Рекемчук Александр Евсеевич - Мальчики

   У нас тут все, как нарочно, оказывалось рядом.

   - В шесть часов, - сказал Гошка.

   - Ладно.

   Когда люди собираются идти на день рождения, перед ними возникают обычно два вопроса: что подарить и во что одеться?

   Первый вопрос меня не мучил.

   Спустя месяц или два после того, как я побывал в Доме звукозаписи, к нам в училище снова наведался тот самый композитор, меня опять вызвали в директорский кабинет, и там композитор собственноручно преподнес мне три новенькие грампластинки в цветастых бумажных конвертах. Одну из этих пластинок он вынул из чехла, и я увидел на круглой наклейке: "Песня-пеленг". Фамилия композитора. А пониже: "Поет Женя Прохоров". Он чуть повыше, я чуть пониже, но все равно, почти рядом, на одной и той же граммофонной пластинке...

   Композитор достал из кармана авторучку, подумал немного, написал поперек наклейки: "Жене Прохорову - с добрыми пожеланиями". И размашистый росчерк.

   Конечно же, эту пластинку с дарственной надписью я решил хранить до конца своих дней, никогда и ни за что не касаться ее иглой. Тут ведь не сама пластинка бесценна, а надпись.

   Вторую пластинку я тогда же, забравшись в учительскую, раз сто подряд прокрутил на проигрывателе. Ее-то я и кручу до сих пор.

   У меня, таким образом, оставалась третья, совсем нетронутая пластинка в очень красивом конверте. Чем не подарок?

   И вот, собравшись на именины, я взял эту, третью пластинку и, когда в общежитии никого не было, вывел на этикетке: "Майе Вяземской - с добрыми пожеланиями". И тоже лихо расписался.

   Блеск!

   Гораздо тоскливей и затруднительней обстояло дело со вторым вопросом. Во что одеться? Тут я впервые с какой-то особой остротой почувствовал, что это довольно паршивое положение для человека - жить на казенных харчах и носить казенную одежку. Это значит все иметь и в то же время как бы ничего не иметь. Вот я и сыт, и одет, и обут. Чего еще надо? Ничего не надо. Но тут тебя вдруг приглашают в чужой дом на именины. А в чем идти? Я бы мог, конечно, выпросить у нянечек на один вечер свой концертный костюм, что заперт в шкафу. Может, и разрешили бы. Но я в глубине души понимал, что идти в этом концертном костюме было бы так же нелепо, как если бы, скажем, какого-нибудь дирижера пригласили на именины, а он возьми и заявись туда во фраке, пикейной жилетке, лакированных туфлях, еще и палочка в руке... Срамота, конечно.

   Оставалось идти в гости в своей повседневной обычной суконной мышиной форменной школьной одежке: рукава потерты, брюки пузырятся в коленях. А гам, в гостях, конечно же, соберутся всякие маменькины да папенькины сынки в моднючих костюмчиках, в заграничных свитерах, в каких-нибудь мокасинах. И будут украдкой посмеиваться надо мной, гады...

   Я до того расстроился, когда все это себе представил, что уж было решил не идти. Начхать мне на них на всех вместе с именинницей. Зря вот только пластинку уже измарал чернилами.

   Но тут меня вдруг обуяла гордость. И не простая человеческая гордость, а особого порядка - профессиональная артистическая гордость. Я припомнил, что все мало-мальски приличные и талантливые музыканты, о которых мне доводилось читать либо слышать, - все они ходили в потертых штанах, грызли сухари, ютились по чердакам, не имели ни копейки за душой, и все же у них хватало достоинства и гордости, чтобы смотреть свысока на всяких расфуфыренных хлыщей, и, более того, эти хлыщи как правило, сами перед ними заискивали...

   Убедив себя в этом, я до блеска надраил ботинки, взял пластинку под мышку и отправился на Беговую.

  

   И там опасениям моим и всяким душевным терзаниям суждено было развеяться, едва я переступил порог дома Вяземских.

   На потертые мои локти и пузырящиеся колени никто не обратил внимания.

   Подарок мой был принят именинницей с таким нескрываемым восторгом, что было ясно: подари ей сегодня кто-нибудь драгоценные черевички, они бы не имели никакой цены в сравнении с обыкновенной граммофонной пластинкой Апрелевского завода.

   Именинный вечер шел по такой программе: танцы, потом ужин, затем снова танцы.

   Ужин я пропускаю - ну ужин как ужин.

   Танцы.

   С танцами дело обстояло довольно затруднительно. Потому что нас, парней, то есть мальчиков, было десятка полтора, включая меня и Гошку. А девчонок всего лишь три: именинница да еще две - Страшок и Плюшка. То есть их, конечно, как-то иначе звали, но я теперь уже позабыл их настоящие имена, а запомнил только по виду: Страшок и Плюшка. Это уж точно, можете мне поверить - жуткие уродины.

   Позднее, когда у нас с Майкой началась безумная любовь, я ее между прочим спросил: отчего у нее на именинах было столько парней, а девчонок всего лишь две - и то Страшок да Плюшка? И Майка прямо и честно сказала мне, что она вообще ненавидит и терпеть не может девчонок. Что она всегда дружила только с мальчишками и вся эта чертова дюжина симпатичных ребят, которых она пригласила на именины, не считая меня и Гошки, - это ее одноклассники, она с ними дружила попеременно на разных ступенях начальной и неполной средней школы. Все они, конечно, по сей день в нее влюблены, но ей самой давным-давно надоели. А насчет девчонок Майка заверила меня, что Страшок и Плюшка - единственно стоящие девчонки в классе, одна председатель совета отряда, другая редактор стенгазеты, и она лишь для этих двух делает исключение в своей непримиримости к женскому роду.

   Впрочем, председателю и редактору, Страшку и Плюшке, на этих именинах вовсе не приходилось сетовать на свою злосчастную судьбу. Они были буквально нарасхват.

   Потому что именинница, Майка Вяземская, танцевала только со мной.

   Танцевали мы всякую муру: танго, фокстрот.

   Ведь тогда еще не было твиста. Сейчас, конечно, даже трудно вообразить, невозможно себе представить, что вот совсем недавно люди обходились без твиста, не имели о нем никакого понятия и даже не знали, что стоят на пороге этого открытия, что пройдет два-три года - и вдруг объявится твист, и все будут танцевать этот замечательный танец, удивляясь, как же это прежде не додумались до такой пустяковины: выворачивать подошвы и сучить ногами?..

   Но тогда еще не додумались. И мы с Майкой танцевали разную муру. Танго. И при этом смотрели друг на дружку. Ведь мы впервые видели друг дружку вблизи.

   Уж не знаю, как я ей показался при ближайшем рассмотрении. Должно быть, показался. Иначе она бы не стала танцевать все танцы подряд со мной.

   Что же касается самой этой Майки, то при ближайшем рассмотрении она показалась мне очень красивой.

   Вот я хотел бы пересказать ее красоту и не могу. Потому что пересказывать красоту так же невозможно, как и музыку. Неужели, если я расскажу, какие у нее были волосы, какие глаза, какой нос, какой рот, тут же всяк поймет и увидит ее, Майку? Никто ничего не поймет, не увидит. И вот тому прямое доказательство: Майка Вяземская была точной копией своего братца - Гошки Вяземского. Они были погодки, то есть Майка была годом младше моего товарища, а, стало быть, меня тоже. Все у них было одинаковым: волосы, глаза, носы, рты. Полная одинаковость, как две капли воды. И вот поди ж ты: у Гошки Вяземского была обыкновеннейшая физиономия, по которой можно было судить лишь о том, что его, Гошку, родители заставляют каждый день глотать поливитамины и держат в доме хорошее мыло. А вот Майка Вяземская, его сестра, его копия - она была красавица. Честное слово.

   И уж вовсе напрасно братец Гошка называл ее дурой. Она, эта Майка, оказалась не только красавицей, но и умницей к тому же. Это сразу выяснилось из нашего разговора. Мы ведь с нею не только танцевали, но еще и беседовали при этом.

   Она сказала:

   - Знаешь, ты тогда так хорошо пел... ну просто замечательно пел!

   Я не стал возражать.

   - Знаешь, - сказала она, - у тебя вообще какой-то особенный голос. Я еще никогда не слышала такого голоса.

   Я не стал лезть в спор. Не слышала, значит, и вправду не слышала.

   - И это не только я так считаю, - продолжала настаивать Майка, хотя я ничем не проявлял своего несогласия. - Так все считают. И мама с папой. И наши знакомые. Все говорят, что у тебя исключительные данные. Понимаешь?

   Я кивнул. Ну, раз все говорят...

   Нет, этот Гошка возводил напраслину на свою сестрицу, будто она дура. Во всяком случае, он ошибался. Теперь я имел возможность лично убедиться, что Майка очень умная девочка. И было приятно знать, что родители ее, мама с папой, тоже очень умные люди. А также их близкие знакомые.

   Меня, однако, все подмывало задать Майке один вопрос. Я уже давно его обдумывал и давно уже собирался задать. Я хотел ее спросить, откуда она могла знать тогда, в тот вечер, когда я дебютировал в Большом зале консерватории, когда она меня впервые увидела и услышала, откуда она могла заранее знать, что ей очень понравится мой голос и что сам я ей тоже понравлюсь? Ведь она не случайно явилась туда с цветочками?.. Неужели она сумела еще до этого концерта разглядеть меня и выделить среди общего хора? Или же она влюбилась в меня заочно, со слов своего брата Гошки Вяземского?..

   Я как раз собирался задать Майке этот вопрос, но тут в комнату, где мы танцевали, вошла Вяземская-мама, всплеснула руками, ужаснулась:

   - Господи, и как вам не надоест? Танцы, танцы... Одно и то же. Ну хотя бы поиграли во что-нибудь!

   - А во что? - осведомилась именинница. - В карты?

   - В футбол? - спросил Гошка.

   - При чем здесь футбол? - возмутилась мама. - Есть же человеческие игры для подобных случаев. Когда я была такая, как вы, мы играли, например, в фанты...

   - Играем в фанты! - закричала Майка.

   - По обычаю предков, - поддержал Гошка.

   Он принес из прихожей синюю велюровую шляпу. И в эту бездонную шляпу мы стали складывать фанты - разные штучки, у кого что нашлось: один положил шариковую ручку, другой - носовой платок, Плюшка сняла с руки и положила в шляпу часики, у Страшка оказалась брошка, а я лично положил в шляпу расческу - ничего другого у меня с собой не было, не люблю таскать в карманах барахло.

   Майка уселась на стул, и ей завязали глаза полотенцем.

   А Гошка, встав за ее спиной, начал вытаскивать поочередно фанты из шляпы.

   - Что должен сделать владелец этого фанта?

   - Прокукарекать, - решительно приказала Майка.

   Кукарекать досталось Страшку. Она немного надулась, покраснела - видно, ей не очень понравилось это задание. Все же председатель совета отряда. Да что поделаешь? Такова судьба. Таков неумолимый закон игры. Закукарекаешь.

   Она приподнялась на цыпочках:

   - Ку-ка-ре-ку-у-у!..

   Все покатились со смеху. Я тоже. И Гошка. И Плюшка. И мама Вяземская. Все без исключения.

   Кроме Майки, которая сидела с завязанными глазами в суровой позе судьи.

   - А этот фант? - спросил Гошка.

   - Сделать стойку.

   С дивана поднялся толстый парень, самый толстый и неуклюжий из этих симпатичных ребят, Майкиных одноклассников. Он беспомощно развел руками.

   - Но... я не умею.

   - Делай, как приказано! - потребовал Гошка. - Начальству виднее.

   Увалень, пыхтя, оперся руками об пол и попытался подбросить вверх ноги. Однако тяжелые пятки тотчас вернулись в исходное положение. Он сделал вторую попытку. Третью. Он брыкался, как бычок, но в конце концов просто не удержал равновесия и свалился на бок.

   И опять все смеялись.

   - Что должен сделать этот фант? - торжественно вопросил Гошка. При этом мне показалось, что он украдкой наступил на Майкину туфлю.

   А Майка столь же торжественно вынесла приговор:

   - Спеть!

   У меня екнуло сердце. Я предположил, что случай сжалился надо мной и петь придется мне. Именно петь, а не кукарекать и не делать стойку. Что ж, я бы с удовольствием спел. А вон и пианино стоит. Наверное, Гошка смог бы мне проаккомпанировать...

   Но Гошка Вяземский держал в поднятой руке не мою пластмассовую расческу, а чью-то шариковую ручку.

   И уже поднялся с места владелец этого предмета, озадаченно почесал макушку, набычился, затянул гнусаво:

   Сам я вятский уроженец,

   Много горюшка видал-повидал...

   И в это самое мгновение именинница сорвала с глаз полотенце, вскочила, извернулась и вытянула Гошку этим полотенцем по шее.

   Я уж после дознался, что Майка, оказывается, когда ей братец завязывал глаза, успела с ним договориться шепотом, чтобы он, когда очередь, дойдет до моего фанта, наступил ей на ногу - незаметно и не слишком больно. Она, Майка, тоже хотела, чтобы петь досталось мне. Ей хотелось еще раз послушать, как я пою. И для этого она даже готова была нарушить железные правила игры, пойти на хитрость, на обман. Впоследствии она сама мне в этом призналась.

   Но Гошка ради смеха решил подшутить над ней. Нарочно не вовремя наступил. И за то схлопотал по шее.

   Лицо Майки пылало гневом.

   - Это дурацкая игра! - заявила она. - И очень правильно, что в нее теперь никто не играет! Люди должны делать то, что умеют, а не то, что не умеют...

   Нет, она была на редкость умная девочка, эта Майка. И очень красивая даже сейчас, когда сердилась.

   Обиженная мама, вздохнув, удалилась.

   Майка, подбежав к проигрывателю, поставила новую пластинку. Мы опять с ней пошли танцевать. И опять я собрался было с духом, чтобы спросить Майку; откуда же она тогда, заранее, еще до концерта, могла знать? То есть почему она туда заявилась с цветочками?..

   Но мои ноги отчего-то спотыкались в танце, а слух тревожила странная невнятица музыки, под которую мы танцевали. Я издали посмотрел на вертящуюся пластинку.

   - Что, тебе не нравится? - озаботилась Майка. - Неужели не нравится? А я это очень люблю...

   - Нет, - сказал я, слегка смутившись. - Мне нравится. Только... наверное, это нужно на тридцать три оборота. А там семьдесят восемь.

   - Да-а?.. - Майка испуганно округлила глаза. - Значит, я забыла переключить. - И вдруг рассмеялась: - Ну и пусть. Наплевать.

   - Наплевать, - согласился я.

   - Пускай они танцуют. А мы убежим.

   - Куда?

   Она потянула меня за рукав. Мы скользнули в дверь. Потом, миновав коридор, в другую дверь. А потом в третью дверь. И очутились на балконе, высоко повисшем над Москвой.

   Как я говорил, был месяц май. Улица пахла горечью распускающихся почек и бензином. Город уже светился огнями. Я сразу же нашел знакомую громаду на площади Восстания - отсюда до нее, казалось, можно было дотянуться рукой. А чуть дальше - высотка на Смоленской площади. Гостиница "Украина". Университет. Ну все как на ладошке.

   А сразу у балкона, чуть наискосок и правее, высилась колоннада, подсвеченная прожекторами. Над нею, вскинув копыта, летела четверка бронзовых коней. Возничий натягивал поводья.

   Если бы к этому времени я не был старым москвичом, то, несомненно, подумал бы, что это Большой театр. Но я уже был старым москвичом. И знал, что это не Большой театр, а, наоборот, бега, ипподром. Я, правда, никогда не бывал на ипподроме, но имел о нем некоторое представление. Мне Колька Бирюков рассказывал, что там, угадав лошадку, можно запросто выиграть кучу денег. Сам-то он, Колька, тоже не бывал на бегах, однако слышал об этом от знающих людей. Там можно было не только выиграть кучу денег, но и проиграть последние штаны.

   А глянешь снаружи - Большой театр.

   Даже мне, хотя я и был старым москвичом, сейчас вдруг захотелось представить себе, что это никакой не ипподром, не бега, а именно Большой театр. Что это знаменитая на весь мир квадрига Большого театра.

   Да, Большой театр. И мне до него отсюда рукой подать.

   Мы стояли с Майкой на балконе и молчали.

   Наконец-то у меня имелась возможность осуществить свое намерение. Задать этот глодавших меня вопрос: откуда она, Майка, еще тогда, еще до концерта, еще до нашей встречи, могла знать? Почему она заранее припасла эти белые с желтым цветочки?..

   Вот сейчас возьму и спрошу. Соберусь с духом и спрошу.

   Но я так и не собрался с духом, не спросил. Откровенно говоря, я побоялся спрашивать. Мало ли что она могла мне ответить! Вдруг совсем не то, чего бы мне хотелось.

   А мы стояли на балконе, молчали, и было очень хорошо. Безо всяких излишних вопросов.

   Запряженная четверкой колесница неслась в небе.

   Между прочим, однажды нас возили всем училищем в Большой театр на утренник, слушать оперу. И там - в самом конце, во время финального хора - на сцену выехали взаправдашние лошади. Честное слово.

   Я получил три письма. И все в один день.

   У нас в училище при входе, подле лестницы, есть такой небольшой столик, за которым сидит Полина Романовна, старушка - не сторожиха, не секретарша, а как бы привратница, хотя такой должности теперь и не существует, но дело в том, что Полина Романовна сидит там еще с тех пор, когда такая должность существовала и это было даже правилом, чтобы при входе сидела какая-нибудь старушка, вязала на спицах и справлялась у входящих: кто, мол, зачем и кого нужно?

   Для окончательной ясности приведу такой пример: над входной дверью нашего старинного дома, о котором я давно собираюсь рассказать да все откладываю, изнутри, над самой дверью висит медный колокол. Когда-то, наверное, он был нужен. С улицы дергали за шнур, и этот колокол звонил, возвещая, что явился гость. Такой был порядок. Теперь этот древний порядок исчез, на смену ему пришло электричество. Однако медный колокол все висит над дверью. И, слава богу, до сих пор никому не пришло в голову снять его оттуда и сдать в палатку утильсырья. Висит - пускай висит. Кому он мешает?

   Вот точно так же и с нашей привратницей Полиной Романовной. Она там сидит за своим столиком, вяжет на спицах, спрашивает незнакомых людей, кто, мол, и зачем, наблюдает, чтобы не шибко баловались на лестнице. И еще, когда приходит свежая почта, она раскладывает на своем столике письма получайте, кому есть, но сперва спляшите. А некоторым ребятам даже приходят из дому денежные переводы: тут уж и сам запляшешь!

   Только лично меня этот столик мало интересовал. Мне неоткуда было ждать писем и тем паче денежных переводов. Ну и ладно. Я на этот столик с письмами никогда и не взглядывал.

   И вот в один прекрасный день влетаю я в двери, на ходу говорю старушке "здрасьте", разгоняюсь к лестнице, как вдруг Полина Романовна окликает меня;

   - Женя.

   - Что?

   - Тебе почта.

   - Какая почта?

   - Письма. Три письма.

   Я возвращаюсь в некотором недоумении к столику. Смотрю: действительно, на столике лежат три письма, и все мне. Так и написано: "Прохорову Жене". Я, конечно, сразу же начинаю соображать, чьи это такие веселые шутки? Будто я не знаю нашего брата... Однако на конвертах налеплены настоящие марки и сверх того отштемпелеваны по всем правилам.

   Вот это да. Сроду я не получал никаких писем и, откровенно говоря, не больно в них нуждался. И на тебе - сразу три.

   Все же меня не покидало подозрение, что это шутки нашенских. Вскроешь конверт, а там и пусто. Либо череп с костями. Или еще что.

   Поэтому на уроке я не стал распечатывать эти письма, не хотелось потешать публику. И лишь вечером прочел их в одном укромном уголке.

   Привожу их целиком и полностью. Они у меня до сих пор хранятся.

   Дорогой Женя!

   С большой радостью следим мы за твоими успехами. Недавно Роза Михайловна сказала, что по радио передавали песню в твоем исполнении. Никто из нас, к сожалению, не слышал этой передачи. Тогда мы послали коллективное письмо в Комитет радиовещания с просьбой еще раз исполнить эту песню. Нам сообщили, что заявка будет удовлетворена семнадцатого в 10.30. К этому времени все собрались в зале, включили репродуктор. Наконец, диктор объявляет: "А сейчас по просьбе ребят из Липецкого дошкольного детского дома будет исполнена "Песня-пеленг". Ее поет воспитанник этого детдома Женя Прохоров". Мы все, затаив дыхание, слушали тебя, дорогой Женечка. Потом долго аплодировали. У нас теперь все дети новенькие, ты никого не знаешь, но они теперь тебя знают и очень гордятся тобой.

   Мы надеемся, что когда ты станешь настоящим артистом, то приедешь к нам, в свой родной коллектив.

   Будь здоров, учись хорошо.

   Передай, пожалуйста, мой привет и сердечную благодарность Владимиру Константиновичу.

   Твоя Вера Ивановна. Р. S. Большой привет тебе от Розы Михайловны. Сейчас она разучивает с ребятами "Песню-пеленг".

   Здравствуй, Женя!

   Пишет тебе из Липецка Тиунова Саша. Ты меня, наверное, не помнишь - мы были вместе в детдоме, в одной группе. Но я тебя хорошо помню, хотя уже прошло так много лет.

   Теперь я учусь в шестом классе, в школе-интернате.

   У нас иногда бывают вечера, мы выступаем, потом танцуем под радиолу. Но пластинок у нас мало, поэтому приходится танцевать под что попало. И вот вчера принесли новую пластинку, мы ее завели, и я пошла танцевать с Зиной Гвоздевой (помнишь, она тоже была в нашей группе?). Вдруг я слышу, что голос на пластинке какой-то очень знакомый, а чей, никак не угадаю. Когда музыка кончилась, я подошла к радиоле, взяла эту пластинку, посмотрела - и она у меня чуть из рук не упала. Оказалось, что это поешь ты. Я опять ее завела, хотя некоторые начали возражать. Они ведь даже не поверили, кроме Зины Гвоздевой, что мы тебя с детства лично знаем. И до сих пор никто не верит!

   Женя, если ты можешь и если у тебя остается время от учебы и концертов, то напиши, пожалуйста, мне или Гвоздевой Зине хотя бы два слова, чтобы наши девочки не думали, будто мы нагло врем.

   А если хочешь, то давай вообще будем с тобой переписываться.

   Я, между прочим, тоже иногда пою на вечерах, но это просто так художественная самодеятельность. Надо же кому-нибудь выступать.

   До свиданья.

   Твоя бывшая знакомая Тиунова Саша.

   Женька!

   Это я. Как ты поживаешь? Я поживаю нормально. Только ты никому пока не говори. Я нарочно не пишу на конверте обратный адрес, чтобы никто не узнал. Я даже тебе не могу сообщить, чтобы не подвести людей. В общем, я теперь живу в одном месте и работаю в зверосовхозе, кем, неважно Мы выращиваем норок всевозможного цвета, они очень красивые, только жалко, что их потом продают за границу за иностранные деньги, будто свои хуже.

   Женька, насчет меня ведется розыск. Это В. К. старается. Из милиции уже поступил запрос. Но его здесь нарочно маринуют, потому что через месяц мне исполнится шестнадцать лет, и тогда меня никто не может заставить вернуться обратно. Я сам, когда надо, напишу В. К., чтобы он выслал сюда мои документы и справку для получения паспорта.

   Люди тут хорошие, они все понимают. Женька, у меня уже есть своя собака, зырянская лайка, зовут Пон, что по-здешнему и значит "собака".

   Пока ты мне не отвечай, я нарочно не даю адрес. Вот когда будет паспорт, я сообщу тебе точные координаты.

   А ты еще поешь? Ну, попой.

   Счастливо.

  

   - Ви-итька!.. Витюха, давай! Жми-и...

   Я орал как дурной, вместе со всеми вскочив со скамьи. А зачем, спрашивается?

   Во-первых, он не мог ничего услышать, хотя и плыл без шлема: когда человек плывет кролем, голова у него все время под водой, а в те короткие мгновения, когда он, вывернув набок рот, хватает воздух, уши все равно полны воды.

   Во-вторых, когда человеку остается до финиша пятьдесят метров, а позади уже три четверти дистанции, то, надо полагать, у него отключено за ненадобностью все, кроме мышц и сердца. Некогда тут ни смотреть, ни слушать.

   А в-третьих, подгонять этого человека было просто незачем: у него не оставалось соперников. Еще на старте Витюха сразу же на целый корпус опередил остальных, потом с каждой секундой разрыв увеличивался, и сейчас, когда Витюха шел по последней прямой, те, другие, еще отталкивались на повороте от стенки...

   Но мы кричали, не умолкая, благо, природа наделила нас добрыми глотками, размахивали руками.

   Потому что это был наш Витюха, из нашего училища, из нашего восьмого класса - Витюха Титаренко.

   Он победил.

   Один за другим, щелкнув своими хронометрами, выпрямлялись судьи у дорожек. Потом они все отошли к судейскому столу, оживленно переговариваясь.

   А Витюха еще, как положено, "откупывался", переводил дух. Соперники, ныряя под пенопластовые граничные канаты, подплывали к нему и тут же, в воде, жали руку, обнимали, похлопывали по плечу, демонстрируя спортивное благородство: вот ведь и это умеют уже...

   - Победу одержал Виктор Титаренко, "Буревестник"! - возвестил диктор. - Его время на дистанции - две минуты, четыре секунды. - Диктор помолчал в нерешительности и добавил: - Титаренко выполнил норму мастера спорта. Еще помолчал, совсем уж, видно, растерявшись и опасаясь высказать дальнейшее, однако пришлось: - Виктор Титаренко установил всесоюзный рекорд.

   Батюшки, что тут началось на трибунах! Теперь уже не только мы, Витькины однокашники, но и асе остальные, нам незнакомые, может быть, даже чужие болельщики - все заорали, захлопали, затопали: шуточное ли дело - в пятнадцать лет установить рекорд, получить на грудь заветный квадратик "Мастер спорта". В пятнадцать лет!

   Сияющий тренер накинул Витьке на плечи халат, повел его в раздевалку.

   - Идем? - спросил взволнованный Гошка. - Поздравим.

   - Там народу, небось... - усомнился я.

   - Ну и что?

   - А вдруг не пустят?

   - Пустят. Ведь наш парень. Идешь?

   - Я после. Дома.

   - Как знаешь...

   Исчезая, Гошка Вяземский метнул насмешливый взгляд на нас обоих. На меня и на Майку. Мы сидели с ней рядом на скамейке водного стадиона в Лужниках.

   Вообще-то Майка пришла сюда не со мной, а с братом. Но мы заранее сговорились с ней, что она придет. Да, мы честно болели за Витюху Титаренко и от души радовались его триумфу. Для нас, однако, была важнее сама эта встреча.

   Только что миновало лето. Училище наше вывозили в пионерлагерь, на Протву. А Майка уезжала с родителями в Крым, потом куда-то на Валдай тоже не близко. Почти три месяца мы не виделись с Майкой. И это уже было наше второе лето врозь. Откровенно говоря, первое лето после того, как мы подружились, я перенес довольно безмятежно. Купался, удил рыбу, ходил по грибы, наслаждался ничегонеделанием, Временами даже забывал о Майке.

   Но вот это, нынешнее лето было уже другим. Оно тянулось невыносимо долго. К тому же лили беспрестанные дожди. Я почитывал всякие книжки, бренчал от скуки на рояле. И проклинал себя за то, что сам строжайше наказал Майке не писать мне писем: я боялся, что кому-нибудь они вдруг попадутся в руки, тогда - хоть утопись...

   Однако и это, второе лето я перетерпел стойко. И мы опять встретились. Но теперь мне было совершенно ясно, что третьего лета, если мы снова окажемся врозь, я не вынесу.

   Майка вернулась из своего Крыма, со своего Валдая какой-то очень вдруг переменившейся. Косы остригла. Сейчас ее волосы едва достигали мочек ушей, не покрывали шею, а сверху выгорели до пшеничной желтизны. Она сильно загорела. Но не эти перемены меня так поразили, Я просто едва узнал Майку, когда увидел ее после каникул. Это была и Майка и не Майка. Это уже была не девочка Майка, а такая маленькая и очень красивая четырнадцатилетняя женщина по имени Майка. Я просто обалдел, встретив ее.

   И в данный момент, когда мы сидели рядом на скамейке в Лужниках, я отдавал себе полный отчет в том, что отныне мне понадобится видеть ее каждый день, иначе я помру.

   - А знаешь, - сказала Майка, - в Австралии одна девочка установила новый мировой рекорд. Тоже по плаванию. Я читала в "Комсомолке". Там написано, что это не случайно. По плаванию взрослые не могут угнаться за детьми. Поэтому Витька - тоже не случайно... Молодец, правда?

   - Молодец, - охотно подтвердил я.

   Всем известно, что любовь облагораживает человека. Я не спорю. Это верно. Даже очень облагораживает. Но, по совести, я должен высказать робкую, лишь сейчас зародившуюся в моей голове мысль: должно быть, помимо бесспорного облагораживания, любовь еще делает человека немного скотиной...

   Нет, ну как же я мог отказаться от Гошкиного приглашения пойти в раздевалку и там поздравить от души своего товарища Витюху Титаренко с его победой, с его рекордом, со значком, который он вскоре получит?..

   Стыдно. Подло. И тем не менее я совершил этот подлый поступок отказался идти в раздевалку - вполне сознательно и обдуманно.

   Я сразу же понял, что если пойду в раздевалку поздравлять Витюху, то Майке придется идти вместе с нами, со мной и Гошкой. Я представил себе, как мы явимся в раздевалку со своими улыбками и поздравлениями, и вот там Майка, моя Майка, увидит новоиспеченного мастера спорта, рекордсмена страны Витьку Титаренко во всей его атлетической красе, во всем сиянии славы... "Здравствуй, Витя. Я поздравляю тебя!" - скажет Майка и улыбнется ему той улыбкой, которая вот уже полтора года принадлежит лишь мне. А он скромненько, застенчиво эдак поведет своими покатыми плечами прирожденного пловца, протянет ей свою могучую руку...

   Нет, любовь, безусловно, очень облагораживает человека. Однако мы посидим лучше тут, на скамье, побеседуем, а Витюху Титаренко я поздравлю чуть позже.

   - ...кому пломбир, эскимо, сливочное?

   - Фьють! Сюда.

   Я достал из кармана деньги. Теперь я получал стипендию, и уже не ездил в троллейбусе "зайцем", и мог раскошелиться на пломбир. На один - для Майки. Мне-то ведь нельзя: горло.

   - Спасибо, - сказала Майка и лизнула мороженое. - И не только по плаванию, - продолжала она. - Фигурное катание - тоже дети: Шварц, Кальма... А гимнастика?

   - Угу, - кивнул я, от души ненавидя всех их разом.

   Предстояли еще четыре заплыва. Сейчас был перерыв. Из динамиков на радость людям рвалась популярная музыка. И у меня заранее сосало под ложечкой, у меня не оставалось никаких сомнений, что вот сейчас, с минуты на минуту, мне предстоит встреча с самым главным моим соперником в мировом и вселенском масштабе...

   Ну, конечно. Так и есть.

   Джама-а-а-айка!..

   На трибунах тотчас притихли.

   Вот уж не знаю, как там лет через пять или десять будет реагировать почтеннейшая публика на эту самую "Джамайку", на этот голос, зазвеневший над стадионом. Не знаю. Не берусь угадывать. Пока же все распускают слюни.

   Даже на моем недолгом веку такое случалось уже не раз. Восторгал ценителей своей игрой и шевелюрой Ван Клиберн. Выдавала устрашающие портаменто от сих до сих Има Сумак.

   Но в этом году безраздельно царствовал Робертино. Итальянский мальчик Робертино Лоретти. Мой ровесник.

   Что творилось из-за этого Робертино! Вокруг только и разговоров было, что о нем. Все озабоченно гадали, когда же он приедет на гастроли в Советский Союз. В парках, в кинотеатрах, на площадях, на стадионах, в поездах, на пароходах, в банях и парикмахерских с утра до ночи распевал Робертино Лоретти. Люди давились в очередях за его грампластинками. Люди ходили по улицам, долдоня, как попугаи: "О, паппагалло, паппагалло..."

   Словом, это было какое-то всеобщее наваждение.

   Я тоже, конечно, слышал песни Робертино Лоретти. Мне нравился голос этого мальчика. Видел я в журнале и его портрет: чернявый такой, вроде нашего Маратика.

   И клянусь, что я не испытывал ни зависти к нему, ни других низменных чувств. Просто возникало некоторое недоумение. Разве мой голос хуже? В последнее время я часто солировал в концертах. Была выпущена моя пластинка. Однако из-за этой пластинки никто не ломал друг дружке ребер в очередях. Никто не печатал в журналах моих портретов. И до сих пор почему-то меня не звали на гастроли в Италию...

   Но, повторяю, у меня не было никаких претензий к Робертино Лоретти.

   Я чувствовал его своим соперником лишь в те минуты, когда мы бывали вдвоем с Майкой, а в это время вдруг откуда ни возьмись:

   Особенно я ненавидел именно эту песню, в которой так отчетливо слышалось: "...майка... Майка!.." Ему-то до нее какое дело?

   - Он едет в Швецию, - сказала Майка.

   Я насупился. Вот и хорошо. Туда ему и дорога.

   Воровато оглянувшись, Майка наклонилась, будто хотела что-то сказать мне на ухо, и вскользь чмокнула меня в щеку. Губы ее были совершенно ледяными от мороженого. Либо мои щеки были чересчур жарки, и мне так показалось.

   - Все это вранье, - заявила Майка.

   - Что - вранье?

   - А то, что мы теперь быстрее в длину растем, чем умом... Вранье. А зачем тогда спецшколы заводят? Английские, математические? Потому что знают: начинать нужно рано. Иначе будет поздно. Вот знаешь, одна девочка из нашей школы - только она пять лет назад окончила - поступила во ВГИК, на актерский. И теперь ей уже двадцать три года. Она к нам приходила на вечер. Девочки спросили: "Кого вы мечтаете сыграть?" А она говорит: "Мечтала Наташу Ростову, а теперь придется Кабаниху. Стара". Ну, конечно, двадцать три года!

   Это был Майкин конек - всегда о том же. Я с ней не спорил.

   Я только никак не мог выяснить, какие же на этот счет имеются намерения у самой Майки. А вдруг она через три года, дождавшись последнего звонка, решит выйти замуж? То есть за кого она выйдет замуж - сомнений не было: за меня, конечно. За кого же еще? Но у меня не было уверенности, что к той поре, когда Майка сочтет нужным выйти замуж, - что к той поре у меня сложатся все необходимые для этого условия: ну, там, квартира, зарплата и прочее. Кастрюли, автомобиль.

   - Жень, а Жень!..

   Я с трудом разлепил глаза.

   Было это, помнится, после уроков, после обеда; я пришел в общежитие, разулся, завалился на койку и стал читать книгу Чернышевского "Что делать?". Я уже освоил два сна Веры Павловны, теперь добрался до третьего и сам ненароком заснул.

   И вдруг меня разбудили, тормоша за плечо.

   - А?

   Подле моей кровати стоял Усачев из третьего класса. Забавный такой малыш. Очень похожий на меня, каким я был, когда меня сто лет назад привезли в это училище. Тоже с дискантом - и довольно приличным. Все минувшее лето он целыми днями ходил за мной по пятам, приставая с глупыми вопросами, которые горазды выдумывать такие вот козявки. А потом слушал, разинув рот, каждое мое слово... Его, между прочим, как и меня, звали Женей. Женя Усачев.

   И вот сейчас именно он тряс меня за плечо.

   - Жень, ну, Жень...

   - Чего?

   - Там тебя какой-то дяденька спрашивает.

   - Где?

   - На улице. У ворот.

   - Какой дяденька?

   - Такой...

   Он весь надулся, напыжился, вытянул губы трубочкой - изобразил.

   - А зачем?

   - Не знаю.

   Вот безобразие. Не дают человеку поспать. Почитать книгу.

   Я сунул ноги в башмаки, пятерней пригладил вихры и сбежал по лестнице.

   У ворот, что ведут к нашему общежитию, действительно прохаживался какой-то гражданин - неспешно эдак и важно. Я тотчас догадался, что это и есть тот самый, о котором говорил маленький Женя, которого он мне только что наглядно изобразил: гражданин и впрямь был очень представительный, прямо-таки надутый важностью, в твердой шляпе с короткими полями, вроде котелка, а во рту у него была сигара - ее-то, значит, и имел в виду Женя-маленький, трубочкой вытягивая губы.

   Словом, я тотчас догадался, что это и есть тот самый. И, чуть убавив шаг, направился к нему.

   А вот как же он узнает меня? Ему, поди, никто меня не изображал?

   Однако гражданин в шляпе, заметив мое приближение, сразу же заулыбался мне, будто старому знакомому. Узнал, стало быть. Ну, что ж, ничего удивительного: наверное, в концерте видел меня либо в телевизоре - мы выступали недавно на Шаболовке.

   Он протянул мне пухлую руку:

   - Здравствуй. Я Виктор Викторович.

   - А-а, - сказал я. - Здравствуйте.

   Сроду я не видал, не слыхал никакого Виктора Викторовича.

   - Пройдемся? - предложил он.

   - Давайте, - согласился я. Отчего не пройтись?

   Мы двинулись по людной Пресне, но не в сторону училища, а в обратную сторону. Потом за комиссионным магазином свернули в тихий переулок.

   Он швырнул в урну бычок от сигары.

   - Женя, - сказал он. - Тебе известно, что искусство принадлежит народу?

   - Известно, - сказал я. - Кому же еще?

   - Правильно, - сказал он. - Народу принадлежит. Массам. Верно?

   - Еще бы.

   - А известно ли тебе, что художник обязан нести массам свое искусство? Идти навстречу культурным запросам?

   - Да, - согласился я. - Только нельзя ли покороче?

   - Молодец, - рассмеялся он. - Как у тебя завтрашний вечер, свободен?

   - Свободен, - сказал я. - Ну, уроки надо готовить... ерунда, в общем.

   - Ай-я-яй, нехорошо! - Виктор Викторович укоризненно покачал головой. - Уроки надо сделать пораньше. А в семнадцать ноль-ноль надо стоять вон там, на углу. Видишь? Подойдет микроавтобус. Я буду в нем. И поедем.

   - А куда? - поинтересовался я.

   - К народу, к массам. Недалеко. Сорок два километра. В двенадцать будешь дома... Нет возр