Подъячев Семен Павлович - Забытые

они были тоже не лучше портянок...

   Посещая этот трактирчик, Иван Захарыч познакомился в нем с некоторыми, по его мнению, "порядочными" людьми... Эти "порядочные" люди были известные всему городу забулдыги: писарь из мещанской управы Сысой Петров, регент соборный Вуколыч да еще служащий из казначейства, которого звали довольно-таки странно: "Чортик". Собственно говоря, этот Чортик и точно напоминал видом своим знаменитого тезку... нехватало только рогов да хвоста...

   У этих людей в трактире было свое любимое место, где они постоянно и садились. Здесь они спрашивали себе три пары чаю, газету и почти каждый день "доброго здоровьица" в чайнике. Самый старший из них по годам, писарь из управы, Сысой Петров, человек с круглым, как лепешка, лицом, плешивый, с огромными красными пальцами на руках, брал газету и принимался читать вслух замогильным, как в пустую бочку, голосом, как-то странно ухая, точно огромный филин, сидящий где-нибудь весной, ночью, в дремучем лесу, и редко и монотонно, как маятник у больших часов, выговаривающий: ух, ух, ух, ух!

   Вуколыч, соборный регент, толстый, небольшого роста человек, засунув в рот огромную папироску "пушку", слушал, глядя не на чтеца, а куда-то в сторону, на улицу, где ходили люди и проезжали подводы, либо на полового, стоявшего заложив руки за спину и прислонясь к печке; на бритом и постоянно изрезанном тупой бритвой лице Вуколыча ничего нельзя было прочесть... Застыло это лицо, точно какой-нибудь студень, да так и осталось...

   Другое дело Чортик... Этот господин, казалось, состоял весь из пружинок, винтиков, колесиков, которые бегали и кружились без перерыва... Все в нем так и ходило! Ни рукам, ни глазам, ни бороденке - ни чему не давал он покоя. По всему вероятию, его и назвали по этой причине не чортом, кличкой в некотором роде солидной, внушающей мысль о чем-то большом, страшном и важном, а просто чортиком, то есть чем-то маленьким, беспокойным, юрким, как мышонок...

   К этим-то "порядочным" людям, приходя в трактир, и подсаживался Иван Захарыч. Он с наслаждением слушал чтение газеты, разговоры по поводу прочитанного, с затаенной завистью глотая слюни, глядел, как они пили "по махонькой" водку, курили и вообще вели себя как-то так ловко, вольно и смело, что, глядя на них, Иван Захарыч дивился и думал:

   "Вот это публика... А мы что?.. О, господи, владыко живота моего!.. Только и есть одна Хима да Хима... Выпить и то не могу, - не на что..."

   Наконец, он свел с ними знакомство. Они, вероятно, заметили, что он постоянно, чуть не разиня рот, слушает их, и вот однажды, в какой-то праздник, когда Иван Захарыч, "урвавшись" из дому в трактир, по обыкновению сел на свое место и стал внимательно следить и слушать, - соборный регент Вуколыч, казалось ничего не замечавший, вдруг поманил его к себе пальцем.

   - Поди-кась сюда! - сказал он.

   Иван Захарыч подбежал к нему на цыпочках.

   - Вы меня-с? - спросил он.

   - Тебя, - сказал Вуколыч.- Ты что, химкин муж, что ли, а?

   - Так точно-с.

   - Ах ты, горе луковое!.. Бьет?

   Иван Захарыч промолчал.

   - Я ее, твою Химу-то, хорошо знаю, - продолжал Вуколыч. - Я весь город знаю. Бабенка она у тебя шустрая... я у ней лук беру... Ты спроси у нее про меня, она тебе скажет... Она мне и про тебя говорила: столяр ты, ишь, хороший... Зашел бы ты, братец, ко мне как-нибудь... Есть у меня, понимаешь, стул, кресло эдакое старинное, ножка сломалась, не починишь ли? Я б тебе заплатил, чего стоит. Водку-то ты пьешь, аль жены боишься?..

   - Пью-с.

   - Пью-с! - передразнил его Вуколыч. - Бери стул, садись к нашему столу... Давай сюда свой прибор-то...

   Иван Захарыч перенес со своего стола "прибор" и сел, как-то боком, на стул рядом с Вуколычем, необыкновенно радуясь в душе эдакому, как он думал, превосходному случаю.

   - Налить, что ли? - сказал Вуколыч и посмотрел на Сысоя Петрова.

   - Как знаешь, - сказал тот. - Дело твое. Тебе человек нужен, стало быть, потчуй...

   Вуколыч налил из чайника в чайную чашку водки и, мигнув левым глазом, сказал:

   - Лакай, столяр!.. За кресло зачту...

   Иван Захарыч, с жадностью давно не пившего пьяницы, "глотнул" водку.

   - А ты, брат, должно быть, по этой-то штуке профессор кислых щей? - сказал Вуколыч и, налив еще, прибавил: - Помни! две чашки по гривеннику за чашку, двадцать монет... Это тебе зачтется...

   - Помилуйте-с... я... да я даром за всякое время, - прижимая левую руку к сердцу, сказал Иван Захарыч и "глотнул" еще...

   "Глотнув", он необыкновенно быстро размяк и сделался пьян. Все как-то сразу в его голове перепуталось и перемешалось. Он вдруг почувствовал себя необыкновенно смелым, развязным, разговорчивым...

   - Мне наплевать на жену! - кричал он минут через пятнадцать-двадцать, стуча кулаком по краю стола.- Мне, главная причина, люди нужны, правда, закон божий... Я человек вот какой: я рубашку сыму. Истинный господь!.. Вы, господа, вот ученые... А я, - кричал он и, согнув четыре пальца к ладони, а большой, с огромным вымазанным лаком ногтем, как-то чудно оттопырив и наставя его себе в лоб, восклицал: - А я столяр Иван Захарыч Даёнкин!.. Да-а-а-ён-кин... Я - хозяин, и больше никаких...

   Поздно вечером, совершенно пьяный, кувыркаясь по улицам, считая углы, добрался он до дому и здесь был встречен Химой...

  

  

   Увидя его в таком состоянии, Хима залилась слезами... Иван Захарыч стоял перед ней, шатаясь и тыкаясь, уставя большой палец в лоб, и повторял, еле ворочая языком:

   - Я... к-к-то?.. Я Даёнкин!

   Хима обозлилась, завизжала, начала прибирать "всех чертей" и, схватив Ивана Захарыча за волоса, поволокла по полу в принялась колотить...

   - Разбойник ты!.. Окаянная сила! - вопила она, не обращая внимания на перепуганных детей: - Это ты что же затеял, а? Да нешто я тебя затем в дом-то приняла? Чорт ты голоштанный, му-у-у-читель! Заел ты мой век, заел... Чтоб тебя разорвало, дьявол проклятый!.. Вот тебе, вот тебе, на, на, на!..

   - М-м-мыы! - мычал Иван Захарыч, принимая сыпавшиеся удары. - Я... Да-да-а-ёнкин.

   Утром, когда еще он спал, лежа на полу, и тяжело храпел, Хима схватила его за руку и, ударив носком ботинка в бок, закричала:

   - Отвяжи повод-то!.. Ваньк, а Ваньк, отвяжи повод, хрипит жеребец-то!

   Иван Захарыч открыл глаза и, увидя Химу, вспомнил и понял, в чем дело. Ему сразу сделалось необыкновенно гадко и обидно.

   "О, господи, - произнес он про себя, - опять, значит, то же..."

   - Ты что ж это, - завопила Хима, - а? Ты пьянствовать... По миру меня пустить хочешь, суму на меня надеть, а? Кто щенят-то кормить станет, а? На вот, возьми их себе... На вот, на, на!..

   Она схватила спавшего мальчишку и начала им тыкать Ивану Захарычу "в рыло".

   - Пусти младенца-то, - с тоской сказал Иван Захарьй. - Дура... испугала...

   - Сам ты дурак! - завопила еще шибче Хима: - сам ты дурак, а не я...

   Ребенок с испугу вопил во всю глотку. Хима бросила его на то место, откуда схватила, и принялась плакать, ругаясь при этом самыми отборными словами базарного лексикона...

  

  

   "Эх, кабы не дети! - иногда ночью, лежа на лежанке, где обыкновенно пребывал покойный Федул Митрич, с тоскою думал Иван Захарыч: - Плюнул бы я, да и ушел, куда глаза глядят... Чорт бы с ней, не жалко... О, господи, кабы не дети!.."

   Детей своих (а число их все прибавлялось) он любил сильно и сильно болел за них душою, когда обозлившаяся Хима била их и ругала, не стесняясь в выражениях.

   - Что ты, - говорил он ей, - побойся бога... кого ругаешь? Ругай ты меня, сколько влезет, ударь, коли хошь, сорви на мне свою злобу... А их-то за что? Что они понимают?.. Эх ты, дикая...

   - У-у-у, чорт бы вас заломал всех! - вопила Хима. - Передохли бы вы от меня, собаки... Му-у-у-чители, черти! Зачем вы мой век заели, окаянные!

   - Да что ты все об себе-то, - говорил Иван Захарыч,- чего уж теперь об себе думать, об них надо думать...

   - Ну, и думай, плешивый чорт!.. Сорока лет нету, а уж плешь вон какая... Думай... Ты ковал, ты и поезжай...

   И Иван Захарыч думал. Он думал о том, куда их "пристроить", как вывести в люди... Что из них будет, когда вырастут, в какое ученье отдать?.. Вспоминалось ему, глядя на них, собственное детство и ученье...

   - О, господи, владыко живота моего, - с мучительной тоской на сердце шептал он, - все одно и то же, все одно и то же... мука! Куда ни кинь, все клин!..

   Он мечтал видеть их хорошо одетыми, богатыми, веселыми... Мечтал видеть такими же румяными, полными, красиво и тепло одетыми в красивые мундирчики со светлыми пуговицами, с ранцами за плечами, как те "городские" дети, которые по утрам идут учиться...

   "Счастье им, - думал он. - Деньги всему делу голова... Нашему брату где же... Наших в мастеровые куда-нибудь, в сапожники, в портные, столяры, коробочники... А то, вот, по торговому делу, в лавку... Н-да, им хорошо... благородные..."

   И ему никогда не приходило в голову задуматься над тем, почему им счастье...

   "Стало быть, так уж от бога положено, - ответил бы, наверно, Иван Захарыч. - Не нами заведено, не нами кончится... Всех не уравняешь... Господа - так господа, чернядь - так чернядь... Мысленное ли дело нам да с ними!.."

   Дети его тоже любили. В особенности старший, черноволосый, курчавый, пузатый мальчуган Гришка. Он с какою-то особенной жалостью ухаживал за Иваном Захарычем в то время, когда тот бывал "выпимши"... а это, увы! стало повторяться все чаще и чаще...

   Озлившаяся Хима стала морить его голодом, стала даже запирать от него хлеб. Случалось, что, с похмелья, он по целым суткам не брал таким образом в рот ни единой крошки... Хима делала вид, что совсем не замечает Ивана Захарыча.

   Зато с детьми в это время она делалась необыкновенно добра и ласкова...

   - Ребятишки!.. Де-е-тки! - кричала она от печки "ангельским голоском", в котором слышалась несосветимая злоба и ехидство. - Нате-ка, я вам по яичку испекла... Нате-ка... кушайте, да меня слушайте!

   И, немного помолчав, снова кричала тем же голоском:

   - Ребятушки!.. Де-етушки!.. Где вы там?.. Нате-ка вам по лепешке... Не взыщите уж, пшенишных нету, ржаные... и за эти-то благодарите бога... Луку вот продала две меры, муки взяла... Кушайте, детушки, кушайте! Милые вы мои, что мне с вами делать-то будет, кушайте!..

   - А тятьке-то забыла?.. - говорил иной раз Гришка.

   - А-а-а, тебе тятьку жалко! - набрасывалась она вдруг, вся переполненная злобой, на мальчишку. - Тебе тятьку, пьяницу, мошенника, жалко, а мать не жалко, не жалко?.. Вон как она для вас, разбойников, на все части рвется... не жалко? Вот тебе тятька! вот тебе другой! вот тебе тятька! вот тебе другой!..

   Лежавший где-нибудь, уткнувшись в стенку или в пол, Иван Захарыч вскакивал и начинал отнимать малого, совершенно не обращая внимания на сыпавшиеся на него со всех сторон и куда попало удары...

   Отбив мальчишку, Иван Захарыч, с мучительной тоской на сердце, трясясь всем телом, готовый плакать, шел куда-нибудь и ложился, закрываясь с головой...

   А спасенный от побоев Гришка, улучив удобный момент, приходил к отцу и, наклонившись, говорил ему топотом:

   - Тять, а тять!

   - Что?

   - На тебе хлебца... унес я... Небось, поесть хочешь?

   Иван Захарыч брал хлеб и, чувствуя, как у него на душе закипают и подступают к горлу радостные и вместе мучительные слезы, молча обнимал сына, прижимал к груди и шептал ему сквозь слезы:

   - Умница ты мой, умница... Гришутка ты мой!.. Пожалел отца... Любишь меня, а!.. любишь?..

  

  

   Посещение трактира, выпивка при всяком мало-мальски удобном случае стали повторяться все чаще и чаще. Дружба с Сысой Петровым, Вуколычем, Чортиком росла, как говорится, не по дням, а по часам.

   Иван Захарыч подошел к этой компании так хорошо, как ключ к замку. Его полюбили. Полюбили за то, что он в пьяном виде делался вдруг каким-то другим человеком, "чудаком", и смешил их своим задором, своим криком, словами, которых в трезвом виде никогда не сказал бы...

   - А ну-ка, Даёнкин... ну-ка, что ты скажешь, а? Ну!.. Да ну, брат, валяй! - подзадоривали его, и преобразившийся Иван Захарыч начинал "валять".

   - Го, го, го! го, го, го! - "ржали", глядя на него, приятели. - Ай да, Даёнкин... вот он Златоуст-то где... вот он, го, го, го!..

   - Я за правду! - орал Иван Захарыч, тыча себя большим пальцем в лоб. - За правду я глотку перерву!.. Я - Даёнкин, и больше никаких!..

   Видя все это, Хима просто лезла на стену. Ругалась, кричала, плакала, дралась. Иван Захарыч большею частью терпеливо и безмолвно выслушивал оранье жены, стоически твердо переносил ее побои и если возражал иногда и говорил что-нибудь, то единственно в защиту детей...

   Надвинулась, между тем, как туча в ведро, японская война, и "всколыхнулось болото стоячее"... По соборам, по монастырям, по церквам начались молебствия. Дьякона гремели "во всю пасть": "И всероссийскому христолюбивому победоносному воинству мно-о-о-о-гая лета!.." В газетах, особенно в газетах-портянках, которые слушал Иван Захарыч, завопили о российском могуществе... Патриотизм вдруг обуял всех, точно кто неожиданно взял да и завязал каждому глаза платком. Появились карточки "героев"... Замелькали и запестрели всюду их имена. Замелькали и запестрели мудреные названия мест и местечек, где происходили их "геройские" подвиги...

   По церквам начались сборы на раненых, сборы солдатам на махорку, сборы на флот, Куропаткину на икону, и т. д. и г. д. Раздавались громоносные речи... Бывшие до войны просто патриотами во время войны стали сверхпатриотами... Появились в продаже картинки с надлежащими подписями в прозе и стихах... Стали появляться на улицах, должно быть, еще николаевские "калеки": бритые, старые, страшные... Этим бывшим когда-то воинам охотно подавали... Женский пол вдруг стал выказывать военному сословию необыкновенную симпатию... Даже городовые, именовавшиеся до того в просторечии "селедками", и те вдруг почувствовали себя не селедками, а,можно сказать - осетрами... Слово "мы" стояло всюду, как туман над болотом...

   Можно себе представить, как все это подействовало на Ивана Захарыча. Он положительно не находил себе места. Не знал, как дождаться поезда, приходившего в час дня и привозившего новые газеты.

   Как только подходило время к часу, он бросал все, какая бы ни была у него спешная работа, и, не обращая никакого внимания на Химу, бежал к Конычу...

   Все эти мудреные названия, разные там Фузаны, Ляояны, Тюренчены и пр., он в скором времени вытвердил, как "верую во единого бога", и сыпал ими так же свободно, как какими-нибудь Карповками, Ивановками и Ключевками...

   Всех командующих знал наизусть... Особенной его любовью и уважением пользовался почему-то генерал Каульбарс...

   - Вот у этого, - говорил он, показывая на карточку "героя", - шарик работает... Н-да-с! помяните мое слово, начудит он чудес... Эх, да уж и раскатаем мы япошек проклятых! - восклицал он, потирая руки. - Всех в море попихаем... Истинный господь, передавим, как клопов! У нас, слава тебе господи, есть где взять... Мало? - еще пошлем... Нешто мысленно... мы... мы... Эва они, герои-то: Куропаткин, Мищенко... А уж этот, - тыкал он снова пальцем в Каульбарса, - этот всем героям герой!

   Сысой Петров и Вуколыч относились к его словам сочувственно, и только один Чортик протестовал, чем и доводил Ивана Захарыча чуть не до слез.

   - Погоди, - говорил этот юркий человек, ехидно улыбаясь и щуря левый глаз. - Погоди, столяр, не торопись - успеешь нарядиться-то, было бы во что...

   - Да помилуйте-с, - восклицал Иван Захарыч, - да неужели же мы-ы?.. Да нешто мысленно?.. На-а-с?... Да мы, слава тебе господи... сколько нас-то, а?.. Да вы учтите?..

   - Велика Федора, да дура, - говорил Чортик. - "Мы, мы!.." Где уж нам! Ты, Елисей плешивый, с себя пример возьми: с Химой вон со своей не сладишь... Так и все мы: характеру у нас нет, вот чего... "Мы, да мы"... А что такое "мы"... Эх, молчи уж лучше!

   Но Иван Захарыч не молчал. Напротив, он гордо носил голову и, в особенности выпивши, неистово орал "мы", тыкая себя пальцем в грудь.

   Горько и прискорбно пришлось ему разочароваться... Сначала он все как-то не верил роковым неудачам.

   - Обождите, - говорил он в тон Куропаткину: - потерпите сколько-нибудь, сделайте одолжение... нельзя же вдруг... Это вам не облупленное яичко... Дайте, пожалуйста, взяться хорошенечко.

   Но вскоре он замолчал и стал как будто с опаской произносить самое слово "мы", которое, очевидно, теряло свое гордое обаяние.

   Да и все как-то вдруг притихли и чего-то поджидали. Прекратились пожертвования, затихли исступленные вопли патриотов, исчезли из продажи картинки, изображающие поражения японских войск, имена "героев" стали произноситься с оттенком горечи...

   - Ну, что? - смеялся иногда торжествующий Чортик:- Говорил ведь я тебе, Елисей-пророк, погоди орать... Моя правда!.. Вот тебе и япошка косоглазый... Ну что же твой Каульбарс? Работает шарик у него? А?

   Иван Захарыч махал рукой.

  

  

   Война кончилась. Пронеслась, как буря, перебудив спавших, одуревших и оглохших от спанья... Какая-то огромная, могучая волна поднялась с востока, оттуда, где пролились реки крови, и грозила затопить Россию...

   Все старое пошло насмарку... Всем как-то стало вдруг понятно, что "мы" отстали, что все у нас нуждается в починке, что "так жить нельзя".

   Начались забастовки... Закурились "дворянские гнезда", полетели в окна со звоном и треском старинные вазы, статуи, картины... Коверкалась и ломалась без пощады старинная дедовская мебель. С хохотом опрокидывались и ломались шкафы с посудой, корчились и погибали в огне дорогие и редкие книги...

   Жестоко раненный зверь заметался по сторонам, не зная, кто его ранил, кому мстить за рану... В слепой злобе он бешено грыз около себя землю...

   Иван Захарыч "ошалел" тоже и никак не мог постигнуть, что это такое творится... Все раньше было тихо, смирно... все было по-хорошему... "мы ваши, вы наши"... Начальство уважали и боялись, служили молебствия, говорили только про. свои обычные житейские дела... И вдруг, вместо привычных слов и речей, послышались какие-то незнакомые, чудные, непонятные слова: "революция", "конституция", "партии"... Все вдруг перестали бояться, "точно с цепи сорвались", как думал Иван Захарыч... Мальчишки - и те вместо "сударыни" стали петь "вставай, подымайся, рабочий народ, иди на врага, люд голодный!".

   А на другой день после 17 октября Иван Захарыч был на площади, где служили молебен, и слушал, как кричали "ура"... Молодые девицы и кавалеры "из благородных" пошли по городу, неся красный флаг и распевая какую-то незнакомую песню. Потом Иван Захарыч видел, как толпа "злой роты", наполовину пьяная, под командой купца Соткина, торгующего иконами, и его "приказчика" Сашки-Собаки, тоже с криком "ура", бросилась на этих молодых девиц и кавалеров и принялась их бить, крича что-то про "веру, царя и отечество"...

   Ничего не понимал Иван Захарыч и только дивился и ахал...

   Тем временем настала "первая Дума"... Газеты пошли в ход так же бойко, как и во время войны, и опять так же, как во время войны, Иван Захарыч совсем отбился от дому...

   Дума, суть которой объяснил ему Чортик, заинтересовала его гораздо больше, чем война. Он живо заучил думские клички: "кадеты", "социал-демократы", "трудовики", "октябристы", "умеренные", "левая", "правая" и т. д. и т. д.

   Сам Иван Захарыч тотчас же пристроил свои симпатии к "крайней левой"...

   Дума эта, как известно, была "горячая"... Говорились от всего сердца такие речи, каких больше, по всему вероятию, мы долго не услышим... Чувствовалась в этих речах глубокая любовь к народу, желание помочь ему, открыть глаза, вывести на новую дорогу...

   Слушая чтение этих речей по газетам, Иван Захарыч чувствовал, как что-то закипает у него в груди и подступают к горлу слезы...

   - Детям-то нашим, может, бог даст другая жизнь будет, - говорил он. - Авось бог даст...

   - Дожидайся, Елисей-пророк! - с ехидством говорил Чортик, - ничего не будет... Так они и допустят...

   - Да нешто мысленно, помилуйте... сам государь...

   - Вот погоди увидишь... Ничего нам, брат Елисей, с тобой не будет... Как мы есть с тобой мещане голые, так и останемся... Вон об мужичье как орут: земли им, учить их... А об нас что ты слышал? А? То-то, Елисей плешивый!.. Про нас, брат, забыли...

   - Вспомнят... Мы такие же люди, все равны у царя...

   - Вспомнят, как к тебе в карман влезть... Это вот верно... За то подай, за другое подай! Рвут изо рта, бьют и плакать не велят... Ну их к чорту и с Думой-то! Пей вот лучше.

   Но Иван Захарыч Чортику не верил. Приходя домой, он сажал к себе на коленки Гришутку и с умилением говорил, гладя его по голове:

   - Ну, Гриш, говори: слава богу! Дождались!.. Дает вам господь счастье.... Совсем другая жизнь ваша противу нашей будет... Помирать мне будет легче: буду знать, что вам жить придется не по-нашему...

   - А по-каковски же? - спрашивала Хима. - По-каковски же, пьяный ты чорт, а?..

   - Ну, ты, Хима, ничего не понимаешь...

   - Где же мне... Прафесар какой!.. Чего ты ребенку-то внушаешь, а?

   - Ничего я не внушаю... говорю только: хорошо, мол, вам будет... вольные будете, не как мы...

  

  

   - А об нас все нету? - каждый раз, выслушав чтение газеты, спрашивал Иван Захарыч.

   - А об нас, Елисей, нету, - смеялся Чортик, - "и не жди, не будет"...

   - Ну, как не будет, - будет! Я, собственно, не об себе... Мне что, мне все равно, я привык... Я об детях... Им бы... уменье вот, пято-десято... как бы это все поскладней... облегчить бы... Дивное дело: про всех, говорят, пишут, а про нас нет ничего... чудеса!

   - Да, брат, чудеса, сосновые колеса, и катятся и колются... Ничего не будет никому... поболтают только... Кому надо об нас, мещанах, думать. Нас, брат Елисей, за людей не считают... Кто мы такие, а? Знаешь? Мы, брат, "самый низший разряд городского населения", самая то есть голь, самая шваль... "Смесь племен, наречий, состояний"... Кого только нет у нас! Тут и дворовые, бывшие холуи, и из жидов, и из цыган, и из церковных причетников, выгнанных за негодностью из духовного звания... Кто никуда не годится - вали в мещане... Незаконнорожденные, подкидыши, непомнящие родства, иноверцы, принявшие крещение... вали валом, опосля разберем!

   Плохо, Елисей, наше дело... мы забытые... Ужасное, брат, это слово... Поставили над нами крест - и кончено. Словно и нет на свете... Мы и голоса не имеем, потому что мы дики, несчастны, жалки, задавлены нуждой, всякого боимся... передохни мы все, - никто и не заметит...

   "Эх, друг ты мой, милый Елисеюшка, - продолжал Чортик с необычным чувством:-что мы такое, мещане? Живем мы на краю города, на самых подлейших, свиных, непролазных от грязи улицах... Темно, брат, и дико живем... А чем живем? Возьми хоть торговца мелкого... Да это, брат, тот же нищий, только прикрытый своей убогой торговлишкой от стыда, как голый рогожкой. Каждый день - и в непогоду, и в холод, и в жар - торчит на площади, добывает себе на хлеб... А мещанин-ремесленник? Об этом тебе и говорить нечего, - вот ты сам налицо... Хорош? Ну, куда ты годен?.. Какой ты ремесленник? Тебя, брат, еще в ученьи искалечили и всю душу из тебя вышибли... Ты вон давеча говорил: "Не об себе, мол, хлопочу, а об детях"... Верно, брат, жалко детей... Вот они бегают, - рваные, босые, с волосищами копной, в которой вши копошатся, как бисер... бледные, малосильные... Вон они волокут из починки какой-нибудь диван, комод, кровать... Живут хуже собачонок, недоедая, недосыпая, в грязи, холоде, жаре, вони... Получают то и дело подзатыльники, затрещины, матюги, бегают за водкой, жадно курят где-нибудь за углом отвратительные окурки, ругаются, портятся... Н-да, брат, штука! Пройдет он эту школу, выходит в жизнь не человек, а калека убогий душой и телом... Все в нем есть, кроме добра да правды, то есть кроме самого важного, чем только и жив человек... Станет он работать на хозяина где-нибудь в подваде, на вонючем дворе, в грязи, как свинья, без света и и воздуха за ничтожное вознаграждение... Получит заработанные деньги, - куда их деть? Ну, куда ж?.. Конечно, сюда же, в трактир... Напьется пьяный, блюет, сквернословит... Эх-ма!

   Возьми теперь приказчиков по лавкам... Сладка их жизнь!.. Ни кола, ни двора, в праздник еще больше работы... Сам по большей части чорт, ни присесть, ни вздохнуть... торчи в лавке с утра до ночи в холод и в жар... Ни радости, ни просвета... Мытарствуют над ним, как хотят, платят ему, как хотят... Захотят прогнать, - ступай к чорту без разговоров.

   То-то вот и есть, - уныло закончил Чортик, - а ты толкуешь: Дума! Дума! Живем мы, друг, как мухи, умираем, как мухи, без следа, забытыми... И никакая нам, Елисей, Дума не поможет, пока сами не подумаем себе право добывать, нечего на людей надеяться...

   - Как добывать-то?

   - Как? А вот как, - сказал, сверкнув глазами, Чортик и взял себя правой рукой за глотку. - "Отдай, а то потеряешь"... вот как!..

   - А ты, Чортик, потише, - басом, словно в пустую бочку, говорил ему Сысой Петров. - Что орешь?.. Знай край, да не падай!..

  

  

   Вскоре Думу эту разогнали... Иван Захарыч недоумевал.

   - За что? - спрашивал он у Чортика, - кажись, все честно, благородно, по-хорошему... старались люди... За что ж это, а?..

   Вместо ответа Чортик высовывал язык и несколько раз стукал по нем мизинцем правой руки...

   - Стало быть, другую теперь соберут? - спрашивал Иван Захарыч.

   - Соберут, погоди, и другую...

   - Может, другая-то и об нас вспомнит, а?

   - Непременно! Первым долгом об нас... Пожалуйте, господа мещане, ваша очередь! Извините, поопоздали с вами... Вам что будет угодно? Живете бедно? Не беспокойтесь, пожалуйста! Мы сделаем: разбогатеете в миг! Детей своих учить желаете? Сколько угодно-с! Пожалуйте в любую гимназию бесплатно... Эх, брат Елисей, жди, верь и, надейся...

   И, посмотрев на Ивана Захарыча, Чортик заговорил уже совсем другим тоном:

   - Чудак... да брось ты думать об этом! Смотри, похудел, пьешь здорово, от работы отбиваешься... Чего тебе эта Дума принесет?.. Небось, дома-то тебя съели...

   Иван Захарыч, молча, махал рукой, съеживался и делался как будто бы меньше.

   Дома его, действительно, "съели". Осатаневшая Хима била детей, проклинала свою жизнь, кляла на чем свет стоит Ивана Захарыча, Думу, газеты, водку, Сысой Петрова, Вуколыча, Чортика, рвала на себе волосы и, ошалев совершенно, в бессильной злобе, падала, где попало, и принималась выть во всю глотку...

   - Истинный господь, - вопила она, - жаловаться пойду к исправнику, к самому... Что же это, скажу, ваше благородие: мужа от дому отбили, об деле забыл думать, в забастовщики записался... Так и скажу, ей-богу. Он из тебя душу-то вышибет... сво-о-лочь... работал бы, как люди... Кабы ты был муж-то настоящий, да с такой-то женой... мы бы с двух-то бы рук денежки лопатой бы загребали... Давно бы уж каменные палаты поставили. Су-у-кин ты сын! Забастовщик, богоотступник!.. Ни в бога, ни в царя не стал верить!.. В храм господень на аркане не затащить, а в трактир газеты читать бежит, как кобелек... Сво-о-о-лочь! Де-е-е-тушки вы мои милые, что нам делать-то? Наденем мы суму, пойдем под окошками... а-а-а! А-а-а!

   - Эх-ма! - с тоской, как-то безнадежно махнув рукой, произносил Иван Захарыч. - Не миновать мне поискать богача, который поглыбше... Не миновать!..

   И уходил куда-нибудь "с глаз долой"...

  

  

   Собралась и приступила к действию вторая Дума. Иван Захарыч снова ожил. Снова начал внимательно слушать чтение газет и задавал вопросы.

   - Об нас все нету?..

   - И не жди, не будет, - говорил Чортик.

   Вторая Дума повела дело немного иначе, чем первая. Как-то само собой стало чувствоваться, что ветер подувал с другой стороны, и, благодаря этому, паруса, на которых бежало судно, все исхитрялись ставить и так, и сяк. Да и интерес к Думе как-то сразу сошел наполовину.

   - И дивное дело! - восклицал Иван Захарыч: - Не пойму я никак, чего они спорят, разговоры разговаривают?.. Делали бы, как лучше... Об чем спорить-то? Дели все поровну, тебе хорошо, и мне хорошо, тебе это надо, а мне это надо... У тебя палец отруби - больно, и у меня отруби - больно... ровняй всех... дели поровну...

   - Эх ты, чего захотел! - смеялся Чортик: - Жирно, брат, крошишь - дьячка подавишь... Сравняют они тебя, держи карман... Нет, брат Елисей, они за свое держатся и зубами, и ногами... Не верь им, чертям, ни в чем... Ты мне верь, я не обману... я свой... А они, брат, на тебя глядят, как барыня на овечку... "Ах, глядите, какая овечка"... А попробуй-ка перед ними высморкаться двумя пальцами, да брось об пол, что они скажут? "Мужик, свинья, невежа"... А ведь не поймут того, что я, можно сказать, со дня своего рождения об употреблении носового платка и понятия не имел. Помню я раз, - давно уж это было, - жили мы тогда с отцом в сторожке Лес он караулил у одного дьявола богатого... Сторожка около дороги стояла. Вот как-то раз ночью стучат в окно... Сам становой, да еще и с дочкой, перезябли, заехали погреться... Ну, понятное дело, отец колесом перед ним: "Пожалуйста! Яичек не угодно ли..." То, се... Лег это он, становой-то, на лавке, растянулся... "Хорошо!" - говорит... А дочка его, барышня эдакая, вроде спички, соплей перешибить, прищурила глазки и говорит отцу: "Папа, как это они умеют так топить тепло?" Вопрос сам по себе пустой, а вот поди ты: остался он у меня в памяти на всю жизнь... Мальчишка я тогда был, а понял из этого слова "они", что мы с отцом для них люди особые, на них самих непохожие... Эх, Елисей, не надейся на князи и сыны человеческие... Чем больше тьмы у нас, тем для них жить лучше!

   - Так как же быть-то? - с тоской спрашивал Иван Захарыч.

   - Не знаю.

   - Отстранить надо!

   - Как ты их отстранишь?

   - Силком-с! - выкрикивал Иван Захарыч, и глаза его загорались.

   - Ну вы, философы! - вступался в разговор Сысой Петров, - потише... Смотрите, как бы вас самих не отстранили... Ну вас! Наживешь еще беды с вами... Пейте вот, - это ваше дело.

  

  

   Под влиянием разговоров с Чортиком, слыша постоянно "они не допустят", Иван Захарыч совсем переменился и весь переполнился ненавистью к этим "они", которые "не допустят"...

   С ним стало невозможно и, в некотором роде, даже опасно говорить. Он орал в пьяном виде, бия себя в перси, никого не стесняясь, такую "крамолу", что даже сам Чортик уходил куда-нибудь, а трактирщик Коныч не один уже раз делал ему замечания и грозился выставить в один момент!

   - Им что, - орал Иван Захарыч, - им, знамо дело, одно и нужно: принизить нашего брата, в грязь втоптать, придавить... Лежи, мол, такой-сякой... жри свиной корм... работай, ворочай, работа дураков любит... У-у-у, чорт вас задави!

   А после того, как "разогнали" и вторую Думу и собрали "господскую" третью, Иван Захарыч окончательно, по его мнению, уразумел, в чем дело, окончательно потерял всякую веру в Думы и ругал их на чем свет стоит.

  

  

   Выскочив под вой и ругань Химы во двор, Иван Захарыч постоял несколько времени, прислушиваясь к неумолкающему крику, несшемуся из хаты, и с тоской и кружением в голове начал набирать вторую охапку дров "для подкидки".

   Его тошнило, и он чувствовал, как все у него и внутри, и снаружи дрожит и трясется... Он силился восстановить в памяти, что было вчера, но не мог припомнить, так как был сильно пьян и все "заспал"... Какая-то смутная тоска вместе со злостью на самого себя ныла в его душе. Что именно он орал спьяну, - он не знал, но чувствовал, что, наверно, орал нечто такое, чего орать вовсе бы не следовало.

   - Э-эх, - вздыхал он, набрав охапку дров и неся ее к двери, - натворил я, небось, чудес. И чорт меня догадал язык распускать! О, господи, владыко живота моего... тоска-то, а?..

   Он вошел в избу и, стараясь не шуметь, положил потихоньку новую охапку на пол. На шестке у Химы стояла лампочка, освещавшая шесток, чело, печурку сбоку и бросавшая свет внутрь самой печки, куда Хима, страшная, неумытая, простоволосая, влезая чуть не на половину, укладывала в клетку дрова...

   - Чего ж ты стал-то, - набросилась она на Ивана Захарыча, - как пень горелый... Делал бы что-нибудь...

   - Да что делать-то?.. Делать-то нечего...

   - На вот, коли лучину... лешман... мучитель!..

   Иван Захарыч накалывает лучину и, сделав это, опять не знает, куда себя пристроить.

   В оконцах, между тем, начинает белеть...

   - Свет, - говорит он, - разбудряет...

   Хима молчит и, уложив дрова, подсовывает под них лучину и затопляет... Иван Захарыч стоит и тупо, мутными глазами глядит, как огонь охватывает сперва лучину, как она коробится, трещит, как начинают потом "заниматься" дрова, как стелется по печке и выходит сквозь чело в трубу темносерый густой дым...

   - Тоска!..

   Начинают просыпаться дети... Одна девочка плачет... Хима подходит к кровати, ощупывает плачущую, перепуганную девочку, перезябшую, трясущуюся худеньким тельцем и вдруг кричит во всю глотку:

   - Ты, стерва, опять, а? Ты, сволочь проклятая, опять!.. Где я на вас белья-то напасусь, а?.. Двадцать у меня рук, что ли, стирать на вас, сволочей... разорваться мне... Ах ты, стерва!.. Вот тебе, вот тебе! У-у-у! дьяволы проклятые!.. Му-у-чи-тели!..

   Девочка плачет сильнее и еще больше трясется... Хима сдергивает с нее мокрую рубаху, похожую на грязную тряпку, и несколько раз бьет девочку, крича при этом так, что звенят стекла:

   - Молчи!.. Молчи, я тебе говорю, стерва, запорю, молчи!.. А-а-а, ты не слушаться!.. Ты не слушаться!.. Вот тебе! вот тебе! вот!

   - Да будет тебе, - говорит Иван Захарыч. - Ну, что ты ее... нешто она нарочно... она сама не рада...

   И, отстранив Химу, он берет трясущуюся девочку на руки, укутывает одеялом, садится на табуретку и начинает ласкать, приговаривая:

   - Не плачь, доченька, не плачь, матушка... Эна, гляди, какая борода-то у меня... эна, гляди! Не плачь, матушка, не плачь, доченька... Я тебе ужо конфетку принесу... вот эдакую... ей-богу... не плачь, нишкни!..

   Между тем, дрова в печке разгораются все шибче... Нагорают уголья... Хима разводит ими самовар и ставит в печку чугун с картошкой...

   - Мука вся на исходе, - кричит она,- ещё на одни хлебы - и вся... Пьянствуй больше! Скоро доведешь до сумы с Думой со своей... Хошь бы тебя, чорта, поучил кто хорошенько, ей-богу... бока бы помяли... Может, перестал бы тявкать-то... Нажрется винища, вылупит бельмы-то свои поганые, совиные и орет, не знамо что... Это нехорошо, да это не так... Глупей его, ишь, начальство-то... Ах ты, зверь живодамский... молчал бы уж, как таракан в щели... Погоди, дождешься, погоди... Будь я сукина дочь, коли тебе бока не намнут... И хорошее бы дело, ей-богу, рада бы я радешенька была...

   Иван Захарыч молчит, лаская припавшую к его груди девочку, слушая, как бьется у ней сердчишко - тук, тук! тук, тук! точно кто-то стучит у ней там в груди маленьким молоточком... Она всхлипывает все реже и реже, реже вздрагивает худеньким тельцем...

   Ему вдруг делается нестерпимо жалко эту девочку, других детей, себя самого, всех... Он чувствует, как к горлу лезут слезы и душат...

   "О, господи, владыко живота моего, - мысленно восклицает он: - что ж это за жизнь такая!.. Тоска-то, господи, тоска-то, тоска-то!.."

  

  

   Выпив две чашки жидкого, пахнущего мылом чая, Иван Захарыч принимается за дело... Начинает "чинить" какую-то старую, развалившуюся, облупленную этажерку... Дело у него не спорится: трясутся руки, кружится голова, и то замирает, то начинает необыкновенно громко и часто, с перебоями, стучать сердце... Хима возится около печки, стуча ухватами, кочергой, ругается и то и дело харкает со злости куда ни попало...

   Работая, Иван Захарыч, беспрестанно поглядывает на часы. Еще рано, только десятый в начале... До прихода поезда еще далеко, а раньше двенадцати уйти нельзя... неловко... Иван Захарыч сознает, что он виноват, и что уйти ему раньше никак нельзя.

   "Загрызет, - думает он, - съест, как узнает, что я все денежки ахнул... О, господи, а ведь узнает! И дернул меня чорт!.. Неужели же не похмелят?.. Кажись, я вчера, слава богу, не жалел, всем подносил? - задает он себе вопрос я сейчас же отвечает на него: - Поднесут... не такие люди... Ох, да и начудил я, небось, - на возу не увезешь..."

   Медленно, аккуратно, как-то даже осторожно, точно охотник под сторожкую птицу, двигаются, ползут на часах стрелки. Десять... одиннадцать...

   "Слава богу, двенадцатый скоро! - думает Иван Захарыч. - Пущай орет, а я уйду... Издыхать мне теперича до вечера-то..."

   Хима начинает собирать на стол обедать... Кидает деревянные ложки, режет во весь хлеб большой ломоть, разделяет его на несколько равных частей по-монастырски, порциями, или, как там говорят, "укрухами", и, налив из чугунчика в глиняную, облупившуюся большую чашку похлебки, ставит ее на стол и кричит:

   - Обедать!.. Кто жрать хочет, садитесь...

   Иван Захарыч не хочет. Бросив работу, он свертывает курить, идет к двери, приотворяет ее немного, в образовавшуюся щель пускает дым и беспрестанно плюет.

   - А ты что же? - спрашивает у него Хима.

   - Не хочется что-то... аппетиту нет.

   - С осени закормлен!.. Нажрался вчерась... Что ты над собой делаешь-то? Кому ты на зло делаешь-то? Удивишь кого, что ли?.. Кому нужда-то... Смеются над дураком... Вон Платоныч проходу не дает, смеется. За каким чортом тебя к нему намедни занесло-то, а? "Пристал, гыт, с разговорами про Думу, про господ... Никак, гыт, не отвяжусь... Кричит, гыт, ругается... Такие слова произносит, индо, гыт, страшно слушать, волос дыбом встает"...

   - Чо-о-о-рт!- перестав хлебать и положив ложку на стол, говорит она, - чего она тебе, эта Дума-то, далась, а? Взял бы ты в голову свою дурацкую: на что, мол, она мне?.. Ду-у-рак ты, наше ли это дело, нам ли за господами гоняться?.. Мало ли они чего там с жиру-то придумают, и нам, значит, надо?.. На смех себя поднимаешь... Надоел всем... Допрежь, бывало, выпьешь - и все ничего, а теперь точно чорт на тебя сел, чисто сатана какая... вылупит бельмы... орет... тьфу!

   - Ну, я пойду, схожу тут в одно местечко, - как-то особенно торопливо, не глядя на Химу, говорит Иван Захарыч, поспешно снимая с гвоздя грязный картуз. - Вы обедайте, а я сейчас...

   - Куда? - вопит Хима: - Опять! Истинный господь, не пущу! Что ж это за мученье за такое, а?.. Не пущу!.. Сиди дома, не пушу!..

   Она схватывает Ивана Захарыча за рукав и стар