь чужаками.

   Но почему тут снова оказался Женька Усачев? Сбежал из лагеря? С него станется...

   Ах, да! Я совсем забыл. Я все начисто перезабыл в этом утреннем изнуренном и тяжелом сне. Ведь они сегодня возвращаются оттуда, из пионерлагеря. Всем гамузом, всем хором.

   Они, изволите ли видеть, едут за границу. В Польшу. На какой-то там детский певческий фестиваль. Им еще за полгода до этой поездки начали шить новые костюмы. Они уже месяца три долдонят на спевках польские песни: "Карлику, карлику..." Знают, небось, чем брать тамошнюю публику. А Женька Усачев будет запевать - теперь именно он, Женька, солист хора. Преемник Николая Бирюкова. Преемник Жени Прохорова. Отправляется, видите ли, за границу... Везет чертям: в наше старое время мы не шастали по заграницам, сидели дома. А эти - от горшка два вершка - за границу!

   - Ну, Жень, слышишь? Вставай...

   Погоди, вот сейчас тебе будет заграница. Я вскочил рывком. Заорал:

   - Чего надо?

   - Там тебя тетенька спрашивает.

   - Какая тетенька?

   - Не знаю... вот такая.

   Он изобразил. Сложил губы бантиком, изогнул брови, А руками сделал эдакое плавное движение - широко, потом узко, потом снова широко. Вот же стервец. Пятый класс!

   - Не знаю я никаких-таких тетенек, - сказал я. И опять повалился на кровать. Закрыл глаза.

   - А она тебя спрашивает. Говорит, позови Женю Прохорова...

   Но я просто хитрил. Я, закрывши глаза, обдумывал ситуацию. Я старался догадаться: кто бы это мог быть? Ну, кто?.. Майка Вяземская? Опамятовалась, значит, раскаялась? Пришла с повинной? А мне наплевать. Я уж давно позабыл. Все прошло, перегорело, покрылось пеплом... Впрочем, я знал от Гошки, что Майка недавно уехала в "Артек". Значит, она не может быть в Москве. Значит, не она... А кто? Неужели та рыженькая, с которой я познакомился в Гошкиной компании, а потом целовался в Новых Кузьминках? Заявилась... М-да. Как бы тут половчее смыться? Скажем, тихонечко выйти черным ходом - и через забор, в зоопарк. Путь знакомый.

   - Жень, а Жень... - канючил Усачев, не отходя от кровати,

   Ладно. Будем мужчинами. Мы ведь уже совсем взрослые товарищи. Нам уже выдали бумагу с гербовой печатью. Паспорт выдали. Мы уже в консерваторию норовим поступить. Нам ли бояться подобных инцидентов? Объяснения с какой-то рыжей девицей? Ну, подумаешь, целовался! Так что из этого?

   - Жень...

   - Пошел на фиг, - сердито сказал я и решительно встал.

   Одеваться мне было незачем: я ведь как лег, так и заснул одетый. В рубахе, в брюках. Вот только сандалии нацепить. И надо сполоснуться в умывалке. Причесаться малость.

   Все это проделав мигом, я спустился по лестнице и двинулся к ворогам той цепкой походочкой, какой выхаживают ковбои в иностранных фильмах, когда знают, что у ворот их поджидают старые приятели, по паре пистолетов в карманах - ну, и я тоже небрежно эдак сунул в карманы руки...

   В воротах маячило что-то ослепительно белое. Белое - прямо до боли в глазах.

   Белое платье. Вроде бы для выпускного вечера. Или даже скорее из магазина для новобрачных. Та-ак. Стало быть, разок поцелуешься в подъезде - и к тебе уже заявляются прямо в свадебном платье. Давай, мол, поехали во дворец бракосочетаний. Вон гляди, и машина стоит в переулке. Белый ворон...

   Однако по мере моего приближения к воротам от сердца постепенно отлегало.

   Я уже был уверен, что это не рыженькая из Новых Кузьминок. Потому что стоявшая в воротах была совсем не рыженькая. И что не Майка. Потому что это была не Майка. То есть я окончательно успокоился. Потому что в воротах стояла совершенно незнакомая мне девушка. Довольно миленькая, довольно стройненькая, в ослепительно белом платье, но я мог поклясться, что сроду ее не видал. И, таким образом, никакой прямой опасности она для меня не представляла.

   Тем более что она улыбалась мне навстречу какой-то очень несмелой и застенчивой улыбкой.

   - Здравствуй, Женя, - сказала она, когда я подошел вплотную. И протянула мне руку.

   - Привет, - сказал я, пожав эту руку.

   - Ты меня, наверное, не узнал, - сказала она.

   - Нет, почему... - сказал я. - Даже наоборот.

   Чтоб мне провалиться на этом самом месте, у ворот, если я когда-нибудь ее видел.

   - А вот я тебя узнала сразу, хотя ты и очень изменился. А я очень изменилась?

   - Ничуть, - заверил я. - Нисколечко.

   Она посмотрела на меня внимательно. И губы ее слегка дрогнули.

   Неужто заревет? Еще не хватало...

   Но она опять улыбнулась:

   - Я так и думала, что ты меня не узнаешь. Я Саша Тиунова. Из Липецка. Помнишь?

  

   Мы шли по бесконечному метромосту - вниз.

   Под нами была Москва-река. Слева, на мысу, круглился кратер стадиона из него доносился глухой рык: там, наверное, происходил футбольный матч, там, наверное, сейчас сидело пол-Москвы, потому что был воскресный день. А справа, у Нескучного сада, близ монастырской стены жарилась на солнце и плескалась в воде другая половина Москвы. А прямо, где кончается мост, трепыхались флажки Лужниковской ярмарки, там тоже кишмя кишел народ, и это, можно сказать, была третья половина Москвы: приезжий, проезжий люд...

   Вот и рядом со мною, слегка откинувшись, потому что дорога под уклон, идет приезжая гостья, Саша Тиунова.

   До этого мы долго стояли с ней на бровке Ленинских гор, у парапета, вели беседу.

   Я все уже знал. Что Саша приехала на экскурсию. Что в Липецке она работает на силикатном заводе, в лаборатории, лаборанткой. Что сей год она окончила вечернюю школу. (И, как я уже сам догадался, блистала на выпускном балу в этом белом платье.) Что Зинка Гвоздева поступила в медучилище. Что Вера Ивановна умерла.

   Ну, и я, в свою очередь, рассказал Саше Тиуновой про себя - все как было, как есть. В общих, конечно, чертах.

   Был уже четвертый час дня, я был зверски голоден (ведь и не завтракал), да и спутница моя, поди, тоже успела проголодаться, покуда мы гуляли.

   У меня еще кой-чего шуршало в заднем кармане, а мы как раз достигли Комсомольского проспекта, и я пригласил Сашу в молодежное кафе. Я знал, что там подают сильно наперченный люля-кебаб и немного дерут за эту пищу.

   Саша согласилась. В кафе было еще нелюдно. Мы выбрали столик у окна.

   На эстраде, к моему удивлению, несмотря на столь ранний час, уже сидели парни в красных рубахах - пятеро: кларнет, саксофон, бас-гитара, пианино и ударник. Они играли "Мэн ай лав" Джорджа Гершвина, но, пройдя десяток тактов, смолкли безо всякой причины - и начали снова. Я понял, что это еще не концерт, а подготовка, что парни просто репетируют свою программу на глазах у жующей публики - может, у них не было для репетиций другого подходящего места. Совсем молодые парни. В красных рубахах.

   Я, признаться, не люблю таких вот мелких самодеятельных джазов. Я люблю настоящий джаз. Большие, сыгранные, богатые медью оркестры: из наших Олега Лундстрема, а из чужих мне понравился недавно приезжавший в Москву джаз Бенни Гудмэна; он, пожалуй, был даже чересчур велик по составу, и, как говорили, оттого, что половину мест там занимали агенты цэ-рэ-у... Во гады!

   Нам принесли по бокалу пунша с торчащими соломинками. Очень вкусный и недорогой напиток. Там одного льда по полбанки. Пьешь себе, а лед тем временем тает, и вроде питья не убавляется.

   Парни смолкли. И начали снова - с того же самого такта.

   Ну-ну, валяйте. Шлифуйте. Оттачивайте.

   - Женя, - сказала Саша Тиунова, внимательно глядя на меня, - а почему ты не ответил на мое письмо? Я писала тебе. Ты получил?

   - Получил. Оно у меня даже есть, это письмо, до сих пор сохранилось. Я его где-то спрятал.

   - А почему ты мне не ответил?

   - Не ответил? Я хотел ответить. Я все время собирался... Но так и не собрался.

   - Почему?

   - Не помню. Тогда, кажется, что-то такое случилось, и я не смог ответить.

   - А что случилось?

   Я сморщился, припоминая.

   - Не помню... Я только помню: что-то случилось. А вот что, не помню. Ведь это давно уже было.

   - Ты совсем ничего не помнишь, - сказала Саша. - У тебя очень плохая память.

   - Нет, у меня хорошая память, - сказал я. - У меня, например, музыкальная память очень хорошая. Но я все эти дни занимался, занимался... Может быть, я немного перезанимался.

   - У тебя завтра экзамен?

   - Да. Завтра.

   Кафе постепенно заполнялось. Пришли еще несколько молодых ребят, вроде меня, со своими девушками. Им тоже поднесли пунш. Ввалился какой-то небритый мужик, выпил рюмку у стойки и вывалился обратно. А так, в большинстве своем, заходили одни парни без девушек, должно быть, с футбольного матча (тут ведь рядом), рассаживались вокруг столов и заказывали жигулевское пиво. А поскольку они были без собственных девушек, то нахально разглядывали чужих, которые сидели в этом молодежном кафе.

   Я приметил, что они особенно заглядывались на мою соседку, на мою девушку, на Сашу Тиунову. Не знаю, может быть, их привлекало то, что она была в белом платье; вроде бы с выпускного бала, вроде бы невеста. А это уж есть такие любители, которым только подавай, чтобы с выпускного бала, чтобы обязательно чья-нибудь чужая невеста.

   И на улице - ведь мы сидели у самого окна - то и дело кто-нибудь, поравнявшись с окном и покосившись в него, вдруг останавливался как вкопанный, столбенел и начинал хлопать себя по карманам, где мол, они там, сигареты да спички - курить захотелось...

   Ну и народец! Болельщики чертовы. Шах-ма-тисты.

   И что они в ней находят? Я покуда ничего особенного в ней не находил. Ей-богу.

   - Женя, а ведь я тебе наврала...

   - Что наврала?

   - Будто я в Москве на экскурсии. А я вовсе не на экскурсии.

   Потупясь от неожиданности, я стал сосредоточенно ковырять соломинкой талые крохи льда, оставшиеся на дне бокала.

   То есть это не было для меня полной неожиданностью. Я как-то и сам уже догадывался, что она не на экскурсии. Мыслимое ли дело, чтобы человек приехал на экскурсию, а его до сих пор не свозили на бровку Ленинских гор - полюбоваться Москвой. Туда сразу и везут. А она - это уж точно впервые побывала на бровке сегодня, со мной. И я тогда же догадался, что никакая, значит, не экскурсия. И я тогда же учуял, что она приехала не ради того, чтобы посмотреть на Москву...

   Но я не ожидал так скоро этого признания.

   - Еще два пунша, - попросил я официантку.

   А ребята в красных рубахах, сидевшие на эстраде, между тем все играли "Мэн ай лав". Только теперь они играли уже, не сбиваясь, не возвращаясь к печке. То ли они уже кончили репетировать. То ли, нечаянно увлекшись, они позабыли, что это репетиция, что еще не пора начинать вечерний концерт увлеклись мерным ритмом, чудесной мелодией и пошли, пошли, уступая друг другу попеременно соло...

   Нет, вот что действительно хорошо в маленьких джазах - это свобода фантазии, свобода импровизации.

   "Мэн ай лав". Человек, которого я люблю. Так вроде бы... Это женщина признается мужчине.

   Неужели она все эти годы помнила обо мне? Ну, когда появилась пластинка, когда меня что ни день передавали по радио - тут, конечно, вспомнишь. А когда я перестал петь, замолк - что же ей обо мне напоминало? Или то и напоминало, что замолк, исчез? Может быть, ее встревожило это и она специально приехала в Москву искать меня? Вот ведь, оказывается, как я ей нужен. Что ж, это вовсе не плохо, знать, что ты кому-то нужен на свете. Только разве бывает так, чтобы с самого детского несмышленого возраста...

   - Женя. - Она посмотрела на меня строго. - Я знаю, о чем ты сейчас подумал. Но это неправда.

   - Что неправда? - удивился я. - Ведь ты сама только что сказала...

   - Ты не понял. Я сказала, что приехала не на экскурсию. А ты сразу завоображал...

   Она отвернулась к окну. И губы ее снова, как нынче утром, дрогнули. Но она опять улыбнулась.

   - Я не хотела тебе говорить. Я тоже приехала поступать в институт. В строительный... Но я завалила. Первый же экзамен завалила. Дальше не стоит - уже не наберу проходного балла.

   - И что же теперь?

   - Ничего. Вернусь в Липецк. Буду работать на прежнем месте. А через год - снова...

   Вот, значит, какие дела? Я был несколько разочарован. Нет, не тем, что... Просто мне было очень жалко, что Саша Тиунова теперь уже не сумеет набрать проходного балла.

   - Вот и порядок, - сказал я бодро, намереваясь хоть чуточку ее утешить. - Если завтра и я завалюсь, - уеду в Липецк. Поступлю на ваш завод. Возьмут?

   - Нет. Не возьмут.

   - А почему?

   - Во-первых, для этого тоже надо сначала учиться... А во-вторых, ты не завалишься. Тебя примут.

   - Откуда ты знаешь?

   - Знаю, - сказала Саша.

   Я незаметно под столом постучал по деревяшке.

   "Знаю..." Откуда у нее такая уверенность, с чего бы?

   Я вдруг почувствовал то же самое, что было однажды, когда я сидел в ресторане на Киевском вокзале вместе с моим другом Колькой Бирюковым. Тогда я почувствовал: вот сидит передо мною взрослый, определившийся в жизни человек, который знает свое место и который знает себе цену. Но ведь то был Колька Бирюков, верней даже, Николай Иванович и ко всему прочему председатель месткома! Он был старше меня и годами и опытом жизни - я и смотрел на него, как на старшего.

   А эта девчонка? Она моя сверстница. Что же дает ей право разговаривать со мной так, будто она гораздо старше и мудрее меня? Неужто и в самом деле правда, что женщины - даже когда они еще девочки - умнее нашего брата?..

   И точно так же, как тогда, на Киевском вокзале, с Колькой Бирюковым, мне вдруг захотелось открыться ей, Саше, рассказать все как есть.

   Я хотел объяснить ей, что, если та и окажется права, то есть если меня примут в консерваторию, - это еще не само дело, а лишь половина дела, даже меньше. Ну, может быть, и примут, и я выучусь, и получу диплом. Однако в этом дипломе никто не напишет: "фамилия - Прохоров, специальность композитор". Фамилию-то, конечно, напишут, а вот насчет композитора... Тут уж мне с дипломом на руках придется доказывать, что я композитор. А это трудно: вот ведь некоторые доказывают-доказывают, а им все равно никто не верит...

   Поступить в консерваторию - лишь половина дела, даже меньше.

   И я хотел объяснить это Саше. Но не посмел. Потому что могло случиться именно так, как она предрекла, - что меня действительно примут. И было бы сейчас жестоко и стыдно пускаться во всякие высокие рассуждения, сидя с человеком, которого уже не приняли, которого уже завалили.

   - У тебя во сколько экзамен? - спросила она.

   - В десять.

   - А можно... я приду?

   - Куда?

   - Туда. Это где памятник Чайковскому. Я буду ждать возле памятника. Ладно?

   - Ладно, - кивнул я.

  

   Сквозь июльскую густую зелень, сквозь прутья консерваторской ограды я видел белое платье - там, у постамента, на котором восседает Петр Ильич.

   Экзамен по композиции был назначен в Белом зале. Белый зал. Белое платье. Я счел это добрым знаком...

   И кто меня осудит за то, что я вчера стучал по деревяшке, за то, что сегодня уверовал в эту белую магию? Все это, конечно, глупости. Но в такой день поневоле шарахнешься от черной кошки, и выйдешь из дому с немытой головой, и в троллейбусе станешь складывать цифры проездного билета... Страшно ведь, люди!

   Вон и бородатый парень с толстущей нотной папкой, которого я заприметил благодаря бороде, уж в который раз он отворачивается к стене и подбрасывает монету - хоп: орел или решка?..

   Было без четверти десять. К подъезду подходили седовласые старики и старухи. Вершители наших судеб. Были среди них и помоложе, без седин, но все равно вершители.

   Мы расступались, образуя коридор, мы почтительно бормотали: "Здравствуйте... здравствуйте..."

   И уж особенно раздался народ, когда появился о_н, композитор.

   - Здравствуйте... здравствуйте...

   - Здравствуйте, - ответил он, чуть поклонясь, мгновенным высверком очков оглядев нас всех разом.

   Я стоял впереди. И он, безусловно, меня заметил. То есть он не мог не заметить меня, поскольку заметил всех. А я к тому же стоял впереди.

   Но, кажется, он не узнал меня. Я скис. Однако тотчас воспрянул духом: доброе предзнаменование! Не узнал - богатым буду, студентом буду.

   Кроме того, у меня мелькнула мысль, что вполне возможно он нарочно сделал вид, будто не знает меня. Ведь ему, как члену экзаменационной комиссии, нельзя было обнаруживать перед всеми, что с одним из абитуриентов он связан давним личным знакомством.

   Все гурьбой повалили в подъезд.

   Я оглянулся. Петр Ильич Чайковский по-прежнему сидел в своем бронзовом кресле. Рука его застыла в легком взмахе.

   А у подножия маячило белое платье.

  

   Первой на экзамен вызвали какую-то девчонку. Пичугу - от земли не видно. Ее проводили снисходительными улыбками. Не потому, что такая пичуга. А потому, что всем было хорошо известно: в истории музыки, в истории композиции еще от века не обнаруживалось гениев среди особ женского пола. Как-то женский пол не привился в этой области. Всюду уж полный матриархат, а тут, слава богу, пока еще сохраняется справедливость.

   Ко мне подошел парень, который с бородой и толстущей папкой, спросил:

   - Ты с чем?

   - Да так, - ответил я жалким голосом. - Этюд. Вальс...

   - Ясно, - кивнул сочувственно бородач.

   - А у тебя что? - поинтересовался я из вежливости.

   - Симфония, - сказал бородач. И добавил значительно: - Вторая.

   Тоже ясно. Значит, с Первой не прошел. Ну, это ничего. Может, Пятая удастся. Пятые симфонии, как правило, всем удаются.

   В этом консерваторском здании были старинные, надежные стены. Хорошо пригнанные двери. Плотно затворенные окна.

   И все же в эту минуту можно было если не услышать, то просто ощутить каждым нервом, как везде и всюду звучит музыка: стенание скрипок, задумчивая речь фаготов, пассажи фортепьяно, журчание арф, рулады человеческих голосов. На всех этажах, во всех коридорах, во всех залах и комнатах шли экзамены. Музыка пронизывала насквозь эти старинные, эти священные стены...

   Выпорхнула пичуга. Лицо ее сияло счастьем.

   То есть как?.. Неужели рушатся вековые традиции?

   Строгая дама в пенсне, которая приглашала на экзамен, вышла следом, заглянула в список, назвала очередную фамилию.

   Бородач, пригнув голову, будто готовясь бодаться, двинулся к двери.

   А ко мне подошел (уж не знаю, отчего они все подходят ко мне?) немолодой уже такой товарищ в вышитой украинской рубахе:

   - Як думаешь, хлопчик: у мэнэ - писнИ... Чи маю надию - з писнЯмы?

   В глазах его была нескрываемая тоска.

   - Отчего же! - Я пожал плечами. - Песни - это очень нужно.

   - Писни, тильки писни... Га?

   - Будет полный порядок, - обнадежил я его, рассматривая искусно вышитую рубаху.

   Нет, действительно, отчего же не принять с песнями? Примут, конечно, если хорошие песни. Если они у него не такие тоскливые, как глаза.

   Бородач появился минут через двадцать. Его долго слушали. Как-никак симфония!

   Но вид его не оставлял сомнений в том, что я был прав: начинать надо сразу с Пятой.

   Жаль парня...

   Кто там следующий?

   На всякий случай - может быть, напоследок - я выглянул в окно.

   На месте ли Петр Ильич?

   А белое платье?

   На месте.

  

   Дама в пенсне заглянула в список и вызвала:

   - Прохоров Евгений.

  

   Источник текста: Журнал "Юность", 1970, NoNo 6-7.

   OCR by Michael Seregin