Подъячев Семен Павлович - Забытые

ается оттащить от двери, за скобку которой он крепко-накрепко уцепился левой рукой, а в правой зажал скомканный картуз,

   Зная по опыту, что Хина, первым делом, постарается отнять его... А без картуза итти неловко.

   - Пусти... я сейчас...

   - Не пущу... опять нажрешься...

   - На вши, что ли?..

   - На-а-айдешь!.. Найдешь, сволочь ты этакая, на-а-а-й-дешь!.. Ну, иди! Ну, иди! - с визгом и со слезами в голосе еще шибче начинает вопить она и сама толкает Ивана Захарыча за дверь. - Иди, чорт с тобой, иди!.. Издыхай там где-нибудь... Вот тебе, кха! тьфу! в рожу в твою поганую... утри-ся... Вот тебе еще... на!

   Она ударяет его кулаком в подбородок и выталкивает за дверь...

   - Издыхай, - не пущу, сволочь, му-у-читель!..

  

  

   - Ори теперича, лайся сколько влезет, - говорит Иван Захарыч, очутившись за калиткой на улице, - а я вот он!.. Возьми меня теперича!.. На-ка, вот, выкуси!

   На улице пустынно, серо, необыкновенно тоскливо. Косой холодный дождик пополам с крупой, какими-то неровными порывами, точно из частой лейки, поливает улицу, превращая ее в едва проходимую топь...

   Подтянув повыше к коленкам заскорузлые, грязные, опустившиеся голенища и нахлобучив по самые уши выцветший серый картуз, Иван Захарыч, не обращая внимания на грязь, идет привычной дорогой, держась около заборов, предвкушая наслаждение "опохмелиться"... Пройдя улицу, он свертывает в переулок и идет мимо казарм, низкого, желтого, вонючего здания... В одном из окон этого здания, с какими-то фиолетовыми, мокрыми стеклами, открыта форточка. Через нее вырывается наружу пар, и слышно басистое пение многих голосов с ударением по-владимирски на о:

  

   Ой, сердце мое, чего сердишься,

   Чего ко мне передом не повернешься.

  

   У Коныча, как и всегда, несмотря даже на такую погоду, многолюдно и шумно. Сам он стоит за буфетом, длинный, с суровым, застывшим лицом, и, кажется, ничего не видит и ни на что не обращает внимания. Но это только так кажется. На самом деле от его злобных прищуренных глаз "никакая тварь не убегает"... Половые, бегая мимо буфета, чувствуют на себе хозяйский взгляд, от которого им делается жутко и даже как будто больно, точно кто стегнул неожиданно кнутом по телу.

   Войдя в трактир, Иван Захарыч стряхнул у порога мокрый картуз и, проговорив, собственно ни к кому не обращаясь: "Ну, и погодку бог послал!" - пошел было мимо буфета на обычное место к окну, где за столом виднелись уже Сысой Петров и Чортик, как вдруг Коныч остановил его и сказал:

   - Обожди-кась чуток...

   И, наклонившись к остановившемуся Ивану Захарычу, заговорил, щуря глаза, гнусавя и противно брызгая слюной:

   - Ты, братец мой... скольки разов я тебе говорил, чтобы тоись насчет политики ни-ни, а ты все свое?.. Вечор орал, орал... Смотри, братец ты мой, коли что ежели коснется опять, - не потерплю!.. Что ты кричишь-то?.. Что ты бормочещь-то?.. Нешто мысленно эдак-то?.. Об ком кричишь, - вникнул бы... особы, вельможи... и вдруг, можно сказать, какая-нибудь вша портошная критику наводит... Нешто мысленно? Вникни сам! Кто ты, кто они?.. На-а-м ли судить!.. Нам ли рот-то свой поганый открывать!.. Наше дело повиноваться, - вот наше дело... Чу-у-дак! Ужли они мене нашего смыслят?.. Ну, ступай с богом.

   - Об чем это он с тобой? - кивнув по направлению к буфету, спросил Чортик у подошедшего к столу Ивана Захарыча.

   - Про вчерашнее... ишь, будто я говорил тут что-то.

   Чортик засмеялся.

   - Было, брат Елисей... поговорил-таки!.. Н-да! Ты, брат, настоящий "сацывал-емократ" стал, ей-богу! Ну что, небось, голова болит, а? Как с Химой-то своей разделался?.. Вот, небось, было-то, а?

   Иван Захарыч молча махнул рукой и, сев к столу, опустал голову, приняв какую-то жалкую, пришибленную позу.

   - А где же Вуколыч? - помолчав, спросил он. - Не приходил, знать?

   - Он не придет,- ответил Сысой Петров, - нельзя ему... дела какие-то!.. А что?

   - Да так я...

   - Денег-то, небось, ни одного су? - разглядывая Иваня Захарыча своими выпуклыми стеклянными глазами, спросил Сысой Петров.

   - Какие деньги... Где же... помилуйте-с!

   - Гм! Т-а-а-к... Ну, ладно... Ты нас вчера угощал, надо тебя починить... А?

   - Сделайте божескую милость! - встрепенулся Иван Захарыч и приложил левую руку к сердцу... - Не поверите - душа с телом расстается...

   - Да уж что тут толковать, знаем! - И, поманив полового, Сысой сказал ему: - Принеси-кась товарцу аршинчик да пожевать... селедку там, что ли, сгоноши... рабствуй!..

   - Я все гляжу на тебя, Елисей, да думаю: как ты от Химы своей отбодался, а? - спросил, опять ухмыляясь, Чор-тик. - Была, небось, трагедия!.. Потеха, ей-богу! Здесь пьяный орет: "ра-а-а-зражу!" - а с женой пик, миг, да и в кусты... ах ты, сацывал-емократ! "Суждены тебе, брат Елисей, благие порывы, а свершить ничего не дано". Погоди, вот скоро газеты подадут... почитаем... Может, об нас чего нет ли, а? Хы, хы, хы! Может, вспомнили?..

   - Где же-с!.. Им впору об себе! Злая рота, ей-богу-с. Потерял всю надежду... отшибли у меня все-с... уразумел-с!

   - Уразумел?

   - Так точно, уразумел-с!

   Половой принес в чайнике "товару" и на тарелке селедку, заправленную уксусом и обложенную луком.

   - Сейчас газеты принесут, - сказал он, ставя все это на стол, - второй в начале-с.

   Сысой Петров взял чайник, открыл крышку, понюхал и, налив чайный стакан до половины, сказал, мигнув, Ивану Захарычу:

   - Дерзай, столяр, поправляйся!..

   Иван Захарыч взял трясущейся рукой стакан, оглянулся по сторонам и торопливо, залпом, выпил. - Покорничи благодарим!- сказал он, обтирая левой рукой рот, усы и бороду. - Покорничи благодарим... таперича отляжет-с...

   - А ты закуси... Ты вот пьешь, а ничего не ешь. Нехорошо это...

   - Нация такая у меня.... замычка...

   - Плохая, брат, замычка!

   Сысой Петров с Чортиком тоже выпили и стали закусывать селедкой.

   В это время половой подал газету.

   - Ну-кась, - сказал Сысой Петров, принимая ее, - что тут такое накорежено?.. Как они там исхитряются?..

   Между тем, в трактир ввалилась толпа грязных и мокрых рабочих-торфяников и, шумно разговаривая, громко здороваясь с Конычем, очевидно, хорошо им знакомым, стала рассаживаться за столы...

   - Чайку бы нам, молодчик, восемь парочек, - сказал один из них, вероятно, старший, обращаясь к половому и сильно упирая на букву о. Это был сухой и длинный мужик, раскольничьего типа и сурового вида.

   Сказав это, он огляделся кругом, ища места, и сел рядом с Иваном Захарычем.

   - Ведомости изволите проглядывать, господа купцы? - спросил он, усевшись и пристально, маленькими, бойкими глазками, из-под нависших и уже начавших седеть бровей поглядывая то на Сысоя Петрова, то на Чортика, то на Ивана Захарыча.

   - Точно так-с! - с иронией в голосе сказал, усмехаясь, Чортик. - А что?

   - Да ничего, так... мы все: как насчет Думы. - А тебе чего от нее надо-то?

   - Да чего, - в свою очередь, усмехаясь, ответил мужик. - Нам, знамо, одно нужно: землю.

   - Ну, это погодишь!

   - О-о-о! неужто не дадут?

   - Похоже - нет...

   - А говорили то, се... отобрать у господ... у монастырей... пытали кричать... поговаривали шибко.

   - Мало ли что поговаривали, - с той же иронией в голосе, улыбаясь, ответил Чортик и, достав из бокового кармана довольно толстую, в кожаном переплете с резиновой застежкой поперек, записную книжку, открыл ее и сказал: Вот слушай... может, и поймешь, что требовали и что ответили.

   - Требовали... - начал он читать, сделавшись как-то сразу совсем другим человеком, серьезным и как будто выросшим. - Требовали, - повторил он, - полной политической амнистии, то есть освобождения из тюрем, - пояснил он и продолжал, подчеркивая слова: - Ответили: Несвоевременно. Требовали всеобщего избирательного права. Ответили: Не считаем этот вопрос подлежащим обсуждению. Требовали ответственности министров перед Думою. Ответили: Не ваше дело. Требовали закона о неприкосновенности личности, свободы совести, слова, печати, свободы союзов, собраний и стачек. Ответили: Необходимо вооружить административные власти действительными способами для предотвращения злоупотребления свободами. Требовали: полного уравнения в правах всех граждан, издания законов, ограждающих равноправие крестьян и снимающих с них гнет произвола и опеки. Ответили: Требуется особливая осторожность в изыскании способов разрешения этого вопроса. Требовали отмены смертной казни и немедленного приостановления оной. Ответили: Смертную казнь нельзя отменить. Требовали наделения крестьян землею путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения частновладельческих. Ответили: Разрешение сего вопроса на предложенных Думою основаниях безусловно недопустимо. Требовали...

   - А, да, впрочем, - махнул он рукой и закрыл книжку. - И я дурак! все равно не поймешь... Не отберут, друг, и не дадут, нечего и думать...

   - Вон не желаешь ли, друг, в Сибирь? - с ехидством вступился заметно уже сделавшийся пьяным Иван Захарыч, -сколько угодно там земли... Придумали же, а?.. Ловко!..

   - На кой она мне шут, Сибирь-то? - сказал торфяник. - Кому жисть не мила, с богом!

   - Их бы, чертей, самих в Сибирь-то выслать! - закричал Иван Захарыч и стукнул рукой по краю стола. - Истинный господь, самое им там место... Забрали, братец ты мой, всю власть себе в руки, как хотят, так и воротят... А об нашем брате ни фига не понимают... - И, мигнув Сысой Петрову на чайник, он сказал: - Сделайте милость, налейте... душа горит.

   Сысой Петров еще наполнил стакан и заметил:

   - Не ори ты только, столяр... поаккуратней будь... попадет ведь, ей-богу...

   - Э-э-э, - махнул Иван Захарыч рукой, - наплевать! Все одно уж... доколачивают пущай... сбили меня с панталыку, пущай доканчивают!..

   - Господа, ишь, теперича все, сказывают, в Думе-то? - сказал торфяник.

   - Они, все они! - закричал Иван Захарыч, глотнув водки. - Вся власть теперича ихняя... Черносотенцы, злая рота!..

   - Та-а-ак, - протянул торфяник и, помолчав, улыбнулся. - Ты говоришь, вон, черносотенцы... значит, это те, которые против, чтобы нашему брату хорошо было... та-а-ак! А ведь я, братец ты мой, допреж не знал этого... Я так полагал: черносотенцы - мы, провославные хресьяне... чернядь, тоись... Спасибо, один вот, неплошь тебя, человечек вразумил...

   Чортик засмеялся и, обернувшись к Сысой Петрову, сказал:

   - Ну что там, читай...

   - Да что читать-то?.. Все, небось, одно... "Произошел крупный инцидент, почти скандал, еще более обостривший и без того натянутые отношения думских партий".

   - Полаялись, значит, опять! - сказал Чортик.

   - А больше-то им и делать нечего!- обрадовавшись случаю, подхватил Иван Захарыч.

   Теперь он уже окончательно отошел, берет "своей рукой" чайник и пьет не из стакана, а прямо из носка...

   Сысой Петров хмурится, но молчит... Чортик смеется и говорит:

   - Пошла душа в рай!.. "Шире дорогу, Любим Торцов идет!" Опять, значит, по-вчерашнему... Смотри, Елисей, Хима изукрасит... Как домой-то пойдешь?

   - Как, как? - сердится вдруг Иван Захарыч и таращит на него пьяные глаза. - Как?.. Ногами!.. Вот как!..

   - Будешь орать, и здесь еще попадет...

   - Этто от кого жа?!

   - А вот от Коныча.

   - А эттого не желает, а-а-а?.. Нет, погоди! Не имеешь права коснуться... Кто я, а?.. Гражданин!.. Что в милостивом манифесте сказано было... забыл?.. Неприкосновение к личности, вот что... Дык какую же он имеет возможность коснуться меня, а?..

   - Я ж тебе, чудак-баран, сейчас только читал на счет прикосновения-то... Наставят банок, вот тебе и неприкосновение к личности.

   - Не имеет пра-а-ва!

   - Ну да!

   - Брось... не дразни его, - говорит Сысой Петров.

   - Меня дразнить нечего-с, - вскочив вдруг с места и начиная левой рукой колотить себя в грудь, кричит, привлекая на себя общее внимание, Иван Захарыч. - Я не собака-с... будет... полаяли-с... Можно сказать, с самого с того момента, как из материнской, царство небесное, утробы-с свет узрел, только и помню: лаяли да били, били да лаяли... Тятька, покойник, бывало, бил... Братец Никанор Захарыч в ученье отдали - били... Когда же конец-то, господи, владыко живота моего!.. Доколе же? Женили вот, в дом взошел... Соплюон, бог с ним, не тем будь помянут, устроил... дети пошли... Дума вот... Думал, авось, мол, отдышка, просвет... Ан вот тебе, заместо отдышки-то, крышка!..

   Что же этто такоича значит! - завопил он еще пуще, тараща помутившиеся глаза на торфяника и не переставая бить себя в грудь. - Про тебя вот, про сукина сына, про серого чорта, в каждом номере печатают, а про меня ничего, позабыли!.. Хуже я тебя, что ли, а?.. Хуже?.. Ты оброк платишь, а я нет, а?.. А я нет?..

   - А это ты уж у них спроси, - сказал торфяник. - У них... Им, стало быть, виднее!..

   Слова эти, сказанные с убийственным равнодушием, переполнили чашу. Иван Захарыч побагровел и заорал, ударяя кулаком по етолу, на весь трактир:

   - Они... Га-а-а... они!.. Да их вместе с тем, кто им потачку-то дает, их надо...

   Но договорить ему не пришлось. Подбежал Коныч и, с перекосившимся от злобы лицом, своей длинной, как у гориллы, рукой, твердым, как чугунная гирька, кулаком, ударил, ни слова не говоря, Ивана Захарыча "в рыло". .,

   - Ло-о-вко! - воскликнул торфяник и крякнул от удовольствия...

   Иван Захарыч как-то чудно, точно поросенок, хрюкнул и упал на пол, ударившись затылком о скамейку.

   Коныч, ругаясь, схватил его за воротник, поднял, встряхнул, как какой-нибудь пустой куль, ударил еще раз сзади по уху и, подтащив к порогу, ткнул в дверь, отчего последняя, завизжав блоком, распахнулась настежь. Тут Коныч ударил Ивана Захарыча еще раз на прощанье по шее и, со словами: "Вот тебе, сво-о-о-лота!" - спихнул с крыльца...

   Иван Захарыч, растопыря руки, как птица крылья, слетел со ступенек вниз и, уткнувшись лицом в грязь, распростерся на мостовой, похожий на бабу, лежащую на родной могиле и громко голосящую...

   Неподалеку, шагов за тридцать от места происшествия по ту сторону улицы, под навесом спасался от непогоды городовой Пеунов.

   Коныч крикнул его, и когда городовой торопливо, не разбирая грязи, подбежал, - сказал, указывая на Ивана Захарыча:

   - Распорядись, Климыч... сделай милость, убери эту падаль, утиши... Надоел, сукин сын, пуще чорта!.. Ужо зайдешь...

   Иван Захарыч, мыча что-то, встал сначала, как медведь на четвереньки, постоял немного в такой позе, с трудом поднялся на ноги и, тыкаясь то вперед, то назад, прохрипел, размазывая ладонью на лице кровь, смешанную с грязью:

   - Не-е имеешь права! Не-е-не-прикосновения к личности... Я... я...

   - Иди, иди к чорту! - крикнул Пеунов, поддерживая одной рукой Ивана Захарыча за рукав, а другой ударяя его по шее. - Не разговаривай, а то... Иди домой, паршивый чорт, пока цел...

   - Н-н-н-е имеешь права.

   - Иди, говорят, а то всю голову до мозгов прошибу!..

   - Не-е-е-прикосновение к личности... Не-е имеешь...

   - А-а-а, сволочь! Вот тебе неприкосновение! Вот тебе другое!.. Всякий чорт разговаривает тоже!..

   Было совсем уже темно, когда избитый, весь в грязи, без картуза, доплелся каким-то непостижимым образом Иван Захарыч до дому. Увидя его, Хима всплеснула руками и ахнула:

   - Господи Иисусе!.. Кто это тебя разукрасил-то?..

   - Ос-л-а-а-абанили, - бормотал Иван Захарыч, стоя перед ней. - Ду-у-у-май...

   Хима заплакала.

   - Сколько раз говорила я, - закричала она, - сколько твердила: брось ты Думу эту... наживешь беды... вышло вот по-моему... казнись! Так и надо, так тебе, чорту, и надо... А картуз-то где ж у тебя? Потерял?.. Батюшки, неужели потерял? Ах ты, сволочь ты эдакая, бродяга! Ведь он, на худой конец, два четвертака стоит...

   - Ос-с-ла-а-банили, - бормотал перед ней Иван Заха-рыч. - Ду-у-у-ма... Не-н-еприкосновение... к... к...

   - А, чо-о-о-рт!.. Вот тебе! Вот! Вот! Вот! На... кха... тьфу!

   Проснулся на другой день поутру Иван Захарыч поздно. Химы в комнате не было. Гришутка возился около печки, раздувая сапогом самовар...

   Страшная боль в голове, в лице, по всему телу сразу напомнила Ивану Захарычу то, что было. Левый глаз у него затек и не открывался. По всему лицу запеклась кровь. Два передних зуба были выбиты, и во рту тоже все запеклось и засохло.

   - Гриш, а, Гриш! - тихонько произнес он, подзывая сына. - Дай попить... Мать где?..

   - Вышла... должно, корову доить...

   Гришутка присел на корточки и глядел, как Иван Захарыч, немного приподнявшись на локоть, с опухшим и страшным лицом, жадно и долго глотал из ковшика воду.

   - Что глядишь? - спросил Иван Захарыч, кончив пить. - А?.. Гриш...

   Он потянул мальчика за рукав рубашки к себе.

   - Что глядишь!.. Хорош тятя-то, а?

   Гришутка обхватил его за шею руками и припал к нему.

   - Тятя... тятя... милый тятя... не пей ты больше вина... не пей ты больше вина.....

   Иван Захарыч молча обнял его и вдруг как-то странно, точно щенок, затявкал, громко и жалобно заплакав.

  

  

   "Забытые". Повесть впервые напечатана в "Русском богатстве" (1909 г., кн. 6 и 7).

   Подъячев рассказывает: "Помню по поводу написанной мною повести "Забытые" (между прочим, одна из любимейших моих вещей) вышло недоразумение с редакцией журнала "Русское богатство", куда она была послана. В редакции нашли, что повесть и герой ее Захар Даёнкин напоминают Уклейкина из рассказа Ивана Шмелева, чем редакция была удивлена и написала мне об этом. Письмо прислал Якубович-Мельшин. Я ответил, что тоже, со своей стороны, удивлен таким случайным сходством, ибо рассказа Шмелева не читал. Тем дело и кончилось. А что за рассказ такой Шмелева, я и по сие время не знак" ("Моя жизнь", кн. 2, стр. 75).

   Редакция имела в виду рассказ Шмелева "Гражданин Уклейкин".

   Между повестями Подъячева и Шмелева имеется принципиальное различие, не замеченное редакцией "Русского богатства".

   По справедливому замечанию исследователя история русской литературы XX века Б. В. Михайловского, "недовольство Уклейкина, как и его порывы к чему-то лучшему, очень смутны". Отчаявшийся герой Шмелева кончает самоубийством. "Разоблачая, - говорит Михайловский, - иллюзорность надежд на обновление сверху, Шмелев вместе с тем не видит действительных источников обновления жизни и оканчивает повествование пессимистической нотой". Не то Подъячев и его герой Даёнкин. Стремления последнего более определенны, он "остро ненавидит эксплуататоров", приходит к выводу о необходимости решительных революционных методов действия, он "тянется к социал-демократам" (См. Б. В. Mихайловский. Русская литература XX века, М., 1939 г., стр. 188-189, 208).